Речи у гроба почившего профессора Киевской Духовной Академии П. И. Линицкого

Дорогой Наставник, возлюбленный вo Христе брат!

Еще не так давно мы с глубокою скорбью провожали в могилу нашего незабвенного профессора-философа М.А. Олесницкого, и вот опять смерть, опять новая потеря для Академии, – смерть также профессора-философа, воспитавшего столько академических поколений, оставившего после себя столь великое философское наследие и всем хорошо известного в учёном мире. То была смерть совершенно для нас неожиданная, а к этой смерти мы несколько были подготовляемы, два месяца тревожно следя за ходом болезни почившего и получая в последнее время все более и более печальные известия. Но та и другая смерть одинаково мучительно отражаются в нашем сердце. Сходят в могилу люди крепкой мысли, сильного духа, глубокой веры, великие патриоты, а такие люди так теперь нам нужны, такт, их требует переживаемое ныне тяжелое время.

Умер наш учитель-философ! Философия была для него своего рода воздухом, которым он дышал и без которого жить не мог. Ни о чём он так не любил говорить, как об образовательном значении философии, которая, по его мнению, придаёт смысл раздробленному человеческому знанию, вносить в нашу жизнь единство, стройность и целостность, возвышает нас над всякой житейскою мелочностью. Факты без освещающей их идеи не имеют значения, как и сама идея без фактов пуста и бессодержательна. «Нет у нас – любил говорить почивший – настоящего философского образовавши, и отсюда так много всякого рода ненормальностей; не думайте, что жизнь можно обновить какими-нибудь внешними реформами; нужно прежде всего возродить себя самого; все дело в воспитании, в личности. Любят ли теперь звание? Ценят ли ныне, настоящую науку»? ... И всю жизнь почивший самоотверженно боролся за достоинство и права философии. Это не была та модная философия, которая теперь пользуется такою популярностью и которая не знает больше того, что можно видеть и осязать, над чем можно производить ученые эксперименты. Это была истинно христианская философия, в основе которой лежат слова Апостола: «верою разумеваем». И сколько в этой области сделал почивший, как много он здесь нам прояснил, крепко обосновавши начала христианского теизма. Его философское мировоззрение было возвышенно, чисто, прозрачно, как кристалл.

«Мудр ли и разумен кто из вас»? говорит св. Апостол. «Докажи это на самом деле добрым поведением. И все мы хорошо знаем, что почивший наш дорогой наставник оправдал вполне свою мудрость своим житием. Это была жизнь чистая, жизнь добрая, жизнь бескорыстная. Это был собственно такой же отшельник, такой же самоотверженный служитель науки, как и его почивший учение, которому он – своему неизменному другу как бы передал свою философскую мысль. Жизнь уединенная, жизнь всегда сосредоточенная, жизнь не рассеиваемая никакими мелочами, – не есть ли жизнь настоящего философа?..

Истинная мудрость – разъясняет далее Апостол – «чиста, мирна, скромна, послушлива, полна милосердая и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна». И все мы знаем миролюбие почившего, его величайшую скромность. Знаем, что ни пред кем он не любил ласкательствовать и унижаться, а его мудрость была беспристрастна и нелицемерна, слово смело, решительно и правдиво. Эго была в то лее время мудрость «послушливая», т. е. не своекорыстная, замыкающая в себе, а готовая всякому прийти на помощь. Беседы с почившим, который неизменно вращались па вопросах чисто философских, остаются для нас навсегда незабвенными. А какое по истине чарующее действие он производили в своей семейной обстановке, в своём рабочем кабинете! С виду как бы угрюм и мало доступен, но какое доброе, предоброе сердце! Строг почивший наставник был к себе, к своим профессорским обязанностям, и всегда жил, и действовал так, чтобы умножалось истинное, а не призрачное знание, чтобы в жизнь выходили действительные работники, а не работники только кажущееся, дипломированные. Покойный был страшный враг всякой призрачности, в какой бы форме она ни проявилась, а этой призрачности, прикрывающейся формою реальности, в жизни, как известно, встречается так много, и ее нужно всячески разоблачать, ибо жизнь требует не призрачных, а реальных сил.

«Философия была стихией жизни почившего дорогого наставника. Он ее беззаветно любил, всецело ей отдался, ничем посторонним никогда не отвлекаясь, хотя жизнь профессора часто, как известно, бывает полна большой скудости. Он всегда работал, неутомимо писал, постоянно обновлять свой профессорский курс. «Всегда – говорил почивший – нужно размышлять. Философия, видите ли, есть наука, имеющая дело с понятьями, а понятия нужно всячески прояснять и приводить их в лучшую, более стройную систему. Что прежде вполне удовлетворяло мысль, то теперь уже является не таковым». И так неустанно работал, приснопамятный наш наставник, и в последнее время принялся уже за составление систематического курса философии, но смерть не позволила ему привести к концу свой так много продуманный, составляющий плод всей его жизни, философский труд.

Наш почивший дорогой учитель далек был от того взгляда, что философия есть только простое суммирование результатов, добытых другими науками. Он всячески показывал несостоятельность этого, столь распространенного ныне, воззрения на научные задачи философии. Последняя имеет свой самостоятельный предмет, свою особенную задачу, свои средства к осуществлению этой задачи и ни в каком случае не может быть разрешаема в простой синтез добытого в других научных областях. Но в тоже время философию, по мнению почившего наставника, нельзя отрывать от опытного эмпирического основания, и потому почивший владел самым разносторонним знанием, особенно же живо всегда интересовался историей и естествознанием. Необыкновенно высоко он ценил и искусство, в чудных, любимых им, симфониях Моцарта и Бетховена, которые он иногда посещал, пользуясь этим почти единственным для него отдохновением, он уносился в тот возвышенный, идеальный мир, в котором всегда жила его душа, с которым она сроднилась.

Чистая, благородная, самоотверженная, учено-подвижническая жизнь, – ты прервана! Доброе, отзывчивое сердце – ты перестало биться!... Спелый колос созрел, принеся обильный плод…

Дорогой наставник! Ты оставил нам пример истинной мудрости, являемой от доброго жития. Твое философское чело запечатлено по смерти таким дивным, невечерним спокойствием!... Смотрим мы в него и не можем оторваться… По истине ты уснул, наш незабвенный Пётр Иванович, и как бы думаешь по-прежнему свою глубокую философскую думу. А могла ли смерть быть страшна для тебя, когда всю свою жизнь ты взирал не на временное, преходящее, а погружался в вечное, в царство неизменных идей? Да водворится же душа твоя во облаках!... Да узришь ты своим чистым сердцем того, Кого все мы здесь познаем «как бы сквозь тусклое стекло». Мир твоей душе!

Д. Богдашевский

Глубоко трогательное событие из жизни Господа нашего Иисуса Христа вспоминается в настоящие минуты у гроба этого старца, учителя многих. Пред отшествием из этого мира, беседуя со Своими возлюбленными учениками «в последний раз», Спаситель обратил, наконец, взор их к Своей предстоящей разлуке с ними, тяжелой, мучительной и горькой для учеников. «Дети», сказал Он: «недолго уже быть Мне с вами. Будете искать Меня, и, как сказал Я Иудеям, что, куда Я иду, вы не можете придти, так и вам говорю теперь» (Ин. 13:33). «Я иду приготовить место вам. И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я» (Ин. 14:2–3). Эти дивные слова Господа, исполненные любви к человеку и заботы о нем, не были, однако, совершенно понятны и ясны для слушателя. «Фома сказал Ему: Господи! Не знаем, куда идешь; и как можем знать путь?» (Ин. 14:5). Ученик и свидетель дел Христовых «начиная от крещения Иоаннова до того дня, в который Он вознесся от нас, был вместе с нами свидетелем воскресения Его» (Деян. 1:22), знавший жизнь Господа, слышавший все Его беседы, не провидит пути, какой подлежит его Учителю, не знает места, от сложения мира Ему предназначенного (Ин. 17:5; 1:18). Быть может это бывает и не всегда так, но нередко именно так. Мы, ученики и слушатели, окружили ныне своего учителя «в последний раз». Драгоценные для нас останки его, положенные в этом новом гробу, руками нашими внесенном во всечестной храм сей, уже сказали нам об его отшествии их этого мира. Дозволь теперь, Незабвенный Учитель, мне, ученику твоему предложить сей же вопрос апостола: Учителю, камо идеши?

Как любителю истины, идеалисту, философу вопрос этот близок был сердцу усопшего. Много несомненно усилий положил он и к его уяснению, издавна устремляя свой философский взор к потустороннему миру, в нем ища решения мировых загадок и духовного успокоения для себя. Мы не можем и не считаем себя в праве решать здесь вопрос, в какой мере достиг он своей цели, в какой степени уразумел он истину вообще и своего потустороннего бытия, в частности. Скажем только, что та мера познания, какая доступна была ему, возвысила его над многими. Еще в сравнительно молодые годы его поставляют на свещнице¹, в храмине высшей богословской науки. Это период цветения его таланта. Уже тогда уясняет он вопросы о потусторонней жизни и может ответить всякому вопрошающему, как и куда идет он после своей смерти. Мне живо предносится образ этого мужа, уже искушенного в видении, но еще только что начинающего доблестный подвиг учительства. Сильный словом и мыслью стоит он пред сонмом ношей, всей душой ищущих истину. Взор его пламенных острых очей направлены вдаль, вдаль – за грань города, полей, мира, вселенной. По роду своей профессии он уясняет вековые вопросы бытия и жизни, уясняет как богослов, ведущий «Писание», проникнутый верою в его истинность и непреложность, уясняет как философ, умудренный и в науках внешних, житейских. Голос его звучи отрадно, как мечта, углубляя, унося в пространство мысль, всю душу слушателей. Глубокомысленного христианина-философа не мог бы смутить уже тогда недоуменный вопрос ученика: камо идеши. С помощью веры и знания он постигал тайну, куда идет дух, где место для тела, наконец, успокоится весь человек.

Но вот солнце его жизни клонится к западу. Ведение его расширяется все более и более. Свет глубокого вечера, почти ночи сливается в конце со светом утренней зорьки. Земная жизнь как бы мало-помалу отлетает от него, и тихая, потусторонняя… сходит к нему на землю. Нужно было только видеть это, ценить и понимать. Мы даже не говорим о содержании его бесед, – в последнее время; уже внешность и тон обличали в нем глубину и ясность мысли и редкое, мало доступное для человека видение. Припомните это тихое, скромное, симпатичное, большею частью импровизированное чтение профессора, чуждое всяких прикрас из пышных слов, чуждой всякой декламаторской игры, все проникнутое одним желание сообщить лишь единственное ценное, дать слушателю только истину. Припомните эту сжатую, краткую выражениями, но обильную мыслями лекцию усопшего, необыкновенно простую и ясную по изложению. Слушателю казалось, что он сам может сказать то же самое и таким же точно образом, что все, что он слышит так просто, так, можно сказать обыкновенно, точно само собою выливается из уст оратора. Но при первой же попытке сказать что-нибудь подобное, сейчас же чувствовалось, что это простое и, по-видимому, необыкновенное слово дается только после многих дум, внимательной обработки каждой малейшей детали вопроса и даже… даже после какого-то таинственного проникновения в глубь вещей. Аудитория понимала и высоко ценила своего профессора. Я помню как многие из нас усердно, в течение целого года, записывали за ним каждое слово.

Ныне этот путник достиг родины; этот пловец по бурному житейскому морю вошел в тихую пристань, неутомимый служитель истины, искавший эту бесценную жемчужину, сокрытую в селе,² всю свою жизнь ныне пришел отсюда и приблизился к небесной истине, достиг горнего, идеального, куда устремлялся лишь его философский взор. Как бы хорошо было, если бы он и теперь ответил на наш вопрос: камо идеши? Какое бы полное ясное и точное было наше знание. Но нет ответа. Безмолвно молчит тот, кто не любил молчать, неумолимая смерть на веки сомкнула его уста. Однако мы верим, что почивший, как истинный христианин, ответил бы нам словами Самого Господа: «А куда Я иду, вы знаете, и путь знаете» (Ин. 14:4). Учитель наш безмолвствует, но его безмолвие громче всякого слова побуждает нас обратиться к тому, что он говорил еще при жизни. Мы должны знать путь человека, мы не в праве забыть, куда идет усопший. «И как человекам положено однажды умереть, а потом суд» (Евр. 9:27). – Это голос апостола, это свидетельство той книги веры, которая просвещала умственный кругозор почившего.

Итак, «на суд» идёт наш Незабвенный Учитель. Что скажем? Что подумаем? услышав такой ответ...

Серьёзная, сосредоточенная, философская жизнь усопшего давала ему ясность и твердость духа, который освобождали его от многих пороков, ставили его на ту нравственную высоту, с которой унизительным и ненавистным становится человеку самолюбие – этот корень греха. Но как человек он, конечно, не был свободен от нравственных преткновений и даже падений, не был свободен, может быть, и от некоторых уклонений с царского пути в достижении истины. Для него теперь ничто так не желательно, ничто так не надобно; лишь бы только получить оправдание от Бога. Мы, как ученики его, должны знать и помнить ото. Не забудем же молиться о прощении вольных и невольных прегрешений нашего Учителя и поминать его. Поверим, что это самое горячее его прижизненное желанье, что это будет самая высшая благодарность учителю за его труды и заботы о нас.

Небольшой кружок твоих учеников собрался около твоего гроба проститься с тобою, Незабвенный Учитель. Но верь, что многие надолго, если не навсегда унесут с собою из стен этого храма твой симпатичный образ, память и молитвы о тебе. Скоро к твоей свежей могиле принесутся искренние прощания и теплые молитвы воспитанников прежних курсов, со всех концов России, где только они есть и куда долетит печальная весть о твоей кончине.

«Мир праху Твоему! Вечный повой Тебе, честный доблестный труженик! Вечная Тебе память, Незабвенный Учитель^»!

Студент 3 курса Евгений Панов.

Дорогой учитель!

Мы знали тебя в то время, когда жизнь кругом так бурно волновалась, когда потрясающие картины беспощадного разрушения сменялись картинами созидания нетерпеливого и суетливого, когда и здесь, и там стихийно клокотали страсти, вовлекая в свои пучины многих слабых и малодушных и потопляя их...

И в это время мы видели тебя, учитель, стоящим высоко над беспорядочной сутолокой действительности и с высоты своей мудрости, как бы с высоты вздымающейся над поверхностью бушующего моря незыблемой скалы, поучающим нас о жизни мира и гармоний, об устроении его продуманном и разумном и об основах его твёрдых и нерушимых...

И свет этого твоего учения освещал для нас темные пути непогожего моря житейского, давал успокоение смущенному духу нашему, грел и ободрял нас.

Именно таково было свойство твоего, учитель, света, что он не светил только нам, но и грел и ласкал нас. Ведь твой свет не был чужим или заимствованным блеском. Нет. Это был свет от истины, выношенной и выстраданной твоей собственною мыслью, свет – из теплоты твоего тосковавшего по благу сердца, свет, добытый твоими упорными и для всех нас примерными трудами и изысканиями... Главная же чарующая сила твоего света была в том, что он исходил из глубоко верующей души, был светом убеждённого христианина, живительным светом Христовым...

И вот теперь этот дивный свет погас...

Не стало мудреца, стоявшего над мятежными волнами жизни и их умиротворявшего, сном смерти заснул неусыпный доселе мудрец труженик, перестало биться доброе сердце мудреца христианина.

Некоторое, может быть, непонятное волнение грусти испытываем мы при виде ниспадающей с темного ночного небосклона ясной звезды.

Тяжелая и вполне понятная скорбь объемлет нашу душу при виде угасшей для этой земли светлой жизни одного из немногих лучших людей.

И вот этот день – для нас день скорби..

Скорбные песни, скорбные лица, скорбные речи...

И не скорбеть невозможно…

Но наша скорбь не может быть неисцелённой. Скорбь христианина и учеников христианина раствориться в отрадной надежде, что Отец светов угасшую для этой земли светлую жизнь нашего дорогого учителя возожжёт новым, лучшим и немеркнущим светом на новой земле и под новыми небесами.

И сбытий этой надежды горячо мы молимся теперь и будем молиться паки и паки.

Студ. III к. Николай Колосов