Невежественная критика: Ответ «Церковным Ведомостям»

По примеру одного из персонажей известной Крыловской басни, ответом на невежественную критику могло бы быть только презрение: «вспорхнул – и полетел за тридевять полей» ... К сожалению, не всегда это средство бывает вполне целесообразно. Оно не всегда гарантирует потерпевшую сторону от того, чтобы до нее не долетали в разнообразной форме отголоски невежественной выходки. А затем, – и это гораздо важнее, – человеческое невежество может располагать услугами прессы (иногда – даже органов, претендующих на некоторую авторитетность), распространяя, таким образом, и в массе читающей публики ложный взгляд на известного автора. К этому деянию, граничащему с клеветой или публичным опорочением доброго имени, уже трудно отнестись с презрительным равнодушием. В таком именно положении нахожусь я в отношении к заметке г. А. Петровского в № 41 «Церковных Ведомостей» за 1903 г. о моей книге: «Пророк Малахия (1903 г., стр. 19 + 596)». Я уже с конца августа 1908 г. нахожусь в некотором роде «за тридевять полей», за пределами нашего дорогого отечества; но «дым» его доходит до меня и сюда, и не скажу, чтобы он был «сладок и приятен». Меня и здесь (в Берлине) познакомили с заметкой г. Петровского. Моей первой мыслью было пренебречь ей, хотя она и в достаточной мере меня возмутила. Но затем я стал получать из разных мест России выражения то негодования по поводу невежественной развязности моего рецензента, то простого недоумения. В виду этого, – так как моя безответность могла бы показаться двусмысленной, – я решил отозваться на заметку г. Петровского краткой характеристикой того научного багажа и тех упрощенных приемов, с какими он приступил к оценке моей научной работы. Вдаваться с ним в полемику я не намерен, потому что с невежеством не полемизируют, а его достаточно только характеризовать.

Прежде всего, не желая быть несправедливым к г. Петровскому, я должен к чести его сказать, что заметка его о моей книге в общем написана в тоне благожелательном. Как его суждения об отдельных частях моего исследования, – по намерению критика очень одобрительные, – так и общее заключение, гласящее, что «указанные (в рецензии г. Петровского) недостатки теряются в массе представляемого исследованием автора (т. е. моей книгой) ценного материала» (Церк. Вед. 1903 г. № 41, прилож. стр. 1601, 2), показывают, что пером критика двигало отнюдь не враждебное отношение ко мне или моей книге, и что его тем не менее возмутительное суждение о ней является просто грехом «неведения». Но это – не скромное неведение, а соединенное с большой самоуверенностью и маскирующееся «ученым видом знатока», вследствие чего оно даже может импонировать иному читателю, не знакомому ни с моей книгой, ни с относящейся к ее предмету литературой. Вот эта–то симулируемая критиком ученая авторитетность и составляет самую возмутительную особенность его заметки. Конечно, в хорошем журнале нетерпим уже и сам факт помещения рецензии незнакомым с предметом рецензентом; но «Церковный Ведомости» уже давно приютили на своих страницах немногочисленную компанию присяжных критиков сомнительной ученой компетенции и до некоторой степени приучили своих читателей чуть не в каждом номере встречать г.г. Петровского, Сменцовского, Белявского и др. под., трактующих о самых разнородных литературных явлениях в области богословской, церковно–исторической и канонической науки. И тем не менее, я до последнего времени не думал, – может быть, только потому, что не приходилось на себе самом этого испытать¹, – чтобы эти критики могли брать такой бесцеремонно–авторитетный тон и были так невежественны в предмете и легкомысленны в отношении к чтению рецензируемых книг. Мне казалось, что уж если человек пристроился к известному амплуа, которое ему, строго говоря, не по плечу, то он, по крайней мере, сумеет вести эту роль осторожно, не вызывая нареканий, т. е., – в применении к данному случаю, – не провираясь грубо. Заметка г. Петровского показала мне, что г.г. рецензенты «Церковных Ведомостей» и эту, так сказать, дипломатическую свою задачу понимают очень упрощенно, лишь в отношении к одной из затрагиваемых ими сторон, именно к читающей публике: здесь они сумели набить руку и усвоить себе такой уверенно–спокойный, авторитетный и осведомленный тон, что только в редких случаях истинные размеры их компетенции становятся очевидны и для неспециалистов–читателей. От изобличений же авторов они ограждены принципиальным недопущением со стороны редакции «Церк. В.» полемики и опровержений. Под этой надежной защитой они распустились до того, что не считают даже нужным читать рецензируемых книг, а только разрезывают их наудачу в двух–трех местах и затем с легким сердцем пописывают, что Бог на душу положит, не особенно заботясь о соответствии своих суждений как с содержанием обозреваемой книги, так и с положением в науке трактуемых ей предметов.

Все сказанное вполне подтверждается заметкой г. Петровского о моей книге. Мой рецензент совершенно незнаком ни с положением в науке обсуждаемых мной вопросов, ни с относящейся сюда литературой и очень мало знаком с моей книгой. Совершенно очевидно, что при таких условиях нельзя браться за рецензию. Но г. Петровского такие пустяки не останавливают. Он пишет, – и на взгляд неспециалиста–читателя получается даже довольно приличная рецензия: с достаточной похвалой автору и с указанием достоинств и неизбежных во всяком человеческом творении недостатков. Но вследствие указанного его трехстороннего невежества, и похвала его получает характер двусмысленный, и характеристика моей работы не соответствует действительности, и критические замечания совершенно несправедливы.

Так мой рецензент признает мое исследование «как труд экзегетический, стоящий несравнимо выше русских толкований на книгу пророка Малахии, являвшихся прежде» (стр. 1602, 2). По–видимому, мне должно быть очень приятно; но если знать, что именно являлось раньше на русском языке по толкованию пророка Малахии, то похвала эта окажется довольно «студеной» и отнюдь не лестной²... Справедливость требовала, чтобы рецензент ценил мою книгу (в благоприятном или неблагоприятном смысле, – это уж дело его убеждения) с точки зрения тех притязаний, какие она сама заявляет. Я стремлюсь дать исследование, которое бы не только стояло на уровне образцов западно–европейской науки и использовало все существенные результаты, достигнутые последней в изучении моего предмета, но и прибавило к ним нечто самостоятельное и новое. Моему рецензенту и следовало сказать, насколько мне удалось разрешить именно эту задачу. Для такого суждения ему, конечно, необходимо было сравнить результаты моей работы с тем, что сделано на западе, а не ограничиваться указанием на русскую литературу о Малахии, представляющую из себя частью печатавшиеся в епархиальных ведомостях семинарские записки по священному писанию, частью лишь назидательное чтение без претензий на научность и только в одном случае – попытку (довольно, впрочем, неудачную) поработать над предметом научно. Но само собой понятно, что раз г. Петровский с иностранными комментариями на Малахию незнаком, он и не мог сравнить с ними мою книгу. Он сравнил ее только с тем, что ему доступно, и, по–видимому, думал в простоте сердца сказать что–нибудь для меня лестное, поставив ее «несравнимо выше» этих знакомых ему книг. Вот уж и вспомнишь тут, что иногда бывает «простота хуже воровства» ...

Характеризуя исагогическую часть моей книги (1 часть), г. Петровский задачу моей работы полагает в «пересмотре литературы о книге пророка Малахии» (стр. 1599). Ясно, что рецензент не прочитал моей книги, а чисто a priori сфантазировал, чем бы я мог заниматься. Никогда такой задачи я себе не ставил: не литературу я желал пересматривать, а стараюсь, насколько возможно, решить различные вопросы, связанные с книгой пророка Малахии. Критический же элемент здесь играет у меня служебную роль, – подчиненную положительными задачами. Читавший мою книгу не мог бы этого не видеть. Как, спрашивается, назвать эту манеру писать рецензии, не заглядывая в рецензируемые книги?!... И любопытна развязность, с какой г. Петровский далее сообщает, что у меня «разбор и опровержение разнообразных взглядов» только «сопровождается установлением определенных положительных выводов» (там же). Но он не ограничивается тем, что сам сочиняет содержание исагогической части моей книги, а – представьте себе! – дает даже и критическую оценку этой своей выдумки. И нельзя при этом ему отказать в ловкой сообразительности. Совершенно логично, в духе установленного им взгляда на мою работу, он рассуждает: «само собой понятно, что работа подобного рода требует со стороны автора критического чутья, но по своим результатам она не может быть названа новой, оригинальной» (там же). Да, г. Петровский, может быть, это и «само собой понятно» относительно работ «подобного рода»; но ведь моя–то работа – не «подобного рода»; – какое Вы имеете право судить a priori, а не на основании действительного знакомства с делом? Ведь по чувству самой элементарной справедливости Вы должны были бы сначала почитать мою книгу, а потом уже и говорить о том, что в ней есть и чего нет.

Но недаром, как я сказал, рецензенты «Церковных Ведомостей» набили себе руку в своем ремесле. Мой критик понимал, что голословность может показаться подозрительной и читателям, не видавшим моей книги. Чтобы избежать такого нежелательного впечатления, он вдается в некоторые подробности относительно моего пользования бывшими у меня научными пособиями; но и эти подробности он опять берет не из моей книги, а выдумывает. Он имитирует осведомленность и при этом говорит нечто нестерпимо–несправедливое и неверное: «примыкая к представителям ортодоксального западного библейского направления, автор находит у них вполне достаточное количество материала и для опровержения ложных взглядов (?), и для подтверждения достоверных (?)» (там же). Менее всего я повинен в приписанной мне здесь рецензентом «ортодоксальности» и признаю это с его стороны опять тоже чисто априорным рассуждением с точки зрения выработанного в сравнительно старые годы русской богословской науки представления об обязательном шаблоне учено–богословских работ в России: предполагалось, что работы по Священному писанию должны писаться в духе какого–то западного ортодоксального направления. Но я именно этому–то шаблону не следую и безусловно его отвергаю, чего критик не мог бы не заметить, если бы читал мою книгу³. Вообще устарелое деление библеистов на «ортодоксальных» и «отрицательных», в применении к исследователям книги пророка Малахии безусловно неуместно, потому что в этой области свободное научно–критическое исследование нигде серьезно не сталкивается с какими–либо догматическими и конфессиональными препятствиями. Те немногочисленные ученые работы по Малахии, которые тем не менее заметно проникнуты конфессиональными и апологетическими тенденциями, теряют вследствие этого немало в своей научной ценности. И я в предисловии к моей книге совершенно открыто заявляю, что моя задача – критика и реставрация Малахиина текста, установка его исторического смысла и объективное решение всех так называемых исагогических вопросов, касающихся его. Я отнюдь не стремился, – да по существу моей задачи и не мог стремиться, – «к опровержению ложных взглядов и подтверждению достоверных» (как хочет представить мой рецензент), потому что ложность или достоверность известного научного взгляда не была для меня чем–то a priori известным, а вытекала из объективного обсуждения фактических и документальных данных по тому или иному вопросу. Я стремился к отысканию истины, a priori для меня не известной, а не к защите каких–либо предзанятых, мнимо «достоверных взглядов». Моя задача была не апологетическая, а чисто научная⁴. Поэтому я ни к какому направлению заранее и не «примыкаю». Если же рецензент в своих (приведенных мной выше) словах желал указать только на совпадение в некоторых случаях моих выводов и аргументации с выводами и аргументацией известного западного направления, то и здесь он сфантазировал совершенно невпопад: в тех случаях, когда я, – употребляя неудачное выражение г. Петровского, – «примыкаю» к каким–либо западным ученым, такими учеными, по большей части, оказываются не писатели так называемого «ортодоксального» направления в роде Генгстенберга, Рейнке и т. п., а представители, если угодно, «отрицательного», вернее – критического направления в роде Велльгаузена, Штаде, Новака, Корниля, Кенига и др. Это, подтверждая сказанное мной о неуместности (по крайней мере, в отношении к пророку Малахии) принимаемой г. Петровским классификации западных ученых на «ортодоксальных» и «отрицательных», подтверждает также и мои слова о том, что он моей книги не прочитал, а характеризовал ее наобум с точки зрения априорного, казавшегося ему непреложно обязательным шаблона⁵.

Критическая оценка исагогической части моей книги формулируется рецензентом в положении: «среди этого повторения взглядов западных библеистов заметны по местам и следы самостоятельности» (указываются стр. 69, 113 и сл., 126 и сл. моей книги). Каков тон и какова документальность! ... Критик не желает быть несправедливым к автору и, как человек вполне осведомленный, ясно видящий, что у автора (т. е. у меня) есть заимствованного, и что своего, благосклонно отмечает последнее и ставит это мне в заслугу. Доверие читателя этим безусловно подкупается, и он способен серьезно поверить, что г. Петровский действительно знаком с предметом. Пусть указанные страницы взяты наобум, а две последних даже и не особенно удачно, – ведь читатель проверять не станет! ...

Но в настоящем случае г. Петровский не только позирует перед читателями, рисуясь своими мнимыми познаниями, но и совершает нечто более неблаговидное по отношению к рецензируемому автору: ведь раз он саму задачу моего исследования полагает (неправильно) лишь в пересмотре литературы, то это «повторение» чужих взглядов получает весьма недвусмысленный вид упрека мне в компилятивности. Чтобы делать такой серьезный упрек, надо тщательно сличить мою работу с трудами моих предшественников. Если же рецензент садится писать о книге, только разрезав ее в двух–трех местах, не уяснив себе точно моей задачи, не разглядев, как следует, к кому я «примыкаю», и не зная той литературы, с какой я имел дело, – то как назвать такой поступок? ... Я думаю, что едва ли кому нужно подсказывать название, по справедливости заслуженное моим критиком⁶.

Суждение об экзегетической части моей книги само по себе ничего обидного для меня не содержит, если не считать несколько подчеркнутого стремления критика взглянуть на разбираемую книгу сверху вниз: «применение указанных приемов (предварительно г. Петровский характеризует приемы моей работы) дает в результате вполне достаточное объяснение текста, но в некоторых местах последнее нуждается в поправках» (стр. 1600, 1). Несомненно, что в книге, состоящей почти из 600 страниц, должно найтись даже не мало мест, нуждающихся в поправках. Но если вспомнить о размерах научной компетенции моего критика, то впечатление получается совершенно иное. И если обратиться к отдельным (очень немногочисленным) замечаниям г. Петровского против моего толкования тех или иных случайно взятых мест Малахии, то прежде всего надо будет еще раз констатировать его незнакомство с моей книгой. Вопреки моему решительному заявлению, обстоятельно доказываемому на протяжении многих страниц, – что «каждая речь пророка Малахии образует новый отдел книги, обыкновенно не имеющий близкого логического отношения ни к предыдущему, ни к последующему» (стр. 87 и след.), – он одно свое возражение строит на предположении логической связи между первой и второй речью. Затем, точно также встречаемся мы здесь и с дутыми попытками пустить читателям пыль в глаза своей якобы научной серьезностью посредством буквального цитирования одного места по–гречески и по–еврейски; в последнем случае, – конечно, с неизбежным у подобных импровизированных гебраистов враньем в чтении⁷.., Вообще, г. Петровский остается верен себе и здесь: имитирует знания и осведомленность в надежде, что читатели его проверять не станут и не всегда смогут; – кому, в самом деле, охота задумываться, насколько к делу приводится греческий текст? А что своей цитацией еврейского текста (тоже ничего не доказывающей) критик обнаружил только свое невежество в еврейском языке и даже неумение читать по–еврейски, этого многие даже и не способны заметить, а впечатление–то, между тем, получается все–таки довольно внушительное.

Оканчивая свою заметку, я считаю нужными прибавить, что я намеренно поставил в ее заглавии: «Ответ Церковным ведомостям»; а не «ответ г. Петровскому». Я отнюдь не думал оправдываться или защищаться против упреков моего... затрудняюсь сказать... критика, потому что ведь его писание, собственно говоря, и не заслуживает имени критики. Мне только хотелось, охарактеризов эту литературную манеру, спросить: уместно ли в уважающем себя органе такое компрометирующее сотрудничество?

П. Тихомиров.

Берлин, 1904 г. 1 февраля.