Новый пересмотр узаконений о правах раскольников

Возникает, прежде всего, следующий вопрос: если гражданские и религиозные права раскольников будут расширены, то для всех ли старообрядческих толков, или только для некоторых из них? По крайней мере сами раскольники не верят, что бы для всех, и даже не желают этого. Это только корреспондент говорит о съезде «старообрядцев» вообще, не обозначая – каких. Но на деле это не так. Общее число последователей старообрядческого раскола сравнительно невелико: по заключение наиболее компетентных исследователей оно достигает до трех миллионов; по всеобщей переписи 1897 года оно несколько превышает два миллиона, даже в общей цифре с сектантами. Но этот ничтожный процент русского населения характерен своими внутренними разделениями. Раскол распадается на многочисленные группы, именуемые раскольническими толками или согласиями, совершенно обособленные, друг другу враждебные и не объединяющиеся даже своей одинаковой враждой к православной церкви. Что же, неужели бегун и австриец, нетовец и беглопоповец, федосеевец и новономорец – неужели все таковые, трудно исчисляемые даже в длинной веренице, ныне подали друг другу руку примирения и единогласно хлопочут о своих гражданских права и религиозных нуждах? Конечно, нет, этого не было и быть не могло. Из всех многочисленных раскольнических толков петицию опубликовали только так называемые австрийцы, о себе только они просят, мы в этом не сомневаемся. Это только австрийцы, богатый, сильный своей организацией и многочисленный толк, ныне имеет дерзновение питать надежды на особые для себя права, добиваясь, чтобы сам закон выделил их из прочей массы раскольников. Но вопрос в том, как следует смотреть на эти притязания последователей австрийского священства? Доселе, по ныне действующему закону, здесь была возможна в качестве основной церковная точка зрения. Если проектируемым пересмотром законов о расколе она будет отменена, то это следует нарочито пояснить. Конечно, австриец, например, не отвергает брака, подобное федосеевцу, и не учит о бродяжничестве, как это делает бегун. Но помимо вреда такого рода, на государственной и общественной почве ощущаемого так сказать, доселе не полагалось выпускать из виду еще вреда, обуславливаемого причиною косвенною. Разве раскол не враг церкви, покровительствуемой государством и государству вспомоществующей, и разве австрийская поповщина не самый опасный для церкви враг в ряду других раскольнических толков. Наиболее вредным из них является тот, который имеет средства легче уловлять в свои сети членов православной церкви. В руках австрийского толка есть громадное, самое верное средство такого рода, заключающееся в близости толка к церкви по своей внешности, по видимому устройству, всегда открытому для наблюдения. Поэтому австрийский толк с этой точки зрения является наиболее вредным и опасным. В настоящее время австрийский толк настолько усилился, настолько поглощает другие раскольнические толки, благодаря его организации с архиереями и попами, что с приобретением новых гражданских и религиозных прав, дарованных только ему одному, он сделался бы еще более сильным и еще более поглощающим и не одних только последователей раскола. В таком случае борьба, какую против него ведет церковь, стала бы еще труднее. Но повторяем, что в гражданском законе возможна и иная точка зрения, коренящаяся в мысли только о непосредственных признаках, пользы и вреда для государственной и общественной жизни, – и если она будет ныне установлена, то должна быть объяснена к сведению общества при самом издании нового закона.

Никто не заслуживает столь полного, безусловного признания, как положение, что «область веры и совести не может подлежать насилию и принуждению». Неудивительно, если к этому положению взывает и записка раскольнического съезда. Однако и на это, в применении к вопросу о расколе, доселе имелась строго определенная точка зрения, вполне согласованная с основным государственным законом. Религиозные руководители православного народа поддерживали ее, народ окреп в известных понятиях, сжился с ними. Поэтому, если ныне и «назрела потребности» законодательной перемены, то в интересах непринужденного проникновения последней в жизнь и благотворного влияния на нее, пред обществом должны выступить и основы таковой перемены. Доселе господствовала следующая точка зрения. Русское законодательство, допуская свободу веры, господствующей верою в государстве признает, однако, одну только православную веру. Отсюда, отношение государственных законов к обществам, отделившимся от православной церкви, как и к инославным и иноверным, характеризуясь невмешательством в их внутреннюю церковную жизнь, в то же время устраняет все то, что может служить к подрыву православной церкви и веры. В этом принципе находит объединение, с одной стороны, мысль о свободе совести, в силу которой каждый человек имеет право служить Богу согласно своим личным верованиям и убеждениям, и с другой убеждение в том, что православная вера и церковь есть единая истинная вера и церковь, и что поэтому для законодательства не представляется безразличным, будут ли даны благоприятные условия для укрепления и расширения этой истины, или напротив, будет положена преграда. Таков именно характер, такова основа и действующего ныне закона о расколе 3 мая 1883 года. Проводя принцип полной нетерпимости, не стесняя раскольников ни за их мнения о вере, ни за совершение религиозных действий и совсем не входя в исследование об этом предмете, – закон, однако, неуклонно устраняет всякую возможность посягательств со стороны раскола на веру членов православной церкви, открывается ли она в сфере собственно религиозных отношений или в отношениях гражданских. Во основе здесь лежит мысль, полностью и прямо высказываемая, что раскол, как религиозная община, не есть явление нормальное и потому не может пользоваться покровительством государственных законов, – что закон покровительствует и одинаково охраняет личные гражданские права раскольников, как и других подданных, но не признает в раскольнических толках особого законного сословия или общества, – что проявления религиозной жизни раскола государство лишь терпит, признает как факт, но не усвояет им правового значения. В смысле охранительном для православной веры и церкви это доселе считалось важным, – в силу различия между простым фактом, с одной стороны, и явлением правовым с другой, каковое различие в глазах простого русского народа, раскол питающего преимущественно, действительно всегда получает значение различия между заблуждением и истиной. Отсюда законодательство полагало предел, чтобы нигде и ни в чем не проявлялось так называемого публичного оказательства раскола, одинаково возможного, например, и в вопросе о раскольнических молитвенных зданиях, и в вопросе о раскольнических совершителях духовных треб.

Никак нельзя согласиться с тем замечанием раскольнической записки, что «старообрядчество по своему вероучению и нравоучению» будто бы «не разнится от господствующей церкви» и находящегося в ней в общении единоверия. Замечание в высшей степени несправедливое и вызвано в данном случае именно тенденциозными целями раскола. Просители справедливо говорят, что «поводом к церковному разделению послужило исправление церковных обрядов», но они сами сейчас же и добавляются, что в этом исправлении обрядов родоначальники раскола «усмотрели нарушение веры». Отсюда все первые расколоучители обвиняли православную церковь не в изменении обрядов, а в нарушении православных христианских догматов и во усвоении ею разных ересей. Такой взгляд тотчас же повел раскол к заблуждениям и в вопросах веры и нравственности; явилось учение об антихристе, об истреблении антихристом священства и таинств, о спасительности самоистребления. Явилось бракоборное учение, с оправданием разврата и детоубийства. Короче сказать – каких искажений в области веры и нравственности не дала история раскольнических толков? И не вероучение только, как святыню православной церкви, охраняло в данном случае законодательство. Известно, что раскольническое вероучение отражается и на отношениях его последователей к обществу и государству. Возьмите, например, беспоповщинские толки, отвергающие молитву за царя; возьмите бегунский толк с его борьбой против записи в ревизии, платежа податей, военной службы, паспортов, присяги, – с его догматом о пожизненном бродяжничестве, – с его внешней организацией в виде особого государства в русском государстве. Составители рассматриваемой записки укажут нам на другую половину раскола – поповщинскую, сами они, как сказано, принадлежат, в частности, к австрийской поповщине. Но это уже показывает, что нельзя говорить о «старообрядничестве» во всем его объеме, в совокупности всех толков. Да и об австрийской поповщине можно ли сказать, что она не отличается в вероучении от православной церкви? В таком случае за что же она обзывает последнюю церковью не только «еретичествующей», но и «безбожной, – за что отделяется от нее? Не они ли, приемлющие австрийское священство, в лице так называемых противоокружников проповедуют, что православная церковь верует не в истинного Иисуса, Сына Божия, а в «Иисуса иного», который есть антихрист, что она поклоняется знамению антихриста в образе четвероконечного креста. И не было ли, и нет ли, даже среди самих архиреев австрийского толка таких, которые, все в той же мысли о воцарении в православной церкви антихриста, запрещали, или запрещают, подчиненным им попам, приносить просфору за царя. Конечно, лживо это учение австрийцев о православной церкви, хульно оно, но в этом и заключается доказательство того, что между вероучением православной церкви и вероучением раскола везде и всюду существует громадная пропасть.

В раскольнической записке указывается еще на то, что закон не дает расколу той «самостоятельности, какой пользуются в русском государстве иностранные исповедания». Но и это сравнение доселе признавалось не без основания несправедливым. Даже в пресловутые времена либеральных воззрений на раскол конца XVII и начала XIX века, – когда светское правительство ставило целью « не вмешиваться в различение, кого считать за православных и кого за заблуждающихся», – даже в постановлениях того времени находим разъяснения, что русский раскол и существующие в русском государстве общины иностранных исповеданий никак не могут быть сравнимы; причина этого, пояснялось, заключалась в том, что одни – «сами и предки их со своею религией в число жителей российской империи поступили», а другие – «суть природные российские жители и никакой религии особой не составляющие, а только отделяющие себя от православных соотчичей своих»; последнее обстоятельство на деле разрешается тем, что раскольническая особенность «расстраивать единомыслие и тишину народа», и не в смысле только церковном, но по связи церкви с государством и в гражданском. Так читаем в одном акте 1800 года². И действительно, инославные и инородные исповедания – опасность для православной веры внешняя, напротив раскол – внутренний враг. Как протестантство живет отрицанием католичества, так и раскол существует отрицанием «господствующей» церкви: «я или она» – вот положение, которое предносится пред сознанием старообрядческого раскола; во всей своей истории раскол обнаружил постоянное и деятельное стремление ниспровергнуть православную русскую церковь и на место это поставить самого себя в качестве именно православной церкви. Затем, в отличии от иноверных и инославных общин русский раскол находится в непосредственном соприкосновении с народом; это та среда, в которой раскол живет и действует, это тот источник, из которого он почерпает свою жизненную силу и историческую живучесть. Тут и внешняя схожесть, и бытовое объединение, и даже отчасти религиозная соприкосновенность, – и потому выставить раскол на глаза этого народа в достоинстве правовой религиозной «единицы», с правами законного явления, это значит, – полагали доселе, – отдать народ на расхищение раскольнической пропаганды, без которой раскол иногда (в бракоборных толках) не может существовать. Таким образом, имея ввиду, что раскол соприкасается с православным населением, а не с инославным, и что русское законодательство наделяет инославные исповеданиям почти всеми правами православной церкви, – доселе считали справедливым говорить об ограничении прав раскольников по сравнению собственно с православной церковью, совсем не касаясь инославных и иноверных общин.

Выражая желание об уничтожении наименования «раскольник», составители записки определенно поясняют, что речь идет об «официальных актах и документах», значит – и о законодательстве; как официальное, но, по мнению раскольников, «несправедливое», это наименование должно быть отменено также «официально», то есть через особое правительственное распоряжение; подходящим просители считают наименование «старовер» или «старообрядец». Предмет по-видимому малозначимый, но на самом деле он стоит в связи с вопросом об авторитете православной церкви. Основным «официальным актом», языком которого доселе говорили все другие «официальные акты и документы», служит определение московского церковного собора 1667 года, с которого началось, так сказать официальное существование раскола и которое обычно служило исходной точкой и для гражданских постановлений о последнем; а в деяниях этого собора предки нынешних просителей названы не «староверами» или «старообрядцами», а minimum «непокорниками» и «раскольниками»³. Значит официальная отмена наименования «раскольник» ныне по своим последствиям была бы по крайней мере протестом против собора 1667 года. Ведь если название «раскольник» несправедливо, то виновницей церковного разделения, факт коего просители сами здесь же констатируют, нужно признать православную церковь, предки же просителей, в таком случае действовали тогда правильно. Вместе с тем наименование «старообрядцы», которого добиваются просители ничем не может быть оправдано и есть действительно несправедливое, потому что наука хотя и признает относительную древность обрядов, содержимых расколом, но отрицает их превосходство в этом отношении перед обрядами православной церкви.

В пунктах 2 и 3 записки речь идет о местах общественного богослужения и благотворительных учреждениях. В существующем законодательстве вопрос этот решается с полною определенностью. Что касается мест общественного богослужения, то раскольникам дозволяется творить, без нарушения общих правил общественного порядка, общественную молитву, исполнять духовные требы и совершать богослужение по их обрядам, как в частных домах, так равно и в особо предназначенных для сего зданиях; последние, если приходят в ветхость, с разрешения губернатора могут быть исправляемы и возобновляемы, с тем, чтобы общий наружный вид возобновляемого строения не был изменяемым; с разрешения министра внутренних дел, который при этом входит предварительно в сношении с обер-прокурором Св. Синода, допускается распечатание молитвенных зданий раскольников, с тем, чтобы оно производилось безо всякого торжества; в местностях, где значительное население раскольников не имеет ни часовен, ни других молитвенных зданий, или, хотя таковые здания имеются, но требуют такой перестройки, вследствие которой общий наружный вид их должен подвергнуться изменению, дозволяется с разрешения министра внутренних дел, обращать для общественного богомоления существующие строения, с тем, чтобы последним не был придаваем внешний вид православного храма, хотя надверные кресты и иконы ставить не возбраняется. В этих статьях существующего законодательства о молитвенных зданиях раскольников характерно выступают собственно две особенности. С полной терпимостью удовлетворяя религиозным потребностям раскольников, законодательство, однако, ограничивало количество и умножение раскольнических молитвенных зданий, строго сообразуясь лишь с действительною нуждою, и с большой осторожностью предоставляя обсуждать наличность таковой не кому другому, как двум представителям высших, гражданского и церковного, учреждений. Осторожность здесь выразилась в том, что умножение раскольнических молитвенных зданий, не вызываемое действительной потребностью, само по себе, самою своею наличностью, способно вызвать в наблюдателе из простого народа неправильное предположение, что правительство одобряет богомоление в раскольнических молитвенных зданиях и допущением лишнего количества таковых как бы призывает в них и не одних раскольников. Говоря иначе, законодательство, ограничивая всякое публичное оказательство раскола, и в данном случае полагало предел таковому же оказательству, в силу своей вещественности наиболее заметному в ряду других оказательств. Тем более не допустимо было, с этой точки зрения, сходство во внешнем виде раскольнических молитвенных зданий с православными храмами, почему законодательство и называло их молитвенными зданиями, а не храмами. Таким образом, в статьях о молитвенных зданиях действующий ныне закон о расколе имел случай показать, что раскол не признается им наравне с православной церковью и вообще как что-либо законное, а только терпится в уступку личной религиозной совести его последователей.

Теперь посмотрим, – о чем говорят раскольники в своих новых предъявлениях?

Они говорят о таких права, по даровании которых уже не может быть речи о незаконности раскола, как религиозной общины. Правда, они умалчивают о внешнем виде своих молитвенных зданий, не просят для них ни крестов, ни колоколов, ни каких-либо других подобий православного храма; но зато он просят сравнять их молитвенные здания с православными храмами в других правах, даже более существенных. Православные духовные установления: церкви, монастыри и архиерейские дома могут приобретать для себя недвижимую собственность, могут также заводить благотворительные учреждения. Подобно этому и раскольники ныне просят даровать их общинам «право приобретения и владения недвижимою собственностью, устройства храмов, часовен, благотворительных учреждений: богаделен, больниц, приютов и т.д.», для чего «признать» эти общины в качестве «юридических единиц», или «самостоятельных приходов». Мало этого, раскольники просят «о предоставлении им права беспрепятственно открывать храмы, молитвенные дома и часовни», по собственному их усмотрению, лишь с разрешения «строительного отделения губернского правления», без сношений с министром и обер-прокурором и вообще помимо всяких духовных властей. Теперь представим себе, что это ходатайство раскольников получило удовлетворение. Тогда, вопреки доселе существовавшему законодательству, была бы введена в таковое мысль о равенстве раскольнических религиозных учреждений с православными, и то, что доселе законом воспрещалось как публичное оказательство раскола, было бы признано, напротив, законным обнаружением законных религиозных проявлений. При этом просители ходатайствуют, так сказать, вознаградить их и за прошлое, признав незаконные постройки молитвенных зданий законными и распоряжения о закрытии таковых неправильными; просители подразумевают здесь, в частности, и распечатывание пресловутый алтарей на московском Рогожском кладбище, запечатанных около полустолетия тому назад. Таким образом оценить все эти раскольнические предъявления не трудно. Раскольники хотят парализовать соответствующие статьи закона, столь невыгодные для их дела борьбы с православной церковью. К той же цели поддержания раскола клонятся и просьбы о богадельнях и приютах. Историческая роль этих устроев раскола хорошо известна и еще в царствование Николая I было принято за правило «постепенно подчинять» раскольнические «благотворительные заведения общим государственным установлениям», именно – приводить их, как учрежденные под видом человеколюбия, к истинному устройству человеколюбивых заведений, а от раскольнического характера освобождать, вследствие чего раскольнические богадельни и кладбища, начиная со столичных, были подчинены ведению приказов общественного призрения и других подобных начальств. Если ныне раскольники просят признать за их благотворительными учреждениями, напротив, значение учреждений самостоятельных и обособленных именно в силу обособления самих «религиозно-общественных групп», их учреждающих, то вполне очевидно, что заботы просителей направлены исключительно к тому, чтобы этим учреждениям снова возвратить «раскольнический характер», столь важный для раскола и нужный ему в целях пропаганды.

Справка по вопросу об алтарях московских часовен Рогожского кладбища состоит в следующем. Закрытие этих алтарей состоялось 12 июня 1856 года, по поводу самовольного открытия рогожцами богослужения в рогожских часовнях после того, как 14 месяцев оно там не совершалось за неимением попов. Секретный комитет из высших духовных и светских лиц, исследовавший это дело, руководился следующими соображениями. Раскольнические рогожские часовни устроены не с дозволения высшего правительства , а по оплошности надзора местных властей прежнего времени: притом, они нисколько не похожи на другие терпимые моления, которые все или находятся в домах, или по крайней мере не отличаются от домов, не имея в себе и алтарей, тогда как рогожские часовни имеют совершенный вид великолепных православных церквей с алтарями, стоят на видном открытом месте, рядом с небольшою единоверческой церковью. В то же время нужно знать, что Рогожское кладбище служит сосредоточением тайного управления всей поповщины и с 1846 года состоит в связи с заграничной лжеиерархией, учрежденной старанием и иждевением именно его прихожан. Отсюда соблазн, произведенный в Москве, не может не отразиться и во всех других краях не только поповщинского мира, но и единоверческого. Дело в том, что Высочайшим повелением 1827 года рогожские часовни хотя и были оставлены без закрытия, но с тем, чтобы, по смерти находившихся тогда при них попов, таковых туда более не допускалось; затем в 1854 году часть рогожских раскольников приняла единоверие и образовала особый приход, для которого одна из рогожских часовен была освящена в церковь; к единоверию тогда же присоединился и последний рогожский поп из числа бегствующих от православной церкви. Таким образом оставить рогожские алтари открытыми тогда означало бы объявить о правительственном согласии на провод на Рогожское кладбище попов австрийского толка, в руки которого теперь попало оно. Притом же раскольники-поповцы имели в Москве собственно для молитвы, много других домовых моленных, а потому в рогожских часовнях не нуждались; с другой стороны, полагая ограничиться запечатанием одних лишь алтарей в рогожских часовнях, комитет дозволял раскольникам посещать сами часовни и молиться в них про себя, как это и было в течение предшествующих 14-ти месяцев. Таким образом, комитет полагал, что запечатывание алтарей не есть мера наказания за произведенный соблазн, а предосторожность против раскола; раскольники не были лишаемы возможности молиться в рогожских часовнях, но от предпринимаемой меры должно было потерпеть то вредное для церкви и государства противление, которое стремится к водворению в русском народе лжеиерархии, враждебной православной церкви. По мнению комитета, запечатывание алтарей должно было показать раскольникам, что их старшины обольщают их пустыми надеждами получить от правительства дозволение иметь независимых от архиерея попов и вместе должно было ободрить и успокоить единоверцев из бывших прихожан кладбища. Мало этого, задерживая успехи раскола в самом средоточии его, предпринятая мера должна была послужить к ослаблению раскола и повсеместно, как вышло бы и наоборот, в случае правительственной уступчивости и нерешительности.

Положение Рогожского кладбища, как центра австрийской поповщины, ныне не изменилось; по-прежнему доселе оставались закрытыми и рогожские алтари: но и помимо вопроса об алтарях Рогожское кладбище уже успело достигнуть многого после тяжелых для него 1850-х годов: воздвигнуто много огромных каменных зданий изящной архитектуры, вновь великолепно отделаны обе часовни; в тяжелый для отечества 1881 год рогожцам удалось провести на кладбище австрийских попов, под предлогом присяги на подданичество, и потом был заведен для кладбища целый штат духовенства.

Если положение раскольнических моленных и их значение среди народа, как признанных законом мест для общественных молитвенных собраний, доселе различалось от положения их и значения среди народа как мест, законом только терпимых, то тем более не упускалась из виду та же точка зрения в вопросе о раскольнических отправителях духовных треб, уставщиках, наставниках и других лицах, без которых, как без представителей, не могут вполне осуществить своего назначения и сами здания для молитвенных собраний. В силу религиозной терпимости и свободы в отправлении богослужений, допускаемой законом у раскольников, совершители богослужения не были преследуемы, но закон не мог не отрицать, прямо или косвенно, мысль об их праве на это дело и потому не мог допустить ничего, что открыто, публично напоминало бы об их положении в среде раскола. В противном случае произошел бы тот публичный соблазн для членов православной церкви, который законом доселе всячески был пресекаем, как преступное оказательство раскола. Уставщики, наставники и другие лица, исполняющие духовные требы у раскольников, не подвергались за это преследованию, но за ними не признавалось духовного сана или звания, так что, в отношении к правам состояния, они считались принадлежащими к тем сословиям, в которых состоят по рождению или последующей приписке; отсюда же им воспрещено было употребление церковного облачения в публичных процессах и вообще вне домов, часовен и молитвенных зданий, а также употребление священнослужительского и монашеского одеяния. Например, раскольнические требоотправители не были освобождены от исполнения воинской повинности, иначе, по мысли закона, он тем самым признал бы их состоящими в священном сане, так как это означало бы, что требоотправители эти юридически сравнены с духовенством православной церкви. Подобно этому произошло бы оказательство раскола, и притом для церкви наиболее оскорбительное, если бы на улице, положим в похоронной процессии, появился так называемый австрийский раскольнический епископ в архиерейском облачении православного епископа.

При столь важном значении вопроса о духовных требоотправителях в деле усиления или ослабления раскола неудивительно, что новые раскольнические проявления дают видное место и этому вопросу. Здесь просители идут к своей цели так сказать стороною, но безошибочно. В 4 пункте записки, упоминающем о раскольнических духовных требоотправителях под именем «представителей приходов», речь начинается собственно указанием на необходимость упорядочить вопрос о раскольнических метрических записях. «Мы ходатайствуем, пишут просители, об упорядочении важного для нас в юридически-бытовом отношении дела ведения метрических записей и испрашиваем для сей цели, чтобы акты состояния (рождения, браки, смерти) среди старообрядцев в установленных метрических записях имели полную юридическую силу и значение, а для сего необходимо, чтобы ведение метрических книг было законом возложено на представителей наших приходов». Но спрашивается: неужели названные «акты состояния», для самого государства столь важные, доселе законом о расколе еще не упорядочены? Отнюдь нет, в законодательстве вопрос этот предусмотрен и решен в точно определенном виде. В частности, особыми статьями 19 апреля 1874 года установлена запись раскольнических браков и рождений в особые метрические книги; она ведется при волостных правлениях, полицейских управлениях, в столицах же – участковыми приставами, по формам, утвержденным министром внутренних дел, причем «исполнение соблюдаемых между раскольниками брачных обрядов ведению полицейских чинов не подлежит»: чрез эту запись «браки раскольников приобретают в гражданском отношении силу и последствия законного брака»; дети раскольников от таких браков беспрепятственно записываются полицией в метрику о родившихся и признаются законными. Таким образом, законодательство и в этом случае с одной стороны оставляло неприкосновенными религиозные убеждения раскольников, с другой удовлетворяло их положению в гражданском отношении, как членов государства совершенно полноправных. Что же заставляет раскольников добиваться нового порядка? Не отрицаем, что записываться в полицейские метрики раскольники идут далеко не все, но не думаем, что дело это могло бы быть упорядоченно чрез выдачу особых метрик на руки раскольнических «представителей». Препятствие к записи в полицейские метрики у большинства раскольников кроется в боязни попасть в списки антихриста. Но ведь эта боязнь заставляет бежать и от всякой записи, от всякой регистрации, если только книга для таковой будет выдана или узаконена правительством. При таком условии дело это заранее должно считаться проигранным, верность записей – безнадежной. Ужели будет вести такую метрику, например, бегунский наставник, ведущий, правда, список своему «приходу», но с тем именно, чтобы скрыть его членов от правительства. Одного этого указания достаточно, чтобы не говорить о проектируемых метриках для всех раскольнических толков. Но вопрос стоит под сомнением даже и по отношению в поповщине. Разве не известны споры из-за метрик в самой австрийской поповщине, в свое время выделявшей столь ярых метрикоборцев. Настоящее предъявление раскольников, конечно, весьма понятно, но только не со стороны упорядочения предмета для общественных и государственных целей. Тут у просителей прозрачно выступает собственно другое желание, – наделить раскольнических требоотправителей тем правом, какое законом присвоено православному духовенству. Мечтая о заведении раскольнических «приходов», юридически вполне полномочных и самостоятельных, просители естественно жаждут наделить известною законною правоспособностью и «представителей» этих приходов. Уже одною своею наличностью факт этот был бы выгоден для раскола, так как породил бы вредные для православной церкви толки, в среде ее членов из народа, о признании законом раскольнических наставников наравне с православным духовенством, особенно в связи с удовлетворением ходатайства, выраженного в пункте 7-м предъявлений – о том, чтобы раскольнические «священнослужители, состоящие в запасе армии, были освобождаемы от призыва на действительную службу». Затем, удовлетворение ходатайства о метриках дало бы в руки раскольнических «представителей» сильное орудие для пропаганды. Этого не скрывают и сами просители, начинающие пункт своих предъявлений довольно замаскировано, но оканчивающие его с примечательной откровенностью. Вслед за приведенной нами выше выдержкой и метриках просители непосредственно добавляют: «незаписные раскольники, т.е. числящиеся православными, но не бывшие в течение десяти лет у исповеди и причастия, имели бы право, буде сами того пожелают, беспрепятственно записываться в установленные старообрядческие метрические книги». Здесь раскольники просят узаконить свободный переход из православия в раскол: это и есть истинная цель ходатайства о метриках. В стремлении к ней просители не хотят знать даже общих узаконений об охранении членов православной церкви от совращения в какое-либо неправославное или иноверное исповедание. «Как рожденным в православной вере, – говорилось доселе в наших законах, – так и обратившимся к ней из других вер, запрещается отступить от нее и принять иную веру, хотя бы то и христианскую».

Точно также прямую вербовку из православия в раскол, вербовку другого пути и формы, раскольники просят узаконить и в 5 пункте своих предъявлений. «Крещенным в господствующей церкви, – говорится здесь, – но фактически у ней не принадлежащим и состоящим в старообрядчестве, должно быть предоставлено право, при вступлении в брак, записывать себя, а после и детей своих от сего брака в старообрядческие метрические книги, буде изъявлять на это желание».

В 6 пункте своих предъявлений раскольники касаются школы и просят, чтобы, во-первых, раскольническим «приходам» были разрешены отдельные училища, с программами школ министерских и земских, но с преподаванием в них Закона Божия и церковного пения непременно самими «старообрядцами», и во-вторых, чтобы в существующих ныне народных школах дети раскольников были освобождены от слушания «тех уроков по Закону Божию, которые касаются церковного раскола». В вопросе об усилении или ослаблении раскола это – опять пункт громадной важности. Практические последствия той или иной постановки народной школы, того или иного ее направления всегда могут быть неисчислимы. Тем более нельзя игнорировать их в вопросе о русском расколе. В одном случае школа непременно ослабит раскольническую обособленность, в другом, напротив, усилит ее. Дело в том, что русская народная школа, по предъявляемым к ней требованиям самого русского народа должна быть с религиозным, церковным направлением. Между тем раскол, питающийся соками почти исключительного простого народа, есть явление по своему существу именно религиозное и поэтому для дела борьбы церкви против раскола не безразлично, в чьих руках находится религиозный элемент народной школы. В настоящее время и земская и церковно-приходская школы в известной мере привлекают в свои стены детей раскольников; раскольники отдают сюда своих детей собственно по нужде, так как не имеют своих школ, но эти дети, особенно слушающие уроки Закона Божия, выходят из школы с уже ослабленными задатками раскольнической обособленности. Но разумеется это невыгодно для раскола и интересы его требуют, чтобы был создан противовес ныне существующей школе, особенно церковно-приходской, как школе направления церковного и находящейся под ведением православного духовенства. Отсюда настоящее предъявление раскольников испрашивает разрешение не только на открытие отдельных школ, обособленно имеющих существовать в раскольнических «приходах», но и на то, главным образом, чтобы Закон Божий и церковное пение преподавалось в них лицами из раскола, ведению православного духовенства, конечно, не подлежащим. Цель этого ходатайства весьма понятна и замысел его широк. Правительственное разрешение на открытие таких школ сравняет их в глазах народа с существующими православными школами, дети из православных семейств будут посещать их если бы даже были изданы против того особые запрещения, и во всяком случае раскольническое юношество будет воспитываться в духе самой крайней раскольнической нетерпимости. Религиозный элемент не может быть устранен из раскольнической школы даже путем прямого запрещения религиозных уроков, уроки эти будут практиковаться тайно, и школа вследствие этого все же будет иметь религиозное влияние. Поэтому миссионерские интересы православной церкви доселе не мирились даже с разрешением на простые раскольнические школы грамоты. Но вполне возможно и фактически доселе даже рекомендовалось не требовать от раскольнических детей слушания уроков о расколе – в видах привлечения их в школу и в надежде, что последняя и помимо этого все-таки окажет свое благотворное влияние на ослабление раскольнической исключительности в питомцах их раскольников.

В 8-м, последнем, пункте записки раскольники просят о предоставлении им «права на общественны и государственные должности». Собственно говоря право занимать общественные должности раскольники имеют; но так как отправление общественных должностей легко может соединиться с начальственным давлением, в ущерб православию, в чем ревность раскольников уже успела заявить себя весьма рельефными историческими примерами, то закон доселе устанавливал в данном случае некоторые ограничения. Например, если в должности волостного старшины будет утвержден раскольник, то помощник его, требовалось, должен быть из православных.

Теперь, посмотрев на примерах, какие расширения религиозных и гражданских прав могли бы быть даны раскольникам по сравнению с доселе действовавшими законами о расколе, в чем именно они могут состоять и какими последствиями должны отразиться, мы точнее можем выразить главную нашу мысль, только отчасти намеченную в начале наших замечаний.

Последователи старообрядческого раскола доселе пользовались, по закону 3 мая 1883 года, гражданскими правами и свободою религиозною; ограничения касались только таких действий, которые при публичном обнаружении могли бы подавать мысль о правовом равенстве раскола с православною церковью. Преднамеченный Высочайшим указом 12 декабря пересмотр узаконений о правах раскольников мог бы кончиться или подтверждением ныне существующих прав, или их ограничением, или наконец, расширением. В двух последних случаях вновь должна быть установлена основная точка зрения, как она есть и в доселе действовавшем законе, чтобы все отдельные статьи закона с нею были согласованы. В частности, в случае расширения прав раскольников, необходимо должно последовать разъяснение, что точка зрения церковных интересов, имевшая место доселе, отныне законами о расколе устраняется. В самом деле, что доселе означало на языке законодательства воспрещение так называемого публичного оказательства раскола, как не отрицание законом права раскольников на открытую организацию борьбы с церковью и на свободу пропаганды. Как ни кажется это на первый взгляд обобщением очень широким, но на деле так действительно и есть, в силу особых отношений раскола к православной церкви и исключительного положения его в простом народе. Например, раскольники имеют молитвенные здания и пользуются в отношении их известными правами. Не может быть иного расширения этих прав, как с приближением их к правам православных храмов. Таковы права приобретать недвижимую собственность, строить богадельни, приюты, больницы, заводить монастыри и скиты. В истории раскола все эти учреждения выступают в качестве сильных факторов борьбы раскола с церковью. Следовательно и ныне расширение прав раскольников в этих пределах означало граничило бы с признанием за раскольниками права на открытую, законом ограждаемую, организацию их борьбы с православием. Подобно этому, – раскол наделен правом иметь наставников и свершителей духовных треб, но они не могут совершать требы публично и не признаются имеющими духовный сан. Ясное дело, что расширение прав личных и общественных, здесь бы ничем иным, как уравнением этих прав с правами православного духовенства. Оно выразилось бы в праве раскольнических требоотправителей именоваться в документах духовными лицами, в праве быть свободными от исполнения воинской повинности, в праве являться в суд для привода к присяги и т.д. Все это

Хотя и не было бы прямой пропагандой раскола, но подготовляло бы благоприятную почву для восприятия пропаганды. В праве раскольнических наставников являться в школы собственно раскольнические и общие, для преподавания детям раскольников Закона Божия, нашла бы широкий выход самая возможность пропаганды. Вообще очевидно, что таким путем из законодательства было бы устранено все, чем оно доселе ограждало православие от посягательств раскола. Значит, в случае расширения прав раскольников в указанных выше пределах, статья о внешнем оказательстве раскола должна быть уже совсем изъята и необходимо пояснить, что отселе она уже не может иметь места. Больше того, например в случае предоставления раскольникам права вести метрик, с дозволениями, проектируемыми раскольнической запиской, потеряло бы смысл законодательное наименование православия верой «господствующей», так как был бы узаконен особый вид перечислений из православия в раскол, обуславливаемый десятилетней давностью, тогда как доселе, во имя «господства» православной веры, закон отрицал всякую давность для отпадения от нее. По примеру екатериновских указов, гражданский закон откровенно должен объявить и объяснить, что он, по отношению к старообрядческому расколу, отселе «не вмешивается в различение, кого считать за православных и кого за заблудившихся», предоставляя борьбу с расколом одной только церкви, но что взгляд церкви законом по-прежнему не отрицается и не ослабляется. Никакие побочные соображения здесь не должны иметь места. Не имели бы действительной силы ни ссылка на принцип религиозной совести, ни сравнение с положением иноверных и инославных исповеданий, на даже общее указание, что «старообрядчество» есть «христианское исповедание». Напротив, польза открытого признания новой точки зрения не может подлежать сомнению, так как это сразу открыло бы очи и пастырей церкви, и всего общества.

В случае, если бы пересмотр законодательства преднаметил бы расширение прав только для некоторых раскольников, для других же, напротив, последовало бы ограничение таковых, то это поставило бы на решение вопрос о классификации раскольнических согласий, сложный и весьма трудный, но бесспорно вызываемый справедливостью. Отсутствие классификаций в законе 3 мая 1883 года составляет его крупный недостаток. Конечно и здесь законодательство строго должно становить, какая точка зрения полагается в основу – исключительно гражданская, или по совокупности с церковной, причем и первая может иметь свои ступени…

П. Смирнов

23 января, 1905.