Предание как общение: Оливье Клеман

Доклад на ХIIИ Международных Успенских чтениях «Предание и перевод»

15–18 сентября 2013 г., Киев

Спросим: то многообразие христианских исповеданий, которое окружает нас, представляет ли собой вызов вере, которую мы исповедуем? Проще всего ответить встречным вопросом: о каком вызове здесь можно вообще говорить? Только народ нашей конфесии есть истинный народ Божий, только он уподобился купцу, ищущему доброго бисера, рядом с которым все прочие «христианства», бисера не нашедшие или не сумевшие его сохранить – в лучшем случае лишь стершиеся медяки, – таков ставший привычным «восточный» ответ – «восточный» не в географическом, разумеется, но в строго каноническом смысле. Истина монолитна, жестко отточена, навеки огранена и окантована, она не выносит оттенков и полутонов. Напротив, инославный Запад бывает готов благожелательно собрать все свои веры в единый «сад камней», в один букет разнопахнущих, но равно благоухающих традиций, представляющий некую Церковь или «христианство» в целом. В одном случае анафема «ереси всех ересей», уже ставшая знаком качества нашего благочестия, в другом – провозглашение постепенной «конвергенции» между всеми уставшими от распрей сторонами с перспективой последующей отмены вероисповедальных границ. Видимого единства не нужно более – всякое разнообразие благословенно, задача в том лишь, чтобы научиться его уважать, навсегда отказавшись от конфессионального самопревозношения и конфессионализма^*. Такова сегодня протестантская точка зрения и все ближе склоняющегося к ней католичества. Итак, сойдемся на том, что Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вечно расходятся их пути? Один клонится в сторону «ста цветов», другому привычнее отвергать (пусть и в мягкой форме простого и принципиального незнания иного), но даже и там, где анафема кажется неприемлемой, разумной альтернативы имеющей под собой основания не только в гуманных чувствах, но в осмысления того, как и во что мы верим, ей, по сути, нет.

Альтернатива такого рода не может родиться, как Афина, из чьей-то божественной головы. Вызовы или «увещевания» времени переживаются людьми, мысль и судьба которых становятся их ответом задолго до того, как они находят для себя идеи или формулы. В личности и пути Оливье Клемана я нахожу своеобразный ответ на этот «вызов экуменизма» – таковым термином часто обозначается у нас рана христианского раздора, та, что, казалось, зарубцевалась много веков назад, а в прошлом столетии стала – конечно же, далеко не для всех – вдруг болезненной и кровоточащей. Хирургический нож, которым век за веком отсекали еретиков, вместе с «отворением жил», перестает быть главным средством уврачевания, хотя в каждой из правоверных Церквей есть немало сторонников его применения как самого чудодейственного лекарства для излечения нашей веры от любой заразы. Медицина, однако, не стоит на месте, и, как и раньше, люди испытывают новые лекарственные средства сначала на себе.

Подобным средством или «лекарством от раскола» Оливье Клемана была его человечность, данная от природы, которая в церковной жизни открывается в том, что зовется у нас «всемирной отзывчивостью». Достоевский провозгласил ее исключительно русским достоянием, но, должен сказать, что, за исключением о. Александра Меня и Сергея Аверинцева, не припомню человека, который был бы наделен этой отзывчивостью подлиннее и щедрее, чем парижанин Клеман.

Он родился в 1921 году на юге Франции и умер в январе 2009 года в Париже на 88 году жизни. Семья была неверующей, со старыми республиканскими традициями, где из соображений внутренней честности перед «богом справедливости» даже не крестили детей. Через Достоевского выйдя к русским философам и богословам, сначала к Бердяеву, затем Владимиру Лосскому, а через него к Отцам Церкви, тридцатилетний Клеман, к тому времени бывший участник Сопротивления, историк с опытом долгого богоискательства и даже искушения «святой Индией», принимает крещение в Париже в Русской Церкви Московского Патриархата. (Несколькими годами спустя он стал прихожанином Русского Экзархата Патриархата Константинопольского, впрочем, он всегда был в стороне от юрисдикционных споров). Автор около полусотни книг, написанных с особой, присущей ему мягкой интонацией и музыкальностью, эрудицией и сердечностью, Оливье Клеман становится профессором Свято-Сергиевского института в Париже, в котором преподает почти до конца жизни. Одаренный оратор, импровизатор, проповедник, за свою жизнь он выступает с бесчисленным количеством докладов на конференциях во Франции и других странах. Наследник русской религиозной мысли, впитавший ее в себя, но не соблазненный ею, Клеман стал именно тем богословом, который открыл православие французскому миру и, можно сказать, западной культуре вообще.

Человеком он был столь же смиренным, сколь и обаятельным, обладавшим к тому же очень редким свойством, которое соединилось с его мыслью: он умел и любил слушать другого. И это умение как бы размыкало речь его собеседников, помогало их разговорить. Слышать, в полноте этого слова – это значит носить в себе то, что настраивается на внутренний голос нашего ближнего, на присущую ему «правду», на сокрытое в нем богоподобие. Клеман был человеком с сердцем, обращенным ко всякому дыханию, которое хвалит Господа. Не только дыханию человека, но и всей твари, осемененной Словом Божиим, несущим Его в себе. На закате своей жизни, на несколько лет прикованный к постели, сохранив «дух мирен» и ясность разума, он открывал для себя образы времени, текущего по-своему в полете птиц, в домашних растениях, строении облаков, смене солнца и дождя. У него был особый слух созерцания, обострившийся именно тогда, когда такие простые, не замечаемые нами благодеяния жизни, как способность ходить и владеть своим телом, и такие сугубо персональные, как писание книг и чтение лекций, были у него отняты, и открылся путь тем дарам, которые иногда проявляют себя на пороге смерти. Это прежде всего дар надежды на встречу с Воплощенной Любовью, и эта надежда заполняет не только твое существование, но и освещает собой весь мир стенающей твари, ожидающей, по словам апостола Павла, усыновления, искупления тела нашего.

Я упомянул об «обращенном сердце» не похвального лишь слова ради. Оливье Клеман любил вспоминать известный отрывок о «сердце милующем» из омилии преп. Исаака Сирина, сердце, которое плачет и молится за весь мир, даже о самих гадах ползучих.

Сердце, как единодушно повторяют учителя духовной жизни, как глубинный центр человеческого существа, занимает особое место в духовной жизни и мистике православия. Вся аскетическая и молитвенная жизнь христианского Востока построена ради очищения и воспитания сердца, ради внутреннего преображения его, приготовления пути Господу, ищущему человека. Клеман шел тем же путем – от ума к сердцу, хотя путь его был не аскетическим, но молитвенно милующим. «Молитва сама приходит в то сердце, которое умеет любить», – сказал преп. Симеон Афонский. И эта любовь – не только к людям и твари, но прежде всего к Слову Божию, заброшенному в них, стала основой его «богословия единства». Вполне сознательно оно не было им сформулировано или где-то изложено именно как богословие, речь идет не о тексте, но общении в дарах.

Не следует ожидать, что православный богослов, даже такого масштаба, как Оливье Клеман, сможет предложить нам готовый проект для восстановления безнадежно распавшейся христианской семьи (если, конечно, считать членами этой семьи всех «блудных сыновей», ушедших, изгнанных и забытых). Сам он вполне отдавал себе отчет в хрупкости такого рода проектов, которые выписываются по рецепту благих пожеланий, ибо даже самые разумные и примирительные из них никогда не преодолеют разрыва традиций, столь, казалось, необратимо и болезненно углубившегося за прошедшие века. Его не «проект», но путь или вклад – это личное исповедание веры, прошедшей через знаменитое «горнило сомнений» и лабиринты поисков, в глубине которых он ощущал их изначальную родственность между собой, их, простите термин, «намагниченность» Христом. Он открыл православие прежде всего в дарах духовных, которые можно было разделить с другими.

Такой «проект» носит имя «общение», или причастие, communicatio in sacris, но не в дарах, освященных на престоле, а в дарах в месте пребывания Бога в человеке, в видимых и невидимых плодах человеческой святости. Клеман не унаследовал православия – оно пришло к нему само, а затем, благодаря своим знаниям, литературному и философскому таланту, он сумел донести свою восточную жемчужину до множества читателей и слушателей. Его Христос явил Себя в тайне общения со всем, что явно или тайно Христово. И сам он пришел ко Христу не в разрыве с иноверческим прошлым, которого у него не было, но через откровение человеческого лица, которое привело его к Лику Богочеловека.

В своей автобиографической книге «Иное солнце» Оливье Клеман рассказывает о своем обращении. Его первым духовным опытом было острое переживание абсурда жизни перед лицом неминуемой смерти. Если смерть есть судьба каждого, если наше исчезновение есть выпадение в ничто, то какой смысл ожидать ее долгие годы, мучаясь от страха и тоски? Почему бы не броситься в нее сейчас, немедленно? Первым проблеском надежды для юного Клемана стало общение с тварным миром. Облик окружавшей его природы не был мертвенным и застывшим, он был обращен по ту сторону «зримого очами»: моря, звезд, птиц, деревьев, зеленых холмов, виноградников. Позднее Оливье Клеман любил повторять стихи Рембо: «Она обретена, Вечности глубина, Полоска солнца По морю проведена». («Elle est retrouvee. Quoi? L'eternite. C'est la mer allee avec le soleil»). Или у Пастернака: «Что делать страшной красоте, присевшей у куста сирени?» Красоте надо было откликнуться, разгадать, но она несла в себе загадку, не поддающуюся охвату разума. Обращение Клемана выросло из беседы с красотой, оно было диалогическим. Через много лет он скажет: «Для меня православие – это красота». Он любил повторять слова преп. Максима Исповедника в его «Сотнице о любви» о Солнце Правды, которое в очищенном уме открывает логос всех вещей, приведенных к бытию.

Наши «взрослые» мировоззрения всегда выстраиваются вслед за первичными интуициями, о которых мы можем и не помнить. Ощущение этой бьющей в глаза, обнаженной, жаркой красоты мира было первичным опытом Альбера Камю, приведшего его потом к философии абсурда. Но различие Камю с его младшим современником Клеманом сказалось в том, что Камю, при всей подлинности его поиска, предпочел не вслушиваться в тварный мир, в котором Слово Божие окликает нас, но заглушить Его готовым стоическим ответом, облекшимся в «Миф о Сизифе». Клеман же угадал в красоте шифр какого-то обращенного к нам наречия, попытался увидеть в окружающих нас вещах вестников таящейся за ними жизни со своими лицами, данными им при творении.

Его первая встреча с Богом произошла случайно при пересечении взглядом с маленькой девочкой, которая улыбнулась ему в автобусе, а он как раз ехал домой, чтобы себя убить. И тогда внезапно и до конца жизни человеческое лицо, которое ему открылось, стало для него главным свидетелем о тайне Христовой, неожиданно осветившей его, хотя еще и не узнанной. Позднее он напишет книгу, которая будет называться «Внутреннее лицо», т. е. скрытое лицо подлинной нашей личности не в каком-то подсознательном смысле, но личности, изнутри просвещенной светом Христовым. «Христианство для меня – это религия лиц», – не раз говорил Оливье Клеман, ибо всякое лицо – это брешь, пробитая в непроницаемой стене мира. И лицо, которое открывает нам загадку человека, не останавливается на ней, но приводит нас к тайне Лика Христова (...).

Но причем здесь православие, единство Церквей, пресловутый экуменизм? Притом, что от диалога с вещами и лицами, от голоса Божия, говорящего с нами через тварные вещи, мы, имеющие уши в евангельском смысле, не можем не слышать тот же голос не только в лицах людей, но и в них самих, не только в их глазах, но и – даже и вымолвить трудно – в их верах. Отдаю себе отчет, что вступаю на минное поле, и мины, давно заложенные здесь, тотчас хотят взрываться. Уж не хотел ли ваш Клеман, да и вы с ним заодно, – раздастся голос соборного негодования – уравнять все веры, да еще перемешав их до полной неразличимости? Но Клеман вовсе не предлагает никаких экуменических концепций и не вмешивается в межрелигиозный диалог. Он не принимает даже выражение «анонимные христиане», ставшее популярным в устах Карла Ранера, ибо оно означает: вы можете считать себя кем хотите, мы же будем считать вас своими. Однако все, во что человек вкладывает всю свою глубину, укоренено в Земле Живых, как Клеман вслед за византийской традицией называет Христа, и эта земля принадлежит всем. Она питает собой всякую жизнь.

Мы спускаемся с высоты Предания, построенного как здание из камней живых (догматов, таинств, канонов, уставов, обрядов), т.е. того вида накопленного в истории знания, на котором запечатлел себя Дух Святой, и вступаем в предание даров, которое не имеет догм, но в потоке его отражаются живые лица. И эти лица способны узнать друг друга. Христос не принадлежит одним православным, настаивает Клеман, Он вообще не есть достояние одних христиан. Вся земля людей может претендовать на Им оставленное наследство. Это не значит, что все ее население мы должны записать в православные – речь идет лишь об универсальности Глагола Божия. Это бесконечно больше того, что называется экуменизмом. В начале было Слово, и все мы находимся в общении с этим началом, лежащим в основе всякого человеческого существования. В глубине мира, пусть и зараженного грехом, таится и творится благодарение (...).

На протяжении всей своей долгой жизни Клеман искал и находил семена, следы, отблески, полоски, тропинки света, ведущие к Лику и Слову Божию, скрытые в тайне творения, не забывая о том, что творение предстает перед нами падшим и оскверненным. Христос стирает эту «падшесть» с лица мира, когда мы узнаем Его лик в человеческих лицах. Клеман стремился построить богословие личности как загадки и любви: «загадки, которая не разгадывается, но отдает, преодолевая собственную трансцендентность». Загадка обращает нас к иконе, которую следует очищать и восстанавливать во всяком человеческом лице. Однако, говоря о том, что Христос видит подлинное лицо каждого из нас в тайне Своей любви, что Его взгляд пробуждает в нас нашу подлинную личность, как сумеем мы соединить эту веру со строгим церковным Преданием? Разве тот едва различимый свет, который живет на дне этой личности, спрашивает Клеман, не является в сущности отражением троической тайны? Однако свет Христов не может быть безличным. Глядя в глаза друг другу, открывая личность другого, разве мы не встречаемся со Словом, которое сотворило ее? И потому не должна ли любовь, как теофания, стать настоящим именем Церкви? В Церкви человек принимает Христа как дар, но это принятие требует осознанного выбора и усилия.

Открытие Христа в себе, встреча с Ним, то, что называется «обращением» – не какое-то особое событие, случившееся однажды. Жизнь во Христе или со-бытиe с Ним состоит в нашем согласии принять Его любовь и тем самым обрести самих себя, согласно великолепной формуле Вячеслава Иванова: Amor ergo sum, я любим, следовательно, существую. Всякий человек создан по образу Христову и может открыть и обрести Христа во всем, что через Христа начало быть. «Не могу представить себе, что Христос может быть полностью чужд кому-то или чему-то, сотворенному Им», – говорит Клеман и признается: «Когда я читаю великих суфиев, то молюсь с ними. Семена откровения Христа заброшены в различные культуры, в самые удаленные друг от друга реальности. Когда Бог откроет Себя во всем Своем творении, мы обнаружим великое различие и многообразие Его откровений, ныне сокрытых, которые мы не в состоянии объяснить. Но и без объяснений мы можем различать Его слова, обращенные к нам, принесенные Духом Святым. Мы призваны узнавать наш мир во свете Пятидесятницы, которая окружает нас, и во всяком «иностранном» голосе, во всякой дальней культуре мы должны различать голос Христа. Это не значит, что мы должны отказываться от нашей культуры, насчитывающей 2000 лет. Предание – это священная память, которая созидает нас самих. Оно не должно каменеть, оно должно быть укоренено в Иисусе из Назарета и постоянно возвращаться к Нему».

Предание есть Православие, а Православие, повторяет вслед за Отцами Клеман, – это Христос. Но какое Православие? Оно гораздо больше тех строгих конфессиональных границ, которые мы ему поставили. Если бы ты знала дар Божий... – и эти слова Христа, сказанные самарянке, Клеман делает своим паролем единства. В диалоге религий и конфессий мы должны начинать не с формул, говорит он, но с даров, полученных нами от других, ибо все дары исходят от Христа. Его любовь узнает человека таким, каким он сотворен, находит его под масками и ролями, как и под его религиозными убеждениями.

Церковь, в видении Клемана, – таинство, как и Писание. Таинство заключено в тело обрядов, т. е. движений нашего тела, и догматов, т.е. следовании мысли за Духом Святым. Оно неотделимо от человеческой реальности, но при этом превосходит любую видимую его форму. Если православные получили драгоценнейшее наследие веры, укорененной в Предании, почему не можем мы быть столь великодушны, спрашивает Клеман, чтобы искать и находить следы того же богатства у других, у тех, кто не сего двора? Важно здесь не заводить врага внутри себя, не создавать образ другого в качестве мишени для стрел с отравленными наконечниками. Менее всего Клеман призывал к созданию большого общего котла для всех религий, в котором они теряют себя, смешиваясь друг с другом. Его призыв, если мысль можно прочитать в качестве призыва, заключается в том, чтобы искать ту неузнанную святость, которая лежит в глубине всякого человека. Ибо альтернатива святости – безумие, демоническое наваждение. Невидимая святость скрыта во всяком образе добра, во всяком даре, всякой красоте, в которых мы находим Христа, действующего в любой человеческой культуре, в которой можно расслышать эхо изначального Слова. Мы часто встречаемся со святостью за пределами наших стен, но подлинная святость освобождает от границ. (...)

Помимо Отцов и русских религиозных мыслителей, одним из учителей Клемана стал патриарх Афинагор (1886–1972), беседы с которым вылились в большую книгу. Однажды на мой вопрос, какая из его книг ему ближе всего, он указал на эти беседы, а также «Истоки» – собранную им антологию из святоотеческих текстов. Расскажу под конец, что когда более тридцати лет назад эта книга попалась мне в руки, я почувствовал, что встретил то православие, которое всегда искал, православие, верное своим корням, и вместе с тем пронизанное «всемирной» или, скорее, Христовой отзывчивостью. Не слышав в то время ни имени Афинагора, ни имени Клемана, я перевел эту немалую книгу безо всякой надежды видеть ее напечатанной. В ней я когда-то ощутил – и это ощущение осталось во мне – прикосновение Духа Животворящего, Который творит Предание, Предание, принимающего то образ горы незыблемых истин, то образ реки под солнцем, которая, течет под горой или, разливаясь, огибает ее.

Печатается с сокращениями