Исторические особенности в постановлении церковно-учительного дела в Московской Руси и их значение для современной гомилетики

(Речь, читанная на годичном акте С.-Петербургской Духовной Академии17 февраля 1900 года)

Речь эта не была напечатана в приложении к Отчету о состоянии С.-Петербургской духовной академии за 1899 год по случаю отъезда Н. К. Никольского в командировку и по поручению совета академии на торжественном акт 17 февраля 1900 года была прочитана проф. А. И. Пономаревым.

Так как одна из основных задач духовного образования состоит в распространении неугасимого света христианской истины, то о чем, как не об усовершенствовании просветительных средств, необходимо вспоминать здесь в праздничный день академической науки?

В настоящее время на проповедь, как на один из способов нравственного воспитания общества, не напрасно возлагаются большие надежды. Новый Завет был открыт миру, как делом, так и словом. В силу Божественной заповеди (Мф. 28:20) проповедничеству на все вре­мена предоставлено служить возвещению спасительной правды.

Но если в наши дни заметно оживляется усердие пастырей к церковному собеседованию, то следует ли отсюда, что современная проповедь вступила на верный путь свой и содержит в себе прозрачный источник живой воды, к которому издревле стремится христианская душа русского человека?

Из истории прошлого надлежит почерпать разъяснение для текущих событий.

Ничто так не угрожает окружающей нас религиозной жизни, как возможность утраты церковности. Равнодушие к вере и задатки сектантства возникают вслед за этой утратой. Духовенство двух последних столетий постоянно стремилось, поэтому к укреплению связи между паствой и церковью. Но весьма знаменательно, что в те же два века, когда проповедничество сделалось неотъемлемой обязанностью русского пастырства, строй общественного быта значительно уклонился от благочестивых начал, глубоко проникавших допетровскую Русь.

Напротив того, в дореформенное время церковность была в московском государстве столь неизменным спутником его жизненного склада, что заслонила от историков прежние языческие верования народа, и так близко сроднилась с внутренним миром русского человека, что опасение за целостность обряда послужило одним из поводов возникновения раскола.

Бесспорно, что созидание этих прочных устоев совершалось при взаимодействии разнообразных и сложных причин, которые исчезли или были ослаблены только в послепатриаршеский период под влиянием иноземных веяний, исходивших сверху из разобщенного со стариною средоточия церковной жизни. Но не менее справедливо и то, что в истории устроения древнерусского быта в духе церковности весьма плодотворное значение принадлежало своеобразной постановке духовно-просветительного дела. При изыскании способов успешного воспитания паствы ничуть не излишне, поэтому и в настоящее время искать здесь соответствующих уроков. История есть учительница народов, скрижаль откровения и правил.

Итак: при наличности каких церковно-учительных средств в народном быту Московской Руси укоренились, крепли и возрастали начала религиозного строя?

Устная литературная проповедь была тогда неизвестна. Как обычай (а не как исключение), она водворилась на севере во второй половине XVII века. Ближайший отголосок католического школьного проповедничества, которое вызвало себе подражание в южнорусских пределах, она перешла в московское государство вместе с киевским схоластическим образованием. До появления же этого новшества ни один очевидец не упоминает с достаточной определенностью о существовании в правоверной Руси обычая произносить за литургийным богослужением вновь составленные проповеди. Пытались нередко объяснять это и невежеством, и нравственным упадком духовенства, при­поминая с этою целью известный отзыв владыки Геннадия и показания Стоглава. Однако наблюдения, основанные на статистике и изучении сохранившихся памятников, не могут подтвердить такого объяснения: состав духовенства в древней Руси пополнялся почти исключительно лицами грамотными¹, которые, имели притом, как известно, в своей среде длинный ряд писателей, начитанных в обширной отеческой письменности.

За литургийным богослужением не было проповеди в древней Руси потому, что не существовало полномочий на таковое учительство.

Церковная жизнь московского государства строилась под руководством двух главных канонических «норм: Кормчей и Типикона. Но ни та, ни другая книга не предоставляли кому-либо неограниченного права составлять новые (для каждого случая), поучения и произносить их за церковными службами. 19-ое правило VI вселенского Трулльского собора требовало, чтобы духовенство предпочтительно предлагало народу «словеса благочестия», избранные из божественного писания и изъясненные светилами церкви, а не свои личные измышления. Типикон, как в редакции приписываемой патриарху Алексию, так и иерусалимский, не знал вовсе литургийной проповеди и нигде не упоминал о свободном учительстве предстоятеля в церкви². Постановления русских соборов, архипастырские послания, Обиходники Старчества, Домострой, поучения Измарагдов и Златоустников, пытаясь согласить византийские правила с обстановкой окружающей жизни, также не содержали предписаний священнослужителю поучать народ за богослужением устными беседами³.

Итак, религиозный строй московского общества не был в заметной зависимости от устного проповедничества в храме. В древней Руси импровизация была весьма редким посетителем церкви, о котором мы узнаем главным образом по начальным страницам русской истории. В столетия, более близкие к эпохе преобразований народное сознание соединяло с храмом слишком возвышенное представление, которое не допускало сюда спешных и заурядных произведений человеческой мысли. В часы богослужения он был земным небом, на котором присутствовали сонмы ангелов и архангелов, принимавших участие в священнодействиях и в таинственном возношении молитв к Богу. Все человеческое исключалось отсюда, а потому и импровизация с ее постоянными недомолвками не имела доступа в земное вместилище божественной славы. Оберегая учение, которое в храме преподавалось в качестве общецерковного верования, иерархия не могла решиться на замену его случайными мудрованиями, и в состав богослужебного чина памятники учительного слова она привносила с раз­борчивостью⁴ подобно тому, как с осмотрительностью новые памяти и службы допускала в оборот богослужебной практики. Было бы смелым в настоящее время предлагать употребление в церкви импровизированных молитв. Точно также в старину не могло быть и речи о повсеместном обычае устной проповеди за богослужением.

Распространением христианского просвещения и церковностью быта наша древняя, отсталая Русь была обязана более книге, чем устному слову.

Богослужебную проповедь в московские века заменяли так называемые уставные или соборные чтения, состоявшие из творений знаменитых отцов и учителей церкви, из житий святых и из других назидательных сочинений. Распадаясь на три главных и обширных отдела: житийный (минеи-четьи), похвальный (торжественники) и нравоучительный (златоустники), эти чтения, со стороны дидактических памятников, входивших в их состав, были шире преобладающего типа современной проповеди: уставное житие выдвигало живой образец христианского поведения, в похвальном слове отмечались светлые черты жизнедеятельности прославившегося подвижника, или же излагалась история праздника, возвышавшая настроение собравшихся; в нравоучительных наставлениях преподавались правила христианского образа жизни.

Обычаю этих чтений, установившемуся в киевских монастырях уже в XI веке⁵, в истории отечественного просвещения суждено было занять весьма выдающееся место – особенно заметное при пробелах в учебном деле, при, отсутствии средних и высших школ, в которых общественное сознание могло бы воспитываться в определенном направлении. Уставным чтениям выпало на долю быть главным источником русских духовных идеалов. Считаем излишним приводить доказательства достаточно сказать, что жития святых полны примерами живой склонности к аскетизму, пробуждавшейся в отроческие годы у будущих подвижников под влиянием, слышанных в церкви божественных писаний, т.е. отеческих творений и житий. Вообще: склад идеальных понятий древнерусского человека и его убеждения свою коренную основу имел в том учении, которым церковь наделяла его в уставных чтениях.

Этим непосредственным влиянием не исчерпывалось, однако, руководящее значение их, простиравшееся и на историю нашей «литературы», и на судьбу всей четьей письмен­ности. Первая считается отобразом господствующих идей и проводников их в народную жизнь. Но если оставить в стороне немногочисленные памятники древнерусского устного народного творчества (былины и поэтические произведения), то можно утверждать, что наша старина почти не со­хранила нам словесности, стремившейся исключительно к эстетическому действию, так как огромное большинство ее памятников возникло в силу житейских потребностей, между которыми самыми существенными были требования церковного устава, разъясняющие нам происхождение преобладающих особенностей так называемой древнерусской литературы. Наиболее обширный отдел ее был учитель­ный, предназначенный согласно с предписаниями Типикона для употребления в церквях или для внецерковного чтения за трапезой и в кельях. Кроме того богослужебные интересы влияли и на самые свойства литературного памятника. В целях церковного назидания деловитый рассказ жития превращался в нравоучительное сказание, или в слово, написанное в стиле богослужебных песнопений, и даже на страницы летописных заметок, где строгая фактичность была бы так уместна и естественна, очень рано проникла цер­ковно-назидательная точка зрения на события временных лет, как на признаки продолжающегося божественного домо­строительства на земле. В степенной же книге – мы имеем уже нравоучительный памятник, писанный в стиле богослужебно-житийном. В истории церковного устава и назначенных им чтений следует искать разгадку и основного направления древнерусской духовной литературы и последовательности в ее развитии, и частных интересов ее, и стилистических вкусов писателей, живших до поло­вины XVII века включительно. Наиболее яркие выразители течений общественной мысли XV и XVI века преподобные Иосиф Волоцкий и Нил Сорский, митрополиты Даниил и Макарий могут быть правильно поняты только после сопостановления их трудов с суммой типикарных чтений их эпохи.

Но и такая зависимость оригинальной духовной литера­туры от Типика не исчерпывала всего исторического и воспитательного значения церковно-учительных чтений. Пере­водный четьи материал, среди которого произведения русских писателей кажутся незначительной крупицей, распро­странялся в 1000-х списков, прежде всего вследствие богослужебных потребностей. В свою очередь самая чис­ленность переписанного обеспечивала его преобладающее влияние на общество, так как наряду с прочитыванием божественных писаний в церкви, тот же четий материал употреблялся и для домашнего или келейного чтения, кото­рое в древности было почти равносильным, хотя и менее общедоступным, источником просвещения. Трудно уста­новить точные цифры прироста народонаселения в московском государстве, но как бы то ни было оно велико, оно располагало значительными книжными запасами, так как число сохранившихся рукописей допетровского времени, не включая сюда печатных изданий, едва ли не превышает 80 000, даже в настоящее время, несмотря на разнообразие способов, коими они истреблялись (в XVIII и XIX веках).

Между тем история развития этой богатой письменности долгое время почти исключительно отражала на себе насущ­ную потребность в круге уставных чтений. Если нельзя отрицать существования в древней Руси переводов светских сочинений⁶, то эти переводы приняли заметное участие в судьбах русской книги уже сравнительно поздно, после того как в библиотеках скопилось достаточное количество четьих рукописей, а ранее они оставались случайными свидетелями частных запросов мысли. На первых шагах русской книжности мы встречаемся с самыми ясными признаками ее зависимости от истории уставных чтений. В общем итоге пергаментных книг, сохранившихся от четырех первых русских столетий, около 67°/₀ приходится на долю богослужебных рукописей, 29% на долю четьих церковных и только 3°/₀ на долю келейных, не соборных. При этом два первых столетия – XI и XII оставили нам по преимуществу книги специально богослужебные, и только в последующее время возрос процент дошедших до нас сборников типикарных чтений. Это наблюдение не может не служить показателем взаимности, которая установилась между книгой и богослужением на первых порах русской жизни и сохранилась затем на долгие годы. Какой книге, как не Библии, по принятии русскими христианства следовало бы привлекать к себе внимание переписчиков, если бы их заботы не были отвлекаемы настоятельными потребностями. Между тем ни одного полного списка ее до времени Геннадия не сохранилось. Даже древнейший русский кодекс Нового Завета в полном составе его книг относится лишь к XIV веку. Этого не случилось бы, если бы богослужебные потребности не покрывали собою самых мотивов по распространению списков. Из библейских книг у нас переписывались, прежде всего, те, которые необходимы были для церковного богослужения.

Таким образом, в общем составе четьей письменности, если выключить из нее библейские и богослужебные книги, наиболее обширный и вместе с тем основной отдел по крайней мере до конца XV века состоял из сочинений, приноровленных к богослужебно – учительному употреблению. Очевидно, что и домашнее (или келейное) чтение, которое настойчиво предлагалось всем как дело богоугодное и святое, должно было приводить к тем же воспитательным последствиям, что и слушание в церкви божественных писаний, так как в обоих случаях учительное содержание оставалось одним и тем же.

Действительно, даже после того, как наши книгохранилища переполнились списками уставных чтений (что можно подметить в главнейших северных монастырях к концу XV века через 100 лет после перемены церковного Устава), книги соборные или сборники из них значительно превосходили своей численностью рукописи, не имевшие церковного назначения. Последние переписывались сравнительно неохотно (если конечно не имели делового значения), и поступали в библиотеки случайно, так как церкви и монастыри были заинтересованы в приобретении только необходимых им, или пригодных для назидания книг. Заслуживает внимания, что в настоящее время мы имеем один только список «слова о законе и благодати» в первоначальной редакции, и десятки копий его переделки, приноровленной к богослужебному чтению, что сохранились сотни списков праздничных слов Кирилла Туровского, читавшихся в дни Триодей, и не более 6–7 списков известного слова Даниила Заточника, что при множестве списков некоторых из проложных житий, мы не знаем ни одного старинного списка слова о полку Игореве. Целый ряд памятников исчез для нас безвозвратно потому, что при возрождении нашей письменности на севере, потребности богослужебного назидания и дисциплинарные поглотили собой интересы литературные. Печальные отзывы о древнерусской словесности в значительной доле обязаны незнакомству с историей русских библиотек.

Почти до половины XVII века церковно-учительные задачи не покидали нашей библиотечной письменности, если не во всей ее совокупности, то в самом обширном ее отделе⁷. Доступные нашему изучению древнерусские библиотеки были не хранилищами памятников науки и литературы, но хранилищами богослужебного и церковно – учительного материала.⁸

Развитию всей нашей книжности применительно к учительной задаче уставных чтений немало способствовала возможность расширения самого круга их, который ничуть не был заключен в тесные рамки, не допускавшие для него обмена материалами с келейными рукописями.

Свидетелями литературного обогащения уставных чтений новыми памятниками могут служить: история Прологов и Четьих-миней, где были сосредоточены чтения месяцесловные (сравн. месячные минеи), история Торжественников, где помещались избранные чтения на праздники (сравн. трефологии), история Златоустников постных и «Земных Раев» (сравн. Триодь постную), где содержались поучения на дни четыредесятницы, а иногда и 50-цы, история Пятидесятниц, где находились слова на дни Триоди Цветной (сравн. Триодь Цветную) и, наконец, история Учительных Евангелий и Златоустников недельных, где можно найти чтения на вос­кресные дни годичного круга. Уже в домакарьевскую эпоху церковная письменность имела на некоторые непод­вижные праздники и памяти святых по 15–20 чтений и в течение дневного богослужения прочитывалось иногда до 100 листов дестового формата. Макарьевское время значи­тельно приумножило количество подобных чтений русского сочинения, которые постепенно проникали в общую или местную практику, и одновременно с выделением особенностей в богослужении, отмеченных в группе церковных обиходников, явились и местные указатели уставных чтений: Спасо-Прилуцкие, Кирилловские, Волоколамские и другие⁹. Из этих указателей можно усмотреть, что сочинения, уже допущенные в библиотечные книги, переходили нередко, в разряд «уставных чтений».

Когда митрополит Макарий задумал свое грандиозное предприятие собрать все книги, «чтомые на Руси», он исходил из мысли, что наличная библиотечная письменность в главном ее отделе может быть допущена в качестве церковных уставных чтений, так как внес собранные материалы «Четьи Минеи», т. е. книгу уставных чтений, распределенных по месяцеслову. Между тем сюда вошло, за немногими исключениями (напр. произведений отреченной литературы, летописей и т. п.) большинство литературных памятников, обращавшихся в новгородских библиотечных рукописях 40-х годов XVI века. Очевидно, здесь слышался отголосок мысли, что четья книжность должна совпадать с уставными «божественными» чтениями.

Обстановка и распорядки, при которых в церкви и вне ее происходило прочитывание душеспасительных книг, помогали тому же сближению их в одну общую группу божественных писаний, «яже достоин чести». Такое объединение происходило особенно успешно по монастырям, где в точности соблюдались богослужебные и дисциплинарные предписания относительно переписки и чтения книг. Как известно, и по уставу, приписываемому патр. Алексию, и по типику иерусалимскому, слушание божественных книг происходило, во-первых, за утренним богослужением или на часах, т. е. за такими службами, которые отпевались иногда и вне церкви по кельям без священника. Во вторых, чтение тех же статей продолжалось и во время трапезования братии, и, наконец, предоставлялось ей, как келейное занятие в свободные часы. Не соединяясь с божественной литургией оно, во всех трех случаях, было священнодействием, сопровождалось молитвословиями, и совершалось по определенному чину. В церкви чтение обыкновенно имело место на утрени по первой кафизме, по второй кафизме и по третьей песни (Устав патр. Алексия).

Когда же бывали четыре чтения, обыкновенно из житий и пролога, они распределялись так: по первой кафизме – одно, по второй кафизме – другое, по третьей песни – третье и по шестой песни – четвертое. Кроме того, на литиях, при исхождении в притвор читались оглашения св. Феодора Студита (устав патр. Алексия). Своим содержанием тесно примыкая к священным песнопениям, или службам и применяясь к церковной памяти того или другого дня или времени, все эти чтения составляли как бы дополнительную, но неразрывную, часть самого богослужебного чина. Так на утрени в обычные дни назначались жития и похвальные слова воспоминаемым святым, представлявшие собой, как давно было замечено, распространенные формы кондака и икоса. Установление общецерковной памяти святого было также маловозможно без наличного жития и похвального слова, как и без службы.

Чтение учительных книг во время трапезования, составляло в общежительных монастырях наравне с принятием пищи как бы часть общественного богослужения. Самая трапезница в старину нередко устраивалась, как церковь с иконостасом и алтарем. Братский обед происходил здесь непосредственно вслед за литургией и совершался по определенному чинопоследованию. Из главной церкви братия во главе со священником и игуменом при пении псалма «Вознесу тя Боже», шла в трапезу, где вслед за благословением пищи начиналось чтение, продолжавшееся при общем молчании до конца обеда, и служившее пищею духовною. «Трапеза без слова Божия подобна яслям скотским», замечает редакция Устава, приписываемая патр. Алексию. «Пусть в устах ядущих всегда будет слово молитвы: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий», слух их пусть наполняется словами блаженными; разговоров праздных да не будет. Чтение завершалось несколькими молитвословиями, после которых братия при пении псалмов (121 и 83): «Возвеселимся о рекших ми» или «Коль возлюбленна селения твоя» возвращалась к церкви, где священник пред главными дверями произносил молитву: «Тебе истинному человеколюбцу Богу мы грешнии», и после троекратного взаимного поклонения творил отпуст¹⁰.

Чтение книг по кельям носило на себе подобно молитвам отпечаток богоугодного дела. Братия не имела права держать в своих кельях каких-либо книг, кроме тех, которые получала из монастырской книгохранительницы для прочтения в свободные часы (Устав п. Алексея; Кирилло-Белоз. монаст., пр. Иосифа и т. п.) и по необходимости, следовательно, насыщалась тем же учением, которое слышала и во время соборных чтений в храме и на трапезе. Поэтому-то уже древнейший летописец (под 1037 годом), говоря самым непритворным восторгом о святом деле «почитании книжном», напояющем вселенную, приравнивал это «почитание» к собеседованию человека с Богом. В XV, XVI и XVII веках келейное чтение настойчиво рекомендовалось в особенности юным монахам, как душеспасительное дело. Чин посещения братского или «прихождения брата к брату» разрешал сходиться в кельях только ради слушания и толкования божественных книг для взаимного назидания. В период Алексеева Типика для той же цели братия собиралась после утрени в трапезнице.

Самой обычной повседневной книгой для келейного чтения была псалтырь, которую предлагалось заучивать всю наизусть (Устав Алексея), но это келейное правило, подчиняясь определенному распорядку, уже вполне примыкало к богослужебным чинопоследованиям.

Все это не может не подтверждать наблюдения, что преобладающим просветительным средством в московские века было богослужебное и учительное содержание соборной книги, которая осталась и для нас главным источником по истории уставных учений, монастырской библиотеки, духовного просвещения и литературы древней Руси.

Церковный строй подчинялся здесь Кормчей и Типикону, а типикарные чтения заправляли духовным воспитанием народа. Существовало самое тесное внутреннее единство между церковно-богослужебной жизнью и ее просветительными средствами. Церковность была последствием этого единения.

Таковы были наиболее заметные для историка черты в постановке церковно-учительного дела московской Руси, забытый и изгладившийся в настоящее время.

Подчиняясь влиянию схоластической школьной риторики и ее ближайшей преемницы риторической гомилетики, уже с конца XVII в. и нач. ХУШ в., святоотеческие наставления, жития и похвальные слова вынуждены были постепенно уступать свое прежнее место устным собеседованиям пастыря с пасомыми и внове составляемыми на каждый случай проповедями. С одной стороны преимущества живой речи с ее убедительностью, освященные руководственными примерами первых четырех христианских веков, равно как и возможность приспособляться к нуждам и уровню понимания слушателей, с другой стороны неуместность некоторых из старинных чтений в воспитательном отношении, и отдаленность той жизненной обстановки, к которой относилось содержание большинства уставных чтений, вот сильные оправдания в пользу перемен, совершившихся в церковно – учительном деле одновременно с реформой русского быта.

Но было бы несправедливостью отнимать и у былой постановки не только ее исторических заслуг, но и гомилетических достоинств. Обратим внимание, что с единством содержания всей учительной письменности, было сопряжено весьма крупное с точки зрения гомилетики последствие: здесь заключалась причина единства кругозора у представителей разных общественных классов. И царь, и крестьянин располагали тогда одним и тем же кладезем просвещения- церковной письменностью. Не все, конечно, достигали одинаковой начитанности в ней, но они не разделялись друг от друга, той разностью полученного образования, которая дробит убеждения послепетровского общества на множество групп, вследствие профессионализма школ. Современный проповедник сам не может не носить на себе духовно – учебного отпечатка с его светлой и темной сторонами, а в древности писатель из среды духовенства по складу своих мыслей и стилистическому размаху только мало уло­вимыми чертами выделялся от авторов крестьянского, боярского и царского рода: достаточно сравнить труды: царевича Ивана Ивановича и боярина Тучкова с сочинениями, вышедшими из стен северных обителей в царствование Грозного. Можно полагать, что писатели светские приспособлялись до известной степени к условностям, выработанным церковной письменностью, но ничуть не духовному автору приходилось применяться к воззрениям и вкусам мирских современников. Тем более справедливо это по вопросу о религиозном круге представлений, который имели одно общее начало – духовную письменность и объединяли собою разнородные слои.

В намеченной постановке церковно-учительного дела, с дидактической стороны сказывался, по-видимому, один существенный пробел: недостаток современности, который способен был обессиливать воспитательное влияние церковных чтений.

В действительности же этот пробел должен был восполняться внебогослужебными и внецерковными наставлениями (и целым рядом посланий). В храме предлагалось тогда общецерковное верование, необходимое для всех, которое при свете предания помогало бы уяснить глубину евангельского завета и руководило бы настроением общества верующих, .но не нисходило бы до мелочей обыденного житья-бытья¹¹. Честнейшее же применение христианского нравоучения к жизни единичных членов прихода препоручалось поэтому внецерковному пастырскому воздействию, о котором сохранилось столь много известий в поучениях, посланиях, соборных определениях и показаниях очевидцев.

При таких условиях теоретические достоинства прежней постановки лишают права на пренебрежительное к ней отношение и в настоящее время. Христианское учение в изложении современного пастыря точнее ли и авторитетнее, чем учение, изложенное словами вселенских наставников? Случайные обмолвки и ошибки в проповедях не влекут ли нареканий и не дают ли повода к заблуждениям? В погоне за современностью не утрачивает ли проповедь своего лучшего украшения церковности содержания? При настоящей обособленности отдельных общественных кружков и лиц, нисходя до приложения общечеловеческих правил жизни к наичастнейшим случайностям ее обстановки, не захватывает ли современное поучение область воздействия, которая не без оснований была отмежевана в древности для внецерковного собеседования?

На страницах истории не бывает вторичных переживаний при пройденных условиях развития. Если до Петра существовало единство в кругозоре и религиозных представлениях у разных классов общества, то после Петра при умственном разъединении интеллигенции от народа было бы напрасно ожидать прежнего успеха от восстановления старинных церковно-учительных средств.

Но одна историческая подробность прежней постановки сохранить навсегда свое законодательное значение для русской гомилетики: в богослужебном чине современная проповедь явилась преемницей отеческого учения и потому должна быть весьма точной выразительницей веры общецерковной, а не личного ее понимания и толкования, быть достойной заместительницей лучших произведений христианского слова, а не скороспелым произведением литературного навыка.

Постановка церковного учительства в московские столетия убеждает нас в том, что наставлению пастыря в храме усваивалось значение «Божественного Писания» и богослужебного слова самой церкви. Отсюда для современного церковного проповедничества вытекает возвышенная задача держаться на той же священной высоте. Необходимо для этого прилежать отеческому учению, испытывать до глубины церковные заветы наших предков, тесно сродниться с духом богослужебной жизни, и внимательно испытав себя по совету апостола (2Кор. 13:5), уже затем возвещать народу словеса благочестия.

Слово Божье, которое всегда живо и действенно, тогда станет и в устах проповедника возрождающей силой. Для тех же, кто еще не силен в учении нельзя не припомнить наставления премудрого Сираха: сократи слово, малыми многая изглаголи: буди яко ведый, и вкупе молча, и не согрешай словом гордым» (Сирах. ХХХII, 9, 10, 14).