Восточный Иллирик и его церковно-историческое значение

(Речь пред защитой диссертации: «история фессалоникского экзархата до времени присоединения его к константинопольскому патриархату»)

История восточного Иллирика¹ и стоявшей во главе его Фессалоники, не лишена весьма глубокого и живого интереса, и давно заслуживала бы внимательного изучения, а между тем, сведения о ней, существующие в нашей церковно-исторической литературе, можно сказать, даже менее, чем скудны.

Восточный Иллирик, – это тот пункт, из-за которого, уже с самого начала V в., стали обостряться мирные отношения между первейшими иерархами церкви, – епископами Рима и Константинополя, а в конце концов, порвались и на веки. В истории разделения церквей вопрос о восточном Иллирике не только нельзя, следовательно, обходить молчанием, но следует поставить даже на одном из самых первых мест.

Стоит лишь обратить внимание на географическое положение Иллирика, чтобы понять, что судьба существовавших здесь церквей была уже решена в конце IV в. Между двумя столицами Римской империи, – Византией и Римом, – третьему лицу самостоятельному патриархату быть места не могло; рано или поздно здесь должны были признать над собой чью-нибудь власть. Но чью именно? Исторические обстоятельства складывались таким образом, что права на иллирийскую церковь мог заявлять и римский епископ и константинопольский.

В IV в., епископ западной столицы мог льстить себя довольно основательной надеждой, что вост. Иллирик со временем войдет в число провинций ап. престола. По гражданскому делению, весь Иллирик в это время принадлежал к западной половине империи. Понятно, что и в церковном отношении, иллирийцев считали на западе своими. К западным же церквам причисляли в это время Иллирик и на востоке. На почве этой принадлежности к западу, между иллирийскими церквами и Римом стали уже устанавливаться тесные дружественные связи. В недалеком будущем можно было ожидать и более крепких уз. Но, как раз в тот самый момент, когда централизаторские планы римского первосвященника стали простираться на иллирийскую церковь, совершился новый раздел империи, по которому Иллирик в большей своей (восточной) части отошел к востоку. Твердая почва для проведения юрисдикции из-под ног римского епископа, таким образом, ускользала. Оставались лишь старые традиции и – пока не ушло еще время, – ими нужно было воспользоваться. На Востоке, как раз в это же время, является опасный папе соперник в лице епископа «Нового Рима». И не обладая особенным даром прозорливости, римский епископ легко мог предвидеть, что уравненный с ним первенством чести епископ императорской резиденции этим не удовольствуется и постарается добыть себе и первенство власти. Наряду с другими примыкающими к Константинополю экзархатами легко мог подпасть под власть последнего и вост. Иллирик, – тем более, что этому помогли бы сами же иллирийцы, среди которых, конечно, нашлось бы не мало тяготевших к епископу столицы, как то было и в других экзархатах. Чтобы не допустить этого, нужно было установить за Иллириком самый бдительный надзор. Как случалось нередко, впоследствии, когда римскому епископу хотелось знать самым точным образом ход дел, как-нибудь затрагивавших римские интересы или возбуждавших в нем почему-нибудь тревогу, он сумел находить верного человека, который стоял бы в курсе дела и защищал бы интересы папы в качестве полномочного его наместника-викария. Эта то самая мысль о викариате впервые, повидимому и стала теперь созревать в уме римского епископа. Прежние дружественные связи с иллирийцами, а главное, – с их примасом, епископом фессалоникским, помогли папе без особенного труда устроить это дело и довести его до конца.

Епископ Фессалоники уже в IV в. пользовался высоким положением экзарха всего македонского диоцеза. В конце IV в., Фессалоника делается резиденцией иллирийского префекта, т. е. центром гражданского управления всего Иллирика. Дакийский (северно-иллирийский) диоцез, – при отсутствии здесь какой-нибудь выдающейся апостольской кафедры или важного по гражданскому значению города, – естественно должен был вскоре примкнуть тоже к Фессалонике. Таким образом, здесь должна была завершиться централизация церковного управления почти всего восточного Иллирика. Епископу этого то города всего естественнее и было поручить надзор за иллирийскими церквами в качестве наместника ап. престола. Так возникает в Фессалонике папский викариат, формально учрежденный папой Иннокентием I 17 июня 415 г.

Почва для признания римской юрисдикции в Фессалонике в это время была готова, фессалоникскому епископу, получившему права иллирийского экзарха благодаря гражданскому значению города, естественно, желательно было иметь для них и церковную санкцию. Между тем, ни одним собором эти права не были утверждены. Признание их со стороны ап. престола, притом высоком авторитете, каким он в то время пользовался во всем христианском мире, а тем более в Иллирике и могло, до известной степени, заменять санкцию соборную. Однако, это был мотив лишь второстепенный. Был другой, гораздо более серьезный мотив. Очутившись после 381 г. в промежуточном положении между старым и Новым Римом, экзарх Иллирика отлично понимал, что своей самостоятельности ему все равно долго не сохранить. Совершившийся на его глазах пример того, как экзарх соседнего Константинополю округа может занять скромное положение подчиненного епископу столицы, наглядно показывал, что то же самое в любое время может случиться и с ним. Думать, следовательно, приходилось лишь о том, куда лучше примкнуть, – к Риму или к столице Востока. Но разумеется, стоять в номинальной зависимости от далекого Рима было несравненно выгоднее, чем в действительном подчинении близкому Константинополю, – и папский викариат в Фессалонике был признан с полной готовностью.

Опасения папы насчет Константинополя были не напрасны. Здесь тоже присматривались к Иллирику и на первых же порах, попытались прекратить начавшие замечаться в нем «новшества». В 421 г. 14 июля был издан императорский закон, коим предписывалось все дела в Иллирике ведать местным собором, а в сомнительных случаях обращаться к епископу Константинополя, пользующегося, как замечалось в законе, «прерогативами древнего Рима»².

Удар папскому властолюбию нанесен был сильный, но не достаточно мужественной и крепкой рукой, чтобы его нельзя было отпарировать. Обстоятельства сложились для римского епископа замечательно удачно, чтобы отстоять свою власть над Иллириком. На византийском престоле сидел в это время самый бесхарактерный, кажется, из всех византийских императоров, – Феодосий II. Защитником прав ап. престола выступил пред ним сам западный император Гонорий. Между соправителями империи только что пред тем установились дружественные отношения. Обострять их вновь из-за чисто церковных вопросов и притом, не первостепенного значения, в Византии очевидно не хотели, – и просьбу западного императора, не нарушать, якобы древних порядков в Иллирике и оставить последний за папой, сочли за лучшее удовлетворить, – может быть, к тому же, рассчитывали этим сделать подарок к справлявшему, как раз в это время, Гонорием 30-летнему юбилею царствования.

Эта первая крупная попытка византийского правительства положить конец папскому владычеству в Иллирике была и последней. Очевидно, в Византии хорошо поняли, что если отнять у папы Иллирик, дело без крупной ссоры не обойдется, а этого здесь, по мере возможности, старались избегать, предпочитая более политику уступок и заискиваний пред римским епископом. В конце концов, византийское правительство даже формально признало зависимость Иллирика от Рима. В 535 г., импер. Юстиниан просил папу учредить новый викариат в своей родине, – Юстиниане I, резиденции примаса, образованного им независимого церковного округа и в 545 г. подтвердил существование здесь викариата даже особой новеллой. Косвенно этим официально признавался викариат и в Фессалонике, почему в актах, напр. VI вселенск. собора и можно читать такую подпись: такой то ἐπίσκοπος Θεσσαλονίκης καὶ Βικάριος τοῦ ἀποστολικοῦ θρόνου Ῥώμης καὶ ληγατάριος³.

Не допустить формального подчинения вост. Иллирика Константинополю для папы оказалось не трудно. Однако, владение Иллириком должно было доставлять римским епископам вечные хлопоты и тревоги. Во-первых, – над их головой вечно висел дамокловым мечем закон 421 г., который внесен был в законодательные сборники и всегда, следовательно, мог быть пущен в ход. Во-вторых, – в силу политической своей принадлежности к восточной империи, Иллирик, естественно, не мог стоять совершенно в стороне от вопросов, занимавших восточных, а эти вопросы порой бывали такого рода, что римский епископ о них не хотел и слышать. Да и сами иллирийцы находили порой более выгодным прислушиваться к Константинополю и петь с ним в унисон, невзирая на то, что ноты брались здесь совсем не по римскому камертону. Но главное, что причиняло папе досаду и огорчение, это – вмешательство в дела Иллирика константинопольского епископа. Устранить это вмешательство почти невозможно было никакими мерами, потому что втягивали константинопольского епископа сами же иллирийцы. Партия тяготевших более к Константинополю, чем к Риму, здесь всегда, повидимому, существовала. Этой партии приписывается обычно инициатива издания и закона 421 г. Конечно, для иных митрополитов стоять в непосредственной зависимости от епископа столичного представлялось гораздо более выгодным, чем в подчинении, хотя и викарию ап. престола, но все же епископу только провинциальному. Кроме того, для разного рода искателей представлялась возможность выиграть в Константинополе и такое дело, которое в Риме по всем расчетам не удалось бы, ибо всякий такого рода искатель смело мог надеяться, что в Константинополе им будут весьма довольны за представленный удобный случай для проявления своей власти и станут на его сторону. При возраставшей все более и более мощи епископа восточной столицы, такие случаи для Рима были весьма опасны. В конце концов и с вост. Иллириком незаметно могло случиться то же самое, что и с Фракиец, Асией и Понтом.

Понятно, с какой тревогой римские первосвященники должны были присматриваться к возрастанию власти константинопольского епископа и наблюдать, как бы последняя не проникла и в их Иллирик. Главное, они сознавали, что этому возрастанию нельзя и воспрепятствовать, ибо оно должно было совершаться с естественной необходимостью. Мало того, – оно даже и законно было с точки зрения самих же пап, хотя этого они сознать и не хотели. Сам же, знаменитый Лев I писал в одном письме к иллирийцам, развивая свою теорию церковного управления, что одни епископы должны первенствовать среди епископов известной провинции, другие, занимающие кафедры в выдающихся городах, – in majoribus urbibus constituti, – простирать свое попечение на более обширные округи⁴, а чрез них все должно сводиться к кафедре ап. Петра. Но епископ Константинополя был даже более, чем епископ только «выдающегося» города. Да фактически власть его на востоке уже и признавалась в Риме с самого начала V ст.

Почему же в таком случае, спрашивается, в Риме подняли такой вопль против нарушения канонов по поводу халкидонских определений о правах константинопольского епископа? Почему, спрашивается, тот же папа Лев стал теперь с удивительной настойчивостью выдвигать на вид значение апостольского происхождения кафедры, которое сам же он сдал уже в архив за его устарелостью? – При объяснении этого довольно странного явления и следует, думается, иметь в виду вопрос о вост. Иллирика и по моему личному мнению, здесь именно можно искать ту тайную пружину, которая давала ход всему делу, разыгравшемуся из-за халкидонских определений.

В этих определениях было три пункта, неприемлемых для Рима. Первый, – тот, что они давали константинопольскому епископу совершенно равные права с епископом римским. Второй, – более существенный, – тот, что возвышая первого, они унижали последнего, ибо решительно заявляли, что и «престолу древнего Рима преимущества дали отцы», тогда как в Риме, со времен уже Дамаса, упорно проводили мысль, что прерогативы римской кафедры получены ей отнюдь не от соборов, а от самого Господа И. Христа. Наконец, третий и самый главный пункт, – тот, что эти определения предоставляли всякому епископу, откуда то ни было, обращаться, как к последней высшей инстанции, к суду епископа константинопольского. Правда, папы вообще очень ревниво оберегали свое приматство. Но на это приматство особенного посягательства и не делалось, ибо константинопольский епископ все же оставался лишь «вторым» по римском. Главным мотивом полемики, следовательно, был, строго говоря, не вопрос о приматстве. Кроме того, папа несомненно понимал, что из западных епископов никто и никогда и не подумал бы, конечно, обратиться к суду епископа константинопольского, обойдя римского. С этой стороны, следовательно, тоже нечего было папе опасаться за свое приматство. Что же касается восточных, то о них римские епископы особенно и не хлопотали; фактически, они давно уже предоставили константинопольскому епископу распоряжаться на Востоке, как ему угодно и не далее, как всего лишь за 5 лет до халкидонского собора, папа Ксист решительно ничего не имел против той самой юрисдикции Константинополя⁵, которую после собора в Риме провозгласили беззаконнейшим восхищением не дарованного и безбожным попранием церковных уставов. В конце концов, таким образом и оказывается, что единственным пунктом, где халкидонские определения грозили римскому приматству действительной опасностью, был вост. Иллирик.

Действительно, три указанных пункта халкидонских определений пробивали такую брешь в ограждаемом папами Иллирике, что чрез нее папская власть скоро могла целиком перейти к епископу константинопольскому. Подписаться под халкидонскими правилами для иллирийских епископов значило бы признать и над собой высшую юрисдикцию константинопольского патриарха. А подписаться им действительно предлагали и в Иллирике (resp. Фессалонике) отлично поняли, к чему это повело бы, – почему и постарались немедленно уведомить об этом папу, очевидно, как факте чрезвычайно важного для них значения. Мало того, – вся главная часть переписки между п. Львом, импер. Маркианом и Анатолием константинопольским, по вопросу о признании халкидонских определений, включена была даже в число документов, представленных спустя 80 лет одним иллирийским митрополитом (Стефаном ларисским) на римском соборе при п. Бонифатии II в доказательство прав римского епископа на иллирийскую церковь, хотя во всей этой переписке об Иллирике не упоминалось даже и полсловом⁶. Представляя эти документы, фессалийский митрополит очевидно хотел сказать папе вот что. Мы, иллирийцы, издавна признаем зависимость от вашей кафедры. Между тем, по халкидонским определениям, мы должны бы подчиняться высшей юрисдикции епископа константинопольского. Но ваше блаженство никогда не благоволило признать силу этих определений, а потому и для нас они нимало не обязательны; следовательно, мы должны оставаться под вашей римской властью.

Таким образом, связь дела о халкидонских правилах с вопросом о вост. Иллирика вне всякого сомнения. Действительно, римскому первосвященнику во чтобы то ни стало требовалось заградить пробитую брешь в его иллирийские владения, а сделать этого нельзя было иначе, как решительным недопущением формального признания прерогатив константинопольского епископа, как первого патриарха востока, равноправного епископу римскому. Пусть себе константинопольский епископ, – рассуждали в Риме, – фактически сколько угодно остается патриархом на востоке и даже первым патриархом; нам до восточных мало дела; но признать его формально таким патриархом, чтобы он потом, на строго законной почве, отнял у нас же исконные наши права в Иллирике, – нет! Этого мы никогда не допустим и пусть, посему епископ Константинополя остается официально простым епархиальным епископом, подчиненным гераклийскому митрополиту. Вот та политика, которую старались настойчиво проводить римские епископы после халкидонского собора.

И можно себе представить, что за чувство досады и даже озлобления против константинопольского епископа должны были испытывать в Риме, когда политика эта оказывалась совершенно безуспешной, а главное, – когда там замечали, что и в Иллирике заражаются теми самыми взглядами на положение константинопольского епископа, которые господствовали на востоке. Истребить эти взгляды римские епископы старались всеми мерами. И действительно, они не жалели труда, чтобы показать иллирийцам полнейшее ничтожество первенствующего патриарха востока и в противоположность этому, возвеличить достоинство ап. престола, доказать его неизмеримое превосходство над константинопольской кафедрой. И нигде еще папы не унижали до такой степени епископа восточной столицы, нигде с такой страстностью не защищали преимуществ своей кафедры, как в своих посланиях в Иллирик. Стоит только прочитать письмо п. Геласия «Valde mirati», адресованное в 496 г. дарданским епископам⁷, чтобы убедиться, до какой степени нестерпимо было римскому первосвященнику видеть преклонение пред «епископом царствующего града» и даже слышать такое название, – и в особенности со стороны именно иллирийцев. Дело шло об Акакии константинопольском, преданном в Риме анафеме. Дарданцы позволили себе высказать папе сомнение, не слишком ли много уже взял он себе власти, что один, без всякого собора, осмелился осудить «епископа царствующего града». На это Геласий им и отвечает: «смешно даже и указывать, как на какую то особенную прерогативу, на то, что это был епископ царствующего града. Разве епископы Медиолана, Равены, Сирмия, Трира, зачастую служивших императорскими резиденциями, присваивали себе какие-нибудь особенные права? Если уже говорить о достоинстве городов, то понятно епископы Александрии и Антиохии обладают гораздо большим достоинством, чем епископ города, который не числится даже и между митрополитанскими, не говоря уже о «престолах». Константинопольский епископ, – это ничтожный лишь епархиот, подчиненный гераклийскому митрополиту и не более, как гнусный грабитель, преступно завладевший чужими привилегиями». – Однако, римский епископ, в этом случае, воистину шел против рожна. Заставить смотреть на константинопольского епископа чрез римскую призму было невозможно и не такими филиппиками. И спустя ровно 35 лет после них, один из иллирийских митрополитов, принося папе жалобу на константинопольского патриарха, откровенно уже заявлял, что про такого важного епископа, он решается говорить с великим страхом и трепетом, ибо речи его могут пожалуй кому-нибудь показаться и крайней дерзостью⁸.

Если таковы были отношения между Римом и Константинополем, когда дело не выходило из сферы одних только предположений и опасений, то что же должно было происходить в Риме, когда константинопольский епископ наносил папскому властолюбию действительные удары? Тут уже раздражению папы не было и пределов. Один случай, относящийся к 531 г., хорошо показывает, чем кончилось бы дело и в то уже время, если бы Риму и Константинополю пришлось поменяться своими ролями в Иллирике. Два фессалийских епископа, в означенном году, подали Епифанию константинопольскому донос на своего митрополита Стефана, обвиняя его в незаконном якобы получении хиротонии. Епифаний заставил Стефана явиться в Константинополь и здесь, не смотря на все его протестующие заявления, что ведать дела фессалийской церкви подобает римскому престолу, приговорил его к лишению сана. Папа, понятно, вступился за обиженного, который подал ему апелляцию; но хлопоты его остались безуспешны. В Константинополе посвятили на место Стефана другого епископа. И дело едв-едва не кончилось формальным разрывом между Римом и Византией, да несомненно и кончилось бы, если бы папу не поспешили успокоить заявлением, что в данном случае виноват не столько константинопольский епископ, сколько сам император. С вмешательством императора, римский епископ, хоть и скрепя сердце, мог еще помириться. Но Епифанию все же сделан был строгий выговор за то, что он не внушил императору, что все иллирийские дела следует почтительнейше предоставлять на суд ап. престола⁹. Так кончилась вторая довольно серьезная попытка подчинить Иллирик Константинополю.

В течение последних двухсот лет папского владения Иллириком таких крупных попыток уже не видно. Без мелких уколов римскому властолюбию дело, разумеется, не обходилось; но формально, все же Иллирик числился церковным владением ап. престола. Конец папскому владычеству наступил лишь в начале 30-х годов VIII ст., при императоре Льве III Исавре. Отнятием вост. Иллирика и присоединением его к константинопольскому патриархату этот император мстил папе за упорное противодействие его иконоборческим эдиктам, а главное, – за неудачу военной экспедиции, снаряженной для усмирения восстания в Италии, главным виновником которого был папа. Когда иконоборческие смуты кончились, хлопотать о возвращении Иллирика было уже бесполезно. В Византии теперь совсем не расположены были поступаться своими интересами в пользу Рима, становившегося чуждым римской империи и на просьбы папы ответили полнейшим молчанием. Разумеется, такой смертельной обиды в Риме простить не могли. В упорном нежелании вернуть ап. престолу его старые провинции усмотрели даже явный признак еретичества византийцев, о чем папа Адриан I не обинуясь и заявил самому вост. Императору¹⁰. Но… не помогла и эта мера. – Спустя столетие папами была сделана новая попытка вернуть прежнюю власть над Иллириком, – если уж не во всем его объеме, то по крайней мере над болгарской церковью. – И эта попытка не имела успеха. В Константинополе прямо заявили представителям папы: раз вы от греческой империи отпали и предались на сторону франков, то и церковными правами в пределах нашего царства владеть вам совсем не подобает¹¹. Что чувствовали по этому поводу в Риме, об этом ясно говорят письма пап Адриана II и Иоанна VIII по вопросу о болгарской церкви. Особенно характерны послания Иоанна к болгарскому князю Борису и боярину Петру¹². «Отстаньте, – писал он здесь, – от вечных еретиков греков, иначе и вы вслед за ними впадете в глубины заблуждения, и некому уже будет избавить вас несчастных от вечной погибели. Возвратитесь к нам; а не послушаетесь, – будем смотреть на вас, как на язычников и мытарей». Резче этого выразить накопившуюся ненависть к Византии было уже трудно. Фактически разделение церквей совершилось.

Таков печальный для мира церковного конец древней истории вост. Иллирика.

Из представленного очерка истории церкви фессалоникской можно видеть, какой интерес представляет ее изучение. Но с 1892 г., эта история получила еще интерес особого свойства. В декабре 1891 г. в Sitzungsberichte мюнхенской академии наук появилась статья знаменитого старокатолического ученого проф. Фридриха «О сборнике церкви фессалоникской», содержащем главные источники для истории папского викариатства в Фессалонике. В статье этой заявлялось, что дело с вост. Иллириком и Фессалоникой обстояло далеко не так, как оно рисовалось обычно у тех, кому приходилось заниматься их историей. Содержащиеся в сборнике документы представляют колоссальный подлог в интересах папства. Никакого папского викариатства в Фессалонике в IV-V вв. не существовало. До 20-х годов V столетия, иллирийская церковь пользовалась полнейшей автокефальностью, а с этого времени подчинена была высшей юрисдикции епископа константинопольского. Впервые папский викариат является в Иллирике лишь в половине VI века и притом не в Фессалонике, а в Юстиниане I (т. е., в северном Иллирике). Идею самого учреждения дал римскому епископу имп. Юстиниан, желавший почетным званием «наместника ап. престола» возвысить архиепископа, вновь образованного им независимого от Фессалоники, церковного округа. Кроме одного лишь почетного титула викариат ничего более в это время и не представлял.

Против взгляда мюнхенского академика со всей решительностью не замедлил высказаться не менее знаменитый Дюшен. Но обстоятельного опровержения статьи проф. Фридриха он не дал. Мне, как специальному историку фессалоникского викариатства, прежде всего и требовалось заняться поверкой документов, содержащихся в «сборнике фессалоникской церкви», а потом уже и строить по ним историю. В силу чисто научных соображений, я не нашел возможным согласиться с аргументацией мюнхенского профессора и счел своей первой задачей сделать quâ par est reverentiâ разбор всех возражений, выставленных им против означенных документов, – и это я мог сделать с тем большей свободой, что вопрос, – пользуюсь словами покойного В.В. Болотова, – «никакими догматическими основаниями нимало не осложнен. Составляет ли «сборник фессалоникской церкви» извлечение подлинных документов из солунского архива или же папистический подлог, – для православного богослова это безразлично и важно только для фактической церковной истории». Насколько удачно выполнена представлявшаяся задача, об этом суд принадлежит другим. И если результатом всей антикритики будет признано одно лишь то, что существует, по крайней мере, возможность «развязать те узлы, которые Фридрих находит возможным только разрубить», что «тезис Фридриха не имеет под собой прочных оснований, что работы предшествующих ученых своей ценности не утратили»¹³, что история Фессалоники должна сохранить в существенном тот же самый вид, какой имела и раньше, пока открытие мюнхенского ученого не будет подкреплено новыми более прочными опорами, – и этот результат можно будет признать уже немаловажным.

В заключение, считаю долгом выразить благодарность моим рецензентам. Но первый мой рецензент, под руководством которого я начал и заниматься данным вопросом и указаниям которого обязан многими, и притом существенными, улучшениями в сочинении, не может уже слышать из моих уст, приносимой ему благодарности. Единственное, остававшееся в моем распоряжении, средство выразить чувство глубочайшей признательности к покойному руководителю, это было, – посвятить его незабвенной памяти свой, пусть хоть и недостойный, труд. – Пусть читатель, знакомый с именем, стоящим на первой странице моего сочинения, вспомнит об этой славе и украшении нашей Академии, а незнакомый, – что, впрочем, слишком трудно допустимо, – пусть полюбопытствует узнать, кому оно принадлежало. Таковы были мысль и желание посвятившего.

Приношу мою благодарность и настоящим рецензентам И.С. Пальмову и А.И. Бриллиантову за их указания, способствовавшие возможным улучшениям моего труда.

П. Лепорский