К характеристике литературной деятельности В. А. Жуковского (По поводу пятидесятилетия со дня его кончины)

12-го Апреля текущего года исполняется пятидесятилетие со дня кончины одного из известных представителей на­шей отечественной литературы, – Василия Андреевича Жуков­ского и почти 120 лет со дня его рождения. Период вре­мени весьма значительный! И если теперь вся образован­ная Русь еще раз празднует литературную годовщину этого поэта, то это – ясное доказательство того, что мы имеем дело в данном случае с крупной литературной силой, оставившей по себе в истории русской литературы весьма значительный след. И действительно, на долю поэзии В. А. Жуковского выпала немаловажная роль и эту свою роль она выполнила с достоинством.

На литературное поприще Жуковский выступил в один из довольно тяжелых периодов нашей общественной жи­зни. Это были приснопамятные времена императора Павла с известным режимом его правления. «Со вступлением на престол императора Павла I, – говорит один из био­графов Жуковского, – каждое лицо, чем образованнее, чем знатнее оно было, тем более испытывало на себе весь неуклюжий гнет пронырливой, везде подслушивавшей, подозрительной полиции. Сношения с внешним миром были преграждены. Все желания, размышления, сведения о случавшихся происшествиях, должны были укрываться в тесном кругу семьи или верных знакомых. Взгляды на жизнь получали от того отвлеченный характер, резко противоположный с прозаической действительностью»¹. Отор­ванное от жизни, русское общество принуждено было замы­каться в круге своих личных интересов, уходить вглубь себя, или устремлять взоры в заоблачную высь. Ум и сердце требовали насущной пищи, – и за отсутствием такой пищи в действительной жизни они искали выхода и удов­летворения в жизни воображаемой, в жизни туманной мечты и смутной надежды. Все таинственное, загадочное, обольстительное самой таинственностью и загадочностью, все, что хотя на время заслоняло неприглядные стороны дей­ствительной жизни и давало хотя иллюзию довольства и счастья, – все это находило самый радушный прием. Квие­тизм, пиетизм, мистицизм, масонство – все это пользова­лось среди общества успехом. Не лучше дело обстояло и с литературой. Она то, по традиции, продолжала копи­ровать иностранные образцы, то несмело пробовала свои силы на самостоятельных произведениях. На смену тор­жественным одам и громкозвучным дифирамбам наро­ждалось новое течение, – сентиментализм. Любители словесно­сти восхищались приторно-чувствительными творениями Ка­рамзина, умилялись до слез над его «Бедной Лизой», простирая свои восторги до паломничества на «Лизин пруд» – место гибели героини рассказа. Периодическая ли­тература, выдающимися органами которой являлись жур­налы «Приятное и полезное препровождение времени» и «Ипокрена или Утеха любославия» была горячей поборницей этого романтически-сентиментального направления. И в пе­реводных и в оригинальных статьях своих она вооду­шевленно проповедовала его, воспевая «священную мелан­холию» и прославляя «величественное уединение».

Таким образом, и в обществе и в литературе господ­ствовало религиозно-сентиментальное настроение и особым успехом пользовалось то, что больше поражало воображе­ние и трогало сердце, что более способствовало скорее забве­нию действительной жизни, чем сближению с ней. И нужно было слишком высоко стоять над уровнем современной жизни, чтобы выступить против этого общественного течения; нужно было иметь слишком самобытный и ориги­нальный талант, чтобы создать новое, более плодотворное направление в русской литературе. Жуковский обладал крупным литературным талантом, которого, по словам Белинского – вполне стало бы на то, чтобы явиться ему «главою и представителем целого периода людей рождаю­щейся литературы»², но, к сожалению, обстоятельства его собственной жизни сложились так, что образовали из него только выдающегося представителя Карамзинской школы, а не родоначальника нового периода. Он слишком был сыном своего века, чтобы стать впереди его! Да и час реализма в русской литературе не пробил еще: нуж­но было опытно познать всю тщету и бесплодие романти­ческой поэзии, чтобы оценить все значение имевшего наро­диться реалистического направления в ней.

Певец романтизма, Жуковский был и происхождения довольно романтичного. Он был сыном Тульского поме­щика Афанасия Ивановича Бунина и случайно попавшей в его дом пленной турчанки, Сальхи. Те отношения, кото­рые скоро установились между Буниным и Сальхой, не могли не внести раздора и разделения в семейный очаг Буниных, и Афанасий Иванович должен был поселиться в боковом флигеле, где жила Сальха. При таких об­стоятельствах произошло рождение мальчика – Жуковского³, при тех же обстоятельствах протекло его и детство до восьми лет включительно. Восьми лет мальчик лишился своего отца и остался на попечение законной жены его, Марьи Григорьевны, среди если и не чужой, то и не род­ной семьи своей. Родная мать его, в крещении Елизавета Дементьевна, осталась в доме Буниных на положении «ключницы», но к сыну своему она непосредственного от­ношения однако, не имела. Воспитание его, как и всего се­мейства Афанасия Ивановича, лежало на ответственности супруги его, Марьи Григорьевны. Как ни хорошо относи­лись семейные к своему побочному братцу, как ни ласково обращалась с ним Марья Григорьевна, безмолвно усыновившая его в душе своей, чувство некоторого сирот­ства и отчужденности не могло не проникнуть в душу ре­бенка. И знакомство с тайной своего происхождения, кото­рая, несомненно весьма рано стала известна мальчику, и двусмысленное положение его родной матери в доме Афанасия Ивановича и разделение из-за него и его матери супру­гов на два дома, которое продолжалось до смерти Бунина, – все это не могло не навевать на впечатлительного ребенка грустных дум; не могло не вызывать размышлений на невеселые темы, не могло, наконец не способствовать ран­нему пробуждению того чувства сиротства, о котором мы упомянули. По крайней мере, он сам впоследствии со­знавался в этом. «Семейного счастья, – говорит он, – для меня не было; всякое чувство надобно было стеснять в глубине души; несмотря на некоторые признаки дружбы, я сомневался часто, существует ли дружба, и всегда оста­вался в нерешимости чрезмерно тягостной – сказать себе: дружбы нет. На что было решиться? Скрывать все в са­мом себе и терпеть и даже показывать вид, что всем доволен: принуждение слишком тяжелое, при откровенно­сти моего характера, который однако от навыка сделался и скрытным».

Детство и юность Жуковского протекли исключительно в женском обществе, – среди «побочных» сестер и пле­мянниц. Среди них он разнообразил различными играми дни своего детства, среди них он коротал уже в более полезных развлечениях и дни своей юности. Приезжая сюда из Благородного университетского пансиона на летние каникулы, он делился с ними впечатлениями школы, ли­тературными новинками и первыми плодами своего собствен­ного вдохновения. Таким образом, здесь он находил первых поклонников своего поэтического таланта и пер­вых поощрителей своей литературной деятельности. Это тесное и продолжительное общение с женской средой, при­том в годы наибольшей восприимчивости человеческой души, не могло не отразиться и на образовании характера Жуковского и на развитии его литературных дарований. По крайней мере, с несомненностью можно полагать, что влиянию этой женской атмосферы он обязан нежностью и мягкостью своей музы и строго-целомудренным направлени­ем ее; Здесь же нужно искать источник и того женствен­ного лиризма, который составляет общий фон его поэзии.

Нельзя не отметить и еще одного обстоятельства в ран­ней жизни Жуковского, которое в значительной степени отразилось на характер его поэзии. Это его продолжитель­ная, чисто-романтическая любовь к одной из своих пле­мянниц. Марья Андреевна Протасова, предмет рыцарского обожания Василия Андреевича, была дочерью Екатерины Афа­насьевны Протасовой и, следовательно, внучкой Афанасия Ива­новича Бунина. Знакомство с нею, как с родственницей, началось у Жуковского с самого детства Марьи Андреевны. Затем, руководство образованием ее вместе с ее сест­рой, – Александрой Андреевной, к которому он пригла­шен был матерью этих девушек, еще более сблизило его с Марьей Андреевной и породило в нем то чувство нежной любви к ней, которому он оставался верным почти до конца своей жизни. Зная, что на его чувство ему отвечают взаимностью, Жуковский хотел жениться на своей воспитаннице; но когда он обратился с предложе­нием к матери своей возлюбленной, то она, опираясь на церковные уставы, воспротивилась этому браку и реши­тельно отказала ему. Напрасно Жуковский неоднократно во­зобновлял свою попытку, умоляя ее изменить свое реше­ние, напрасно друзья его всеми мерами стремились воздей­ствовать на упрямство матери, ничто, даже санкция этого брака м. Филаретом, не могло сломить фанатизма суевер­ной женщины. Не желая действовать против воли матери и тем вносить раздор в дорогое ему семейство, Жуков­ский должен был покориться своей мачехе-судьбе. Нет нужды распространяться о том, как тяжело должно было отозваться это событие на его жизни. В одном из его стихотворений мы находим в высшей степени трогатель­ное место, в котором нельзя не видеть поэтического от­звука на это событие:

«Но сладкое счастье не дважды цветет;

Пускай же драгое в слезах оживет!

Любовь, ты погибла; ты, радость, умчалась.

Одна, о минувшем тоска мне осталась⁴».

Но наиболее полным и характерным выражение его на­строения этого времени является его послание к «Филалету» (Блудову), в котором слышится скорбная нота разо­чарования в жизни и пламенное желание «конца борению и с жизнью и с собой»:

«Как часто о часах минувших я мечтаю!

Но чаще с сладостью конец воображаю,

Конец всему – души покой,

Конец желаниям, конец воспоминаньям,

Конец борению и с жизнью, и с собой!...

Не знаю... но мой друг, кончины сладкий час

Моей любимою мечтою становится...

И сердце с горестным желаньем ожидает,

Чтоб Промысла рука обратно то взяла,

Чем я безрадостно в сем мире бременился,

Ту жизнь, в которой я так мало насладился»⁵.

Печальная завязка сердечной драмы Жуковского имела не менее печальное для него продолжение и, наконец, не менее печальный конец. Марья Андреевна, уступая с те­чением времени соображениям житейского благоразумия, выходит замуж за другого, именно, за приятеля Жуков­ского, доктора Мойера. Это событие было новым ударом для чувствительного сердца поэта. «Что касается меня са­мого, – пишет он по этому поводу своим близким, – то нельзя же вдруг всего переделать. Но вы за меня не бой­тесь. Я вообще счастлив... Тяжелые минуты были и бу­дут; но славное чувство пропасть не может. А в этом все!» В этих словах слышится пока инстинктивное стрем­ление не столько успокоить других, сколько утешить и обмануть самого себя, «заговорить» свою собственную боль. Между тем, в действительности сердце поэта истекает кровью: «во мне, – продолжает он в том же письме, – есть другой человек, которому бывает больно, когда он заметит привязанность Маши к Мойеру. Этот «человек» (сколько я заметил) бурлит более к вечеру. Марья Анд­реевна недолго прожила в замужестве. 19 Марта 1823 г. ее не стало. Поэт едет в Дерпт, на могилу своей воз­любленной, чтобы воздать последний долг христианина.

Здесь он выражает желание быть погребенным на том же кладбище, где покоятся дорогие для него останки его возлюбленной. А вскоре после этого события он пишет: „Поэзия жизни была она! Но после письма ее⁶ чувствую, что она же будет снова поэзией жизни, но поэзией другого рода“. «Все высокое сделается для меня теперь верою; все стало понятнее; но это высокое надобно приобрести – иначе Маша навсегда потеряна. Жизнь тоже святыня. Маша сама меня в том уверила». Этот продолжительный эпизод его жизни, обнимающий собою чуть не добрую половину ее, не мог не отразиться на поэзии Жуковского. Чувство неж­ной меланхолии и неудовлетворенной любви, разочарованность в жизни этого мира и мистические порывы в потусторонний мир, – где должны соединиться между собою души, лишен­ные этой возможности здесь, – некромания, наконец, витание в мире духов и призраков, – все это, в такой степени проникающее его поэзию, есть в значительной мере ре­зультат той душевной драмы, которую он пережил в этот период своей жизни.

В Январе 1797 г. Жуковский поступает в Универси­тетский Благородный Пансион. Для него начинается новая жизнь, новые влияния, новые впечатления. В какую сто­рону направятся теперь его мысли, к чему преимуще­ственно будет склоняться его сердце, – это в значитель­ной степени будет зависеть от характера той среды, в которой он будет вращаться. А среда эта была такова, что в самом лучшем случае могло образовать из него честного и доброго мечтателя, т. е., закончить развитие тех основ его личности, начало которым положено было уже в предшествующее время. Прежде всего, постановка учеб­ного дела была такова, что главное внимание обращалось на формальное развитие учеников и воспитание в них до­брых чувств. Вследствие этого преподавание предметов носило отвлеченный характер и мало давало положитель­ных знаний. Об общем характере его можно судить уже по тем темам, которые разрабатывались учениками в их письменных работах и о которых мы узнаем из официальных описаний пансионских актов. Среди них мы встречаем, напр., такие: «К счастливой юности», «До­бродетель», «Любовь к отечеству», «Слава», «Могущество, слава и благоденствие России» и т. п. В большом ходу были и такие темы, как «Мысли у могилы», «Мысли на кладбище». Конечно, такое образование не могло ни обога­тить воспитанников познаниями, ни способствовать выра­ботке в них определенного, более жизненного миросозер­цания. Жуковский впоследствии сам сознавал недостаточ­ность своей школьной подготовки и стремился пополнить пробелы в ней самостоятельным трудом⁷.

Наряду со школой на Жуковского должны были оказы­вать свое влияние и те люди, с которыми он сталкивался в ней. Здесь на первом месте должно быть поставлено семейство директора Пансиона Ивана Петровича Тургенева. Двоякие узы соединяли юношу Жуковского с этим семей­ством; во-первых, знакомство с Тургеневыми его бли­жайших родственников Буниных и Юшковых, и во-вто­рых, его собственная близость с Андреем и Александ­ром Ивановичами, – сыновьями директора, с которыми он по школе состоял в дружественных отношениях. Иван Петрович вообще пользовался большим влиянием на вос­питанников своего заведения: «Юноши, – по словам Жуковского, – привязаны были (к нему) свободной доверенностью, сходством мыслей и чувств и самой нежной благодарностью»⁸. Масон, приятель известного литературного деятеля ХVIII в. Новикова, член «Дружеского ученого об­щества» и «Типографической компании», – он считал ма­сонство «очень хорошим делом» и верил, что масоном является тот, кто «удостоился через исправление нрав­ственного характера сделаться столько совершенным, сколько человеку возможно быть⁹». Таким образом в основе его миросозерцания лежал идеал нравственного самоусовершенствования на мистической подкладке. Этим же миросозерцанием проникнуты были и сыновья его и из них особенно Андрей, оказавший наибольшее влияние на Жуковского. Интересен в данном случае отрывок из одного стихотворения Андрея Тургенева, в котором он говорит:

«Зри духом в вечность. Что твой взор встречает?

Там лучший мир, там Бог! – Страдалец! улыбнись¹⁰».

Часто вращаясь в семействе Тургеневых, Жуковский должен был познакомится здесь со многими другими масонами и между ними с известным И. В. Лопухиным, а также и с первостепенной звездой литературы того вре­мени, Карамзиным. Автор книги «О внутренней церкви», «добрый благодетель» Жуковского, Лопухин должен был оказать на него немалое влияние и именно в духе своего масонского идеала, а ближайшее знакомство с родоначаль­ником нового направления в русской литературе не могло не повлиять на направление литературных дарований Жуковского в духе сентиментализма.

Наконец, в школьный же период своей жизни Жуков­ский должен был впервые испытать на себе и влияние со­временной ему периодической печати, которое нельзя обойти молчанием здесь вследствие немалого значения его для на­шего поэта. В этом случае необходимо отметить два жур­нала конца ХVIII в.; во-первых, «Приятное и полезное пре­провождение времени» (1794–1798), принадлежавший к числу книг, дозволенных в Университетском Пансионе для внеклассного чтения воспитанников, и, во-вторых, «Ипокрену, или Утехи любославия» (1799–1801). Эти жур­налы хорошо были знакомы питомцам Пансиона: в них лучшие из них помещали даже свои собственные произ­ведения. О том, в каком духе могли влиять на них эти журналы, можно судить по характеру их общего на­правления. Прежде всего, нельзя не отметить, что оба жур­нала были проникнуты одним и тем же резким духом религиозно-сентиментальной реакции против идей либераль­ной философии ХVIII в. Их общим желанием было, чтобы исчезло с лица земли «святотатственное злоупотребление великим именем просвещения и философии». Реакционный дух их в данном случае простирался до того, что они готовы были подозревать и обвинять в вольнодумстве и неверии даже Карамзина. В то же время в специально-­литературном отношении они были последователями нового Карамзинского направления, считая Карамзина «чувствитель­ным, нежным, любезным и привлекательным нашим Стерном», вместившим в себе «чувствительность» Мармонтеля и Стерна. В них слышатся жалобы на господ­ство разума в ущерб правам сердца, этого «виновника» дел великих и благородных; воспеваются: «уединение», эта «отрада чистейших душ», «сельская Натура», – источ­ница «божественных вдохновений». Наряду с крайностями сентиментализма проскальзывают мрачные ноты западного романтизма. «Священная меланхолия» прославляется, как «сильная царица превыспренних мыслей». Кладбище почи­тается местом «величественного уединения», где меланхо­лик «утомленный обуреваниями жизни» «проливает веру­ющие слезы, восхищаясь парениями Оратора Ночей – Юнга». Среди стихотворений, помещаемых в этих журналах, часто встречаются такие, как: «Достоинство смерти», «Глас смертного к Богу», «Уединение», «Воздыхание о помощи», «К суете». Среди переводных произведений мы находим «Размышления над гробницами» известного английского «методиста» Джеймса Гервея, «Сельское кладбище» – Грея. Таков общий характер этих журналов¹¹. Очевидно, что они не только не могли сблизить юношу Жуковского с действительной жизнью и направить его внимание на злобу дня; напротив, они еще более толкали его на тот путь мечтательного лиризма, чуждого всякой действительности, который уже намечался для него рядом других, указан­ных нами выше, влияний.

Итак, все – и дух времени, и обстановка домашнего воспитания, и школьная среда, и направление современной ему литературы, и, наконец, романический эпизод его жизни, – все это образовало и создало из Жуковского со­зерцательного, чуждого текущей действительности, лири­ческого певца туманной меланхолии и неопределенной, беспредметной мечты.       

Зная, под влиянием каких факторов развивался по­этический талант Жуковского и при каких условиях ему пришлось выступить на литературное поприще, мы не уди­вимся тому, что с первых же опытов своего пера он является пред нами певцом туманно-мистического и тоск­ливо-меланхолического романтизма. Первым печатным произведением его, написанным им еще в первый год своего пребывания в Пансионе, была статья в прозе под заглавием: «Мысли у могилы». Первым стихотворением его, доставившим ему известность и создавшим ему имя, была Элегия: «Сельское кладбище». Этой «похоронной» мелодии он оставался верным в течение всей последующей ли­тературной своей деятельности.

К изучению западной литературы и заимствованию из нее сюжетов и тем для своих творений Жуковский обра­тился, таким образом, уже с определившимся поэтиче­ским настроением и готовым сложившимся темпераме­нтом. Его первое замечательное произведение «Сельское кладбище», так характерное для писательской физиономии его, появилось в 1802 г.¹², а еще в 1805 г. Жуковский сознается в малом знакомстве с иностранной литерату­рой и только собирается изучить ее. «Я бы желал, – пишет он в этом году Ф. Вендриху, – если бы не боялся вас отяготить, чтобы вы назначили мне все лучшие не­мецкие книги во всех родах литературы: немецкая лите­ратура мне мало знакома¹³». В том обстоятельстве, что он приступил к знакомству с иностранной литературой уже с определившимся поэтическим темпераментом, кроется ключ к объяснению двух любопытных особен­ностей литературной деятельности Жуковского: во – пер­вых, певец романтизма, он усваивает и пересаживает на русскую почву только одну сторону западного романтизма, именно, ту, которая наиболее отвечает его собственному поэтическому настроению; и во-вторых, подражатель ино­земных образцов и переводчик их на русский язык, он в самом подражании и переводе остается самобыт­ным и оригинальным творцом.

Есть люди, которые, в силу пассивно-созерцательного склада своей натуры, не иначе могут выражать богатство своего внутреннего мира, как по поводу чужих мыслей и под влиянием чужой фантазии. К числу таких людей принадлежал и Жуковский. Он сам отмечает в себе эту особенность своей натуры. «У меня, – говорит он, – наиболее светлых мыслей тогда, когда их надобно импро­визировать в возражение или в дополнение чужих мыслей мой ум, как огниво, которым надобно ударить об кре­мень, чтобы из него выскочила искра – это вообще харак­тер моего авторского творчества; у меня почти все чужое, или по поводу чужого – и все однако мое¹⁴". «Набросай мне, пишет он в одном из писем к Гоголю, – несколько живых картин (Палестины) без всякого плана, как вспомнится, как напишется; мне это будет несказанно полезно и даже вдохновительно для моей поэмы; я уверен, что к собственным моим идеям прибавится, много но­вых, которые выскочат, как искры, от удара моей фанта­зии об твою». В силу этой особенности своего творчества Жу­ковский свое собственное поэтическое настроение, уже опре­делившееся, – как мы отметили, – до знакомства его с иностранной литературой, мог так полно и так живо вы­разить только по поводу образцов иноземного сочувственного ему романтизма. И, действительно, все лучшие произ­ведения его музы, начиная с первой, доставившей ему славу, элегии «Сельское кладбище», навеяны ему были за­падными оригиналами. Но заимствуя сюжеты и темы из этих образцов, он пользуется ими как сырым материалом для выражения собственных мыслей, чувств и настроений. Он не стесняется переделывать, изменять, до­полнять их и однако всюду остается верным тому ориги­налу и в переводе достигает силы впечатления, тожествен­ной подлиннику. Как истинный художник, он чувствует себя полным господином находящегося в его распоряжении материала. А как самобытный творец, он нередко выступает даже за пределы оригиналов, выделяя из них или оттеняя преимущественно то, что наиболее отве­чает его собственному настроению. Любопытны в данном случае его переделки, напр., элегии Грея «Сельское клад­бище» и стихотворения Шиллера «Идеалы». В первом слу­чае из двух основных мотивов элегии, – «некромании» и сочувствия к бедности, – он подчеркивает первый в ущерб второму; во втором – он из глубоко-придуман­ных «Идеалов« Шиллера создает свои туманные »Мечты". Но этого мало. Эта самобытность его художнического твор­чества сказывается не только в обработке им своих пе­реводов, но и в выборе самых образцов. Из всего богат­ства романтической литературы запада он выбирает опять только то, что наиболее гармонирует с его личным по­этическим настроением. «Восприемник» западного рома­нтизма, Жуковский обходит однако молчанием многие наи­более могучие и звучные аккорды этого направления и является односторонним истолкователем его. Горячая лю­бовь к ближнему, смелая борьба за право людей на сча­стье, критическое отношение к данному ненормальному по­ложению вещей, пытливое изучение прошлой жизни, нако­нец, бодрое обращение к будущему, – словом, – все то, в чем чувствовалось биение живого и активного сердца и что составляло лучшее украшение западных певцов романтизма, – все это осталось непонятым и неоцененным на­шим подражателем их, потому что все это не затрагивало его лиры, уже настроенной на известный созерцательно­-минорный тон. Напротив того, все меланхоличное, – соеди­ненное с мыслью о тщете всего земного, – все мистическое, соединенное с мыслью о необходимости полной покорности вышним силам, – все тоскливое и туманное, – нашло в нем гениального и неподражаемого истолкователя. Видно, что в этой области он чувствовал не столько рабом чужого, сколько «соперником» этого чужого¹⁵. Отделить здесь то, что принадлежит оригиналу и что ему, – нет никакой возможности. Все сливается в одно целое, в одну общую гармонию столь же заимствованного, сколько и самобытного, оригинального творчества. Жуковского называют «Колумбом» романтизма в нашей литературе, проводни­ком этого направления в отечественную словесность: в этом есть доля правды. Но гораздо справедливее было бы назвать его самобытным родоначальником в нашей ли­тературе своего собственного, какого-то исключительно «меланхолического» направления. По крайней мере, из запад­ного романтизма он унаследовал, как мы отметили, – только одну сторону, и ту далеко не главную и не самую характерную. В своем же целом романтизм оказался ему недоступным и остался за порогом его поэтического воспроизведения.

Мечтательный, бедный положительными знаниями, которые могли бы предохранить его от излишней мечтательности; чуждый интереса к общественной жизни и всегда сторо­нившийся ее, Жуковский является пред нами певцом бе­зотчетного стремления туда, к «таинственному брегу», к «той верной пристани», которая ждет человека за преде­лами земной жизни, – поэтом »душевного порыва к неопре­деленному идеалу¹⁶". Вот как Белинский характеризует сущность его поэзии. «Это, – говорит он, – желание, стрем­ление, порыв, чувство, вздох, стон, жалобы на несовер­шенные надежды, которым не было имени, грусть об утра­ченном счастье, которое, Бог знает, в чем состояло; это – мир, чуждый всякой действительности, населенный те­нями и призраками, конечно, очаровательными и милыми, но тем не менее неуловимыми; это – уныло, медленно те­кущее, никогда не оканчивающееся настоящее, которое опла­кивает прошедшее и не видит пред собой будущего; на­конец, это – любовь, которая питается грустью и которая без грусти не имела бы чем поддержать свое существо­вание»¹⁷. Характерным прототипом всей поэзии Жуков­ского является стихотворение его «Таинственный посетитель». Таинственный посетитель, – неизвестно, – «откуда приле­тел», неизвестно, «для чего от нас пропал», неизвестно, «где его селенье», неизвестно, зачем его «явленье в под­небесную небес», наконец, неизвестно, что собою он представляет. Поэт стремится понять и определить его и не может. Не Надежда ли это? – вопрошает он: не Лю­бовь ли? Не волшебница ли Дума? Не святая ли Поэзия? Не Предчувствие ли? И все эти вопросы остаются без всякого ответа. Таков характер и его собственного идеала: он неуловим; но то, что уловимо в нем, в высшей степени несложно и незатейливо. Претензии поэта в данном слу­чае весьма ограниченны. Он искренно устами „Кассандры» возвещает:

«Лишь незнанье – жизнь прямая,

Знанье – смерть прямая наша»

и простодушно уверяет неоднократно, что „он мечтает и блажен», что он «играет призраками и счастлив», что «свет магически разубран для него мечтою», что за ним всюду «летают мечты», наконец,

«Что жизнь, когда в ней нет очарованья? Кажется, та­ким образом, что «блаженное незнанье», соединенное с упоением «мечты» является для нашего поэта наивысшим и наиболее вожделенным идеалом.

Другой характерной чертой поэзии В. А. Жуковского, при неопределенности воспеваемого в ней идеала, является ее изолированность от жизни, совершенная беспочвенность. Жуковский в данном случае был аристократом литера­туры и брезгливо сторонился всего, что носило характер активного вмешательства в житейскую прозу. И в жизни и в поэзии он был безучастным созерцателем событий. Застигнутый, напр., в западной Европе политическими со­бытиями 1848 г., он сильно тяготится ролью даже пассивного наблюдателя и свидетеля их. «На беду мою, – жа­луется он в письме к князю Вяземскому, – надобно еще слышать и слушать вой этого всемирного вихря, составлен­ного из разных бесчисленных криков человеческого безумия, – вихря, – который грозит все поставить вверх дном. Какой тифус, – негодует он далее, – взбесил все народы и какой паралич сбил с ног все прави­тельства. Никакой человеческий ум не мог бы признать возможным того, что случилось и что в несколько дней с такой демонической, необоримою силою опрокинуло со­зданное веками». Таково же отношение его было и к лите­ратуре. Все могучее, титаническое, боевое не только не находило отзвука в нем, но даже отталкивало его от себя. И здесь он был «не колоколом вечевым во дни тор­жеств и бед народных», а жрецом «нетленной красоты». В Байроне он находит «что-то, ужасающее, стесняющее душу», что не позволяет ему причислить этого поэта к «поэтам – утешителям жизни¹⁸». Шутки Шекспира своей грубостью оскорбляют его вкус. Гамлета считает он «чудовищем» и «не понимает смысла этого чудесного урода»¹⁹. Мефистофельская поэзия Гейне ему непонятна и чужда. Даже из Шиллера, этого наиболее отвечающего его настроению поэта, он заимствует только одно туманно­-романтичное и оставляет без внимания другие стороны этого великого певца общечеловеческой гуманности. Сло­вом, все то, в чем слышится биение живой, натуральной жизни, все это кажется ему профанацией искусства, оскорб­лением музы. «Что такое истинная поэзия? – спрашивает он: «откровение божественное, – рассуждает он в ответ на этот вопрос, – произошло от Бога к человеку и облагородило здешний свет. Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь в здешних пределах²⁰». Очевидно, что к этой мерке по­этических произведений, как результата одного внутрен­него откровения в человеке, – не могло подойти ни одно реалистическое творение. И, действительно, когда у нас стало нарождаться новое реалистическое направление, Жу­ковский не только остался равнодушным к нему, но даже стал на сторону его недоброжелателей. «Новейшая по­эзия, – отзывается он о ней в письме к князю Констан­тину Павловичу, – конвульсивная, истеричная, мутная, му­тящая душу, мне опротивела; хочется отдохнуть посреди светлых видений первобытного мира» (т. е. Одиссеи, пере­водом которой он был занят в это время). Мимо него быстро неслась жизнь нашей новой литературы; восходили на ней новые светила: явился Пушкин со своей чудной мелодией, выступил Гоголь с подавляющей силой своего реализма, – Жуковский охотно уступал дорогу этим но­вым корифеям литературы, без смущения продолжая напевать свою средневековую мелодию. Таким образом, ничто, – ни современная ему, богатая событиями, жизнь, ни могучие представители западной литературы, ни новое те­чение русской, – ничто не могло совлечь певца «небесной красоты» с того пьедестала самозамкнутого и односторон­него романтизма, на который он стал в самом начале своей литературной деятельности. Было что-то роковое в этой неподвижности, в этой верности самому себе и тем традициям, которые унаследованы им были чуть не с детства. Даже в то время, когда образованная Россия уже успела оплакать невознаградимую утрату в лице Пушкина, когда уже успели всколыхнуть и взволновать ее бессмерт­ные творения Гоголя, когда новое, реалистическое направ­ление литературы навсегда упразднило из истории средневековый романтизм и завоевало себе историческое место, – даже тогда из-под пера маститого поэта продолжали выливаться те же погудки и на тот же лад. Его «Ундина» вышла в один год с «Ревизором», а его «Наль и Да­маянти» – даже после «Мертвых Душ». Его сочинения давно перестали вызывать тот восторг, которым сопро­вождалось появление их в начале, уже он при своей жизни переживал свою славу – и все-таки продолжал оставаться верным своей первоначальной мелодии и на­ходить наслаждение и успокоение в своем собственном вдохновении. «Я узнал по опыту, – утешает сам себя в письме к Нащокину, – что можно любить поэзию, не забо­тясь ни о какой известности, ни даже об участи тех, чье одобрение дорого. Они имеют большую прелесть; но сладость поэтического создания – сама собою награда!!!». Впрочем, такова уже была натура у Жуковского, что он мог быть только «зрителем мечтательного» и ничем больше. Он сам хорошо сознавал это свойство своей души и вот в послании к княгине А. Ю. Оболен­ской охарактеризовал его:

"А я, мечтательного зритель,

Глядел до сей поры на свет.

Сквозь призму сердца, как поэт;

С его прекрасной стороною

Я неиспорченной душою

Знаком, но в тридцать слишком лет

Я всё дитя, и буду вечно

Дитя, жилец земли беспечной.

Могу товарищем я быть

Во всем, что в жизни сей прекрасно;

С душой невинною и ясной

Могу свою я душу слить;

Но неспособен зорким взглядом

Приманок света различить;

Могу на счастье руку дать,

Но не вперед идти, а рядом»²¹.

Нельзя не отметить еще одной черты, весьма характер­ной для Жуковского. Это – его особенная, „поэтическая“ любовь к фантастическому миру всяких призраков, приви­дений, духов, мертвецов, ведьм, бесов и т. д. Он сам именует себя «поэтическим дядькой чертей и ведьм немецких и английских²²» и это название он заслуживает по справедливости. Ни у кого, ни до Жуковского, ни после него, мы не находим такого богатства и разнообразия фанта­зии в изображении этого причудливого мира. Редкое произведение его обходится без какого-нибудь одного из атрибутов этого мира – могилы, савана, гроба, креста... Жуковский доходит иногда даже до чудовищных нелепостей. В «Балладе, в которой описывается как одна старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди» он повествует, напр., о том, как диавол похищал старую колдунью и увозил ее на черном коне. Между прочим эта колдунья так характеризует здесь себя:

«Здесь вместо дня была мне ночи мгла;

Я кровь младенцев проливала,

Власы невест в огне волшебном жгла

И кости мертвых похищала».

И что особенно странно, подобные баллады появлялись из-под его пера не в первые только годы его литературной деятельности, – когда талант еще не созрел и не окреп, – а и в позднейшие. Так только что поименован­ная баллада его была переведена уже после 1820 года, а его «Леонора», с подобным же фантастическим элемен­том, была впервые напечатана в 1831 году, когда ее ав­тору было около 50 лет. Чтобы восхищаться, – справедливо замечает Белинский, балладами, подобными той, «в кото­рой описывается путешествие старухи колдуньи в ад с чертом и на черте, надо иметь способность с поднявши­мися на голове волосами и выпученными от ужаса глазами слушать все глупые бредни черни о колдунах и чертях, – а способность эта может быть плодом самого грубого не­вежества, от которого теперь освобождается мало-помалу даже и чернь. Такие баллады могли бы пугать разве только нежное и впечатлительное воображение детей: но кто же захочет нравственно губить детей на всю жизнь, давая им в руки такого рода баллады?²³»... Эти строки Белин­ский писал в 1843 году. Теперь, т. е. почти 60 лет спустя после появления строк на свет, мы можем только лишний раз подтвердить справедливость слов Белин­ского.

Мы отметили три, по нашему мнению, наиболее суще­ственные или наиболее характерные, черты поэзии Жуков­ского: неопределенность и туманность его идеала и вообще содержания его поэзии, изолированность ее от действитель­ной жизни и обилие в ней нелепо-фантастического эле­мента. Первые две, естественно, сообщают воспеваемому им романтизму односторонний колорит, последняя – состав­ляет неприятную и нежелательную крайность его. Взятые вместе они вызывали многие, в большинстве случаев, справедливые недоумения, возражения и порицания еще со стороны современников его и при том не только из ла­геря «шишковцев», относившихся враждебно ко всему на­правлению его литературной деятельности, но и из уст лиц нейтральных в данном случае, только державшихся других взглядов, – и нужно сознаться, – более трезвых, на сущность, назначение и направление поэзии. Мы не бу­дем в данном случае останавливаться на оживленной полемике, возникшей вокруг Жуковского и отчасти из-за Жуковского между «шишковцами» и «арзамасцами», – в которой шишковцы между прочим устами некоей графини обращались к Фиалкину – Жуковскому с такой просьбой:

«Прошу вас, ради Бога,

Гомера не влюблять, не мучить мертвецов,

И не смешить живых плаксивыми стихами» ²⁴;

приведем только некоторые мнения и отзывы лиц, более беспристрастных. Из них нельзя не отметить следующих строк Рылеева в письме к Пушкину: «К несчастью, – пи­шет он, – влияние его (т. е. Жуковского) на дух нашей сло­весности было слишком пагубно: мистицизм, которым про­никнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые иногда в нем даже прелестны, растлили многих и много зла на­делали!» «Какой ряд предвижу я, – восклицает Гнедич по поводу баллад, размножившихся в русской литературе после появления «Светланы», – убийц и мертвецов, удав­ленников и утопленников! Какой ряд бледных жертв смерти балладической и какой смерти!... Кто исчислит все вымыслы творцов, для которых нет ничего невозможного, нет ничего невероятного, ничего низкого! И судя по их первым смелым шагам, кто предузнает, куда занесет их воображение на этом новом поле, не имеющем преде­лов ни истины, ни вкуса²⁵". «Бог с ними, – заключает Грибоедов свой отзыв о «Людмиле», Жуковского – с ме­чтаниями; ныне в какую книжку не заглянешь, что ни про­чтешь, – песнь, или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос²⁶. В последнем замечании даровитого писа­теля уже слышится голос здравого реализма, недоволь­ного «тощими мечтаниями» доморощенного романтизма.

Кажется, что и сам Жуковский сознавал односторонно­сти и крайности своего романтизма. Весьма любопытны в этом случае следующие строки его письма к А. С. Стурдзе, по поводу окончания перевода на русский язык «Одис­сеи»: «единственной внешней (к. авт.) наградой моего труда будет сладостная мысль, что я (во время оно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и ведьм немецких и английских) под старость загладил свой грех (курсив наш) и отворил для отечественной поэзии дверь Эдема не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого²⁷». Характерно также и следующее его при­знание: «моя жизнь, – говорит он, – пролетела на крыльях легкой беззаботности рука в руку с призраком поэзии, которая нас часто гибельным образом обманывает на­счет нас самих, и часто, часто мы ее светлую радугу, привидение ничтожное и быстро исчезающее принимаем за твердый мост, ведущий с земли на небо. Под старость я не рассорился с поэзией, но не в ней правда; она только земная, блестящая риза правды²⁸». Или еще: «это время (конец 1846 и начало 1847) было самым тяжким во всей моей жизни, избалованной своим постоянным, беззабот­ным спокойствием. Оно баловало меня с колыбели, в которой до старости лет я лежал веселым младенцем и посматривал на все окружающее мою люльку сквозь сон поэтический. И вдруг из этой люльки, отрезвившись, я встал шестидесятилетним стариком; и только тут догадался, что наша жизнь не поэтический сон, а строгое существенное испытание»²⁹. Но особенного внимания заслуживают его слова, посвященные памяти великого Гёте. Известно, что Жуков­ский весьма нескоро оценил «смелую свободу» этого поэта; но оценивши ее и признавши ее и для себя «животворителем жизни», он горько сожалел о том, что так поздно ему пришлось оценить и понять его поэзию: «тогда б вокруг меня, – замечает он, – создался иной, чудесно пышный свет»... Вот эти стихи, относящиеся к 1827 г.

«Почто судьба мне запретила

Тебя узреть в моей весне?

Тогда душа бы воспалила

Свой пламень на твоем огне

Тогда б вокруг меня создался

Иной чудесно пышный свет;

Тогда б и обо мне остался

В потомстве слух: он был поэт³⁰.

Настоящая юбилейная годовщина, которую празднует потомство, ясно свидетельствует, что в потомстве и без того остался «слух, что он – поэт». Но нельзя, действи­тельно, не посожалеть, что вокруг этого поэта не создался «иной» именно, Гетевский, «чудесно-пышный свет».

Конечно, та односторонность и крепость романтической музы Жуковского, – о которых у нас только что шла речь, – нисколько не умаляют его немаловажных заслуг для отечественной литературы. И история уже успела до­статочно оценить эти заслуги и выяснить историческое зна­чение их. «Неизмерим подвиг Жуковского, – писал еще Белинский в свое время, – и велико значение его в рус­ской литературе! Его романтическая муза была для дикой степи русской поэзии элевзинской богиней Церерой: она дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинством страдания, утрат, мистических откровений и полного тревоги стремления в «оный таинственный свет», которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную заветную сторону»³¹. Одухо­творив русскую поэзию романтическими элементами, Жу­ковский сделал ее доступной для русского общества: со­здав возвышенное представление об источнике и назначе­нии ее, он обеспечил ей дальнейшие успехи; словом, он дал могучий толчок развитию нашей изящной литературы, так что «без Жуковского мы, – по словам Белинского, – не имели бы Пушкина»³², а без Пушкина, – можно ска­зать, – мы не имели бы Гоголя, без Гоголя же – всей слав­ной плеяды его последователей, которой справедливо мо­жет гордиться русская литература. Но как ни велико зна­чение Жуковского, нельзя не сознаться, что для настоящего времени оно является уже историческим, как ни значи­тельна была роль, выпавшая но долю его произведений, эта роль, – можно сказать, – навсегда закончена.