«Учитесь у Церкви»
Взгляды на образование Константина Леонтьева (монаха Климента)
Недавно прошли дни памяти Константина Леонтьева (монаха Климента) – исполнилось 120 лет со дня кончины великого русского мыслителя, православного философа, писателя, публициста, государственного и общественного деятеля.
Прежде всего нужно сказать немного о нем, о его духовном наследии, о его времени.
Константин Николаевич Леонтьев был человеком удивительной судьбы, выдающегося ума, исключительных душевных дарований и великих духовных плодов. Промысл Божий вел его к вере и Церкви непростым путем. Во время Крымской войны он, работая военным врачом в госпиталях, спасал жизнь ближним («ближайшим», как он говорил). Потом, много лет служа государству Российскому на дипломатическом поприще на Востоке, он размышлял над действием Промысла Божия в жизни народов и государств. Наконец, когда Леонтьеву было уже 40 лет, Господь совершил над ним явное чудо, исцелив его от смертельной болезни и показав тем самым всесилие Своей благодати.
По-настоящему же православным, то есть церковным, человеком Константин Леонтьев стал на Афоне, где он прожил более года под руководством старца-духовника Русского Пантелеимонова монастыря иеросхимонаха Иеронима, выполняя все монастырские правила. Леонтьев собирался принять монашеский постриг на Афоне, но благословение старческое было другое, и он стал монахом только в конце жизни, в России. Он был пострижен в Оптиной пустыни по благословению Амвросия Оптинского, который в последний период жизни Леонтьева был его духовником и старцем.
Сейчас к творчеству Константина Леонтьева обращаются все чаще и чаще. Собирается и издается его наследие – художественные произведения, политическая публицистика, духовная проза, письма; многие рукописи публикуются впервые. Особую ценность представляют леонтьевские статьи 1872–1891 годов, написанные после обращения к вере. Все они «озарены идеей Православия» [4, с. 34].
Непреходящая ценность наследия Леонтьева заключается для нас в том, что он на основании евангельского учения и святоотеческих творений, опыта жизни в афонском монастыре по строжайшему уставу, личного аскетического подвига под руководством великих афонских и русских старцев обозначил принципиальные основы византизма – христианской аскетической культуры, берущей свое начало в православных духовных и государственных традициях древней Византии, когда жизнь каждого человека и всего общества устраивается в соответствии с правильным, церковным мiровоззрением.
Напоминая нам евангельские слова, Константин Леонтьев говорит, что человек должен «прежде всего себе внимать, о своем загробном спасении заботиться, а все остальное приложится» (Ср.: Мф. 6:33) [4, с. 588].
Вслед за святыми отцами Леонтьев разъясняет правила христианской подвижнической жизни в православном государстве с сильной самодержавной и сословной властью, которая, являясь опорой церковной, пресекает распространение безбожия, анархии и либерально-эгалитарного прогресса, задерживая тем самым приход антихриста и конец мiра.
Исторические события, все явления земной жизни мыслитель рассматривает в контексте вечности и христианской эсхатологии, четко и понятно излагая святоотеческое учение языком, привычным для современного интеллигентного человека. В произведениях Леонтьева можно найти объяснение основных евангельских духовных принципов и основанных на них социально-политических законов, а также и ответы на самые личные, сокровенные вопросы.
Леонтьевские статьи особенно актуальны в непростые времена государственных и социальных перестроек и потрясений. В статьях разъясняются и классифицируются многие понятия, и тем самым вносится ясность в наши мысли. Так, например, Леонтьев показывает разницу между «политическим православием», когда православие намеренно используется в качестве орудия для достижения политических и «племенных» целей, и «православной политикой», всегда направленной на укрепление Церкви и соблюдение правил церковных. Так же четко Леонтьев разъясняет, что «политика национальностей», объединяющая людей исключительно по языку и крови, – одно из проявлений либерально-эгалитарной революции и противна истинной национальной политике, которая объединяет нации «в великом единстве Православия» [4, с. 235].
Господь судил Константину Леонтьеву жить и писать в очень сложное время – время демократического прогресса, «легальной революции». Это был также период нигилистических кровавых выступлений, войн и образования новых национальных (именно «племенных») государств.
Даже могучая православная и самодержавная Россия в начале 1860-х годов пошла на уступки духу времени и натиску эгалитаризма – провела либеральные реформы, и одной из самых «прогрессивных», революционных, как считал Леонтьев, была реформа школ. Через 20 лет могущественнейший в мiре, по словам Леонтьева, представитель государственного либерализма – император Александр II погибнет от взрыва, произведенного представителями либерализма анархического [4, с. 431].
«Воля монаршая священна во всех случаях, даже когда “десница Божия отяготеет на нас”», – считает Леонтьев [4, с. 226]. Реформы, по его словам, «закон, воля правительства, и потому им надо подчиняться» [4, с. 269]. Общество не имеет права отменить решение верховной власти, но оно может, как разъясняет Леонтьев, внести православный, русский, византийский дух в реформы даже самые европейские, либеральные, как дающие некоторую свободу выбора и действий [4, с. 277]. Общество может в известной мере использовать эти реформы в пользу Православия и охранения общественных устоев. Так что дело даже не в самих реформах – дело в духе общества, в его противодействии или покорности духу времени.
Кстати, в 1870-х годах, после проведения реформ, Леонтьев предсказал будущий нигилистический переворот в России и последующий за ним террор «коммунаров».
Одной из самых важных для Леонтьева тем была тема пагубности либерально-эгалитарного процесса, который захватил Европу с конца XVIII века. Этот ложный «прогресс», как говорит мыслитель, служит «новой религии» эвдемонизма [4, с. 27], то есть стремлению современного человечества к земному вседовольству, достижению всеобщей правды, равенства и благоденствия без Бога. «На что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений, когда мы самое ближайшее к нам поколение – сынов и дочерей вразумить и успокоить действиями разума не можем?» – вопрошает Леонтьев [4, с. 318]. Эвдемонический рай представляется ему обыкновенной европейской всеобщей мелкой пошлостью и утилитаризмом. Но эти антихристианские устремления могут иметь не только легально-либеральный характер; крайнее их проявление – анархия и нигилизм.
Эвдемоническая цивилизация и аскетическая христианская культура, по словам Леонтьева, живут в одно время, но не одним и тем же.
Одной из главных идей Леонтьева была идея культурного обособления православного восточного мiра во главе с Россией от современного либерально-прогрессивного Запада. Тема эта тесно связана для него – писателя, публициста, проповедника по призванию, «человека реальных наук», врача по профессии, с темой образования российского юношества и научного развития вообще.
Леонтьев говорит, что «первоначальная, Православная Церковь», была «оклеветана враждебными ей церквами и плохо понята прогрессистами, которые… поверили в осуществление реального эдема на этой земле» [4, с. 25]. «Вместо христианских загробных верований и аскетизма явился земной гуманный утилитаризм; вместо мысли о любви к Богу, о спасении души, о соединении с Христом – заботы о всеобщем практическом благе. Христианство же настоящее представляется уже не Божественным, в одно и то же время и отрадным, и страшным учением, а детским лепетом, аллегорией, моральной басней, дельное истолкование которой есть экономический и моральный утилитаризм», – утверждает Леонтьев [4, с. 318]. «Везде, – продолжает он, – надежды слепые на земное счастье и земное полное равенство, везде гражданский брак, презрение к аскетизму, ненависть к сословности и власти» [4, с. 141].
Но христианство, вера православная всегда была и будет религией неумолимой строгости к себе и разумной строгости к другим. Монашество Леонтьев называет идеалом, лучшим цветом христианства, монастыри – «селениями Господа сил» [4, с. 577], «складами преданий церковных» [4, с. 30]. «В наше время спутанности и неясности понятий без более короткого знакомства с монашеством трудно и православным настоящим быть», – пишет он [8, л. 3].
Леонтьев напоминает и о том, что образ жизни светского человека в мiру не обязательно всегда «обмiрщенный», нерелигиозный – он может и должен быть духовным. Тем более что «мiр – это не столько совокупность внешних предметов, возбуждающих чувства и страсти, сколько те внутренние задатки возбуждений, которые мы носим в себе. Этот “мiр” преследует даже отшельников» [4, с. 206–207].
Так что монах, по словам Леонтьева, «тот же православный христианин, как и не монах, только поставленный в особые, благоприятные для строгой жизни условия. Мiрянин верующий – тот же аскет… Разница между самоограничивающимся и понуждающим себя о Христе мiрянином и монахом только количественная, а не качественная, не существенная» [4, с. 189–190]. «Строгий, религиозный, нравственный брак» Леонтьев называет «средним аскетизмом» и пишет, что он «есть лишь смягченное монашество, иночество вдвоем или с детьми-учениками» [4, с. 33].
«Что такое семья без религии? Что такое религия без христианства? Что такое христианство в России без православных форм, правил и обычаев, то есть без византизма? Кто хочет укрепить нашу семью, тот должен дорожить всем, что касается Церкви нашей!» – пишет Константин Леонтьев [4, с. 101]. Он замечает, что семья рационалистическая, чуждая страху Божию и любви к Церкви, вовсе не рациональна, то есть устроена не разумно [4, с. 598]. «Поменьше воображения, что брак есть достижение идеала, и побольше внушений, что брак есть иго», – предупреждает Леонтьев [5, с. 51].
Мыслитель говорит о значении старчества в христианской жизни: «Путь старческого окормления признан всеми великими отцами и учителями Церкви самым надежным и удобнейшим из всех, какие были известны во Христовой Церкви» [4, с. 190]. Леонтьев считает, что занятым многочисленными обязанностями мiрянам, над которыми нет сдерживающих правил монастырской дисциплины, нести христианский подвиг труднее, чем монахам. Поэтому и старческое руководство им нужнее [4, с. 190]. А старцы есть и будут, доколе люди живут их наставлениями [5, с. 34].
Влияние прямое и косвенное старчества, монашества, примера строгой монастырской жизни на семейную жизнь «незаменимо ничем, никакой иной педагогией, никакой своевольной мягкой моралью». «Они сеют, а мы только жнем, мы только входим в их труд», – размышляет Леонтьев [4, с. 599].
«Учитесь скромно у Церкви, – призывает он, – и даже, еще проще и прямее говоря, у духовенства. Оно знает учение Церкви» [4, с. 326].
Но в эпоху либерально-эгалитарного прогресса религиозная семья и осмысленное церковное воспитание стало большой редкостью. Леонтьев считает, что сама среда и духовное состояние общества препятствует этому.
Он подробно описывает процесс прихода к вере молодого человека, студента, в детстве не получившего религиозного воспитания. Студент этот, занимаясь наукой, понял, что с ее помощью невозможно опровергнуть существование личного и личностного Бога. (Реализм ведь, как научный метод, по словам Леонтьева, сам по себе не отвергает и не принимает религии; «с чистым реализмом ум наш свободен за пределами явления» [4, с. 27].) Поняв, что Бог, возможно, и вправду существует, юноша испугался при мысли о несоизмеримости сил Божественных и человеческих. Так к нему пришел страх Божий – начало всякой человеческой премудрости. Студент сделал следующий шаг – в первой своей простой молитве попросил Бога послать ему веру и вскоре смог прийти к сердечной, живой вере и смирению ума перед церковным учением, «Бога поясняющим» [4, с. 324].
Иногда к вере и доверию к учению церковному человек приходит и с помощью такой, по словам Леонтьева, «средней немощи», как небольшая гордость и самолюбие [см.: 4, с. 595]. Так, один молодой человек из числа знакомых Леонтьева стал верующим христианином после того, как мысленно сказал авторитетным учителям атеизма и пантеизма: «Вы, умные и ученые люди! Я сам, вы знаете, умен! Почему я должен покорять свой разум другому умному и ученому человеку? У Шопенгауэра была воля не верить в личного и Триединого Бога, а моя воля – верить в Него!» [4, с. 596]
Леонтьев объясняет, что эта средняя человеческая гордость – вовсе не тот страшный грех духовной гордости, который губит даже самых усердных подвижников.
Леонтьев часто повторял: «Я люблю силу ума, но не верю в безошибочность разума» [4, с. 210]. Христианину нужно иметь ум сильный, но смиренный, и твердое в вере, смиренное сердце. В некоторых случаях, по замечанию мыслителя, простота сердца (как его цельность и чистота) достигается именно работой верующего и смиряющегося ума.
Когда, по словам Леонтьева, воцарилось христианство, наука как «самостоятельная жизненная категория» [4, с. 500] во многом утратила ценность в глазах общества. Процветала не наука в нынешнем значении этого слова, а святоотеческая ученость, с помощью которой было выражено церковное вероучение, созданы обряды и чинопоследования богослужений. Не было науки для науки, не было и вытекающей из нее науки утилитарной (прикладной) [см.: 4, с. 500–501].
Во времена либерального прогресса прикладная наука торжествует, она, в соответствии с известным выражением, поставлена на службу этому ложному «прогрессу».
«Везде ослепление фантастическое, непонятное! – пишет Леонтьев. – Везде реальная наука и везде ненаучная вера в уравнительный и гуманный прогресс» [4, с. 141]. Эвдемонизм, по словам Леонтьева, рассчитывает на научные открытия, ведущие человечество к благоденствию в «земном раю», а прикладная наука рассчитывает на помощь революции в борьбе против «невежества» и «суеверий».
«Излишнее поклонение реальной науке влечет за собой чрезмерные надежды на всемогущество человеческого разума, а если разум всесилен, то отчего же бы ему не довести людей на земле до возможного совершенства и счастья?» – к таким выводам, по мнению мыслителя, могут прийти люди [4, с. 221].
Он добавляет, что готов чтить и любить науку только тогда, когда она свободно и охотно служит не сама себе только и не «благоденственному прогрессу», а религии, как служанка – царице. Для этого наука должна усомниться в своей всеполезности, преклониться «пред Непостижимым, перед Богом, перед Верой» и приготовить ум человека к принятию религиозных истин. Вот где, по словам Леонтьева, «теоретический триумф» науки – в «осознании своего практического бессилия и смирении перед могуществом и правотой сердечной веры» [4, с. 319].
Но все-таки, как замечает мыслитель, «материал науки в нынешнее время огромен, влияние ее теперь в иных отношениях истинно ужасно по силе и кажущейся неотразимости своей. Предрассудок в пользу науки ныне в среде так называемой интеллигенции представляется всемогущим и необоримым» [4, с. 501]. «Не ждать ли глубокой, сознательной, научной реакции противу всего этого?» – задает вопрос Леонтьев [4, с. 506].
Публицист, человек острый на язык, Леонтьев торжество современной ему прикладной науки называет «физико-химическим умственным развратом», а состояние, которое охватило общество после реформы школ, – «чесоткой педагогии» [4, с. 232]. Газеты, как замечает Леонтьев, по каждому случаю вопят: «Отсталость, варварство! Безобразие! Школы! Мрак! Просвещение!» [4, с. 310] В этих многочисленных «сомнительных школах по европейским образцам» к «реалистическим основным внушениям» кое-как «приклеивается» православие. А ведь «много мудрости не надо, чтобы перевести народ из аскетической наивности в эвдемоническую глупость» [4, с. 37].
Леонтьев замечает, что, если «средние, честные, умеренные граждане», созидая свое будущее «царство разума и правды», учат детей роптать на власти, учат, что прежде надо быть «честным человеком», а религию можно иметь всякому свою, учат набожность звать ханжеством, возмущаться «религиозным фанатизмом», преданность службе царской и почтение к начальству считать низкопоклонством, пренебрегать чинами, орденами, – такие учителя или жалки, глупы, презренны, или лукавы и гораздо преступнее явных нарушителей закона [4, с. 221–222].
Леонтьев предупреждает, что нельзя «целовать Учителя и в то же время шептаться с синедрионом» [4, с. 232].
По словам мыслителя, всеобщая грамотность, борьба за ее распространение в народе при отсутствии твердого, четкого религиозного мiровоззрения и грамотности духовной – это «демократизация познаний» и «подкоп под основы церковности» [4, с. 15]. Именно с точки зрения высшего разума нужно против нее выступить [4, с. 403]. Распространение «мелкой грамотности» по европейскому образцу в ущерб глубокому развитию ума, вкуса, воображения, доблестных и тонких чувств способствует развитию религиозного индифферентизма; под слабым дыханьицем прогрессистского просвещения стынет религиозная теплота [4, с. 18]. В одной из ранних своих статей («Грамотность и народность») Леонтьев уже говорил о необходимости вытеснения либерально-земских школ школами церковными.
«Основной дух самого образования необходимо изменить, – пишет Леонтьев. – Прежде всего надо уничтожить в юношах веру в благоденственное саморазвитие человечества, надо уничтожить в них излишнее обоготворение науки». Необходим отпор тем учениям, которые от реальной науки ждут рая земного и прекращения всех бедствий и скорбей: «Надо с ранних лет внушать молодежи, что не будет на земле ни рая, ни равноправности, ни всеобщего мира, ни царства безусловной правды. Надо, чтобы они выучились верить, что Божественная истина надежнее и даже научнее глупой мечты о человеческой правде!..» [4, с. 393]
Большинству юношей еще не наскучил западный либерализм, отвечающий их желанию «согласить свои молодые страсти с мiровым принципом» [3, с. 407–408]. Либерализм умеренный умосмутителен и приносит умственный хаос [см.: 4, с. 498]. Он пагубно действует на мiровоззренческий выбор юношей и на все их взгляды также и потому, что «умеет вовремя оградить себя патриотическими возгласами и взмахами монархического кадила» [4, с. 260]. Кроме того, умеренный либерализм не может удержать молодых людей от той тоски и озлобления, которые овладевают их умами при первых же жизненных неудачах. Есть такие «смелые русские юноши», ум и сердце которых не может покорить «чистая этика, немного стоическая, немного эпикурейская мораль рациональной буржуазности». А нигилизм ясен и выразителен. «Против ясного, сильного и прямого нельзя действовать средствами средними, осторожными и умеренными», – пишет Леонтьев [4, с. 598].
Чтобы зло нигилизма убить в корне, нужно сосредоточить внимание на правильном воспитании подрастающего поколения, правильно настроить вкусы молодых людей, направить их волю в нужное русло [4, с. 257]. «То ли время теперь, – замечает Леонтьев, – чтобы бояться крайностей – религиозного аскетизма!» [5, с. 51] Само состояние среды, то есть общества, и степень оказываемого сопротивления заставляют обращаться к суровому аскетическому идеалу.
Христианское учение аскетизма, по словам мыслителя, «вера в личную загробную жизнь, учение страха Господня, страха, неизбежно перерождающегося в любовь в сердцах благородных – это вещь тоже прямая, ясная, сильная. Она может воспламенять сердца, она может покорять характеры сильные и умы независимые» [4, с. 598].
Поэтому Леонтьев советует в преподавание в начальных школах «вносить любовь к Церкви и к ее стеснениям, к ее учению, уставам, обрядам вместо любви к либеральному всечеловечеству», а преподавание в высших учебных заведениях «основывать на идее, вовсе в педагогии новой, именно на глубоком разочаровании во всеспасительности и всеполезности реальной науки и открытий западного прогресса» [4, с. 325, 392].
«Не этика для этики, не гордый долг для долга, но смиренная заповедь страха Божия должна быть положена в основы воспитания», – пишет Леонтьев [5, с. 50]. Необходимы пост и молитва, больше общения с монашеством и духовниками, особенно со старцами-иноками, более близкое знакомство с церковно-славянской литературой. Побольше того аскетического духа, который может пронизать своими благотворными веяниями и всю мiрскую жизнь, придворную ли, деревенскую ли. Молитва и вольная покорность духовным руководителям, как считает Леонтьев, совершают в нас великие и неожиданные для нас самих внутренние чудеса [5, с. 50–51]. «Прекрасный сосуд Православия не разбит еще, не расплавлен дотла на пожирающем огне европейского прогресса – вливайте в него утешительный и укрепляющий напиток вашей образованности, вашего ума, вашей личной доброты», – советует он [4, с. 326].
Рассматривая взгляды Константина Леонтьева на воспитание юношества, нужно сказать и об отношении мыслителя к литературе, особенно к русской прозе и поэзии.
Писатель-прозаик, создавший свой стиль в художественной литературе, Константин Леонтьев в первый, нерелигиозный период своей жизни отдал дань «поэзии изящной безнравственности» [1, с. 7], эстетизму без Бога. После многих жизненных и творческих искушений, обретя покаяние и крепкую веру, он мог помочь искушаемым разобраться в вопросах художественного творчества, всегда напрямую связанных с вопросами мiровоззрения. «Литература… обязана не стесняясь и нелукаво вразумлять своих читающих соотчичей для грядущего», – пишет Леонтьев. Вот высокое призвание литературы [4, с. 82].
Леонтьев считал, что по силе влияния на молодые умы литература гораздо сильнее семьи и школы. Родители в глазах детей – люди обыкновенные, с известными детям слабостями и привычками. Самые благовоспитанные молодые люди из самых хороших семей больше жалеют, почитают сердцем отца и мать, чем восхищаются ими и уважают их умом. В многолюдном учебном заведении, напротив, всегда много официального, формального. Дисциплина, воспитывающая терпение и волю, полезна, но все-таки скучна для юношества. А литературой молодые люди увлекаются искренне и с сильной любовью [4, с. 460–461].
Но полезно ли для читателей, особенно юных, подобное страстное увлечение? Например, «великие Байрон и Гете оба глубоко развратны и в высшей степени чувственны» [9, с. 201]. Их сильные, язычески красивые образы действуют неотразимо на эстетическое чувство, но для христианства истинного очень вредны. «Они могут, пожалуй, к нему привести человека путем психических антитез, как привела к нему языческая эстетика весь Рим и всю Грецию. Но не иначе… Горьким способом такая поэзия приводит к Богу», – наставляет Леонтьев своего молодого ученика – священника Иосифа Фуделя, только что принявшего рукоположение [9, с. 201]. «Почти все (самые лучшие именно) поэты – за исключением разве Шиллера и Жуковского (надо христианину иметь смелость это сказать!) – глубокие развратители в эротическом отношении и в отношении гордости», – пишет Леонтьев другому своему ученику, Анатолию Александрову. «Шиллер, Жуковский и Тютчев… к христианству всех ближе», – отмечает он [1, с. 7; 9, с. 200–201].
Великая русская реалистическая школа, по словам Леонтьева, несомненно, создала замечательные литературные произведения. Но много ли среди них сочинений идеальных как по содержанию, так и по форме?
Со времени Гоголя в произведениях русской литературы зачастую изображается якобы «правда жизни», а на самом деле «бессознательно-революционно» принижается действительность, не с лучшей стороны показываются дворянство и люди власти, подаются дурные примеры утилитарной морали и «бесстрашной» любви, то есть любви не христианской, начало свое берущей не в страхе Божием.
Великий Гоголь, создавший замечательные повести «Тарас Бульба», «Вий», «Вечера на хуторе…», в некоторых своих произведениях («Ревизор», «Мертвые души») «очень вреден, хотя и непреднамеренно» [6, с. 115]. Лучшие произведения Л. Толстого гениальны, но высшей гениальности, то есть святости [см.: 4, с. 331], в них нет, потому что нет «твердого единства христианского духа» [4, с. 331]. В 1891 году Леонтьев уже напрямую называет Л. Толстого за его антицерковность «старым безумцем» [4, с. 678] и пишет применительно к нему: «Гений романиста сам по себе, свинство человека и проповедника сами по себе» [6, с. 132].
Некрасов «эксплуатирует» демократические наклонности, зависть к высшим, лакейскую злость [9, с. 200]; И. С. Аксаков и Достоевский «заводят в пламенный туман» [6, с. 125].
Что касается произведений Достоевского, то «“Мертвый дом” и “Преступление и наказание”… это в своем роде превосходно» [цит. по: 7, с. 484]. «Влияние Достоевского, – пишет Константин Леонтьев И. И. Фуделю, – очень полезно для начала, но останавливаться, да еще и с ранних лет, на том, на чем он состарился, – не следует» [8, л. 2]. «Молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его “гармониями”, которых никогда не будет, да и не нужно», – наставляет Леонтьев [4, с. 115]. И все же, высоко ценя творчество Достоевского, Леонтьев называет его «первой ступенью» к чтению святых отцов Церкви [8, л. 5], хотя и советует молодым людям «доходить скорее до того, чтобы Иоанн Лествичник больше нравился, чем Ф. М. Достоевский» [1, с. 9].
Вообще, все свои возражения «представителям русской словесности», философам и деятелям науки применительно к их творчеству Леонтьев сводил к следующему: «Тут не упомянуто о самом существенном – о Церкви [4, с. 326]. Это изящно, сильно, эстетично, но это не душеспасительно [2, с. 35]. Ни Всевосточный Собор, ни Восточные Патриархи, ни Святейший русский Синод мне этого еще не сказали!» [4, с. 468]
И поэтому Леонтьев советует читать книги, в том числе и известных авторов, «с величайшим самоохранением», чтобы «не преткнуть о камень» и без того нетвердую ногу [4, с. 478]. «Без хорошей литературы, – заключает Леонтьев, – все-таки можно всячески жить. Вот Православие и независимость России от западного прогресса я страстно люблю» [6, с. 132].
Из «европейского материала», по словам Леонтьева, из наследия Европы «старой, не либеральной», русским молодым людям нужно брать лучшее для приобретения необходимой уверенности в себе и для своего умственного развития [4, с. 497]. Это приведет в дальнейшем к появлению творений поистине национальных по содержанию и по форме, плодов «более оригинальной, творческо-русской фантазии, чем фантазия Жуковского (германская) и Пушкина (как бы общечеловеческая в самом лучшем смысле, но не особенно оригинальная)» [6, с. 132–133]. Сказанное относится не только к художественной литературе, но и к трудам естественнонаучным, общественно-политическим и философским. Нужно стремиться к тому, чтобы появлялись сочинения, подобные книге Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (ее Леонтьев очень ценил), которые, составляя достояние русской православной культуры, вдохновят юношей самобытностью умственной, национальной, духовной [см.: 4, с. 498]. Примечательно, что Леонтьев дал высокую оценку своеобразной и самобытной книге афонского инока Парфения (Аггеева) «Сказание о странствии и путешествии…» [см.: 10]
«Личный идеал обманывает, идеал общецерковный обмануть не может, ибо он вовсе не радостный, а суровый», – говорит Константин Леонтьев (монах Климент) [5, с. 51]. И в заключение приведем следующие его пророческие слова: «При возрастающем у нас отвращении к последним плодам всеуравнивающего и всепринижающего прогресса церковное учение наше и настоящая церковная христианская нравственность найдут себе легкий доступ в русское сердце» [4, с. 600].
Источники
1. Александров А. Памяти К. Н. Леонтьева. Письма К. Н. Леонтьева к А. Александрову. Сергиев Посад, 1915.
2. К. Леонтьев о Владимiре Соловьеве и эстетике жизни. М., 1912.
3. К. Н. Леонтьев – К. А. Губастову // Русское обозрение. М., 1897. Май – июнь.
4. Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. М., 1996.
5. Леонтьев К. Н. Полн. собр. соч.: В 12 т. М., 2004. Т. 6. Ч. 2.
6. Леонтьев К. Письма к Василию Розанову // Волга. Саратов, 1992. № 1.
7. Лит. наследство. М., 1973. Т. 86. Ф. М. Достоевский: Новые мат-лы и исслед.
8. Письмо К. Н. Леонтьева к И. И. Фуделю от 22 апр. 1888 г. // РГАЛИ. Ф. 290, оп. 1, ед. хр. 100.
9. «Преемство от отцов»: К. Леонтьев и И. Фудель. СПб., 2012.
10. Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле постриженника Святой Горы Афонской инока Парфения. М., 1856. Ч. 1–4.