Современное неверие на западе Европы и общий характер западной апологетики христианства

Истекший год поставил на очередь не мало новых задач для научной апологетики христианства на Западе. Едва ли когда-нибудь западный христианский мир был свидетелем такой напряжённой борьбы неверия против веры, как в прошедшем году. Не успел сойти в могилу, в самом начале истекшего года, старый вождь западного неверия – д-р Штраус, завещавший своим последователям «атеизм» в качестве «Новой Веры», как на смену ему поспешил уже выступить новый вождь в Германии – Эдуард Гартман, пресловутый философ «Бессознательного» со своим заявлением о «Саморазложении христианства», со своим проектом «Религии будущего»¹. Современное западное неверие, в лицах своих представителей, заявляет ни больше ни меньше, как о нуждах западного человечества в новых богах и в этом отношении представляет поразительную аналогию с состоянием язычества пред явлением христианства². Деморализующее влияние неверующей западной прессы и столь же неверующая либеральная протестантская теология довели скептиков до убеждения, что западный мир нуждается в обновлении посредством новой религии. Ни католицизм, ни полукатолицизм, называющий себя старокатоличеством, ни протестантизм с его бесчисленными толками и сектами оказываются неспособными задержать разлив неверия в Западной Европе и бросают умы из одной крайности в другую. Никто из предшествующих западных скептиков не освятил с такой яростью современного кризиса в религиозно-церковной жизни Запада, как новый проповедник новой веры – д-р Гартман. Вот что он говорит, между прочим, о западных вероисповеданиях и их современном положении: «Христианство умерло для Запада под ударами католицизма, к тому времени, как напомощь католицизму появилось протестантство со своим довершающим разрушительным влиянием. Нельзя сказать, что протестантизм был убийцею христианства в умах и сердцах западного человечества, но он был могильщиком, вырывающим для него могилу. Протестантизм есть не что иное. Как переход от христианства к не христианству. Последнему детищу протестантизма – новейший либеральной теологии суждено по-видимому докончить разрушительное влияние западной реформации XVI-го века. Эта мнимая теология, с её всецелою привязанностью к здешнему миру и житейскому благоустройству, день ото дня все больше и больше довершает разложение христианской идеи. Банкротство этой теологии не может быть дольше скрываемо. Для будущего времени остается только один вопрос. Заслуживающий серьёзного обсуждения: в состоянии ли либеральный протестантизм, как он утверждает, представить нечто в замен разрушенного им, и где, в каком направлении искать этого нечто?» От либерального протестантизма ничего нельзя ждать в будущем, кроме разрушения и разложения. Между тем западное человечество нуждается в религии, оно не может обойтись без неё».

Гартман считает в высшей степени справедливым наблюдение Генриха Гейне, что «скрытая религия германского племени есть пантеизм», и думает, что для охранения интересов религии и идеализма в среде западного человечества не останется ничего другого. Как ввести пантеизм во всеобщее сознание новейших культурных народов, разумеется пантеизм с пессимистический характером, проводником которого является сам Гартман. Таков в общих чертах его проект будущей религии, – проект не поражающей своей оригинальностью (так как неверие уже в достаточной степени приучило западного человека к выслушиванию подобных проектов), но в высшей степени замечательный по своей характеристики западной и особенно протестантской современной теологии. Разоблачая оптимистическое самодовольство современного протестантского рационализма. Гартман ставит на вид либеральным теологиям так называемого либерального «Протестантского Союза» (Кейм, Гаусрат и др.), что проповедуемое ими «Христианство Христа»в сущности имеет очень мало общего с действительным христианством, что они заботятся лишь о том, чтобы послать в мир несколько своих жалких самодельных идеек «под фирмою христианства»и свободно плавать «под христианским флагом», что проповедники и пасторы этого направления не имеют никакого права уснащать свои проповеди библейскими текстами, так как они открыто отвергают все догматические основания ветхого и нового завета, что они поступают подобно римским авгурам эпохи Августа, которые обманывали народ именем религии, а в душе ничему не верили и цинически улыбались при встрече друг с другом, и т.п. Вся эта полемика Гартмана, если и не чужда некоторых частных преувеличений, свойственных пессимисту-философу, то в общих своих чертах совершенно справедлива. Гартман в высшей степени не прав, только в том отношении, что по примеру своих предшественников, – самозванных пророков «религии будущего», – он отождествляет судьбу христианства с судьбами католицизма и протестантизма и вообще судит о христианстве исключительно по западным вероисповедным формам. Иначе он не высказывал бы вопиющих нелепостей о «саморазложении» самой идеи христианства. Сочинение это показывает, до какой степени для западного мира настаёт нужда в уяснении самой сущности действительного и истинного христианства, – христианства, основанного Божественным Спасителем мира, проповеданного святыми апостолами и изъясненного великою Церковью. Гартман обнаруживает полнейшее незнакомство с сущностью христианства, проясненную в учении вселенской Церкви; он судит об этом предмете, как слепой о цветах, и этим только неведеньем мы можем объяснить себе его странные до невероятности суждения об основных принципах христианства – об его догматическом и нравственном учении. Он никогда не высказал бы, например, того положения, что христианство по своему основному принципу есть «крайний дуализм», что оно утверждает абсолютную противоположность между небом и землей, материей и духом, настоящей жизнью и будущею, что оно сосредотачивает «центр всей тяжести» единственно и исключительно только на интересах будущей жизни, проклиная настоящую жизнь, как область господства злого духа и т. под. Читая подобные отзывы о сущности христианства в книге Гартмана, можно подумать, что он анализирует систему какого-нибудь древнеперсидского дуализма или манихейства, и только по ошибке употребляет имя христианства. Пессимист-философ не обращает внимания на то, что христианство своими учениями о воплощении Сына Божьего, о земной жизни Христа Спасителя, о силе молитвы за живых и мертвых, о всегдашнем присутствии Св. Духа в Церкви воинствующей на земле, не только не утверждает, но прямо отрицает абсолютную противоположность между небом и землею, что им напротив утверждается живой и постоянный союз между небом и землею. На самом деле нужна высшая степень незнания (если не предположить намеренной недобросовестности), чтобы назвать христианством то, что никогда не выдавало себя, и затем распространяться в подобных доказательствах «саморазложения» этого так называемого христианства. Из ложных произвольных оснований естественно вытекают у Гартмана и ложные выводы, поражающие своей странностью, как например тот, что христианство по своим основным принципам враждебно всякой науке и культуре, что иконоборство и христианство тождественны и совершенно однородны по своей сущности, и т.п. Не менее поверхностны и беспочвенны суждения Гартнама, о нравственных принципах христианства. «Пока человек остается при вере в личного Бога, – утверждает Гартман, – до тех пор нравственность его может состоять не в чем ином, как рабском подчинении; поэтому всякая теистическая и в том числе христианская мораль необходимо должна действовать безнравственно». Что не только в новом, но и в ветхом завете верховная законодательная власть бога совмещается с личною свободою человека, посредством живого нравственно-свободного союза человека с Богом, – это Гартман оставляет вне всякого соображения и в следствии подобных извращений христианских представлений приходит в конце концов к выводам о необходимости новой религии для человечества. Он объявляет «фирму христианства потерпевшею банкротство» после того, как в продолжении двух почти тысячелетий оно приводило в движение сердца людей, не замечая, что «фирма», которую он сам намеревается открыть, может считаться обанкротившеюся еще прежде выступления своего на сцену практической деятельности. Христианство одушевлено вечными идеалами, способными всегда поддержать, укрепить и ободрить человека среди всех невзгод жизни. Гартман ничего не обещает для последователей воображаемой им «религии будущего»кроме настоящей жизни. Которую он сам же. Как пессимист, считает в высшей степени мрачною. Худою и бессмысленною. «Религия будущего», проектируемая Гартманом, проповедует отречение ради самого отречения из сознания ничтожества мира. Можно ли ждать от такого отречения иных плодов, кроме идиотизма и умственного отупения? Хотя Гартман уверяет, что его религия не разовьет в людях убийственной апатии и квиетизма, полнейшего равнодушия к жизни, подобно древнеиндийской религии, однако же это уверение не подтверждается у него ничем, кроме голословного обещания. Миросозерцание, которое, по словам самого же представителя его, «не может утешаться среди бедствий настоящей жизни никакими надеждами на лучшее будущее», можно смело считать мертворожденным. Катехизис этой мнимой «религии будущего»состоит в следующем: «Человек, как индивидуальное существо, последней целью своей жизни должен считать освобождение от тяжелого сотрудничества в общем мировом процессе и погружение в нирвану, чтобы оттуда не возвращаться больше к жизни». Стремление к этой цели, по мнению Гартмана, разовьет в людях «настроение идеально-бескорыстного, самого чистого религиозного чувства», какого не воспитывала ни одна из доселешних религий. Не будь в прошлом совершенно подобных религий, как «религия будущего»Гартмана: не предупреди целыми тысячелетиями Гартмана Шакья-Муни основатель своей пессимистической религии, не покажи эта религия своих плодов в среде народов. Исповедующих буддизм, где почти повсюду царит в настоящее время крайняя грубость и дикость: может быть нашлись бы люди, которые поверили бы ему на слово.

Тем не менее однако находится масса легковерных, которые ждут от глашатаев новых верна Западе нового живого слова по основным религиозным вопросам. Их сочинения с заманчивыми обещаниями открыть перед взорами человечества «религию будущего»расходятся в громадном, почти баснословном, количестве. Сочинения Штрауса о «Старой и новой Вере» в германии имело 6 изданий, философия «Безсознательного» Гартмана имела 5 изданий в Германии и переведена на русский язык. Его новое сочинение «О саморазложении христианства и религии будущего», по газетным известиям, выдержало уже три издания. В высшей степени знаменательно то настроение умов, которое складывается в наши дни на западе, представляя какую-то смесь упадка, разочарований и тревожных ожиданий. Под тяжким бременем скептицизма западное человечество издает протяжный вздох изнеможения и разочарования; оно то ищет упокоения неудовлетворенных потребностей духа в материальных наслаждениях, то с каким-то надломленным чувством предается порывам отчаяния, с скорбью провожает блестящую по внешности, но не удовлетворившую его, идеально-пантеистическую философию, с жадностью прислушивается к мрачным вещателям пессимизма; то опять, в силу какого-то тайного предчувствия, обращает взоры к Востоку, думает найти разрешение глубочайших проблем жизни у древних мудрецов Индии, или же у новейших мистиков-спиритов, на подобие того, как древне-классический мир искал утешения у таинственных оракулов. Чем же объяснить все это, как не жаждою западного мира к религии, – жаждою, которой не удовлетворяют ни католицизм, ни протестантизм, и жажда эта до тех пор не будет удовлетворена, пока западная богословная наука, отрешившись от узко-конфессионального понимания христианства, не обратится к вселенскому пониманию его сущности и не введет в сознание западного человечества идеала христианской веры в его чистом неискаженном виде. Тогда сами собой смолкнут оракулы новых вер, подобно тому, как смолкли древние языческие оракулы пред светом христианской истины. Вот первая и главная задача для западной апологетики христианства.

Но за провозвестниками новых религий на Западе, стоит в настоящее время целый полк, поддерживающий их с тылу. Им рукоплещут интернационал и партия социальных демократов, стремящаяся к радикальному переустройству общественного и государственного строя, в попранию законов божеских и человеческих. Их воодушевляет и поддерживает, хотя не сознательно, государственная сила, стремящаяся насильственно подчинить себе все элементы духовно-нравственной и религиозной свободы человека. Им помогает в борьбе с христианством партия отрицательной научной критики источников христианства и неверующая иудейская печать. На их стороне наконец представители естествознательных материалистических теорий в Дарвином во главе. Они служат таким образом выразителями более или менее господствующего настроения умов на Западе, которое отражается не только в теоретической- научной сфере, но и социально-практической-общественной. Если до последнего времени отношения между социалистами, материалистами и атеистами оставалось недостаточно разъясненными, то теперь в достаточной степени выяснились эти отношения и как нельзя яснее обнаружился неразрывный союз этих трех сил, одинаково враждебных христианству.

Социализм (в том смысле, какой соединяется с этим словом в новейшее время) ведет свое начало от времен первой французской революции. С того времени впервые являются попытки возвести отрывочные и неопределенные социалистические утопии прежних веков на степень законченных систем, выведенных из известных теоретических оснований. Не вдаваясь в описание истории этих попыток, мы напомним здесь об именах всех более или менее известных вождей социалистического движения: Оуэна, Сен-Симона, Базарда, Фурье, Прудона, Луи-Блана. Хотя их теории, в применении к практической действительности, давно уже потерпели крушение, и Оуэн так же мало нашел сочувствия своим социалистическим идеям в свободной Америке, как и сен-симонисты на своей родине – во Франции, тем не менее эти идеи не отошли к области истории и, под влиянием западно-европейских событий последнего времени, снова всплыли наружу во всей их ужасающей действительности. После того как в 1871 году на улицах Парижа повторились кровавые сцены, напоминавшие первую французскую революцию, вожди социально-демократической партии и так называемой интернационали не замедлили высказаться почти открыто знаки своего сочувствия французским коммунистам. Почти во всех европейских государствах, не исключая Германии, опьяненной на время торжествами последних побед, обнаружилось сильное социалистическое брожение, сгруппировавшиеся вокруг рабочего класса. В Германии социалистическая партия, в сравнительно короткий промежуток, почувствовала себя на столько в силах, что вожди её прямо, без всяких обиняков, начали выражать цеди своих разрушительных стремлений в немецком рейхстаге, и Европа с ужасом увидела, какие величайшие опасности таятся в недрах социализма для всей культурной жизни Запада – для нравственности и религии.

По-видимому, социализм оставляет в стороне высшие религиозные принципы, не нападает на них, как бы даже игнорирует их. Стремления его клонятся к тому, чтобы устранить из общества людей все виды неравенства, – неравенство между богатыми и бедными, знатными и незнатными, господином и слугою, мужчиной и женщиною, образованными и необразованными, учёным и невеждою и проч. Социализм задается целью уничтожить все вообще, что служит причиною неодинакового положения членов общества, выходя из взгляда на неравенство, как на основной источник всех социальных зол, всех бедствий и даже нужд человеческой жизни. Существующее общественное устройство, основанное на делении людей по классам, званиям, правам, состояниям, имуществам, полам, с точки зрения социализма не имеет права на существование. Отсюда происходят радикальные стремления социалистических теорий к пересозданию общественного и государственного строя на началах абсолютного равенства всех человеческих индивидуумов. Совершенно одинаковые звенья, снизанные в длинную цепь, – вот образец для общественного строя, отвечающий в наибольшей степени понятиям и вкусам социалистов. Справедливость требует впрочем заметить, что не все социалистические системы, равно как и их сторонники, сходятся между собою, в своих стремлениях. Когда социализм требует только политического и социального равенства всех членов общества, тогда его стремления довольно близко сходятся в стремлении демократов, которые также домогаются возможного уравнивания всех членовобщества в социальных и политических правах, агитируя в пользу установления полного политического и социального равенства обоих полов, эмансипации женщины и т. под. Но более последовательные социалистической теории утверждают, что без имущественного экономического равенства все другие виды равенства представляют только один признак. Последовательный социализм, не только в политическом и социальном, но прежде всего в экономическом неравенстве людей видит препятствие к осуществлению своей теории общественного устройства и устранение этого препятствия считает своей первою и главною задачей. Частная собственность, по проектам социалистов, если не совершенно должна быть уничтожена, – как этого желают коммунисты, – то должна быть до возможной степени ограничена и уравнена между отдельными владетелями – и прежде всего посредством безусловной отмены права наследства. Настаивая только на уравнении, на равномерном распределении, но не на уничтожении частной собственности, социализм не посягает по-видимому на самый принцип частного владения. Однако же – только по-видимому. Те из социалистов, которые требуют раздела имущества пропорционально способностям, личным трудам и заслугам каждого, очевидно, не принадлежат к последовательным сторонникам теории безусловного равенства людей. Те же, которые, вместе с отменою права наследства, хотят совершенно равномерного раздела частной собственности между людьми всевозможных дарования и личных заслуг перед обществом, и рекомендуют постоянное поддержание и охранение этого имущественного равновесия посредством особых государственных и законодательных мер, очевидно, несущественно отличаются от коммунистов, хотя и стараются обольстить неопытных обещанием сохранить за ними «призрак» частной собственности. Коммунизм стремится к радикальному уничтожению частной собственности, представляя в своем воображении всем полное равенство в труде и наслаждении, независимо от частных имущественных средств. Не к тому же ли стремиться и социализм, когда право частной собственности ограничивается нуждами и потребностями каждого отдельного лица, притом пропорционально-равномерными нуждами и потребностями каждого другого лица. Ни там, ни здесь не может быть никакой речи ни о свободном владении, ни о свободном распоряжении своею собственностью, ни даже о свободном определении своих нужд и потребностей. Словом, там и здесь личная свобода человека, – этот краеугольный камень нравственной жизни и индивидуальной самостоятельности лица, приносится в жертву неограниченному деспотизму общества. Основная мысль социалистических систем прежде всего состоит таким образом в отрицании прав свободной человеческой личности, возвышенной христианством в свое достоинство, в признании безусловного абсолютизма общей силы, тяготеющей всем своим гнетом над правами отдельных личностей, как совершенно одинаковых ничтожностей, и потом уже в отрицании законности экономического, политического и социального неравенства людей. От устранения всех означенных видов неравенства социализм ждет спасения человеческого общества от всех зол и несчастий, наступление золотого века, всеобщего блаженства. Тогда, по мнению социалистов, уничтожатся все людские нужды, прекратятся войны, наступит господство всеобщей братской любви между людьми, – труд и работа для всех сделаются одинаково приятными и привлекательными, все люди сделаются лучше, умнее, добрее. Фурье, между прочим, полагал, что тогда даже сам климат переменится к лучшему, люди будут достигать, по меньшей мере, 7-ми футов роста и 144 года сделаются средним термином человеческой жизни. Не тоже ли поглощение частного общим, индивидуального целым, проповедует и пантеистическая и материалистическая философия, как условие высшего блага человеческой жизни?

Социально-демократические усилия, в роде усилий Сен-Симона, Маццини и др., состоят по-видимому в тесной связи с филантропией, с стремлением к развитию низших классов народа, к защите бедных, к возвышению народного благосостояния, достоинства труда и проч. Кто недостаточно знаком с духом этих стремлений, тот легко может смешивать их с существенными и основными требованиями христианства. Не состоит ли, спрашивают, и истинное христианство в том, чтобы с горячей любовью к ближнему проникать в самые мрачные убежища нищеты и порока, чтобы все страны земли напоить оплодотворяющим потоком безграничного человеколюбия, обнять все отделы человеческого общества в тесный круг взаимного и деятельного сочувствия, ослабить и постепенно разрушать преграды, отделяющие один классов людей от другого и одну нацию от другой, освободить человечество от свирепых войн и направить его деятельность на развитие своего внутреннего благосостояния, пробудить в людях сознание их существенного равенства и братства и дать этому сознанию преобладающее господство над всеми случайными различиями званий, состояний, общественных положений, воспитать в людях дух любви, взаимного уважения, терпимости к тем, с кем мы не соглашаемся в убеждениях? Если таковы признаки истинного и здравого христианства, то не должны ли мы в филантропических и гуманных тенденциях социализма признать наиболее чистое и светлое отражение христианских идей? Таким или подобным образом рассуждают люди, не имеющие основательного знакомства ни с духом социализма, ни с сущностью христианства, знающие о том и другом больше понаслышке и никогда не вникавшие в глубокое принципиальное отличие нравственного учения христианства от воззрений социалистических теорий.

Нельзя отрицать, что школасоциалистов в некоторых частных положениях своей доктрины сходится, по видимости, с нравственными положениями христианства. Она сосредотачивается вокруг представителей – равенства, братства, улучшения судьбы бедных, прекращения войн, обеспечение свободы совести и религиозной веротерпимости. Она обращается, как это может казаться, вокруг нравственных идеалов христианства, хотя и отрешенного от его догматической системы и супранатуральной основы. Некоторые из социалистов иногда даже прямо указывали на сродство своих принципов с отдельными нравственными истинами христианства. Но при этом ими не обращалось внимания на то, что христианство признает только один и единственный, хотя и самый высший, вид равенства между людьми – равенства чисто нравственного, обусловливаемого единством их происхождения от одного Творца, единством падения в лице своего общего родоначальника и наконец единством искупления, простирающегося на всех людей без различия (Галат. 3:26–28). Затем не только в отношении к естественным дарованиям людей, но и в отношении к высшим благодатным дарам, сообщаемым людям для служения высшим нравственным целям, христианство не только не уравнивает и не обезразличивает всех людей, но прямо указывает на их существенное различие в том и другом отношении (см. 1Кор. 12). Без сомнения, христианством внушается людям взаимная братская любовь, чувства человеколюбия и проч., но мысль о социальном, политическом и экономическом равенстве людей не имеют никакого основания для себя в св. писании. Напротив, мы повсюду встречаемся здесь с понятиями о господине и слуге, о начальствующих и подчинённых, о властях и подданных, а также и об их взаимных нравственных обязанностях. Как ни часто в св. писании внушается попечение о бедных, но нигде, – хотя бы в форме самого малого отдаленного намека, – не указывается на уничтожение различия между бедными и богатыми в какое бы то ни было время и при каких бы то ни было условиях настоящей жизни. Напротив, из слов Спасителя: «бедных всегда имеете с собою» (Мф. 26:11) мы имеем полное основание заключить, что бедность, со всеми ее отличиями от богатства, никогда не потеряет своих специфических особенностей и евангельские увещевания к благотворительности, к помощи бедным, к облегчению их нужд никогда не сделаются лишними. Вот что игнорирует социализм.

Но корень заблуждений социализма лежит глубже, – он скрывается в существенно антирелигиозных началах социалистической теории. Выводя все нужды и бедствия людей лишь из одних внешних условий общественного строя, теории эти прямо отрицают внутреннюю первопричину всех зол, скрывающуюся, по учению слова Божья, в нравственном повреждении человеческой природы. Социализм ничего не хочет знать о грехах и его печальных последствиях. Для него служит предметом кощунственного глумления библейское учение о том, что нужды, скорби и бедствия человеческой жизни служат отголоском божественного приговора над падшим человеком. Он не верит в непреложность божественного определения: в печалех и в поте лица твоего снеси хлеб твой вся дни живота твоего, дóндеже возвратишися в землю, от нея же взят вси (Быт. 3:18–20); не доверяет и непреложной силе слов Спасителя: бедных всегда имеете с собою. Стремясь к радикальному искоренению и уничтожению всех нужд человеческой жизни – с помощью одних человеческих средств, социализм открыто выступает на борьбу с божественным определением о судьбе павшего человека, усиливается отменить, уничтожить силу этого определения и водворить рай не земле. Нельзя сказать, что, задаваясь целью уничтожения всех нужд, социализм только выходит из пределов законного стремления к возможному облегчению человеческих нужд и бедствий, внушаемого нам самим христианством. Его стремление не имеет ничего общего с христианством и неразрывно связано с отрицанием основных начал религиозно-христианских учений. Сила греха с его последствиями и сила высшего божественного правосудия, карающего человека за грех – все это, с точки зрения социализма, не признающего свободы человеческой воли, только воображаемые силы, которые должны пасть с изменением общественных порядков и учреждений во вкусе социалистических теорий. Отрицая, с одной стороны силу греха, с другой – руку высшего божественного Проведения в управлении судьбами человеческих обществ, социализм естественно не может остановиться на тупи к достижению своих разрушительных целей ни пред какими средствами. Стремление к низвержению всех существующих порядков в человеческих обществах уже само собою предполагает отрицание в этих порядках каких бы то ни было следов высшего, божественного освящения или узаконения. И социализм, на самом деле, не признает ничего священного. На место восьмой заповеди закона Божьего с ее охранением права собственности он проповедует пресловутый принцип: Прудона: «La propriélé c'est le vol.» На месте христианского брака и семейной жизни, неразрывно связанной с правом собственности, – свободную внебрачную любовь. Пятой заповеди закона Божьего в социализме противопоставляется учение о всеобщем безусловном равенстве; шестой – теория о позволительности убийства, фактически доказанная недавними делами парижских коммунистов. В еще более недавнее время один берлинский врач прямо упрекал, в органе социалистов, новейшие законодательства в варварстве за то, что оно преследует детоубийство и предсказывал, что в отдаленном будущем человечество будет поставлено в необходимость прибегать от времени до времени к умерщвлению излишней части людей, подобно тому, как это делают теперь некоторые пчеловоды с своими лишними пчелами. Все это само собою указывает на антирелигиозный и противохристианский дух социализма. И нынешние социалисты сами не скрывают своих антирелигиозных тенденций, напротив стараются выставлять эти тенденции на вид, где только представляется для них какой-нибудь повод к заявлению своих принципов. Они усиленнее всех других партий агитируют в пользу отмены христианских обычаев и восстановления языческих обрядов погребения, трупосожигания и т. под. Один из современных вождей социально-демократической партии в Германии, Бебель, в прошлом году заявил в немецком рейхстаге, что в религиозном отношении его партия не стремится ни к чему – в силу своих атеистических убеждений. Прошлогодний женевский съезд социалистов-демократов в самом первом параграфе своей программы возвестил миру, что «он признает себя атеистическим и имеет в виду поставить науку на место религии, человеческую справедливость – на место божеской». На брюссельском интернациональном конгрессе социалисты объявили, что «они не хотят никакой религии, потому что все религии подавляют разум». Атеизм составляет таким образом и вывеску социализма, и его внутреннюю подкладку.

Что же дает живучесть социалистическим мечтам, не смотря на очевидную их нелепость? Без сомнения то, от чего вообще зависит продолжительное существование заблуждений и без чего немыслимо само ох происхождение. Сюда относятся пороки высших классов западного общества, пренебрежение к христианским воззрениям и обычаям, материализм не столько научный, сколько практический, страсть к роскоши, к удовольствиям, денежная гордость, антирелигиозный дух, проникающий большую часть западной прессы, материалистическое направление образования, рекомендуемое для народных школ, настойчивые требования безрелигиозных школ под именем безконфессиональных. Что же удивительного, если все эти условия поддерживают в западном обществе брожение социалистических элементов, деморализующих низшие классы народа? На прошлогоднем брюссельском съезде интернационали один оратор из партии социальных демократов высказал страшные, но тем не менее верные, слова среди этого сборища.

«Кто у народа отнимает небо, тот должен дать ему землю. Вы, жалкие фарисеи-либералы, отняли у народа утешение религиозной веры и не хотите снять с него железное иго ваших железных машин: где ваша логика? Логика всемирной истории строже, – строже вашей логики. С потерею неба народ всегда настойчиво требовал земли в полное владение. И он логически прав. Если нет Бога и загробной жизни, дайте нам пожить в полное удовольствие на земле: такова логика народа.

Само собой разумеется, что борьба западного неверия против христианства, сосредотачивающаяся в настоящее время в стольких разнообразных центрах, внутренне однако же тесно объединенных между собой, захватившая столь широкую область теоретических и социальных вопросов, должна вызвать сильное и энергическое противодействие со стороны современных представителей западной богословской науки. В этой борьбе затрагиваются все основные вопросы христианской догматики и этики. Это – борьба – не из-за частных каких-нибудь вопросов, но из общих принципов, характеризующих собою два противоположных миросозерцания – христианское и не-христианское. Для того, чтобы защита христианского учения могла иметь успех в этой борьбе, требуется организация новых сил и средств, новое оружие, соответственное нападениям новых противников. Если до последнего времени центром неверия считалась Франция с её волтерианским легким скептицизмом, то теперь поднимает голову преимущественно немецкий скептицизм, выражающийся в грубых педантических формах, но с свойственною немецкому духу склонностью к обобщению и систематизации частных идей. Современное неверие борется не так, как это делалось до сих пор: частными случайными нападениями, без определенного плана; оно борется разрушающим образом, следуя твердо организованному плану и новой тактики. Вот почему специально-апологетическая литература на Западе, преимущественно в Германии, с каждым днем возрастает и с каждым днем проникается больше и больше убеждениями, что борьба против отдельных противников христианства, против тех или других теорий и мнений враждебных христианскому учению, не достигает вполне своей цели, что наибольшую важность для апологетики христианства имеет систематическое научное обоснование коренных начал религиозно-христианского миросозерцания и положительное раскрытие христианского идеала, который бы сам собою располагал и привлекал к себе неверующих или людей, стоящих на пути к отпадению от религии. Для нас русских знакомство с лучшими апологетическими сочинениями западных ученых имеет двоякий интерес. Во-первых – простой интерес знания. В нашем обществе недостаточно известны не только произведения, но даже имена большей части современных западных апологетов; у нас многие увлекаются теориями Дарвина, Гартмана и др., но много ли у нас найдется знакомых с критикую и опровержением этих теорий не только в западной, но даже в нашей отечественной апологетической литературе? Нельзя отвергать с другой стороны полезного значения этих произведений, как пособий для защиты наших отечественных тружеников богословской науки, имеющей специальною задачею апологетику христианства, хотя и нельзя признать справедливым того мнения, что эти пособия могут приняты православным богословом за образцы для своей научно апологетической деятельности.

Апологетические труды западных писателей, хотя и весьма почтенные, и серьезные, но все же труды чужие для нас, поэтому не могут, конечно, удовлетворить во всех отношениях требованиям, предъявляемым современным движениям нашей русской мысли и к задачам православной богословской науки. Не следует думать, что эти труды, вследствие своей специальной задачи – защитить общие и основные истины христианства, свободны от всяких вероисповедных оттенков протестантизма и католицизма в понимании самых основных начал христианского миросозерцания. Ни католическая, ни протестантская апологетика не в состоянии удовлетворить требованиям православного сознания, первая по причине отождествления интересов христианства и церкви с интересами папства, последняя – в следствии нетвердости и шаткости своих положительных оснований. Ни один протестантский богослов, хотя бы то самый консервативнийший, не станет защищать того, на чем зиждется наша вера в божественность христианства и его первоисточников, ни авторитета Церкви, ни авторитета вселенского церковного предания, понимаемого в православном смысле. Самою сущностью протестантской церковной доктрины, пропитанной духом субъективизма и в себе самой заключающей значительную дозу рационализма, обуславливается совсем иное отношение к основным истинам христианства, – к учению например об искуплении, первородном грехе, о свободе воли, – нежели какое требуется положительным учениям православной церкви. Даже в таких, по-видимому совершенно не вероисповедных, вопросах, как вопросы о сущности религии вообще, о ее происхождении, об отношении естественной религии к откровенной и т. под., протестантское воззрение расходится на весьма значительное расстояние от православного. Протестантская антропология не допускает, по своим вероисповедным основаниям, никакой естественной религии, в смысле внутренней неизгладимой принадлежности человеческого духа. С точки зрения этой системы человек вследствие падения потерял всякую способность к религии, все высшие духовные силы его, в том числе и религиозное сознание, не только утратили свои совершенства (как учит православная церковь), но окончательно сгладились, погасли, уничтожились. После того как это учение авторизовано и догматизировано было в протестантском мире внесением его в одну из лютеранских символических книг, известную под именем «Формулы Согласия» («Formula Concordiae»), для протестантской апологетики, вызванной рационалистическим движением после-реформационной эпохи, строго говоря, отрезан был всякий путь к научной защите религии, как существенной, неизгладимой, психологической потребности человеческого духа. Коль скоро падший или естественный человек сделался абсолютно мертвым для религии, лишённым самомалейшего здравого чутья к высшей истине (а он буквально уподобляется в этом отношении камню, пню, колоде в вышепоименованной символической книге лютеран), – то, естественно в нем не могло сохраниться и чувство восприемлемости для откровенной религии, а этим в свою очередь предполагается, что религиозное чувство не имеет глубочайшего основания в самой сущности духовно-нравственной природы человека. Подобные неизбежные выводы из основных начал пессимистической антропологии протестантства мало принимались в соображение западными реформаторами XVI-го века, действовавшими под влиянием энтузиазма; у них мы не находим еще почти никаких попыток к разъяснению общих вопросов относительно религиозного сознания. Но то, что недосказано было реформаторами, очень скоро раскрыто было их приемниками. Мы видим, что социниане, например, уже прямо отвергали прирожденность человеку религиозного сознания. Общей протестантской мысли о радикальном всецелом извращении духовно-нравственной природы естественного человека они дали только частнейшее, но тем не менее вполне логическое, раскрытие и воспользовались ею для отрицания врожденных человеческому духу стремлений к религиозному союзу и общению с Высочайшим существом. Явление социнианского воззрения на религию, существенно-обязанное своим происхождением протестантскому учению о человеке, обнаружило пред более безпристрастными последователями протестантизма, что их вероисповедание не дает прочных основ для раскрытия учений о религии. Указывая на внутреннюю оправдывающую веру, как на зерно истинной религиозной жизни, и в тоже время отвергая в естественном человеке самую способность к восприятию этого зерна, протестантство оною рукою строило, другою разрушало построенное. Когда обнаружилось в Западной Европе антирелигиозное движение, объявившее религию выдумкой жрецов, протестантские богословы-апологеты увидели себя в необходимости доказывать врожденную способность человека к религии и ее неискоренимость; но их доказательства не гармонировались с общим духом их вероисповедной системы. Поэтому уже в XVIII-м веке в среде протестантских богословов сделался предметом горячих споров вопрос: составляет ли религиозное сознание психологическую неотъемлемую способность человеческого духа, и многие из тогдашних богословов, – крайних супранатуралистов, – желая оставаться верными духу протестантского вероучения, решали этот вопрос в отрицательном смысле на том основании, что в религиозной жизни одно и все составляет единоспасающая и возрождающая благодать Св. Духа. Правда, под влиянием уроков времени, протестантское богословие вынуждено было отступить во многих пунктах от учений своих так называемых символических книг, – и современные представители апологетической деятельности в протестантском мире, за исключением весьма немногих, устраняют резкие крайности своих предшественников в учении о религии. Но и на их трудах лежит в той или другой мере отпечаток этих крайностей. И в современно протестантской апологетической литературе весьма нередко появляются трактаты и даже целые исследования, доказывающие, например, что богопознание и богопочтение составляют не существенное дело в религии. Колебание в основном определении сущности религии составляет и доселе одно из наиболее слабых мест в протестантской апологетики. Это – колебание между односторонне-теоретическим, односторонне-практическим и односторонне-мистическим воззрением на сущность религии, при чем религия или отождествляется с учением и трактуется, как только «доктрина», или – с одною благочестивою деятельностью, или с мистико-квиетистическим созерцанием. Примирения этих крайностей в каком-нибудь более общем и более целом воззрении нельзя и ждать от протестантской апологетики до тех пор, пока она будет находиться в зависимости от воззрений своей вероисповедной системы. Нельзя не обратить внимания на тот многознаменательный факт, что из протестантских богословов так называемого строго ортодоксального направления,т.е. строго придерживающихся символических книг старолютеранства и старо-реформатства, не было ни одного замечательного апологета в течении всего XVIIIи XIX-го века. Из представителей же иных богословских направлений, возникающих на почве протестантизма, почти не было ни одного апологета, защищавшего в строгом смысле христианство, а не свою какую-нибудь теорию о религии христианства. Лучшие труды по апологетике христианства здесь выходили от тех авторов, которые держатся более, так сказать, эклектического направления, не придерживаясь строго-буквального понимания своей вероисповедной системы, но и не подчиняясь влиянию рационализма. Таковы труды Лютарда, Пресанссе, Гизо и др. К этой категории относятся два выдающихся опыта по апологетике христианства, явившейся в прошлом году «Апологетика» Эргардта и «Основное богословие» Фойгта, о которых мы намерены представить в следующей книжке краткий отчет нашим читателям. Опыты эти обращают на себя внимание сколько потому, что они представляют цельные системы апологетики, посвященный систематической научной защите религиозно-христианского миросозерцания, столько и потому, что они в большей, сравнительно говоря, степени отрешены от крайностей протестантских воззрений, чем другие произведения этого рода. На ряду с этими опытами следует поставить вышеупомянутое сочинение Ульхорна «О борьбе христианства с язычеством», которое, впрочем, имеет больше исторический, нежели богословско-апологетический характер. Мы могли бы рекомендовать это сочинение для тех читателей, которые хотят познакомиться с историей христианской апологетики.

Н. Рождественский