Историческое призвание русского помещика

Много, очень много было и говорено и писано о достопамятном дне 19 февраля 1861 года. Так много и говорено и писано, что эти несколько слов: „реформа 19 февраля 1861 года“ начинают принимать характер, подмеченный автором „Оскудения“ за словами: „незабвенная грамота Императрицы Екатерины II“ – этого излюбленного припева однообразной песенки дореформенных дворянских собраний.

Всего 20 лет прошло со дня бесспорно великого события, обусловившего собою начало новой эры в жизни русского народа, а нам уже кажется, что факт реформы со всеми своими последствиями обсужден так всесторонне, что возвращаться к этому вопросу значит повторять давно известное или приевшееся, или словами пословицы переливать из пустого в порожнее.

И, действительно, самый факт освобождения крестьян от крепостной зависимости подвергся если не всестороннему, то, во всяком случае, весьма многостороннему обсуждению. Нельзя, по моему мнению, сказать того же относительно нового положения, созданного этим событием для русского общества, многие классы которого и по сегодня не потрудились уяснить себе выпадающее на их долю историческое призвание.

Как сына русского помещика меня особенно занимал вопрос об новом историческом призвании, выпадающем на долю русского помещика; об нем мы и поведем речь.

Для тех, кого не остановило название моей брошюры, кто захотел узнать, что скрывается под фразой „историческое призвание русского помещика“ спешу пояснить, что я понимаю под словами „историческое призвание“ вообще.

Всякое слово есть кличка, даваемая известному понятию, иногда и очень сложному. С тех пор как человечество стало жить умственною жизнью постоянно нарождаются все новые и новые отвлеченные понятия; обыкновенно их втискивают в узкие рамки старых слов, значение которых вследствие этого постоянно изменяется, отчего и происходит часто случающаяся невозможность понять друг друга благодаря различному содержанию, вкладываемому в одно и то же слово. Помимо этого, в голове у каждого из нас обретается изрядное количество слов, над внутренним содержанием которых мы мало или совсем не задумывались; слова эти вызывают в нашем уме ряд туманных образов с самыми неопределенными очертаниями. Но и этого недостаточно; только сравнительно малое число людей живет умственною жизнью, сознательно относясь ко всему окружающему, вдумываясь в значения фактов ими самими наблюдаемых и тех слов, с помощью которых мы знакомимся с опытом и умственною работою прежних поколений; громадное большинство живет на веру, принимая как догмат всякий отрывок мысли, высказанный уважаемым или авторитетом, совершенно не вникая в значение тех понятий, на которые авторитеты не обратили их внимания; все же слова, выражающие эти последние понятия, они кое-когда слышат и невольно запоминают, не вкладывая в них решительно никакого содержания. Так как для них эти слова вполне бессодержательны, то сочетание нескольких таких слов они называют пустою фразою, набором слов, и человека, выражающегося этими мудреными словами, – „фразером“.

К типу таких мудреных слов принадлежит и выражение: „историческое призвание“.

Итак, я позволю себе небольшое отступление, чтобы, прежде чем перейти к вопросу об историческом призвании русского помещика, твердо установить то, что я разумею под историческим призванием вообще; надеюсь достигнуть тем двух результатов: избегнуть недоразумения со стороны лиц, может быть вкладывающих в совокупности этих двух слов несколько другое понятие, чем я то делаю, и оградить себя от нелестного эпитета „фразера“ со стороны тех, у кого словами „историческое призвание“ не связывается ровно никакого представления.

Я уверен, что в умах очень многих слова „историческое призвание“ будят весьма туманное представление о чем-то героическом на мистической подкладке. Они помнят, что евреи считали своим историческим призванием истребление неверных филистимлян и дарование миру Мессии, причем первое им было приказано, а второе – обещано Иеговой. Они, утопая в патриотическом чувстве, читали во многих современных русских газетах заверение, что призвание русского народа есть объединение славянства при помощи чудо-богатырей доблестного русского воинства и утверждение православия теми же героическими средствами; они с негодующей иронией воспоминают о мусульманах, считавших своим историческим призванием, завещанным Аллахом и его пророком, всемирное завоевание и распространение магометанства.

Во всех этих случаях общего в понятии об историческом призвании является идея о роли, обязательно принимаемой на себя частью человечества в комедии общечеловеческой жизни; причем неуклонное исполнение этой роли обещает всякие блага, а уклонение от нее фатально ведет к конечной гибели провинившихся.

Прежде роли эти раздавались народам Иеговой, Аллахом; теперь, когда человечество не получает более непосредственных предписаний от высшего авторитета вселенной, посмотрим не существует ли какого другого источника исторических призваний?

Мы определили историческое призвание как роль, обязательно принимаемую на себя частью человечества в комедии общечеловеческой жизни. Очевидно, только уяснив себе внутреннее значение комедии, мы можем понять, чем должно руководствоваться человечество для угадания роли, выпадающей на долю каждого. Игнорировать общий смысл комедии своей жизни оно могло до тех пор, пока роли в ней раздавались; с тех пор как оно дошло до сознания, что роль, выпадающая на долю каждого, должна быть им самим угадана, ему необходимо ознакомиться с внутренним смыслом комедии, чтобы не впасть в самые грубые ошибки при выборе и исполнении своей роли.

Я надеюсь, что меня не упрекнуть в излишней смелости, если я скажу, не предугадывая целей будущих поколений, что до сих пор человечество всегда и везде стремилось к одной общей цели, возможно полному удовлетворению своих потребностей, или, другими словами, к наивысшему счастью. Громадное разнообразие способов, с помощью которых человечество в разные времена стремилось к достижению все той же цели, происходит исключительно от различных, сообразных с мировоззрением каждого взглядов на то, удовлетворение которой из его потребностей сулит ему наибольшую сумму счастья.

Для уяснения моей мысли я приведу в пример типы людей, действующих в силу самых крайне противоположных мировоззрений: возьмем фанатика-столпника, беспутного мота, узкого эгоиста-карьериста и высокого, развитого философа-утилитариста; мы увидим, что все они действуют побуждаемые тем же утилитарным стимулом наивысшего счастья, каждый сообразно со своим более или менее рациональным мировоззрением. Начнем со столпника. Это были люди в первые времена христианства в угождение Богу проводившие целые месяцы, стоя неподвижно на одном месте, столбе или башне. Многие с негодованием отвергнут для этих благочестивых людей название утилитариста, а, между тем, они, несомненно, были утилитаристами, только очень низкой пробы. Постараемся на минуту усвоить себе мировоззрение столпника, задача не совсем легкая для многих в наш век логики и критики, и мы увидим, что побуждаемый желанием достигнуть наибольшего счастья, наибольшей удовлетворенности, он непременно должен поступать именно так как поступал. Прежде всего, он верил во всемогущего, всеведущего, всеблагого Бога и верил в загробную жизнь; земная жизнь для него была мгновением, но мгновение, решавшее его судьбу в будущей, вечной, загробной жизни; вечное блаженство или вечные муки, смотря по тому, угодишь ли или не угодишь на этой земле грозному Богу. Весь вопрос сводился к тому, чем угодить вседовольному и всеблаженному. Решался он очень просто; когда Сын Божий сошел на землю для спасения рода человеческого, погрешившего перед всемогущим Творцом вселенной, подвижничеством, мученичеством искупил Он грех Адама, умилостивил правильный гнев всеблагого. Конечно, Христос искупил весь род человеческий, но и всякий человек, желающий воспользоваться искупительною жертвою, должен собственным подвижничеством, собственным мученичеством причаститься страданиям Христовым. Как не трудно многим из нас примирить непримиримое в этом мировоззрении, не забудем, что многие из наших современников поступают хуже, не отказываясь от мировоззрения столпника, не имея в то же время ни мужества, ни честности сообразовать свои действия со своими убеждениями. Итак, по понятиям столпника, налагая на себя страшно мучительные испытания в течении кратковременной земной жизни, он доказывал всемогущему Богу беспредельное желание угодить Ему и тем обеспечивал себе вечное блаженство; отказываясь удовлетворять минутные потребности своего земного существования, он обеспечивал на вечные времена удовлетворение своей единственной вечной загробной потребности – и это ли не утилитаризм; по понятиям столпника нельзя было действовать более расчетливо, более практично.

И мот, весело живущий изо дня в день, всем существом своим отдаваясь наслаждению минуты, не жалея о прошедшем, не думая о будущем, равнодушный к судьбам современного ему общества, и он тот же бессознательный утилитарист, убежденный в своей наивности, что именно та жизнь, какую он ведет, и даст человеку наибольшую сумму счастья, и потому наиболее разумна и практична.

Если многим казалось трудно примирить понятие об утилитаристе с понятием о религиозном фанатике и беспечном жуире, то современных карьеристов и аферистов, напротив, признают утилитаристами почти все, а, между тем, в глазах философа они утилитаристы почти такие же наивные, как и предыдущие. Действительно, они о том только и помышляют, как бы устроить свою жизнь возможно выгоднее и счастливее, воображая в то же время, что их выгоды и счастье не только не солидарны с выгодами и счастьем современного им общества, но даже часто диаметрально противоположны между собою; и вот эти нечастные в погоне за счастьем делают из своей жизни каторгу, ужасное сплетение лжи, надувательства, интриги, зависти, ненависти, унижения и горделивости. После всех этих грустных пародий утилитаризма приятно остановиться на высоком образе современного философа-утилитариста. Он знает, что его счастье не только не солидарно, но и вполне неразрывно связано со счастьем всего человечества, для него счастье немыслимо среди несчастных; и вот он старается растолковать толпе элементарную истину, что только в счастливом человечестве гарантировано счастье каждого из индивидов, его составляющих, что счастье состоит в возможно полном удовлетворении всех потребностей физических, нравственных, интеллектуальных, и что достигнуть счастья человечество может только с помощью науки, которая одна может дать ему правильное понятие о его потребностях и возможных способах их удовлетворения, только действую сообща ввиду достижения общих целей, а не беспорядочным хищничеством под прикрытием пословицы „всяк за себя, а Бог за всех“.

Толпа и его, пожалуй, не назовет утилитаристом, а скорее обзовет бесплодным мечтателем, променявшим личное счастье на роль непрошенного поборника химеры общечеловеческого благополучия, она не поймет, что нет у него большей потребности, как потребность быть апостолом правды и науки, что для него нет больше счастья, как счастья быть ловцом людей, пробуждая разум в ленивых умах своих современников. Теперь моя мысль достаточно ясна и читатель, надеюсь, согласится, что во все времена человечество стремилось разными путями сообразно с мировоззрением каждого века и народа, к одной общей цели, возможно большему счастью, что, следовательно, и будет искомый смысл комедии или, может быть, пролога к будущей неизвестной нам комедии жизни человечества.

В общем стремлении всего человечества к счастью, ежеминутно известная часть его, будь то народ, отдельный класс лиц или, наконец, отдельная личность, бывает поставлена силою обстоятельств в возможность с наименьшею затратою сил и наибольшею вероятностью успеха взяться за выполнение какой-нибудь задачи, более или менее важной для поступательного движения человечества к счастью: вот если такое положение угадано, то и принимается соответствующая роль под названием исторического призвания.

Отсюда само собою вытекает второе, вполне тождественное с первым, но более полное, а потому и более понятное, определение того, в каком значении я принимаю выражение: „историческое призвание“. Мы определили историческое призвание как роль, обязательно принимаемую на себя частью человечества в комедии общечеловеческой жизни; теперь мы можем дополнить, что роль эта обязательно принимается потому, что именно этой части человечества в силу известных обстоятельств всего легче ее исполнить.

Конечно, всего чаще принимают сильное желание за свое историческое призвание. Известно, что желать и знать есть две вещи разные, если все человечество желает счастья, то далеко не все люди знают, как его достигнуть.

Чем лучше человек знает самого себя и окружающую его природу, тем, само собою, ближе он подходит к пониманию истинного пути, ведущего к желанной цели. Чем дальше отстоит мировоззрение человека или целого народа от истинной природы вещей, тем, конечно, им труднее уразуметь свое историческое призвание.

Во всяком случае, так как в каждую данную эпоху непременно существуют такие задачи на пути к общечеловеческому счастью, которые, в силу различных обстоятельств всего лучше достижимы, одни – для известного народа, другие – для известного класса общества и третьи – для каждой отдельной личности, то нельзя и найти момента в жизни человечества, когда хотя бы один народ, хоть один класс общества, хоть одно человеческое существо не имело бы своего исторического призвания. Перехожу к изложению моих воззрений на историческое призвание того общественного класса, к которому сам принадлежу – класса русских помещиков.

Читая наши газеты и журналы, я нигде никогда не находил ни малейшего намека на то историческое призвание, какое выпадает на долю крупного землевладельца в обновленном русском обществе; нигде ни малейшего указания на то, чтобы, не говорю русское общество, а хотя бы одна пишущая интеллигенция ожидала от нас выполнения своего исторического призвания или хотя бы только признавала за нами таковое. Это роковое молчание может быть объяснено двояко: или за нами действительно не признается никакого исторического призвания, ни малейшей способности в какой бы то ни было роли сослужить службу человечеству, или не находят нужным растолковывать нам, что мы есть и чем бы могли быть.

Всякая сила может принести пользу или вред, смотря по тому на что ее употребляют; отказывать классу помещиков, одной из самых могущественных сил в государстве, в признании за ним возможности приносить пользу есть очевидный абсурд, заподозрить нашу интеллигенцию в подобной нелогичности едва ли позволительно. Гораздо вероятнее, что она считает своим долгом опекать классы общества более слабые в материальном и умственном отношении, предоставляя нам сами додумываться до того, чем мы должны быть и что должны делать.

Спешу заметить длят тех, кто готов увидеть во мне защитника и панегирика крупной поземельной собственности, что, не вдаваясь в оценку преимуществ крупной или мелкой поземельной собственности для экономического положения страны, вполне признавая грустный факт бесполезного существования большинства представителей нашего класса и не предрешая вопрос о его будущности, я рассматриваю крупную поземельную собственность как факт, существующий и продолжительность существования которого не может быть исчислена даже приблизительно, рассматриваю ее как одну из могущественных сил государства, способную, как и всякая сила, быть употребленною с пользою.

Под влиянием разных неблагоприятных условий в течение многих столетий не жил, а прозябал русский народ, коснея в ужасающем невежестве с его неразлучными спутниками – суеверием и бедностью. Безотрадно положение общества рабов, где каждый утешает себя тем, что и у него есть рабы, на которых он может вымещать всю чашу горя и унижения, испытываемых им от своего барина, а, между тем, именно таково было положение русского человека, когда внизу целой лестницы рабов последний холоп был жестоким и бесконтрольным барином для своей жены и детей. Однообразно тянулись дни и годы, прошли столетия и русский человек так свыкся, сроднился со своим положением, что перестал верить, почти перестал желать перемены к лучшему в своем горемычном существовании. Когда народ доходит до такого положения; когда жизнь всех его членов конструируется так или иначе не в силу более или менее сознательных причин, а вследствие переходящей в инстинкт привычки, унаследованной от отцов и дедов, тогда в таком народе нет более людей, а есть только грустные пародии, по меткому выражению Щедрина „игрушечного дела людишки“. Ни реформы императора Петра I, ни грамоты и наказы императрицы Екатерины II не проникли вглубь этого смрадного существования, ни на йоту не изменили отношения русских игрушечного дела людишек между собою; но вот 19 февраля 1861 года по слову русского царя одним разрядом рабов стало меньше в России, переменились взаимные отношения и заколыхалось русское море, и не успокоится оно, пока не выработается новые отношения взамен прежних, канувших в вечность.

Переменились отношения, но изменились ли мы, русские, пресуществились ли в людей из игрушечного дела людишек? Крестьяне, получив свободу от помещиков, наделены вместе с тем земельным наделом разного размера, в количестве десятин едва достаточном для прокормления семьи и уплаты многоразличных сборов и оброка. Предположим, что земли у него достаточно и что он может не только связать концы с концами, но и отложить что-нибудь про черный день, все же, чтобы получить возможно больший доход со своего участка, ему необходимо знание, опытность, оборотливость; чтобы сохранить в поте лица собранные крохи ему надо уметь охранить себя и от деревенского кулака и от волостного писаря; надо, чтобы он не отдавал последние медные гроши на молебствие о дожде и ясной погоде, не отдавал бы их знахарке за заговариванье больного ребенка или зачумленной скотины; надо, чтобы баба его отучилась от неряшливости – главной причины хронических пожаров; надо, чтобы он познал хоть какую-нибудь радость в жизни, менее грубую и менее разорительную, чем кабак. Для всего этого нужна умственная и нравственная выдержка, каких не может дать школа, а может дать одно воспитание.

Результаты отсутствия всех этих необходимых условий благосостояния по истине ужасающи.

Газеты наполнены известиями о накоплении громадных недоимок на всем пространстве империи; известия о плохих урожаях, о том, что у крестьян недостает семян для обсеменения полей – вещь до того заурядная, что мы начинаем относиться к ней с возмутительным хладнокровием, упрямо отказываясь приравнивать эти явления ко страшному понятию о голоде. Не говоря о северных губерниях, где крестьянин давно отвык есть хлеба без примеси древесной коры, даже в богатой Малороссии, у сравнительно достаточных крестьян, уже к началу весны не хватает хлеба на прокормление семейства. Ежегодно в течении лета выгорает множество деревень; громадное количество скота уносится эпидемическими болезнями; в целых губерниях дети вымирают от дифтерита и других причин, взрослые почти поголовно заражены сифилисом. Один вид несчастных лачуг, покосившихся, с лохматыми соломенными крышами, с крошечными оконцами, едва пропускающими тусклый свет через зеленовато-бурые осколки стекла, надрывает душу.

Таково экономическое положение русского крестьянина. Не во гневе будет сказано господам славянофилам, из которых один в публичной речи на празднике открытия памятника Пушкина патетично говорил об идеально чистом и нравственном образе простого русского человека, и в нравственном и в умственном отношении этот простой русский человек представляет не менее грустное зрелище. Неужели они не понимают, что возгласить в напыщенной речи о том, что русский крестьянин идеально чист и нравственен далеко не достаточно для того, чтобы сделать его таковым; или они, действительно, разделяют его взгляды на вещи и не возвысились до более здравых идеалов – в таком случае им не останется ничего более, как добиваться соответствующих изменений в русском законодательстве, чтобы на законном основании совместно со своим идеалом чистоты и нравственности – русским крестьянином – сжигать колдунов и колдуний, учить жену и детей по всем правилам домостроя и решать общественные дела при помощи большего или меньшего количества ведер водки. К счастью, не все так думают, многие ужасаются и грустят, видя безотрадное и едва ли не ухудшающееся с каждым годом положение русского мужика; у цивилизованных народов „гнилого“, по выражению славянофилов, запада, ужасаться и грустить о каком-нибудь зле значит выискивать меры для борьбы с ним; у нас, исторически воспитанных в духе бездеятельности, и скорбь и ужас имеют более платонический характер. А, между тем, бывают обстоятельства, при которых бездействие есть преступление, другие – при которых бездействие есть гибель; в таком государстве, где на одного фабричного рабочего приходится 112 земледельцев (скажем для сравнения, что в Англии на одного фабричного рабочего приходится всего 8 человек земледельцев) закрывать глаза и бездействовать ввиду отчаянного положения крестьянина-земледельца есть преступное и пагубное по своим последствиям безумие. Неужели опыт истории не научил нас даже тому, что в обществе, начинающем пробуждаться от векового прозябания к новой более свободной и интеллигентной жизни опасность для спокойного и мирного развития всего государства тем большая, чем менее развита масса простого народа; неужели не очевидно, что лучше и безопаснее иметь дело с человеком, действующим сознательно, чем с двуногим, готовым пойти на все за первым встречным, который сумеет затронуть его фанатизм, грубые животные инстинкты или даже просто пообещает ему хлеба.

Если до сих пор агитаторы и не имели успеха, то исключительно благодаря наивному предположению, что достаточно принять непривлекательную внешность и грубый говор мужика, чтобы сделать для него понятными самые недоступные для него рассуждения. И, все-таки, видно, не совсем бесплодны их усилия, когда так часто слышаться сетования, опасения и требования оградить крестьян от „тлетворных учений проходимцев“. Эти так называемые проходимцы большею частью принадлежат к нашему интеллигентному пролетариату; оградить от них крестьянина действительно нужно; есть между ними и честные люди, которые, поддаваясь вполне понятному в их положении нетерпению, стараются уверить самих себя, что они чародеи, способные моментально превратить вчерашнего холопа в идеал доблестного гражданина по образцам Древней Греции и Рима; есть между ними и бесчестные авантюристы, прикрывающие свои мелкие, личные интересы высоким знаменем гуманности и бескорыстия. Надо оградить крестьянина от тех и других потому, что и те и другие могут только ввести его в беду, ни на йоту не изменив его к лучшему, ни на йоту не улучшив и его положения. Недостаточно, однако, ограждать крестьян от непрошенных благодетелей; чтобы иметь право сказать им, что они действительно непрошенные, надо взять в свои руки то дело, которому одни так неумело, другие так коварно служат и дело это должны взять на себя именно мы, крупные землевладельцы. Да, именно мы и никто другой должны взять на себя дело улучшения крестьянского быта в экономическом, нравственном и умственном отношении, потому что мы всех более в этом заинтересованы, потому что мы одни имеем право рассчитывать на удачное выполнение этой задачи, которая, следовательно, и есть наше истинное историческое призвание в переживаемое нами время.

Всего более заинтересованы мы в этом деле, потому что всего ближе стоим к мужику, всего чаще сталкиваемся с крестьянином собственником как соседи, с крестьянином временно обязанным как полу-баре, с крестьянином работником как сельские хозяева и фабриканты.

Мы одни можем успешно исполнить эту задачу, потому что в нас одних соединяется сила материальная с силой интеллектуальной. Каким бы гением не обладал пролетарий, как бы высокообразован он не был, как бы ясно он не понимал действительного положения вещей, все же ему доступна одна только проповедь своих убеждений; обращенная к народу это может быть только или революционная проповедь мщения и ненависти или глас вопиющего в пустыне – не имея ни капитала, ни материала нужного для созидания они могут только разрушать; если же они настолько честны, что не захотят принять на свою ответственность дела столь же кровавого, сколько и сомнительного по своим результатам, для них является фатальная необходимость обратиться к нам же с проповедью мира и любви. Призывая всех крупных землевладельцев принять на себя это великое и славное дело, историческое призвание к которому выпадает на их счастливую долю, я разумею не одних нас, частных лиц, но и правительство, насколько оно само является крупным землевладельцем. Как самый богатый и могущественный землевладелец в России, русское правительство без сомнения может принести и наибольшую пользу, служа для вех нас примером, делая в огромном размере то, что каждый из нас будет делать в сравнительно малом.

Я надеюсь, что мои старания убедить моих соотечественников в том, что улучшение крестьянского быта в России и есть историческое призвание помещика, не были вполне бесплодны; у тех, кто со мною не согласен, я попрошу указать на дело более необходимое для нас самих, более полезное для нашего отечества, более симпатичное.

Как мы видели, мы одним можем, с надеждою на успех, взяться за это дело; стоит только захотеть. Ужели мы не захотим? В таком случае всякому честному человеку останется только отвернуться от нас с сожалением и сказать: „Quem Jovis perdere vult dementat“.

Многие из нас, даже и убедившись в том, что действительно надо было бы приняться за это дело, скажут со свойственном всему русскому обществу дряблостью и апатией: „где уж нам!“, „хорошо говорить, а что и как сделать?“ и т.д. и т.д. – все в том же тоне возмущающего душу презрения к собственной личности. А сделали ли мы хоть что-нибудь в этом направлении, чтобы иметь право рисоваться в позах изнеможения и утешать себя сознанием своего бессилия, если только это сознание может служить утешением, а не поводом к самому мрачному отчаянию. Посмотрим, каковы мы, как мы живем и как бы устроилась наша жизнь, ели бы, стряхнув с себя ветхого человека, одушевленные столь же полезною для нас, сколько и высоко симпатичной идеей, мы приступили бы к выполнению нашего дивного исторического призвания. Каковы мы?

Не стану описывать как класс дореформенных помещиков, этих столь похожих друг на друга Петров Ивановичей и Иван Петровичей, преобразился в пеструю амальгаму, какую мы теперь из себя представляем; картина этого превращения очерчена яркими красками автором „Оскудения“. Возьму класс помещиков таким, каким он есть в данную минуту. Состоит он из представителей родовитого дворянства, уцелевших в эпоху оскудения и полного исчезновения из рядов помещиков более несчастных или более сумасбродных соседей, из самых разнородных типов Подугольниковых и Сладкопевцевых, этих бывших подрядчиков и приказных, милостью капитала ставших нашим братом помещиком.

Между всеми ими есть люди слишком заскорузлые или слишком бедно одаренные природою, чтобы примириться с новым порядком вещей, понять новые идеалы, восходящие на горизонт человеческой мысли, сознать свое новое положение, приступить к изучению новой роли; одни остаются старым дореформенным барином, всем недовольным, скучающим в своей брюзгливой бездеятельности или раздраженным самодуром, у которого Бог рога отнял; другие – все теми же плутами-подрядчиками, жестокими кулаками, невыносимо педантичными, узкими буквоедами приказными, одним словом, теми же игрушечного дела людишками, какими сделала их жизнь, какими они и умрут в минуту, когда прекратится их жалкое, призрачное существование.

Не для них пишу я эти строки; я знаю – и сердца и ум их застыли в каменную массу; не изменить их воззрений лучами ослепительной правды, не смягчить их сердца ни раздирающему воплю человеческих страданий, ни райскому гимну надежды и любви.

С радостью и полным убеждением я говорю, что таких людей незначительное меньшинство; большинство не устраивает своей жизни более рационально только в силу инерции, рутины, неразвитости, невозможности сосредоточиться в круговороте светской жизни.

Особенно к вам обращаюсь я, молодые, честные силы, заглушаемые вихрем светских удовольствий, к вам, чей ум иногда тоскует, чье сердце иногда щемит непонятными болью или тоской; ум ваш жаждет знания, сердце – светлой деятельности; упоение блеском и весельем, поверьте, только временный паллиатив; благодаря им вы можете забыться, но не в них вы найдете удовлетворение. Блеск сделается мишурой, веселье – тяжелою маской; счастье ваше, если под старость, в конце бессодержательной, пошлой жизни, и ум и сердце успеют окаменеть настолько, чтобы водворилось в них безмолвие могилы.

Безразлично, дети бывших бар, откупщиков, кулаков или подьячих, многие из нас получили университетское образование, многие бывали за границей, многие гордятся мировоззрением, основанным на последних данных естествознания и философии; неужели же они остановятся на полпути, неужели примирятся с фальшью жизни, не только не сообразующемуся с этим мировоззрением, но даже прямо противоположной ему.

А как мы живем?

Как живем!

Прежде всего, для будущего помещика не считается нужным получить образование, соответствующее его общественному положению, и потому образование мы получаем самое разнообразное, от светски-домашнего до университетского, преимущественно по юридическому факультету; воспитываемся и в лицее и в школе правоведения, и в пажеском корпусе, и в юнкерской школе; только один есть разряд заведений, в который мы никогда не заглядываем – агрономические школы и академии отечественные и иностранные.

Если мы и приготавливаемся к жизни самыми разнообразными способами, то живем, напротив, все по одному шаблону. Исходя, вероятно, из положения, что жизнь сама для себя служит целью, мы едим, пьем и спим для того, чтобы жить и живем, чтобы пить, есть и спать; в промежутке между этим единственным делом нашей жизни мы убиваем время, каждый сообразно со своими вкусами и способностями, другими словами, занимаемся разнообразным спортом.

Поступаем ли на государственную службу, гражданскую или военную, служим ли по выборам, занимаемся ли хозяйством или просто жуируем; все это, и служба, и всякие занятия, и даже прожигание жизни является у нас каким-то скучным спортом, однообразным убиванием жизни по всем правилам светского этикета.

Так как и служба для нас спорт, то мы редко делаемся порядочными администраторами или выборными деятелями даже и в самом скромном значении слова „порядочный “. За исключением сравнительно малого числа людей случайно или по протекции делающих „блестящую карьеру“, большинство из нас, поиграв в службу, обыкновенно очень скоро выходит в отставку и по большей части предается прожиганию жизни, этому самому излюбленному способу убивания времени.

Не имея решительно никакого понятия о естественных науках и нахватавшись кое-каких поверхностных сведений из двух-трех книг по специальным вопросам, те немногие из нас, которые пробуют заняться хозяйством, могут только вести его или рутинно или по вдохновению ; первое – скучно, второе – разорительно; в обоих случаях рано или поздно дела сдаются на руки управляющим, что точно также случается неизбежно и при обращении помещика в бюрократа и при обречении им себя на жуирство.

Нужно ли пояснять, что значит прожигать жизнь, жуировать: вино, карты, продажные женщины – все это в громадном излишестве, до пресыщения; в форме более изящной в столице, в более грубой – в провинции.

Наконец, самые безобидные из нас ограничиваются сущностью того, что мы привыкли называть светскою жизнью, то есть умеренно едят, пьют и спят и неумеренно предаются невинным светским удовольствиям, каковы визиты, театры, концерты и балы на пикантном соусе сплетен и любовных интриг. Достигнув известного возраста, они женятся, потому что так принято, часто для поправления расстроенных обстоятельств, почти никогда по страстному влечению. Женившись, продолжают прежнюю светскую жизнь, иногда, для разнообразия, перекочевывая за границу, где опять едят, пьют, спят, посещают театры и т.д. до бесконечности, обращаясь иногда на старости лет в жуиров.

Без сомнения, много честных, хороших натур нарождается между нами; только почва под ногами уже очень не способствует их самобытному развитию. Именно к тому, что в них есть честного и хорошего они не найдут сочувствия у окружающих; напротив, все соединится для того, чтобы лишить их малейших следов оригинальности. Рано или поздно они вернутся к шаблонному существованию всех; или добровольно в то время, когда еще бороться рано, а поддержка необходима, или поневоле, разбитые непосильною борьбой одного против целого общества. Общее у всех нас полное отсутствие идеалов, рутинное убивание времени в лучшую пору жизни, недовольство собою или давящая скука в старости – последствия на мелочи растраченной жизни, даром потраченной жизни.

Пора стряхнуть нам с себя сковывающую нас апатию, проникнуться сознанием великого исторического призвания, выпадающего нам на долю, устроить нашу жизнь сообразно с нашим новым взглядом на вещи и приготовить из детей наших честных и более искусных деятелей. Для успеха нам необходимы силы физические, материальные, умственные и нравственные.

В физических силах, здоровье мало кто из нас чувствует недостаток; есть, пить, спать и заниматься спортом чему другому, а здоровью вредить не может; те же, чье здоровье пострадало от чрезмерного прожигания жизни, почувствуют перемену к лучшему от новой, более регулярной жизни на чистом деревенском воздухе.

Нравственною силою нашею будет любовь к делу, сознание положительной пользы , ежеминутно нами приносимой, и возвышающее душу уважение к себе, как поборнику святого дела выполнения своего исторического призвания.

Так как я говорю исключительно о крупных землевладельцах, то, казалось бы, у них, как людей богатых, в материальных средствах недостатка быть не может; всякий из нас хорошо знает как это предположение ошибочно. Владея громадным количеством десятин земли, можно получать из них очень мало дохода. Неумение хозяйничать, нерасчетливое расходование и того, что милостью Божией мы получаем из наших неустроенных имений, жизнь не по средствам как следствие нашего соперничества с финансовой аристократией в пускании пыли в глаза; все это обуславливает существование у нас такой аномалии, как нуждающиеся крупные землевладельцы, находящие единственный исход из своего затруднительного положения в продаже за бесценок своих громадных имений. До сих пор это явление могло быть даже выгодно для нашего отечества, переводя земли в более деятельные руки, раздробляя ее на меньшие участки, что, впрочем, сомнительно, так как и мелкие собственники ведут у нас по большей части не более интенсивное хозяйство, а новые крупные помещики являются зауряд просто хищниками-аферистами. Для нашего дела это, во всяком случае, будет служить громадным тормозом, так как очень редко новый приобретатель будет настолько развит и честен, чтобы понять и немедленно приступить к выполнению исторического призвания, неразрывно соединенного с его новым положением. Поправить свои материальные средства мы можем или более расчетливою и благоразумною жизнью, или, увеличивая запас наших умственных сил, приобретая знание, которое даст нам возможность извлекать из наших имений в десять раз больший доход. Во всяком случае, мы можем, устроившись в деревне со всем комфортом, какой только желаем, принести громадную пользу, тратя в то же время на дело десятую часть тех сумм, которые мы тратили на безделье наше бесцельной, quasi веселой жизни в столице.

Наконец, запас наших умственных сил, знания, является нашим самим больным местом. Для улучшения быта крестьянина, для соответствующего воспитания нарождающихся поколений нам необходимо близкое знакомство с условиями той местности, где нам придется жить и действовать; необходимо близкое знакомство с окружающею нас природою, силами, которой мы хотим научить крестьянина пользоваться. А, между тем, мы только понаслышке знакомы с мужиком и совсем не знакомы с естественными науками, этой азбукой тех специальных знаний, которые могут быть для нас и для народа наиболее полезными. Мы видели, что быт крестьянина необходимо улучшить и в нравственном, и в умственном, и в экономическом отношении. Само собою, даже и одностороннее улучшение его быта исключительно даже в одном из трех названых отношений благоприятно повлияет на все его существование. Улучшая исключительно экономическое положение крестьянина, мы всего менее имеем право рассчитывать на соответствующее улучшение его положения и в нравственном, и в умственном отношении. Напротив, улучшение его положения в этих двух последних отношениях непременно приведет и к поднятию его хозяйства, притом гораздо более прочному, чем в первом случае.

Начнем с малого. В каждой деревне есть несколько семейств, изнемогающих под бременем нужды; вдовы, не держащие земельного надела, обремененные 5–6 детьми в малом возрасте; для начала возьмем хоть по одному ребенку из подобных семейств каждой деревни на воспитание. Поместим их не в хоромах наших, а в простой избе, только опрятной, светлой и теплой; приставим к ним доброго старого дядьку, который бы ходил за ними под зорким нашим наблюдением. Ласковое, справедливое обхождение, отсутствие дурных примеров смягчит их нравы, даст им понятие о честности. Уделим им по 2–3часа в день, во время которых, разговаривая, исподволь будем пробуждать сознание в их детских головках, любопытство к окружающей их природе и, таким образом, мало-помалу ознакомить их с элементарными сведениями относительно почвы, которую ему придется пахать, жизни растения, которое он будет выращивать на этой почве, прав и обязанностей его по русскому законодательству. Если нам сами не достанет времени, охоты или умения на это, наймем учителя или учительницу, не забывая, что при этом выборе этом необходима величайшая осмотрительность; формализм, педантичное отношение к делу все погубило бы, не только не способствуя развитию ребенка, а, напротив, вселяя в него отвращение и к учителю и к тому, что он говорит.

Когда дети достигнут надлежащего возраста, приучим их к труду сознательному, и дело они полюбят и аккуратно его исполнят. Небольшая ферма с полем, огородом, молочным хозяйством и даже садиком была бы очень пригодна для этого; пусть наши воспитанники сами исполняют все работы на этой ферме, причем выручка может быть выдаваема или на руки воспитанникам, ввиду поощрения, или, еще лучше, капитализироваться, с целью выдать каждому необходимую сумму при выходе. К этому времени мы успеем приобрести нужные знания для решения вопроса о том, какими мерами можно поднять крестьянское хозяйство в данной местности.

Общего рецепта для улучшения экономического положения русского крестьянина, конечно, нет и быть не может; меры, долженствующие привести к желаемой цели, также разнообразны, как разнообразны экономические условия различных местностей нашего обширного отечества. Мне кажется, что различные промышленные ассоциации, отдача крупными землевладельцами участков земли в арендное пользование крестьянам, устройство эмеритальных касс, более рациональная постановка краткосрочного кредита – все это без сомнения принесет громадную пользу под непременным условием предварительного повышения умственного и нравственного уровня крестьян.

Правительство, конечно, не откажется помочь нам в столь благом деле. Наши воспитанники, есть только мы сумеем сделать из них людей, значительно опередивших остальных крестьян и в нравственном, и в умственном отношении, а с тем вместе имеющих и более шансов достигнуть лучшего экономического положения, станут служить красноречивым примером для своих односельчан, которые, после этого, сами буду добиваться такой же участи и для своих детей.

Одновременно с этим мы можем значительно поднять местную школу, если таковая существует; предоставив у себя даровой стол и помещение учителю или учительнице, мы дадим возможность принять на себя эту обязанность людям более образованным; заведя библиотеку или и того лучше – читальню, мы сразу неизмеримо повысим полезность школы, дав возможность крестьянам оставаться грамотными на всю жизнь, а не делаться безграмотными лет десять по выходу из школы благодаря неимению книги для чтения. К тому же, грамотность сама по себе не может быть целью, доставляя непосредственно некоторые практические удобства к жизни, она есть главным образом средство для дальнейшего самоусовершенствования с помощью чтения дельных книг.

Народные читальни с приманкой туманных картин; незатейливые вокальные концерты с живыми картинками в исполнении наших воспитанников и с полным доступом для всех; чайное заведение со скромным органчиком; все это смотря по тому, насколько умело мы поведем дело, может послужить средством отвлечения крестьян от кабака. Принимая такое живое участие в жизни народа, нам само собою невозможно будет оставаться безучастными зрителями общественных неустройств губернских и уездных, что выработает из нас более энергичных гласных. Заметим, что дело это не требует от нас ни малейшей жертвы, потому что странно было бы назвать таковою промену пошлой и бессодержательной жизни светского жуира или спортсмена-чиновника на полную живого интереса и утешительную по своим результатам деятельность помещика и воспитателя, создающего будущее благоденствие своего народа. Нам надо только вдуматься в своей положение, убедиться в том, что действительно воспитание народа есть наше историческое призвание и иметь честность, раз усвоив себе это убеждение сообразовать с этим нашу жизнь. Если бы мой слабый голос мог действительно убедить людей моего класса в необходимости взять это дело в свои руки; если бы одновременно на всем пространстве Российской Империи крупные землевладельцы и во главе их правительство взялось за дело народного воспитания с любовью и энергией, Россия сделалась бы неузнаваемою в сравнительно короткий промежуток времени. Не останавливаясь на этой несбыточной мечте, я хочу верить, что в массе наших помещиков найдутся люди, которые примут на себя инициативу этого движения. Как и всякий инициатор, эти личности будут, конечно, обладать необходимой энергий и настойчивостью; они положат все силы своего ума и своего сердца на выполнение своей задачи, и, может быть, рано или поздно своим примером, и, особенно, достигнутыми результатами они заставят общественное мнение перейти на свою сторону, а с тем вместе увлекут за собой и тех, для кого общественное мнение заменяет и ум, и сердце, и совесть. Закончу обращением за содействием к нашим матерям, женам и сестрам. Обращаюсь к ним как к гражданкам, христианкам и женщинам. Гражданкам я могу только повторить все то, что говорил их отцам, мужьям и братьям, историческое призвание которых они всецело разделяют; и они могут быть не менее полезны, приготовляя жен и разумных помощниц для наших воспитанников. Христианкам предстоит святое апостольское дело проповеди любви к ближнему, любви к Богу добра и правды среди людей, которых жизнь отучила от любви, которые в Боге видят только грозного судью, обрекающего за всякий проступок на вечные мучения ада. Наконец, в особенности обращаюсь к ним как к женщинам, чье сердце умеет любить и сочувствовать страданием ближнего; сердце подскажет им, что я говорю правду; сердце подвинет их на дело добра и справедливости, сердце и вознаградит тех из них, кто променяет холодные столичные пиры на сердечное, доброе дело в деревне.

Москва, сентябрь 1880 года.