Счастье

С МОМЕНТА рождения и до последнего вздоха человек стремится к счастью, всеми силами стараясь почерпнуть из жизни наибольшее количество наслаждений. «Как растение обращается к свету, как животное ищет себе пищи, так сердце человеческое под влиянием непреодолимого инстинкта ищет счастья и, если не находит его, то страдает. Желание счастья неистребимо. Если оно не существует под видом надежды, то проявляется под видом скорби» ¹ Есть люди, которые, подобно детям, сами не сознают постоянного стремления к удовольствию, и эти люди могут быть названы наиболее счастливыми. Они непосредственно наслаждаются прелестями жизни, не раздваиваясь в каждый из её моментов и не рассеевая удовольствий направленным на них вниманием. Удовольствие во всей его свежести может испытываться только тогда, когда оно является естественным следствием какого-либо действия, не сопровождаясь рефлексией и оценкой его по сравнению с тем, что ожидалось. Поэтому-то дети и люди природы более способны к чистому наслаждению, чем испорченные цивилизацией сыны культуры, поэтому-то часто, заранее наметив целью своей деятельности удовольствие и употребляя ряд различных средств для достижения его, мы, совершенно неожиданно для себя самих, более наслаждаемся этими средствами, чем самою целью. По достижении последней мы нередко испытываем горькое разочарование, убедившись, что искомое не стоило того, чтобы его искать. И это вполне понятно. Когда удовольствие возникает совершенно неожиданно, не будучи предварительно поставленным в качестве цели действия и идеально воспроизводимым, оно испытывается во всей своей непосредственности и всецело сосредоточивает на себе наше внимание. Когда же оно намечено, как цель, то по достижении его тотчас же начинается суждение ума: насколько хорошо испытываемое наслаждение, удовлетворило ли оно ожиданию и стоило ли столько хлопот. Уже вследствие одного этого внимание отвлекается от чувства в сторону мыслительных процессов и понижает его интенсивность. К этому присоединяется досада, что ожидаемое не сбылось, что собственно не стоило хлопотать из-за того, что испытывается, а отсюда мысль о суетности жизни, тоска и разочарование.

Самый несчастный человек – сознательный эгоист, поставивший целью своей жизни во что бы то ни стало быть счастливым и оценивающий каждый момент её с этой точки зрения. Нет сомнения в том, что все люди эгоисты и безотчетно управляются в своих действиях стремлением к личному счастью. Но большинством это не сознается и они, поступая по мотивам наслаждения, не ставят последнее преднамеренно целью своей деятельности. Отсюда наслаждения испытываются или во всей своей целостности и свежести, а страдания лишь как наличный факт, продолжаясь только до тех пор, пока действует возбуждающая их причина. Но есть люди, преимущественно с преобладающим развитием интеллекта над волею и чувством, которые во что бы то ни стало хотят быть счастливыми и при наступлении какого-либо горя испытывают двойное страдание: от действия объективной враждебной нам силы и от чисто теоретического сознания неудовлетворенности своего желания быть счастливым. Зубная боль, которая во всяком человеке возбуждает лишь чисто физическое мучение, в сознательном эгоисте помимо этого вызывает чувства досады и злобы от сознания того, что ему приходится страдать, что проведенный день является минусом в общей сумме его жизненного счастья. Правда, для сознательного эгоиста и удовольствие, по-видимому, должно бы было быть двойным, но на самом деле этого не бывает. Наоборот, раздвоение внимания при оценке наслаждения с точки зрения его отношения к общему балансу жизненного счастья и сравнение удовольствия реального с ожидаемым понижает его интенсивность. Положим, эгоист отправляется в театр. Всякий идет туда, конечно, с целью получить удовольствие. Но обыкновенно мы не останавливаем внимания на этой цели и, пришедши в зрительный зал, всецело отдаемся наслаждению искусством. Если времяпровождение окажется несоответствующим нашему ожиданию, мы испытываем лишь легкое, едва заметное, недовольство. Сознательный эгоист, отправляясь в театр, смотрит на предстоящие часы, как на средство увеличить итог жизненного счастья. Приступивши к созерцанию происходящего на сцене, он тотчас задается вопросом: насколько приятно испытываемое им, теперь состояние? По неизбежному психологическому закону, раз человек поставил такой вопрос относительно наличного чувства, последнее ослабевает, если не рассеевается. Отсюда ответ на него обычно бывает отрицательный, необходимо вызывающий недовольство собою и упреки самому себе за неудачное времяпровождение. Итак во всем, и всегда! Сознательный эгоист рассчитывает и взвешивает каждый свой шаг, каждое движение. Он постоянно следит за тем, как бы не прогадать крупицы счастья, постоянно заботится о том, чтобы воспользоваться временем наиболее выгодно и приятно. В этой погоне за наслаждениями, в этом обдумывании и взвешивании мельчайших деталей своего поведения он постоянно ошибается, или, по крайней мере, думает, что ошибается, а вследствие этого испытывает постоянное недовольство и жизнью и собою.

По справедливому замечанию Тургенева, «жизнь только того не обманет, кто не размышляет, о ней и, ничего от нее не требуя, принимает спокойно ее немногие дары и спокойно пользуется ими». Та же мысль выражена в одной французской пословице, советующей принимать жизнь так, «как она есть». Способностью так относиться к жизни отличались, например, древние греки, вследствие чего античное миросозерцание отличается таким жизнерадостным колоритом. Ею в настоящее время в большей степени отличаются дети сравнительно с взрослыми и простолюдины сравнительно с людьми интеллигентными. Последние слишком многого требуют от жизни и слишком много размышляют над ней, а потому и вырождаются в тех Чеховских «нытиков» и Тургеневских «Гамлетов», которых так много встречается у нас в последнее время. Припомним, как Обломов, бывший на седьмом небе после объяснения с Ольгой, «углубился в анализ собственного счастья и вдруг отравился. Отрава подействовала сильно и быстро. Он пробежал мысленно всю свою жизнь: в сотый раз раскаяние и сожаление о минувшем подступило к сердцу». И так бывает со всеми.

Вторым условием счастья является устранение из сознания представлений о возможных страданиях и наполнение его образами противоположного характера. Привычка размышлять о предстоящих несчастиях способна отравить и испортить все наше существование. Подобно тому, как представление о грядущих наслаждениях и подготовление к ним иногда доставляют нам больше счастья, чем самые наслаждения, так и ожидание страданий способно более измучить нас, чем самые страдания. Иногда наступление последних даже вносит в нашу душу некоторое успокоение, так как полагает конец тому тягостному состоянию томительной неопределенности, которое им предшествует. Когда Анна созналась в своей любви к Вронскому, Каренин «почувствовал совершенное освобождение от сомнений и страданий ревности. Он испытывал чувство человека, выдернувшего давно болевший зуб. После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг не веря еще своему счастью, чувствует, что не существует более того, что так долго отравляло жизнь, приковывало к себе все внимание, и что он опять может жить и интересоваться не одним только своим зубом». По пословице «не так страшен черт, как его малюют» ожидаемое несчастье в действительности часто бывает не в состоянии принести нам и сотой доли тех мучений, которые мы переживаем в воображении. А иногда даже то, антиципация чего служит для нас источником многочисленных волнений, на самом деле только способствует увеличению общей суммы нашего счастья. Такое значение иногда имеют для нас: потеря состояния, служебные неприятности, перемена места жительства и т. п. «Мы думаем, говорит Толстой, что как нас выкинет из привычной дорожки, все пропало, а тут только начинается новое хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье». Отсюда счастливы те люди, которые обладают способностью предвосхищать внутренне имеющие наступить удовольствия и не думать о возможных страданиях. Привычка размышлять о последних, останавливаться в будущем лишь на моментах возможного горя, способна довести человека до сумасшествия. Особенно ужасна мысль о старости и смерти, а также сознание медленного умирания. Мысль, что с 25 лет, с каждым часом, с каждой минутой, станешь уже не развиваться и цвести, а хотя медленно, по неизбежно гнить и разлагаться, ужасна. Загнивший зуб символ всего организма. Во вторую половину жизни последний все ветшает и ветшает, пока не износится и не превратится в кусок гнилого, червивого мяса.

Человек постоянно приготовляется к жизни и никогда не живет. Всегда ему кажется, что не наступило еще его время, что это пока так, что жизнь со всеми ее прелестями впереди, что завтрашний день пройдет лучше сегодняшнего. Отсюда ему всегда хочется, чтобы жизнь шла быстрее, и как редко бывают моменты, когда человек подобно Фаусту желал бы остановить мгновение. Напротив, его всегдашнее желание: «вперед и вперед», «мимо и мимо», как будто бы все это еще не то, что нужно, как будто хорошее еще имеет только наступить. В ожидании будущего человек не замечает хорошего настоящего и только со временем, когда оно перейдет в область воспоминания, начинает сознавать его прелесть. Отсюда человек обыкновенно крайне несправедлив к настоящему, но за то идеализирует прошедшее и возлагает слишком много надежд на будущее. По замечанию Шопенгауэра, настоящее, рассматриваемое с внутренне – индивидуальной точки зрения, «можно сравнить с маленькой темной тучкой, которую ветер гонит над озаренной солнцем равниной. Пред ним и за ним все светло, только оно само отбрасывает темную тень»². А между тем, с объективной точки зрения, оно-то и есть именно истинно реальное, тогда как будущее всегда ненадежно, прошедшее невозвратно. По этому не всегда целесообразно жертвовать реальным настоящим ради проблематического будущего. Иногда, поступая таким образом, мы упускаем минуты счастья и не выгадываем ничего для последующей жизни. Имея это в виду, Шопенгауэр замечает, что «затевать широкие приготовления к жизни, в каком бы то ни было роде, одна из величайших и чаще всего встречающихся глупостей. При этом прежде всего берется в расчет полный человеческий век, а достигают его весьма немногие. Затем, если бы человек и прожил столько, жизнь оказывается слишком короткой для задуманных планов, так как выполнение их всегда требует гораздо более времени, чем предполагалось. Далее, планы эти, как и все человеческие вещи подвержены таким многочисленным неудачам и препятствиям, что чрезвычайно редко доводятся до цели. Наконец, если даже па-последок всего достиг и добился, то оказывается, что не были приняты в расчет и внимание те перемены и превращения, которые производит время в нас самих. Поэтому и случается, что мы часто трудимся над такими вещами, которые, будучи достигнуты, нам уже не подобают; или же, что мы на подготовку к какому либо делу затрачиваем годы, которые незаметно отнимают у нас силы для его выполнения. Так, например, нередко мы бываем не в силах воспользоваться богатством, нажитым с такими усилиями и опасностями, и оказывается, что мы работали на других; или, что мы не можем занимать поста, которого добились после многолетней борьбы и треволнений. Искомое приходит к нам слишком поздно... Все эти частные неудачи происходят вследствие оптического обмана духовного глаза; жизнь наша при взгляде на нее в начале поприща кажется бесконечной, а при оглядке на нее в конце очень короткой³.

Всякий, кто внимательно следил за своею внутреннею жизнью в её прошлом и настоящем, не может не заметить в приведенных рассуждениях Шопенгауэра много правды. Если прожигание жизни без всяких соображений о будущем может сделать человека несчастным, то и противоположная крайность – слишком осторожное отношение к будущему, с отречением ради него от настоящего, может оказаться в сущности невыгодным и привести в общем к уменьшению суммы счастья. И если с одной стороны возможно, что юноша расточивший свои силы в погоне за наслаждениями, в старости пожалеет, что не был воздержанным и осмотрительным, то не менее возможно и то, что старец, приближающийся к смерти, окинувши умственным взором всю свою прошлую жизнь, пожалеет, что не пользовался в свое время доступными наслаждениями и что не изведал всего того счастья, которое мог бы изведать. Да это можно сказать и не об одних только старцах. Неужели люди, с самой ранней юности привыкшие обдумывать каждый свой шаг, наперед рассчитывать и взвешивать последствия каждого удовольствия, опасающиеся всякого свободного проявления чувства и влечения, никогда не испытывают зависти при виде своих сверстников, беззаботно черпающих из жизни наслаждения, берущих от нее все, что можно взять при помощи молодости, красоты и силы? Благонравные мальчики, затем аккуратные юноши надеются со временем, в зрелых летах воротить потерянное и вознаградить себя за тот аскетизм, которому подвергались в молодости. Но проходят года, слабеет чувство жизни, пропадает душевная свежесть и они убеждаются, что теперь, если бы и захотели, они уже не могут так наслаждаться жизнью, как наслаждается юность. В такие минуты представитель умеренности и воздержания, быть может, пожалеет, что был излишне благоразумен, и при взгляде на ликующую, наслаждающуюся молодежь не без зависти подумает, что лучше кратковременная, но исполненная жгучего счастья жизнь, чем долговременное прозябание.

Когда человек мечтает о будущем и жертвует ради него настоящим, то ему кажется, что он, вечно останется таким же, как теперь, всегда будет обладать тою же восприимчивостью к жизни и счастью, теми же интересами. Если, например, молодой человек мечтает со временем занять известную видную должность, то ему представляется, что это тогда доставит ему такое же удовольствие, как если бы он получил ее теперь. Ему даже кажется, что тогда сохранится та же обстановка его жизни, те же друзья и знакомые и т. д. На самом деле, когда приходит время исполнения надежды, оно уже не доставляет человеку удовольствия, так как он сам сделался неспособным чувствовать всю его прелесть. Когда сын скупого рыцаря говорит еврею, что в зрелые годы ему и деньги не будут нужны, то в его словах нельзя отрицать значительной доли правды. Ведь все хорошо в свое время. Та самая конфетка или игрушка, которая доставляет огромную радость ребенку, совсем не нужна для взрослого. Так можно рассуждать и о всех наслаждениях. «Отрадней быть здоровым бедняком, чем Цезарем больным», говорит Байрон. «Неоспоримо, что счастья не может дать гром побед, когда нельзя переварить обед». Действительно уже одна чисто физическая слабость мешает под старость наслаждаться жизнью, хотя бы и были по-видимому для этого все благоприятные условия. Но еще большее значение имеет здесь духовная невосприимчивость, вялость, ослабление или полная атрофия различных психофизических функций. Многие удовольствия во всей своей полноте и свежести могут быть испытываемы только в молодости. Вследствие этого юноша, жертвующий настоящим моментом счастья ради того, чтобы в большей степени получить его когда-нибудь со временем, часто уподобляется человеку, который давал бы в долг деньги золотой монетой, чтобы вместо нее получить с процентами кружки из желтой бумаги.

Наконец, четвертым условием счастья и средством его увеличения является поставление своего благополучия в возможно меньшую зависимость от внешних факторов. Что наше хорошее или дурное настроение далеко не так тесно связано с внешними условиями жизни, как кажется с первого взгляда, это факт очевидный для всякого наблюдательного человека. Но странное дело, – опыт плохо в этом случае учит людей и они продолжают жить иллюзией, что для их счастья не достает того-то и того-то из материальных благ. На самом деле приобретение богатства, удача в каком либо предприятии, удовлетворение честолюбия лишь па короткое время повышают наше самочувствие, равно как и наоборот внешние неудачи лишь на короткое время понижают его. Всякому кто получал 10 лет тому назад в 10 раз менее, чем теперь, должно быть хорошо известно, что в общем его душевное состояние возвысилось далеко не в такой степени, как он ожидал-да и возвысилось ли? Лишь детям свойственно думать, что богатый обязательно счастливее бедного, или статский советник титулярного. Удачное объяснение рассматриваемого нами явления находим мы у Шопенгауэра. «Что наше настроение, говорит он, по утрате богатства или благосостояния, коль скоро минуют первые приступы горя, не очень разнится от нашего обычного настроения, то это происходит от того, что по уменьшении судьбою фактора нашего достояния, мы тотчас сами уменьшаем фактор наших притязаний. Но собственно только эта операция и болезненна при несчастном случае; когда же она совершена, боль становится все меньше и напоследок совсем не чувствуется: рана заживает. Наоборот, при счастливом случае компрессор наших притязаний снимается и они расширяются: в этом заключается радость. Но и она длится не долее, чем продолжается эта операция: мы привыкаем к расширенной мерке притязаний и становимся равнодушны к соответственному с ней достоянию⁴.

Вследствие такой малой зависимости нашего настроения от внешних условий, никогда не следует слишком бояться различных несчастных переворотов в нашей судьбе. Они не в состоянии принести нам и малой части тех страданий, которых мы ожидаем. Равным образом и на перемену внешних обстоятельств к лучшему нельзя возлагать слишком больших надежд. В общем наше самочувствие останется почти одинаковым повернется ли наша жизнь так или иначе. Пьер Безухов, попавший во время нашествия Наполеона в плен к французам, узнал, «что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что как на свете нет положения в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был вполне несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой сырой земле, остужая одну сторону и согревая другую, что когда бывало надевал свои узкие бальные башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он уже шел совсем босой ногами, покрытыми болячками». Вронский, полагавший, что любовь Анны даст ему безграничный океан наслаждений скоро почувствовал, «что осуществление его желания доставило ему только песчинку из той горы счастья, которой он ожидал. Это осуществление показало ему ту вечную ошибку, которую делают люди, представляя себе счастье осуществлением желания. Первое время после того как он соединился с нею, он был доволен, но не надолго. Он скоро почувствовал, «что в душе его поднялось желание желаний-тоска». «Сколько раз он говорил себе, что её любовь-счастье: и вот она любила его, как может любить женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни и он был гораздо дальше от счастья, чем прежде. Тогда он считал себя несчастливым, но счастье было впереди: теперь же он чувствовал, что лучшее счастье было уже позади».

Впрочем, как бы мы хорошо ни сознавали теоретически независимость нашего счастья от внешних условий жизни, на практике мы никогда не перестанем всеми силами заботиться об их улучшении. Опыт в этом случае является плохим наставником людей. Между логикой и психологией здесь возникает антагонизм, так часто наблюдаемый и в других случаях жизни. Кому неизвестно, как часто наше расположение духа зависит от минутной удачи или неудачи. Получивши мелкую неприятность, мы иногда хорошо сознаем, что последняя в сущности не имеет никакого значения в нашей жизни, но тем не менее под её влиянием приходим в дурное настроение и начинаем видеть будущее в мрачном свете. Крупный неуспех в том или ином направлении иногда приводит нас в отчаяние, так, как бы все погибло, хотя на основании прошлого опыта мы и не должны были бы так думать. Когда Левин каждый день вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа со стороны Кити, он говорил себе: «также краснел и вздрагивал я, считая все погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе, также считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что же? Теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время и я буду к этому равнодушен». Так рассуждал Левин, но теоретические соображения мало способствовали смягчению его внутренней боли. Последняя утихла лишь тогда, когда пришло для этого время, под влиянием не логических выкладок, а различных факторов жизни. Равным образом иногда случайный успех, ни о чем в сущности не свидетельствующий и могущий чрез минуту смениться неуспехом, возвышает наше самочувствие и вызывает в воображении целый ряд светлых, счастливых картин будущего. Проявление того же психического антагонизма встречаем мы и в той иллюзии, по которой внешнее благосостояние считается синонимом внутреннего счастья. Но некоторые основания эта иллюзия все же имеет, как субъективно-психологические, так и объективно реальные.

Хотя то или другое общественное положение, состояние, здоровье – далеко не могут сами по себе создать нашего счастья, однако ж, они более благоприятствуют ему, чем явления противоположного характера. Человек, обладающий прекрасным здоровьем, не знающий материальной нужды, ни от кого независимый, при одинаковом характере и темпераменте действительно скорее может пользоваться счастьем, чем больной бедняк, еле, еле добывающий себе средства к жизни, принужденный силою обстоятельств терпеть унижения и обиды. Вместе с тем необходимо заметить, что тот закон приспособления и уменьшения компрессора наших притязаний вместе с ухудшением нашего внешнего благосостояния, о котором говорит Шопенгауэр, не безграничен и иногда действует очень медленно. Левин, получив отказ Кити, в течение нескольких месяцев испытывал чувство глубокого горя. Есть такие несчастья, свыкнуться с которыми мы не успеваем во всю жизнь. Внезапно поразившая нас бедность может вечно угнетать нас, хотя и не в такой степени, как можно было думать об этом раньше. Но особенно чувствительно отражается на нашем настроении недостаток здоровья. Из всех внешних условий счастья последнее является самым действительным. Хотя в исключительных случаях и больные могут испытывать величайшую радость, хотя к самым тяжким физическим страданиям можно до некоторой степени привыкнуть но все же здоровый нищий имеет гораздо больше шансов быть счастливым, чем больной миллионер. Хороший аппетит, хороший сон, ощущаемая во всем теле свежесть и бодрость служат постоянным источником удовольствий, недоступных человеку с расстроенным здоровьем. Настроение последнего постоянно отравляется чисто физическими причинами, во всем организме чувствуется вялость, различные удовольствия не воспринимаются, как таковые. Едва ли бы кто согласился терпеть вечную зубную боль взамен предоставления ему свободного пользования всеми остальными благами мира. В меньшей степени, но аналогично и всякое другое нездоровье влияет на наше внутреннее благосостояние.

Но если внешние благоприятные факторы лишь до некоторой степени повышают наше самочувствие, то чем объяснить то обстоятельство, что люди всегда придают им такую высокую ценность? Причина этого, помимо только что указанной, заключается в следующем. Внутреннее, субъективное настроение человека неуловимо. Его нельзя, так сказать кристаллизировать, закрепить и сделать достоянием будущего. Единственно, что от нас зависит – это заботиться о создании таких условий, которые всего более благоприятствовали бы нашему счастью. И вот человек старается накопить те ассигнации, которые со временем думает променять на звонкую монету счастья. Но, как мы говорили, часто эти расчеты бывают ошибочны. Жертвуя реальными удовольствиями ради приобретения его суррогатов для будущего, человек часто уподобляется тому, кто копил бы фальшивые бумажки, приобретаемые им взамен золота, которое ему предоставлялось бы тратить в данный момент...