Византийские эпиграммы ²⁴⁴

Имеющийся в нашем распоряжении и относящийся к позднему периоду византийской эпохи сборник эпиграмм, известный под названием Палатинской антологии, представляет собой один из интереснейших памятников литературы, по которому, как бы с птичьего полета, можно проследить развитие миросозерцания поэтов и мыслителей Греции, начиная от древнейших времен и кончая средневековьем. Эта антология замечательна тем, что составлена с полным беспристрастием; в ней уживаются и чисто языческие стихи, и чисто христианские, мировоззрение материалистическое и идеалистическое. Составитель ее брал свой материал из самых разнородных источников и периодов греческой литературы. Достаточно напомнить, что в этой антологии находятся и эпиграммы горячего поклонника и неутомимого собирателя литературных произведений античности Плану да, и стихотворения Григория Богослова.

В настоящем сборнике приводится ряд небольших стихотворений из Палатинской антологии и четыре эпиграммы, в нее не вошедшие, но относящиеся также к византийскому времени. Стихотворения группируются по их направленности – языческой или христианской, чтобы показать, как два боровшихся между собою, направления мысли существовали одновременно в эту замечательную эпоху.

Некогда в сон на ладье глубоко Христос погрузился,

Море же вздыбилось вдруг от ветров, рождающих бурю,

И закричали ему моряки: «Пробудися, спаситель!

Гибнем, о, помоги!» И господь повелел, приподнявшись,

Ветрам и волнам утихнуть; и на море стало спокойно.

Бога тогда естество по чуду поняли люди.

Распят некогда был на кресте Христос обнаженный,

С двух же сторон от него разбойников двух пригвоздили.

Рядом, рыдая о нем и горько плача, стояла

Матерь в печали его и с нею друг его чистый.

И поносили Христа, издеваясь, прохожие люди

И злополучного все обзывали пустым негодяем.

Жаждал он, а нечестивый евреев народ кровожадный

Жажду его утолить решил отвратительным пойлом,

С уксусом горькую смесь замешав в смертоносный напиток.

Не противлялся распятый Христос и безмолвен остался,

Он, сын Марии, Христос, отца бессмертного чадо.

Кто из людей не отринет своей неразумной гордыни,

Мысля об этом, когда на образ распятого смотрит?

Бог воплотился, но плоть никогда божества не превысит.

Трижды блаженна скала, орошенная божеской кровью:

Стража небесных сынов, пламенея, тебя охраняет,

Пением гимнов тебя земные властители славят.

Работы ежедневной что бежишь, душа?

Ведь беззаботной доли не найти тебе.

Земле – волчцы, а жизни нашей – горести

Нести Создатель мира повелел: неси!

Веру имея царицей, моих помощницей мыслей,

Вышний владыка благой, тебе сей храм я поставил,

Эллинов здесь алтари и святилища их уничтожив,

Господу в дар Йовиан своей недостойной рукою.

Киру, который постиг в совершенстве искусство леченья

Со Иоанном – святым, муки принявшим венец,

За избавленье очей от мук нестерпимых Софроний

В скромный памятный дар книгу свою посвятил.

Если в коварной воде иссыхает какой–нибудь Тантал,

Если на голову пасть камень грозит роковой,

Ежели птицы клюют нетленную грешника печень,

Коль есть поток огневой и беспросветная тьма,

Тартара бездны во мгле и мучители демоны злые,

Да и другие еще казни в Аиде грозят,

Всякий, кто осквернит и взломает святую гробницу

Мартиниана, пускай все эти кары несет.

Муж твой Анхис, на свиданья с которым, бывало, Киприда,

Часто бегала ты, на берег Иды спеша,

Нынче едва отыскал черный волос с висков своих срезать

И посвящает тебе след миновавшей весны.

Ты же, богиня, меня воссоздай молодым – ты ведь можешь!

Или седины мои ты, точно юность, прими.

Строки рождающий диск, исполненный черни свинцовой,

Вместе с линейкой, письму путь сообщавшей прямой,

Да и чернильницы с ней – вместилище жидкости темной

И с расщепленным концом острых тростинок набор,

Пемзы шершавой кусок, для очинки перьев пригодный,

Коль затупились, и вновь стало бы ясным письмо,

Нож, чтобы их подрезать, с отточенным лезвием острым –

Эти орудья свои все посвящает тебе

Слабый глазами уже Менедем, утомленный и старый,

Ты же, Гермес, не лишай пищи слугу своего.

Сила единства – Байт и Атор в единенье с Акором,

Славься мира отец, славься во троице Бог.

Сей поразительный храм Сарапида, вышнего бога,

Ярко сверкающий весь блеском лучей золотых,

Страж святыни воздвиг Диоскор и супруга Кирилла,

Ненарушимо всегда чтущая волю богов,

Вместе с родными двумя, блюдущими те же обряды,

Коим поручена честь в храме порядок хранить.

Город Лонгину бы мог изваянье из золота сделать,

Только дарам золотым Правда–богиня чужда.

Дева, высокорожденная Правда, старейшина градов

Не отвергает златых благочестивых даров;

Да ведь и Зевса весы соделаны все золотыми,

Коими вешает он всяческий жизни закон:

«И протянул тут отец весы свои золотые»,

Если Гомера красот не позабыл ты еще.

Нил, Персида, Ивер, Солим, Армения, Запад,

Инды и Колхи у скал горной Кавказской страны

С областью жарких равнин, где, кочуя, живут агаряне,

Все о Лонгина трудах ревностных могут сказать,

Как он послом от царя неуклонно всюду являлся

И, не замедля, везде мир среди смут водворял.

Зосима, бывшая прежде одним своим телом рабыня,

Также и телом своим стала свободной теперь.

Странник, блуждавший досель, нигде не имея приюта,

Иль по сухому пути, иль по морскому влачась,

Ныне, сюда подойдя, входи в пристанище это,

Если угодно тебе здесь отдохнуть и пожить.

Если ты спросишь меня, кто построил его, я отвечу:

Добрый Евлогий воздвиг, Фароса архиерей.

По добродетели всех превзойдя иереев Фаросских,

Здесь опочил Иоанн и в краю упокоился отчем.

Телом будучи смертен, нетленную жизнь заслужил он

И на земле совершил без числа деяний бессмертных.

«Ты мне, могила, скажи, кто такой, чей сын и чем славен

Мертвый, которого ты в недрах сокрыла своих?»

«Сей человек – Иоанн, уроженец Кипра, Стефана

Знатного сын, и он был пастырь Фаросской земли.

Был он богаче любых уроженцев острова Кипра

И по наследью отцов, и по священным трудам;

Все же святые дела, на земле им свершенные, вряд ли

Мог бы прославить мой ум, да и другие уста,

Ибо он всех превзошел блистательным светом деяний,

Даже и тех, кто других видимо превосходил.

Все же чудесное, чем украсился весь этот город,

Ныне во славу и честь этого мужа стоит».

Гроб сей твоей, Диоген, цветущей юности в память

В Понте Евксинском тебе ставит фригиец–отец.

Сколь далеко от отчизны, увы! но велением Бога

Долгая скорбь повела свидеться с дядей тебя.

Он освященной рукой схоронил тебя здесь и с молитвой

Тело твое положил близ хоровода святых.