Хлеб насущный

В течение многих веков миллионы христиан повторяют слова молитвы Господней «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Большинство повторяет эти слова так же машинально, как машинально исполняются этим большинством и все прочие жизненные функции. Машинальность возведена в настоящее время даже в принцип. Большинство любит возводит свои недостатки в разряд основных свойств человеческой природы; отчасти оно без сомнения право; ведь большинство и создает из себя тип среднего человека; следовательно недостаток, укоренившийся до степени привычки и даже инстинкта в типичном современном нам среднем человеке, и будет основным свойством его природы. Грустно то, что, по свойственному все тому же среднему человеку отвращению к логике, он уже без всякого основания факт возводит в принцип; констатируя голый факт своей бесхарактерности, благодаря которой он живет совершенно машинально, почти не вносит активного элемента в свои отношения к жизненным явлениям, а, напротив, пассивно увлекается стихийными порывами событий, средний человек считает будто доказал, что так и быть должно. Исходя из этого странного умозаключения, дошли до идеализации машинального человека, его машинальность санкционировали теорией невменяемости.

Теория невменяемости – вот успокоительный бальзам, одуряющий опиум для совести современного нам, деморализованного, типичного, среднего человека.

Говорить о деморализации современного общества дело обычное; да как о ней и не говорить; каждый день приносит нам новые доказательства колоссальной деморализации большинства представителей всех общественных классов без исключения. Я говорю о всех народах Европы, не могу говорить о всем человечестве только потому, что не знаю нравственной атмосферы народов населяющих другие части света. Оставим другие народы Европы и сосредоточим наше внимание на нашей православной Руси, на нас самих православных Русских людях. И мы наравне с другими народами много, а иногда и красноречиво, говорим о всеобщей деморализации и хорошо делаем, что говорим; глупо и опасно скрывать от себя собственные недостатки. Что ужасно, что возмутительно, так это то, как мы говорим об этом. А говорим мы вот как. Рассудительно, плавно течет обвинительная речь; кровь стынет от ужасающих фактов, приводимых в подтверждение современной деморализации, а голос оратора звучит спокойно, на губах играет торжествующая улыбка. Какой глубокий, какой ужасающий смысл в этом олимпийском спокойствии, в этой торжествующей улыбке. Спокойный голос говорит: «я трезво смотрю на жизнь и волноваться не намерен; мой принцип – бесстрастное отношение к жизненным явлениям, добро и зло для меня пустая фикция, свободная воля – предрассудок; я констатирую факт деморализации, но ведь это факт вполне естественный; возмущаться им я так же мало склонен, как мало склонен и ребячески восторгаться возвышенными мыслями и чувствами». Торжествующая улыбка говорит: «я сам глубоко деморализован и ни мало не смущаюсь этим; деморализация во мне столь же естественное явление, как и деморализация всего окружающего меня общества; возвышенных добродетелей я за собою не чувствую, а мои пороки вполне естественны и от меня не зависят».

Так думают миллионы людей, только выражает эту мысль каждый по-своему. Замечательно, что большинство из нас пропитано теорией невменяемости бессознательно; мы воображаем себя христианами, но вся жизнь наша, весь наш быт общественный и частный, находится в прямом противоречии с христианской доктриной и нравственным кодексом, завещанным Христом. Я не говорю здесь о людях носящих личину христианства; я говорю о тех, которые искренно считают себя христианами и бессознательно пропитаны теорией невменяемости. В благочестивых разговорах они будут вздыхать об испорченности людей и с умилением слушать поучения в церкви; посмотрите на тех же людей вне церкви и теоретических разговоров в практике обыденной жизни. Какую бы подлость ни сделал этот благочестивый человек, он все извинит в себе смиренным сознанием плотской немощи; заметьте извинит, а не только объяснит. А почему? да потому, что и он бессознательно пропитан теорией невменяемости; потому что по его понятиям человеку свойственно иметь слабый дух в немощной плоти, что поступать дурно под влиянием этой немощной плоти вполне естественно; тут останавливается нить его умозаключений. Чтобы человек на этом успокоился, необходимо предположить, что он признает за аксиому следующее положение: «все, что естественно для человека, не может ему быть вменено в вину». И действительно это положение он бессознательно считает аксиомой, не понимая, что с этой минуты между его мировоззрением и мировоззрением христианским легла целая пропасть. Попробуйте в присутствии этого благочестивого человека заговорить о возвышенных мыслях и чувствах не только вполне согласных, но даже прямо вытекающих из возвышенного идеала христианства; вы тотчас заметите на его лице презрительную улыбку и эта улыбка скажет вам: «я трезво смотрю на жизнь и не увлекаюсь твоими ребяческими бреднями». Попробуйте заявить желание послужить осуществлению христианского идеала на земле, вы тотчас заметите со стороны этого благочестивого человека злобное отношение к вам; он увидит в вас сумасбродного гордеца, человека опасного для спокойствия его ума, совести и безмятежного жития. Вот подобных людей о двух идеалах, одним официальным для спокойствия ума, и другим бессознательным, но преобладающими для безмятежного жития, уж очень стало много между нами.

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь» повторяют ежедневно эти псевдо-христиане с притворным умилением; не ошибайтесь: из молитвы, завещанной нам Бого-человеком, они принимают одну форму; попробуйте вложить в эту форму глубокий внутренний смысл, они предадут вас анафеме, как предали бы анафеме и самого Великого Страдальца, если бы Он жили в наши дни.

Время настало, необходимо напомнить, громко напомнить внутренний смысл прошения о хлебе насущном вам искренние друзья Христовы и вам легкомысленные противники любвеобильной доктрины.

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Заметим, мы не говорим «Хлеб мой насущный даждь мне днесь», а говорим «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». В каком значении употребляет Спаситель слово наш – не требует комментариев; мы – по учению Христа – это все ближние наши; а ближние наши – все что думает и чувствует на земле, все что носит имя человека, будь то Самарянин или Иудей.

Итак мы просим хлеба насущного для всех и вся.

Если чиста молитва наша перед Богом, мы искренно желаем просимого и само собою твердо решились сами поступать сообразно с тем, чего желаем, на что просим помощи у Бога.

Поймем же наконец, что просить в молитве хлеба для всех, а в жизни стремиться обирать всех на пользу одного себя, значить глумиться над святыней; такая молитва кощунство, такое поведение сознательная гнусная подлость.

Или может быть мы не знаем, что надо для того, чтобы был хлеб насущный у всех ближних наших? Подумаем, но подумаем честно, без софистических уверток, о том, что составляет хлеб насущный для человека в исторический момент, нами переживаемый.

«Не о хлебе едином жив будет человек», ведь мы все знаем эти слова писания; хлеб насущный это хлеб материальный для двуногого животного, хлеб духовный для вечного духа, присущего нам внутреннего бога.

Живет ли человек этою полной жизнью тела и духа – вот на чем стоит остановиться и крепкую думу подумать.

Решив вопрос принципиально, каждый человек обязан подумать и о том, каким образом он может, сообразуясь со своими личными качествами и общественным положением, способствовать тому, чего просит в молитве, говоря: «хлеб наш насущный даждь нам днесь» все равно, будет ли то доступно для него в смысле хлеба материального или хлеба духовного.

Я не имел счастья найти нравственную поддержку, когда, желая послужить по мере сил родному Русскому народу, я печатно признал священный долг естественно вытекающий для меня и для всякого помещика из самого социального положения, занимаемого нами среди наших сограждан.

Печать за одними только исключением («Мысль») стала с энергией достойной лучшего дела доказывать помещиками, что на них не лежит, да и не может лежать обязанность перевоспитания народа – раба для новой, едва начинающейся для него, свободной жизни.

Я остаюсь при моем прежнем мнении, продолжаю думать, что раба необходимо воспитать для новой, свободной жизни и что принять на себя трудное, тяжелое дело народного воспитания всего легче нам Русским помещикам, единственным обладателям в деревенских захолустьях нужного для того образования при материальных средствах и влиятельности общественного положения.

Периодическая печать приглашает меня, совместно со всеми помещиками, оставить напрасные мечты о полезной жизни и возвратиться к обычному, бездельному, но в то же время якобы единственно доступному для нас, убиванию времени. Любовь к моей родине, страстное желание быть ей полезными, дает мне силу не следовать этому гнусному совету и продолжать начатое мной трудное, иногда тяжелое, но в то же время искренно, горячо любимое мною дело. Продолжать это дело я буду, хоть бы делать мне его пришлось одному, среди враждебности, сарказмов и злорадства. Считая дело это священной обязанностью, историческим призванием всякого Русского помещика, в переживаемое нами время, я считаю для себя нравственными долгом отдавать Русскому обществу отчет в том, что сам я сделал в этом направлении.

Говорить я буду, и из уважения к читателю, и из уважения к самому себе, с той же откровенностью, с какой говорил и в предшествовавших брошюрах, не смотря на нещадное глумление критика «Отечественных Записок» (Ноябрь 1882 г.) надо мной и самыми заветными моими мыслями и чувствами. Если бы я позволил себе оскорбить Русское общество предположением, что критик «Отечественных Записок» является выразителем общественного мнения, я конечно замкнулся бы в гордом молчании, считая дальнейшую откровенность со своей стороны профанацией мысли и чувства. Я не позволю себе думать, что Русское общество дошло до такого нравственного падения, чтобы в каждой мысли, выраженной своими сочленом, видеть скрытый злой умысел, чтобы в каждом добром чувстве, честно выраженном без жеманной стыдливости заподозривать «отвратительное смакование собственных добродетелей».

Считая себя каплей Русского моря, я верю, что мои мысли и чувства доступны для всех моих сограждан, и потому буду настойчиво продолжать говорить с полной откровенностью, не обращая внимания на тех, кто не может допустить в Русском человеке искренность недоступных для них самих мыслей и чувств.

Настоящую брошюру я разделяю на две части: в первой я выскажу возможно полно мои взгляды на то, что я считаю хлебом насущными для России в исторический момент нами переживаемый; во второй – дам Русскому обществу отчет в том несоразмерно малом, что мне удалось сделать в этом направлении за протекший год.

Хлебом насущными для России я считаю мирный переворот в экономическом строе страны и реорганизацию сельских школ в воспитательные заведения.

Конечно, и то и другое недоступно для единичных усилий частного человека; недоступно и для ничтожного полипа воздвигнуть громадный коралловый атолл, но он не смущается этим.

Первый шаг труден во всяком деле; обстоятельства, носящие частный характер, сделали для меня этот первый шаг особенно трудным и я на всю жизнь сохраню грустное воспоминание об этой черной године. Лучше начать дело в малом размере, чем отложить его на неопределенное время; руководствуясь этим правилом, я сделал в этот тяжелый для меня год то немногое, что дозволили мне сделать далеко не благоприятные для меня и моего дела обстоятельства.

«Православные Русские люди!

Пустите Россию по широкому

Пути к светлому будущему!»

При настоящем положении вещей, мы неминуемо идем к полному расстройству, как помещичьего, так и крестьянского хозяйства. Наделы крестьян очень не велики и нигде, сколько мне известно, не существует обработки земли сообща; везде, напротив, общественные земли разбиваются на участки и до следующего передела эксплуатируются отдельно, на правах ограниченной собственности.

Не говоря уже о том, что, при подобном экономическом устройстве, увеличение народонаселения неминуемо приведет к появлению и у нас пролетариата, крестьянские земли с каждыми годом все более и более истощаются, вследствие трехпольной системы и крайне плохой обработки. Если, даже теперь, экономическое положение России далеко не блестящее, что же станется с нею, когда одна половина народонаселения будет бездомными пролетариями, а другая не будет иметь возможности прокормить семью скудным урожаем, получаемым с истощившейся почвы своего надела!

Конечно, Российская Империя обладает громадными пустующими пространствами; правильно организованные переселения могут еще надолго обеспечить нас от бедствий, соединенных с излишней густотой населения в других странах; тем не менее, даже при систематическом выселении всех нарождающихся членов крестьянского общества, кроме комплекта, при котором возможно не раздроблять наделов, эти наделы, благодаря постепенному истощению почвы, оказались бы вскоре недостаточными для прокормления и одной семьи.

Параллельно с этим, менее быстро, но столь же верно идут к полному расстройству и помещичьи хозяйства. Если крестьяне страдают от самой формы владения наделами, исключающей возможность более правильной эксплуатации земли, земли помещиков истощаются в той же степени по невозможности, без затраты громадных капиталов, обрабатывать большие пространства земли более ра­ционально. Если у помещика есть несколько тысяч десятин пахотной земли, он редко обрабатывает собственными средствами более 400–600 десятин; все остальное пространство отдается исполу, т. е. обрабатывается нисколько не лучше крестьянских земель, никогда не видит удобрения и из года в год ковыряется той же крестьянской сохой, на ту же глубину. Чтобы завести на каждые 200–300 десятин земли отдельную ферму со скотом и самостоятельным инвентарем, надо затратить такие капиталы , которых в большинстве случаев частные лица затрачивать на этот предмет не желают.

Вопрос об истощении земли на громадных пространствах Империи есть, без сомнения, вопрос государственной важности. Как скоро становится очевидным, что частные лица, по неумелости, по недостатку доброй воли или по независящим от них обстоятельствам, неспособны бороться с надвигающейся на государство опасностью, для правительства является священной обязанностью принять все зависящие от него меры для ограждения общегосударственных интересов.

Что Русское правительство хорошо понимает свою обязанность в этом направлении, за то ручаются нам колоссальные затраты на войско, для ограждения государства от врагов внешних и внутренних.

Итак, я не позволю себе усомниться в том, что правительство рано или поздно, когда убедится в существовании этого нового рода государственной опасности, учредит соответствующее министерство и ассигнует на него нужную сумму из государственных доходов.

Может быть говорить о деятельности нашего правительства в этом направлении покажется для многих преждевременными. Я не разделяю этого мнения и потому теперь же приступлю к рассмотрению вопроса о том, в каких формах может проявиться деятельность правительства и которую из этих форм я, по крайнему моему разумению, нахожу наиболее желательной.

Не буду останавливаться на мелких паллиативах, из которых очень многие, по всей вероятности, будут испробованы под первым впечатлением открывшейся опасности, а перейду прямо к той организованной помощи Русскому сельскому хозяйству, к которой, по моему убежденно, будет неминуемо приведено Русское правительство.

Россия переживает в настоящее время в сельско-хозяйственном отношении критический момент перехода от экстенсивной формы хозяйства к интенсивной. Интенсивная форма хозяйства немыслима без устройства отдельных ферм на каждые 200–800 десятин земли не более. Возникновение таких ферм или хуторов желательно было бы видеть как на землях помещиков, так и на землях крестьян. Ни помещики, ни крестьяне без помощи правительства этих хуторов не заведут. Крестьяне и по бедности и по самой форме владения землей; помещики – потому что не желают затрачивать капиталов для покупки нужного инвентаря и приобретения необходимого количества скота.

Остановимся сначала на различных формах, в каких может проявиться правительственная деятельность для заведения громадного числа хуторов, необходимых для правильной обработки помещичьих земель. Принять на себя устройство этих хуторов и снабжение их всем необходимым для правительства, конечно, немыслимо. Деятельность его в этом направлении очевидно может выразиться только в выдаче ссуд на их устройство. Вопрос в том, кому выдавать эти ссуды. Выдавать их можно было бы, или самим помещикам, или отдельным лицам, арендаторам этих хуторов, или, наконец, ассоциациям земледельческим артелям, которые и будут арендовать землю для обработки ее сообща. Польза именно последней формы помощи, т. е. выдача ссуд земледельческим артелям, с общегосударственной точки зрения очевидна. Выгоды для государства оказались бы при этом так велики, что я нахожу вполне справедливым далее обязательное отчуждение с этою целью от помещиков, за соответствующее вознаграждение, всех тех земель, которые, не обрабатываясь собственными средствами, отдаются ими исполу. Конечно правительство должно было бы учредить контроль над деятельностью этих артелей в виде окружных агрономов и агрономов консультантов; на должности эти следовало бы назначать исключительно людей, получивших специальное образование. Кроме обязанности давать артелям и частным лицам советы по всем вопросам, относящимся до сельского хозяйства и сельско-хозяйственной промышленности, они должны будут следить за тем, чтобы артели обрабатывали арендуемые участки, придерживаясь типа севооборота выработанного сообразно местным почвенным, климатическим и экономическим условиям. При образовании артели необходимый оборотный капитал мог бы быть ссужаем вновь открываемыми крестьянскими банками, местными земствами, частными обществами, подобными обществу поощрения народного труда, и даже частными лицами; самое удобное было бы выдавать ссуды не деньгами, а прямо в виде инвентаря, семян и скота. На время, пока артель выплачивает ссуду, арендная плата не должна превышать доходность земли при ныне практикуемой испольно-трехпольной системе, после чего она может быть увеличена в незначительной степени; чем больший чистый доход будет оставаться на долю арендующей артели, тем, само собой, более прочно будет обеспечено довольство, могущество и спокойствие России. Владелец арендуемой земли, будь то государство или частное лицо, во всяком случае в проигрыше не останется, так как земля его, улучшаясь с каждым годом, будет приобретать и большую ценность. Прибавлю, что желательно было бы, чтобы эти фермы остались неотчуждаемой собственностью государства, никогда не переходя в полное владение арендующих их артелей; при этом условии, в случае дурной обработки земли или достаточной обеспеченности артели, земля при окончании срока аренды может быть передана новой артели, более деятельной и нуждающейся. Убедившись в выгодности подобного сельско-хозяйственного устройства, можно будет приступить к реорганизации крестьянских обществ в том же направлении.

При таких обстоятельствах получатся следующее результаты:

Государство, достигнув постепенного улучшения почвы под влиянием правильной культуры, исполнит свой священный долг, обеспечив средства существования для будущих поколений; громадное увеличение производительности страны сразу значительно поднимет ее благосостояние; в самое короткое время окажется могучее цивилизующее влияние на массы совместного труда под руководством образованных людей; будет достигнута для государства безопасность, какой не может дать ему миллионная армия; безопасность и от иноплеменников и от крамольников счастливого народа, готового до последней капли крови защищать свое уютное теплое гнездо.

Прекрасное начало даст прекрасные плоды. Начав с освобождения крестьян, правительство фатально, логической силой вещей, будет приведено к счастливому периоду, о котором я говорю.

Православные Русские люди! забудьте свои мелкие личные дрязги; забудьте свои громовые минутные предприятия! Пустите Россию по широкому пути к светлому будущему; озарите этот путь светом братской любви, о которой говорил Христос, светом истины и знания, без которых не понять чистого смысла великого слова любви. Пусть же все слои Русского общества от высших агентов правительственной власти до темных масс народных соединятся в одном общем, честном стремлении доставить хлеб насущный всему без исключения Русскому люду. Будем помнить, что если на долю правительства выпадают многочисленные и трудные обязанности по отношению к счастью и безопасности общества, – на долю каждого из нас выпадает священный долг честно помогать правительству во всех его предприятиях, полезность которых мы признаем с обще-государственной точки зрения, хотя бы они и шли в разрез с минутными интересами нашими, наших партий или того общественного класса, к которому мы принадлежим. Я уже сказал, к какой благодетельной мере для экономического положения России будет приведено Русское правительство, в случае нормального хода государственной жизни. И для Русского правительства, и для Русской интеллигенции, и для Русских помещиков, особенно для вечного труженика Русского крестьянина, – я всеми силами души призываю скорейшее наступление этого счастливого дня. Если бы я окончательно утратил веру в это лучшее будущее для России, в этот светлый праздник всеобщего примирения всех фракций Русского народа на благо всем, не стоило бы жить; и труд и борьба – все стало бы бесцельно; но я еще верю в наступление светлого праздника и жизнь свою наполню приготовлениями к нему.

Я не знаю, когда наступить для России этот счастливый день мирной реорганизации ее экономического строя, но я знаю, что каждый лишний день, проведенный при теперешних обстоятельствах, тяжелым бременем ложится на сознание каждого честного человека, все равно будь он миллионер или пролетарии. Если не окончательно заглохла в человеке мысль, если не в конец принижены в нем гуманитарные чувства, изощряться всю жизнь в ограждении своего состояния от посягательств, других, будет для него такой же пыткой, какой будет и, вынужденная обстоятельствами, необходимость изощряться во всю жизнь тяжелым трудом добывать себе корку черствого хлеба, для пролетария, сознающего в себе другие потребности, кроме удовлетворения физического голода. Ведь подобное положение вещей есть война всех против всех; и при подобных обстоятельствах мы смеем называться христианами! Нет, не христианин тот богатый, кто может чувствовать себя счастливым среди несчастных; не христианин и тот бедный, кто завидует богатому соседу. Где же вы, современные христиане? Где вы, искрение последователи любвеобильного Бого-человека? Не христиане мы; мы узурпаторы, мы гнусные лжецы, мы недостойные самозванцы святого имени Христа. Не будем притворяться; мы не идиоты заеденные рутиной, мы сознательные, подлые ханжи, прикрывающие свои гнусные пороки лучезарным щитом христианства или других философских идеалов. Разве не ясно как божий день, что всякое изменение экономического строя должно исходить от людей имущих, для того чтобы изменения эти не приобретали форму насилия? Почему же, приняв прекрасную реформу Царя-Освободителя, христиане-богачи притворяются непонимающими логических последствий этой истинно христианской реформы? Почему они притворяются не­понимающими своих христианских обязанностей по отношению к этим миллионам рабов, совершенно растерявшихся, ввиду нового, диковинного для них положения свободных людей? Почему интеллигенция не обращается к богатым с проповедью любви, а предпочитает обращаться к бедным с проповедью ненависти? Почему она не объясняет богатым святого дела, логической силой вещей выпадающего на их долю? Почему она не оказывает нравственной поддержки богатому человеку, желающему принять на себя выполнение своих обязанностей по отношению к ближнему, а, напротив, старается забросать его грязью, чтобы другие не последовали его примеру? Да потому, что те и другие только сознательные ханжи, христиане и философы на словах; на деле – дикие звери с животными инстинктами в сердце.

Когда мы поймем наконец, что наше грубое ханжество не обманывает даже и ребенка?! Когда, устыдившись своих софизмов, мы решимся честно сознаться, что, называясь христианами, только профанируем высокий идеал!? Если в нашем сознании есть хоть искра понимания христианского мировоззрения, если в нашем сердце есть хоть капля искреннего чувства к Тому, чья проповедь, и жизнь, и смерть – одна любовь, мы опомнимся и, не теряя ни минуты, приступим к согласованию жизненной практики с духом официально исповедуемой нами доктрины; мы покаемся в том, что ложь в жизни зависит от нас самих, что до сих пор мы не желали осуществления в жизни идеалов, начертанных на наших лживых знаменах. Если сильно и искренно будет в нас чувство стыда и раскаяния, мы с омерзением отвернемся от нашего лживого прошлого; мы не осмелимся более произносить слова молитвы «хлеб наш насущный даждь нам днесь», а искренно направим все силы нашего ума на то, чтобы по возможности скоро и прочно обеспечить хлеб насущный за каждым из наших ближних и, только исполнив эту элементарную обязанность христианина, будем вправе войти в храм и вознести наш ум и сердце к Богу; только тогда молитва наша перестанет быть глумлением, только тогда назваться христианином перестанет быть кощунством.

Со своей стороны я решился, не теряя ни минуты, приступить к деятельности в этом направлении, насколько она доступна слабым силам частного человека. При первой возможности я разделю всю принадлежащую мне землю на участки десятин в 100, на каждом участке устрою небольшую ферму и отдам эту ферму в долго-срочную аренду земледельческим артелям, снабдив их заимообразно необходимым оборотным капиталом. От успеха в этом деле я жду двух, крайне существенных, результатов: пользу для правительства, которое может воспользоваться этим опытом для дальнейших соображений и вместе с тем найдет почву подготовленную хотя и на одном микроскопически малом пункте громадной территории, и поворота в общественном мнении в пользу дела, от успеха которого, по моему глубокому убеждению, зависит вся будущность России.

Предпринимаемое слабыми силами частного человека, дело это требует гораздо больших гарантий для своего успеха, чем то было бы необходимо при выполнении его в больших размерах. Если бы я образовал артели фермеров из людей нравственно и умственно исковерканных ненормальной обстановкой современного крестьянского быта, можно с уверенностью сказать, что при моей неопытности в этом новом деле, мне не удалось бы побороть духа розни, узкого эгоизма, взаимного нерасположения и других антисоциальных инстинктов, привитых нашему народу веками рабства. Подобная артель могла бы существовать только искусственно, под непременным условием постоянного воздействия с моей стороны; предоставленная сама себе она, без сомнения, распалась бы. Чтобы поставить это дело прочно, мне необходимо воспитать первый контингент первой артели для жизни свободных людей, сознательно образующих ассоциацию для разумного, единодушного труда в виду достижения общей цели.

Теперь, пока обстоятельства не позволяют мне приступить к постройке самих ферм, я взял на воспитание 10 детей в малом возрасте, с целью возможно основательнее подготовить их к предстоящей для них жизни.

В настоящее время дети проходят курс народной школы, года через два или три я переведу их на ферму, где устрою для них элементарное сельско-хозяйственное училище, по окончании курса в котором, они и образуют из себя первую артель фермеров, для обработки сообща арендуемой земли. Переживая вместе с ними все эти фазы их воспитательного поприща, я надеюсь и сам многому научиться и, сообразуясь с обстоятельствами места и реального дела, выработать в мельчайших подробностях наиудобнейший тип устройства фермерской артели, более основательно, чем я мог бы это сделать при теоретической разработке вопроса в кабинете. Впоследствии, если материальные средства позволять, я буду продолжать это дело в несравненно больших размерах, при чем надеюсь найти в моих теперешних воспитанниках, на которых уделяю гораздо больше времени и труда, чем сколько буду в состоянии уделить последующим, более многочисленным выпускам, хороших помощников, способных служить руководителями для новых артелей при их основании.

Объяснив таким образом цель, с какой я принял детей на воспитание, оставляю до второй части настоящей брошюры описание способов, при помощи которых я стремился к достижению этой цели. Считаю не лишним привести тогда же и цифры затрат на обзаведение при устройстве приюта и на расходы по его содержанию за протекший год; сделаю я это для тех лиц, которые, выражая симпатии моему делу, говорят, что не могут сделать тоже по недостатку средств; они увидят, что можно в течение года прокормить 10 детей на сумму, какую слишком часто расходуют в один вечер на прихоть, не доставляющую в большинстве случаев ни малейшего удовольствия

Кроме физических потребностей, в здоровом человеке есть еще и потребности духовные, соответствующие двум свойствам человеческого духа: стремлению к знанию и стремлению к идеалу. Тесно связаны между собой знание и идеал: знание порождает идеал, идеал соответствует знанию. Жажда знания есть стремление человека к истине, жажда идеала – стремление человека к прекрасному. Идеал – путеводная звезда человека на пути к прогрессу; знание приводит человека к пониманию .того, какими способами он может осуществить желаемый идеал на практике. Знание без идеала – педантическая мертвечина; идеал без знания – бессильная мечта; идеал заимствованный без любви и понимания есть краденая вещь, употребление которой непонятно для вора. Для большинства из нас возвышенный христианский идеал есть именно непонятая, нелюбимая нами краденая вещь. Мы дошли до такого безобразия, что не устыдились даже противополагать знанию бессознательную веру в христианский идеал; не устыдились предполагать оскорбительную для христианского идеала возможность, со стороны знания, привести к его отрицанию; не устыдились отрицать необходимость глубоких познаний для реализации христианского идеала на земле.

Кто не понимает, что христианство, стремясь к недосягаемому идеалу, по самой сущности своей бесконечно прогрессивно, тот не усвоил себе духа христианской доктрины. До тех пор пока не водворилось на земле царство любви, пока мы повторяем слова молитвы «да приидет царствие Твое», всякий искренний христианин обязан деятельно стремиться к просимому, обязан неуклонно шествовать вперед по пути прогресса, иначе он лживо произносить слова молитвы, из христианина он становится самозванцем, из верующего становится ханжей, его религия маска, его молитва кощунство, глумление, ложь.

Чтобы человек был истинным христианином, чтобы во всю жизнь он неуклонно стремился к возвышенному идеалу христианства, в нем должен ярким пламенем сиять могучий дух; действительно, христианская доктрина отводит первое место жизни духа, а жизнью тела интересуется только на столько, на сколько здоровье тела необходимо для земной жизни духа.

Ну имеем ли мы право называться христианами, когда миллионы наших братьев должны отдавать всю жизнь на добывание материального хлеба, а о хлебе духовном и мечтать не могут; когда большинство богатых людей, широко удовлетворяя свои материальные потребности, принизили в себе жизнь духа до полного ее отрицания, до желчного осмеяния всякого ее искреннего проявления.

Мы так склонны успокаиваться на словах, ни мало не вникая в их внутренний смысл, что многие из нас с неподражаемой наивностью искренно считают себя христианами, признавая в то же время осуществление христианского идеала на земле ребяческой утопией. Чтобы стать истинными христианами, нам необходимо проникнуться сознанием, что до сих пор мы ими не были, и энергично приступить к согласованию наших мыслей, чувств, привычек и всего вообще строя жизни с любвеобильным духом христианства.

Пока мы не отведем в собственной жизни первенствующее значение жизни духа, пока не будем искренно, деятельно стремиться доставить возможность всем ближним нашим без исключения не только удовлетворять, но и развивать свои духовные потребности, мы останемся волками в овечьей шкуре, грубыми язычниками под личиной кротких христиан.

Не будем ласкать себя напрасными иллюзиями; современные псевдо-христиане и псевдо-философы до того погрязли в грубейшем материализме, что согласовать практику жизни с духом христианства или другой какой либо философской доктрины – вещь очень не легкая. Наш нравственный уровень еще так низок, что мы ценим в жизни одни. только материальные выгоды и мало склонны менять их на выгоды интеллектуального или морального порядка. Цинизм наш в этом отношении дошел, кажется, до кульминационного пункта; задушив в себе всякие потребности высшего порядка, мы не только не стыдимся своего звероподобия, но даже не умеем уважать человеческие чувства в других и нахально издеваемся над ними, считая их нелепыми утопиями, наивными бреднями. При таком порядке вещей, когда мы издеваемся на практике над тем, перед чем притворно преклоняемся в теории, мы напрасно будем мечтать о каких бы то ни было переменах к лучшему; при всяких обстоятельствах мы неизбежно пропитаем всю окружающую нас атмосферу присущими нам пороками и ложью. Одна из насущных потребностей настоящего времени состоит в том, чтобы каждый из нас сосредоточился, отважно заглянул в собственную душу, честно проанализировал собственные мысли, чувства и поступки, составил бы себе план жизни достойный разумного существа, сообразный с идеалом исповедуемой нами доктрины.

Пробудив такими образом в себе духовного человека, постараемся пробуждать духовную жизнь и в других, обеспечив за ближними нашими хлеб материальный, озаботимся доставить им и хлеб духовный и только тогда с чистыми сердцем повторим, как полезное для нас ежедневное напоминание, слова молитвы «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».

Одно из лучших средств к быстрому оздоровлению умственной и нравственной атмосферы современного общества – разумное отношение к делу воспитания нарождающихся поколений и доставление народу умственно и нравственно полезных удовольствий в праздничные дни.

Мне скажут, что все это гораздо легче сказать на словах, чем исполнить на деле; совершенно верно; я не нахожу однако, чтобы трудность дела могла служить аргументом против дела абсолютно необходимого, когда, нет более легких способов достигнуть цели.

Конечно, имущие классы должны для этого поступиться своей бесшабашной, разгульной жизнью в городах и, в качестве миссионеров, приняться за доступную для них деятельность в захолустьях. Если мне скажут, что это самопожертвование, о котором смешно даже и говорить, я отвечу, что для искреннего христианина или философа это не только не самопожертвование, а, напротив, единственный образ жизни, при котором он найдет удовлетворение своих умственных и нравственных потребностей. Те псевдо-христиане, которые находят удовлетворение в вакханалиях роскоши, те псевдо-философы, которые находят удовлетворение в бесцельных оргиях мысли, – без сомнения миссионерами быть не могут: это просто дикари, из которых предстоит миссионерам сделать образ и подобие Божие.

Для наблюдателя, исполнены глубокого интереса аномалии, почти фантастические в своей несообразности, аномалии, на которые приходится на каждом шагу наталкиваться в практической жизни народов. Обыкновенно выставляют при этом понятие о переходной эпохе, как магическую кличку, все собою объясняющую. Что такое на самом деле эта пресловутая переходная эпоха? Не было поколения, которое бы не считало свою эпоху переходной по той простой причине, что нет того момента в жизни человечества, когда бы эта жизнь застыла. Неудержимо несется широким потоком жизнь человечества от вечности в вечность; что, как не вечный переход, закон трех моментов, подмеченный глубоким умом мыслителя Гегеля; этот вечный скачек от положения к противоположению, это менее заметное, но столь же переходное движение от противоположения к третьему моменту компромисса между первыми двумя; это вовсе незаметное превращение, бывшего компромисса, в настоящее положение, само в себе носящее зародыш для нового скачка к новому, вечно возрождающемуся противоположению.

Это и без того разнообразное движете усложняется бесконечным разнообразием явлений психической жизни человека, при чем, да позволять мне так выразиться, каждый атом души и мысли может развиваться отдельно, порождая те фантастические несообразности, о которых я говорю.

Из подобных несообразностей соткана вся жизнь современного нам общества и, что хуже, насквозь пронизано все умственное и нравственное существо большинства из нас. Современная жизнь начинает приобретать характер дикой феерии, порожденной бредом расстроенного воображения, а современный человек, этот гений-мученик, напрасно старается осилить бурю внутренних противоречий, порожденных разладом, слишком неравномерно развивающихся в нас умственной и нравственной стороны нашей природы. Душно нам во лживой атмосфере нас окружающей и мы проклинаем ее, забывая, что сами создаем окружающую нас атмосферу, что ложь в жизни есть только отражение внутренней лжи в нас самих.

Бедный, страждущий ум! Какими дивными видениями наполнили тебя и кропотливый труд испытателя природы и широкий полет присущего тебе таинственного бога; как заманчивы эти видения, как дразнят они тебя, жалкое двуногое создание; далеко отстало в тебе нравственное существо от могучего полета всеобъемлющей мысли и гадок ты в своем бессилии подчинить в себе дикое животное разумному богу.

Этот болезненный разлад между идеалом, порожденным умом, с одной стороны, и формами жизни, этими внешними проявлениями нравственного уровня современного нам среднего человека, с другой, происходить, по моему глубокому убеждению, от безобразного, в высшей степени преступного отношения современного нам общества к делу воспитания нарождающихся поколений.

В теории давно признана безусловная необходимость возможно гармонического воспитания всех трех сторон человеческой природы: физической, умственной и нравственной, для здоровой жизни индивидуума и того общественного организма, к которому он принадлежит.

Мне кажется совершенно очевидным, что нравственные понятия человека непосредственно вытекают из его общего мировоззрения. Прибавлю, что между нравственными понятьями человека и его нравственной личностью может лежать, да в большинстве случаев и лежит, целая пропасть. Чтобы нравственный понятья вошли во плоть и кровь че­ловека, необходима громадная сила воли; только она может осуществить ту идеальную честность, при которой немыслим разлад между мыслью, словом и делом. Воспитать в человеке ясный ум и непоколебимую силу воли, значить воспитать прекрасный тип честного и высоко-нравственного философа.

В этом высоком смысле не одна Россия, но с ней и все человечество нравственного воспитания не получает. Если и попадаются исключения, на них нельзя не смотреть как на счастливую случайность; как таковые, они стоят особняком от всего окружающего общества, которое удивляется им, тщательно старается им не подражать, находя их монстрами, раритетами и тому подобными интересными, но антипатичными для заурядного человека, курьезами. До сих пор воспитание поставлено таким образом, как будто люди имеют непреодолимое отвращение к истинной честности и нравственности.

Миллионы детей не получают ни малейшего воспитания, ни физического, ни умственного, ни нравственного. Остальным преподносят вместо воспитания калейдоскоп из обрывков мыслей и ходячих моральных изречений, очевидно составляющих пустую, условную форму выражения для самих педагогов и родителей. Даже сильный ум, при подобных обстоятельствах, может развиться только односторонне; даже сильный природный характер, при сумятице в мыслях, может привести только к порывистому, безрассудному протесту против окружающего и длинным годам желчного, сознательного, подлого нытья о заедании средой.

О заурядных натурах и говорить, нечего; их ум не возвысится до высоких парений, их пошленькая натуришка, как рыба в воде, утопает в волнах ими же созданной лживой атмосферы современной общественной жизни. Вот они современные патриоты, сознательно разрушающие будущее своей отчизны; современные христиане с проповедью ненависти и мщения на устах; современные консерваторы разрушающие семью, позорящие религию, презирающие нравственность; современные либералы, со своими писанными торбами и бабьими причитаниями; современные анархисты с их театральными эффектами и ребяческой самонадеянностью; современные ученые, занимающееся проституцией науки на жертву минутной прихоти толпы. У всех нас пестрые обрывки мыслей в голове и дряблые лохмотья животных инстинктов в сердце.

Вот общий темный колорит настоящего времени и так будет до тех пор, пока не признают элементарной истины: безусловной необходимости, для счастья человеческого общества, соразмерного и параллельного развития, во всяком индивидууме его составляющем, всех трех сторон его природы; пока государство не признает, что оставлять ребенка на произвол глупых и развратных родителей есть преступление и в отношении этого ребенка и в отношении того общества, среди которого он будет жить.

Это время, очевидно, еще не настало. Одно упоминание о необходимости нравственного воспитания вызывает (как у дикарей вид необычного предмета) улыбку презрения у либерала, томно мечтающего о своей излюбленной писанной торбе (собрании для упражнений в элоквенции) и гомерический хохот у консерватора, ни о чем не мечтающего, но находящего до крайности наивным с вашей стороны поползновение нарушить покой его ума и совести, когда он занять делом несравненно более важным, как напр. перевариванием вкусного обеда или предвкушением чистых радостей вечернего винта. Но по французской пословице, «rira bien, qui rira le dernier», а я твердо верю, что в конце концов застынет на устах и презрительная улыбка у лжелиберала и гомерический хохот у лжеконсерватора. Хорошо если в этот день будет еще не поздно для них приняться за то дело, которое они теперь так легкомысленно осмеивают.

Когда я написал мою первую брошюру «Историческое призвание Русского помещика», критика, в лице профессора Иванюкова, удивлялась тому, что я возлагаю надежды на класс общества, в той же брошюре описанный мной в самых черных красках; теперь не преминут обвинить меня в нелогичности, за требование всесторонне воспитывать на­рождающиеся поколения, требование обращенное к обществу, не получившему ни малейшего нравственного воспитания. Если-бы человек не способен был к самостоятельному развитию, если бы, под могучим влиянием озарившей его мысли, человек не способен был воспрянуть духом и, нравственно преображенный, поведать другим лично для него недосягаемый идеал, – человечество не имело бы будущности, прогресс для него был бы немыслим и мы никогда не дожили бы и до настоящего положения, во многих отношениях неизмеримо лучшего, сравнительно с пережитым нашими предками. Прежде развивали исключительно физическую силу; теперь, если и нельзя признать воспитание поставленным правильно, все же современный нам средний человек представляет из себя тип человека, столь развитого умственно, какой предкам нашим даже и не мерещился. У него ум, конечно, односторонен, живет как бы сам по себе, оказывая слишком мало влияния на практику жизни; причина тому, как я уже сказал, отсутствие характера, силы воли, этого необходимого орудия для торжества во внутреннем человеке бога-духа над дикими двуногими животными. Может быть недостаток нравственного воспитания для нынешнего поколения и непоправим, может быть им не дожить до царства бога-духа внутри их, может быть они так до могилы и останутся боги в теории и дикие звери на практике; все же они могут сознать присущий им недостаток и исправить, по отношению к воспитанно других, тот пробел в их собственном воспитании который сделали столько зла им самим. Конечно, еще лучше было бы, если б кроме теории, они могли показать и хороший примерь на практике; во всяком случае, при искреннем отношении к делу, современное общество воспитало бы людей несравненно более цельных, что послужило бы задатком для быстрого движения вперед дальнейших поколений.

В великий день, когда общественное мнение изменит свой взгляд на дело воспитания, когда дело это станет почетным, найдутся искренние, честные педагоги во всех слоях общества. Ведь они и теперь есть, только силы воли не хватает на трудное дело с перспективой надругания над делом и трудом. Конечно, для честного человека обязательно поступать сообразно убеждениям, не обращая внимания на то, насколько это для него выгодно или приятно; но мы еще не дожили до того времени когда честность перестанет быть исключительным достоянием чистой теории. Проникни в общественное мнение сознание безусловной необходимости поголовного и всестороннего воспитания нарождающихся поколений, найдется масса лиц не дурных, но страдающих общими недугом, заурядной бесхарактерностью, которые посвятят свой полезный труд этому делу, сделавшемуся сравнительно легким и безусловно почетным и приятным. Воспитывая других, они сами перевоспитают себя и, под влиянием изменившихся обстоятельств, облагороженные благородным делом, станут несравненно лучшими, чем были. В тот день, когда правительство внесет в бюджет государства расход на эту важнейшую из государственных потребностей, оно привлечет к этому делу лиц, не имеющих средств заняться им самостоятельно.

Резюмирую в нескольких словах те немногие цели, к которым, по моему мнению, должно стремиться воспитание в применении ко всем классам общества без различия.

I. Физическое воспитание: 1) здоровье тела, 2) ловкость движений, 3) изящество форм.

II. Умственное воспитание: 1) обучение – систематическое изложение немногих, самых полезных для данного ребенка знаний, из громадного запаса накопившегося от умственной работы всех веков и народов; 2) развитье мыслительной способности – приучение ума к сосредоточению внимания и строгой логичности.

III. Нравственное воспитание: 1) развитие чувства совести и нравственного долга – чуткости по отношению к идеалу, порожденному общим мировоззрением; 2) воспитание силы характера, без которой нет и честности, состоящей в неуклонном, систематическом проведении в жизнь и словом и делом лучезарного, озарившего мысль, идеала; 3) религиозное воспитание – пробуждение в ребенке внутреннего бога; проникновение души прекрасным учением братской любви Христа Спасителя, вполне солидарного, по моему, с разумным

альтруизмом современных философов и разумным эгоизмом утилитаристов. Если мы искренние христиане, если мы искренно желаем благоденствия и мирного жития нашей родине, мы не пожалеем затрат на повсеместное преобразование сельских школ в воспитательные заведения; мы употребим все средства, которые теперь тратим на дорого стоящие развлечения, на сомнительные аферы и даже на дела благотворительности и благочестия, на это самое необходимое, истинно христианское дело; в тех местах, где не захотят или не в силах будут сделать это крестьянские общества, пусть покажут им пример помещики; где нет помещиков, пусть возьмется за это дело правительство при помощи интеллигентных людей.

Считаю уместным сказать здесь несколько слов относительно взгляда моего на желательные отношения воспитателя к делу.

Истинно полезным воспитателем может быть только человек, сознательно принявший известную программу, от глубины души, искренно полюбивший то дело, которому служит. Недостаточно равнодушной педантичности; это живое дело требует и живого отношения к нему. Только восприняв умом идею, только отдав всю свою душу этому делу, воспитатель может удовлетворительно исполнить свою задачу.

Знаю, требования мои найдут невозможными; современные развратники мысли и чувства спросят, какой ценой я думаю купить этого цельного человека с его умом и сердцем. Я отвечу им: ни за ваш продажный ум, ни за ваше продажное сердце я не дам вам ни гроша.

Конечно, трудно найти готового человека. Чей ум не погас в мелочах партийной рутины? Чье сердце не застыло от леденящего дуновения глупой злобы от пошлого плевка рабьего сарказма?¹ Но и полузамерзший человек может ожить от благотворного жара пылающего костра. Высоко и свято вечное дело любви и прогресса, за него умер на кресте, благословляя врагов, Бого-Человек Христос и не достоин быть его слугой тот, чей ум не озарен светом нового восходящего идеала, чье сердце не согрето любовью жалости и всепрощения. Человек, я верю в человека, знаю, что мысль может пробудить мысль, знаю, что искреннее чувство одного, может сделаться и достоянием всех, знаю, что присуща человеку божественная искра вдохновения, что искра эта не продается на людских торжищах и что без искры этой нельзя быть воспитателем.

Клевещут те, кто говорить, что нельзя требовать от человека возвышенных мыслей и чувств; эта дряблая доктрина порождает и дряблых людей; чтобы не осквернить детского ума этим затхлым исчадием практической мудрости, так не может думать и их воспитатель.

Да, это дело многого требует, но не невозможного. Самоотверженная любовь воспитателя должна быть так же велика, как велико то дело, которому он имеет счастье и честь служить.

Не побоимся быть инициаторами в этом деле, мы, кому доступно приступить к нему самостоятельно, хотя бы общественное мнение и не скоро перешло на нашу сторону.

Пусть смеются над нами воображающие себя практичными дельцами, наивные люди; мы пойдем нашей дорогой и не чета их жалким наслаждениям громами будет наша радость пробуждать в человеке внутреннего бога и наслаждаться, воспитав гармонического человека, этими чудными аккордами, прибавленными нами к общему гимну природы.

Поясню возможно кратко, что я понимаю под словом нравственность. Я нахожу это тем более необходимым, что слову этому придают в общежитии самые разнообразные значения; в большинстве случаев его понимают в таком узком смысле, что, отводя нравственному воспитанию первенствующее значение, я хочу установить мою точку зрения на этот предмет.

Общее мировоззрение человека, все то что он знает, порождает в его уме соответствующий идеал – все то что он признает желательным. Все что сообразно с этим идеалом, что ведет к его осуществлению, человек признает добром и всякий поступок, направленный к этому добру, признает нравственным. Итак нравственность есть стремление человека мыслью, словом и делом способствовать осуществлению на земле идеала, порожденного его мировоззрением. Изменяясь сообразно с изменчивым идеалом, изменяющимся в свою очередь сообразно изменениям порождающего его мировоззрения, нравственность не может быть абсолютной, безотносительной. Абсолютной нравственности не существует и благо человеку, что нет и быть не может этой застывшей, мертвой нравственности. Как беспредельно триумфальное шествие человеческого гения, так беспредельно велик и лучезарный пантеон порождаемых им идеалов; все выше и выше увлекают они за собой и понятия человека о нравственности; настанет день и светлый идеал, что ныне едва мерещится нашему робкому уму в грезах распаленного воображения, будет жалким прошлым, поблекшим от ослепительных лучей нового, неизмеримо более светлого идеала преображенного им человека. Думать, что нравственность останется при этом все та же – нелогичное святотатство обезумевшего от гордости поколения. Напрасно будут возражать, что Христос принес на землю абсолютную нравственность, абсолютного Бога; до нравственности Бого-Человека нам так же далеко, как далеко нашим изменчивым идеалам до вечного, неизвестного нам, абсолютного идеала Всеведущего Бога. Опомнимся; ведь мы до сих пор не можем провести в жизнь Сыном Человеческим преподанного нам практического совета, для земного счастья необходимой взаимной любви и помощи друг другу; нам ли мечтать, в припадке безумной гордости, о яко-бы усвоенных нами нравственных понятиях всеведущего, вечного, абсолютного Бога!!!

Возвращаюсь к моему предмету. Между нравственными понятиями человека и нравственным обликом его собственной личности может лежать целая пропасть. Кто из нас не чувствует в себе разлада, все равно добровольного или происходящего от обстоятельств, яко-бы от нас независящих, между мыслью, словом и делом. Происходит это от очень разных причин и в весьма неодинаковой степени. Люди, у которых, как я выразился, пестрые обрывки мыслей в голове и дряблые лохмотья животных инстинктов в сердце, этого разлада почти не ощущают. Если они официально и исповедуют какую доктрину, на ум и сердце их она имеет менее влияния, чем носимый ими мундир, она для них скучная книга, не при них писанная, странными словами выраженный дневной пароль; какую бы подлость не сделал подобный человек, он всегда найдет в мусоре своего ума подходящий лоскуток, и вполне на этом успокоится; даже хвастать будет, что составляет одну из самых раздирающих ноток в какофонии самодовольно торжествующих представителей практической мудрости. Между прочим они хвастают и неимением идеалов; нет идеалов, нет, очевидно, и нравственности; в этой главе о них, следовательно, и говорить нечего; оставлю их в покое и более к ним возвращаться не буду.

У человека, усвоившего исповедуемую им доктрину, при каждом слове или поступке, несообразном с его понятиями о нравственности, возникает болезненное чувство, называемое угрызениями совести; напротив, при полной гармонии мысли, слова и дела наступает в душе сладостное чувство, слабо выражаемое на языке человека словами «совесть спокойна». Итак совесть, это звуки вечно вибрирующей души человека, ласкающий звук чистой радости при неуклонном проведении в жизнь, словом и делом, в тайнике человеческого ума блистающего идеала; резкий звук негодования и муки, при появлении разлада между ними.

У человека с ясно определенным идеалом в голове и чуткой совестью в сердце, зарождается еще новое чувство – чувство нравственного долга; это чувство, как я его понимаю, есть, порожденное идеалом, воспитанное чуткой совестью сознание необходимости и словом и делом проводить в жизнь глубоко прочувствованный человеком идеал.

Но сознание еще не то же, что жизнь сообразная с этим сознанием. Конечно, и одно сознание в себе чувства нравственного долга делает великую честь его обладателю. Велико и само по себе таинство нравственного крещения духа сознанием грозного, неумолимого долга, порожденного двойственностью природы человека; сознанного долга подчинить в себе человека плоти – человеку духу, человека раба животных инстинктов – человеку царю природы, человека червя – человеку богу.

Трудна бывает борьба слабого двуногого создания против многоразличных соблазнов заедающей среды, сонной рутины будничной жизни. Часто оканчивается эта борьба победой дикого зверя, придушит в себе человек божественную искру, и взойдет, на место философского идеала, утробный идеал практической мудрости.

В истории веков сохранилась и святая память героев; чей дух величавый и сильный, сумев обуздать человека-зверя, повел его по новому пути к разумно сознанному идеалу; та же история сохранила нам и память людей, чье узкое мировоззрение породило ложный идеал, но и они величавы в своих заблуждениях когда побудительной причиной их действий было возвышенное чувство нравственного долга.

Это чувство было их путеводной звездою, но не оно дало им силу совершить великий подвиг, неуклонного проведения в жизнь идеала; совершить его они могли только благодаря совокупному действию всех трех факторов окрепшей души человека (идеала, совести и чувства нравственного долга), той могучей энергии духа, которую мы, на нашем бесцветном языке, называем силой характера, и, при нашей путанице в мыслях, постоянно смешиваем, то с глупым упрямством, то с диким безумием слепого фанатизма.

Только того человека, чей могучий дух сделал для него разлад между мыслью, словом и делом абсолютно невозможным, я назову истинно честным, высоко-нравственным человеком.

Наш век – век материализма по преимуществу; им насквозь пропитаны даже и те из нас, которые с ужасом открещиваются от этого пугала. Как часто приходится слышать от людей, воображающих себя христианами, следующее рассуждение: «Я сказал ребенку, что есть Бог, я научил его молитвам, какое же еще нужно религиозное воспитание». Ну не материализм ли это в самой грубейшей форме; не сквозит ли в этих словах бессознательный материализм говорящего; для него, очевидно, молитва не есть возношение ума и сердца к Богу; для него она пустая формальность, дисциплинарная мера, бездушный пункт официальной программы; и это кощунство они осмеливаются называть бесхитростным, трезвым взглядом на религию и религиозное воспитание ребенка.

Не менее пропитан материализмом и простолюдин. Русский народ привык смотреть на религию и религиозные обряды, исключительно, как на повинность, да разве еще как на средство приобретения разных земных благ, каковы: здоровье, урожай и т. п. Именно то, что составляет всю суть христианской религии, прекрасный нравственный кодекс остается совершенно чуждым понимаю массы; только этим и можно объяснить поразительный раз лад между жизненной практикой и высоким нравственным идеалом религии, официально исповедуемой в течение тысячелетия.

Молитва и обряды, оставаясь бессодержательной формой, само собою разумеется не могли оказывать на нравственность массы ни малейшего благотворного влияния; совсем другое значение они приобретают для того, кто вкладывает в них глубокий внутренний смысл, кто не забывает из-за формы олицетворяемой ею идеи.

Мы на столько материалисты, что сумели придать грубую материалистическую окраску всему, до чего прикасаемся.

Что сделали мы из поста – этого олицетворения высокого нравственного принципа воздержания? Внутренний смысл забыт; воздержанностью большинство из нас похвалиться не может; осталась одна форма и грубо-материалистический взгляд на пост, как на поглощение в назначенные дни растительного масла, грибов и капусты, вместо коровьего масла, яиц и мяса с кощунственным пояснением, что так угодно Богу, что тот, кто не исполняет этого обряда, будет наказан вечными муками ада. Что сделали мы из молитвы – этого возвышения ума и сердца к Богу. Торопливое словоизвержение с машинальными поклонами и болтанием руки, будто для крестного знамения. В молитве, видите ли, мы можем напоминать Всеведущему Богу о наших нуждах, просить его помощи в наших грошовых предприятиях и даже злобных замыслах, благодарить Его за удачную аферу, окончившуюся, с пользой для нас, ущербом для нашего ближнего. И вот, наша молитва, вместо того, чтобы возвышать наш ум и сердце к Богу, получает грубо-материалистическую окраску принижения божества до сферы наших грязных делишек и злобных интрижек.

Что сделали мы из праздников – этих дней отдохновения от физических трудов, этих дней, посвященных Богу и жизни духа? – У нас это дни бесшабашного разгула, дни пьяных оргий, безобразной ругани и свирепых побоищ.

Конечно, всякий искренний христианин поспешит признать, что люди, поступающие таким образом, не имеют ни малейшего понятия о христианском мировоззрении и христианской нравственности; но есть между нами и такие псевдо-христиане, которые не задумаются признать все это бесхитростным отношением к религии; для них совокупность исковерканных обычаев, низведенных до уровня бессодержательных формальностей, и есть религия; приучение ребенка к выполнению этих бессодержательных формальностей они называют религиозным воспитанием.

На самом деле христианство – это свобода духа, вечное стремление к недосягаемому идеалу, прекрасный нравственный кодекс, весь пропитанный живой силой святой любви.

Дать рецепт, как вложить в душу ребенка возвышенное религиозное чувство, временно заменяющее для него более возвышенную, разумную, философски-религиозную мысль зрелого человека, я не берусь; это дело таланта и вдохновения и так же мало доступно для человека, не имеющего этого дара, как недоступно сделаться поэтом или художником человеку, не обладающему божественной искрой.

Для ребенка недоступно отвлеченное рассуждение; не пробудить в нем самосознания, не заставить его ощутить в себе присущего ему внутреннего бога никакими словами, как бы возвышенны не были выражаемые ими мысли, как бы красноречиво ни выражали эти возвышенные мысли и чувства. Сделать это может только, помимо вашей воли, проявившееся в вас состояние вашей собственной души; вдохновение, озарившее минутным, таинственным светом ваше лицо, голос, дрогнувший от глубокого внутреннего чувства; то будет истинное наитие духа, великое таинство пробуждения в ребенке самосознания. Сколько людей, сколько христиан коротают свой век, не испытав этого великого таинства крещения духа; все для них бездушная мертвая форма – и религия, и нравственность, и наука. Во всю жизнь в глубоком оцепенении дремлет в них зародыш духа; не отзовется он в них внезапным порывом восторга к добру, внезапным порывом негодования ко злу и неправде. Все одно, отрицают они науку или служат ей, наука для них бездушная книга, дом терпимости ума, либеральная профессия соединенная с известным социальным положением; все одно, прикрываются они нравственным кодексом или аффектированно глумятся над ним, и религия, и нравственность для них полицейская мера, которую можно признавать или отвергать, сообразно тому, выгодно то или невыгодно для их политической партии.

Избегнуть этого возможно только пробуждением к жизни духа, что, по моему убеждению, и составляет главную заботу религиозного воспитания. Сделать это нельзя, ни приучением ребенка к точному выполнению совершенно непонятных для него религиозных обрядов, ни вбиванием в его голову еще менее понятных для него догматических тонкостей. Сумеем пробудить в ребенке сознание присущего ему разумного духа; сумеем внушить ему уважение к себе, как носителю этого духа; сумеем наполнить его сердце любовью к ближнему, стремлением к великому и прекрасному, жалостью к горю и страданиям; и засияет образ и подобие Божие, как не сиять золотым ризам на образах; и воссияет светлый дух перед Богом, как не сиять перед Ним ни восковым свечам, ни лампадам церковным.

Обращаюсь к людям Русским не из шовинизма, а потому что сам Русский, живу в России, действовать буду в России. Глубоко люблю Русского человека, но не потому, что он Русский, а потому, что он человек и притом человек страждущий, нуждающийся в любви; люблю его не любовью удивления к его исключительным качествам, а любовью жалости к его исключительным, присущим и мне самому, а потому и глубоко прочувствованным мною, близко знакомым мне исторически сложившимся недостаткам.

Если бы не было у меня святого горячо любимого дела на Руси, я убежал бы из нее без оглядки; но я останусь в ней убежденный, что нигде, на всем земном шаре, не могу быть более полезен человечеству, как именно в негостеприимной равнине моей горемычной родины.

При том я не человек партии и, говорю по совести, не преследую никаких партийных или сословных интересов. Если я и обращался до сих пор исключительно к Русским помещикам, то делал это единственно потому, что именно их нахожу поставленными в силу многоразличных обстоятельств в возможность самостоятельно действовать в указанном мною направлении. Действительно, только правительство, при искренней поддержке помещиков, может совершить в нашем отечестве мирным путем громадный экономический переворот, который, обеспечив благосостояние массы, будет порукой спокойного шествия России к дальнейшим стадиям прогресса.

Теперь я обращаюсь ко всем Русским людям без исключения, прося их помощи в общем для всех деле. Я горячо люблю это дело и служу ему как могу, по мере моих материальных, физических, умственных и нравственных сил. Не гордость и не самонадеянность заставляют меня говорить так громко о себе и начатом мною деле, но глубокое убеждение в его внутренней правде, искреннее желание чтобы это дело стало общим делом, могучим примирителем всех ныне разрозненных элементов единой Русской семьи.

Слишком часто я всем своим существом чувствую громадное несоответствие моих сил с целью, на достижение которой я их направил; это сознание подавило бы меня, если бы не мерцала отдаленная надежда найти в конце концов поддержку и содействие в моих современниках. Не откажите же мне в умственной и нравственной поддержке вы все, кому дорого счастье Русского человека, кому дорога будущность России; оградите мое дело от всегда возможной роковой ошибки, если вы ее подметите в основной мысли или в деле применения этой мысли на практике.

По временам я буду отдавать Русскому обществу, подобный настоящему, непрошенный отчет в моей деятельности, в надежде получить в ответ просимые мной совет и указание, все равно будет ли то сделано в печати или в частном письме на мое имя².

До сих пор печать только раз обмолвилась добрым словом по отношению к моему делу. Большая часть прошла мои первые брошюры молчанием; остальные глумились надо мной, заподозривали меня в злостных, скрытых замыслах, даже прямо обвиняли меня в нечестности (Исторический Вестник. Статья: «Современные реформаторы») или пространно, объясняли, что я подобных идей иметь не могу, потому что никогда и ни в какой стране ни один помещик яко бы таких идей не имел и иметь не может (Новое Обозрение, Статья профессора Иванюкова). Единственным отрадным для меня исключением в общем хоре явился журнал «Мысль», поместивший статью по поводу выхода в свет моей второй брошюры: «Совесть». В конце этой статьи, в словах обращенных лично ко мне, говорится следующее: 1. В брошюре «Совесть» не заметно с моей стороны достаточной серьезности по отношению к делу, о котором я говорю. 2. Предмет, о котором я трактую, слишком мало мной разработан. 2. Недостаточно двух ничтожных брошюрок для успеха подобного дела.

Почтенная редакция легко поймет, почему я не отвечал ей ранее. В полемической брошюре «Совесть» я нашел уместным несерьезный тон, в виду несерьезности возражений, сделанных мне по поводу моей первой брошюры: «Историческое призвание Русского помещика», возражений и вызвавших появление брошюры, о которой идет речь. С прочими двумя пунктами я вполне согласен, чему порукой может служить настоящий мой труд.

В общем статья журнала «Мысль» явилась для меня единственным словом одобрения, громко выраженным в печати. Искренно благодарю почтенную редакцию за эту нравственную поддержку. Само собою, я благодарю исключительно за то благотворное действие, какое произвело на меня это первое слово сочувствия; за нравственную поддержку святого дела благодарить я себе не позволю, зная, что честный человек не нуждается в оскорбительной для него благодарности за свои честные мысли и чувства.

Выше я сказал, что настоящее издание может служить доказательством сознания с моей стороны недостаточности моих двух первых брошюр для успеха начатого мною дела. Я не хотел этим сказать, что считаю настоящее издание достигающим этой цели; во всяком случае, мысль моя изложена, на этот раз, гораздо подробнее. Впрочем, ни в прежних моих брошюрах, ни в настоящем издании, я не задавался и не задаюсь целью, осчастливить человечество открытием новой Америки или прописать универсальный рецепт от всех недугов, в чем, очень неосновательно, меня подозревают.

Моя брошюра «Историческое призвание Русского помещика» имела целью, побудить имущие классы общества употреблять свои материальные средства более разумно и с большей пользой для всего общества, часть которого они составляют, чем то делалось до сих пор.

Вторая моя брошюра «Совесть» была ответом профессору Иванюкову, старавшемуся научно доказать, будто не существует стимула для помещика, начать жить новой, более осмысленной жизнь; рассказать, как я пришел к сознанию гражданского долга, исторического призвания того общественного класса, к которому и сам принадлежу, я избрал заглавием этой брошюры слово «Совесть»; слово – выражающее собой стимул вполне достаточный, по моему мнению, для того, чтобы извинить, даже и с точки зрения науки г. Иванюкова, мое дерзновенное желание приносить посильную пользу.

Моя третья брошюра «Мысли и советы искреннего друга» была написана мной исключительно для детей, взятых мной на воспитание; напечатал я ее в надежде, что она может послужить к уяснению моего взгляда на желательные отношения воспитателя к воспитываемому им ребенку. Критическая заметка на эту брошюру, появившаяся в ноябрьской книге «Отечественных записок», наглядно доказала мне, что я не достиг своей цели; недомолвки, темные намеки и изысканная грубость тона этой заметки красноречиво свидетельствует о том, что меня не поняли. Конечно, это обстоятельство не может служить извинением для солидного и очень распространенного издания, которое с легким сердцем и ребяческим задором забрасывает грязью дело, почти ему неизвестное, на основании одних, ни на чем не основанных, подозрений. В минуту, когда Россия нуждается в единодушном содействии всех своих наличных сил, подобное легкомыслие крупного органа печати не простительно.

До сих пор я не находил удобным высказаться более полно; теперь я излагаю мои мысли гораздо подробнее; желал бы высказаться еще яснее, но это, по разным обстоятельствам, оказывается для меня невозможным.

Насущными, неотложными потребностями современной России я признаю: пересоздание ее экономического строя и реорганизацию сельских школ в воспитательные заведения. Как ни трудно исполнимыми кажутся, на первый взгляд, эти требования, они стоят перед нами во всей мощи исторической необходимости.

При искреннем, честном содействии всех классов Русского общества, задача эта сделается легко выполнимой для Русского правительства.

Россия докажет изумленной Европе самобытность мощного духа, если мы, люди имущие, сумеем, как Нижегородцы во времена Минина, употребить наши богатства для спасения родины в минуту опасности.

Есть жертвы, которых правительство не может требовать от одного общественного класса в пользу другого, эти жертвы должны быть добровольно предложены. От нас зависит спасти Россию от бедствий пролетариата и нравственного растления, этих грозовых туч, низко и грозно нависших над всей Европой; сумеем мы это сделать, и из последних Русский человек станет первым, из подражателя – станет предметом подражания для опереженных им народов запада.

Повторю еще раз; я не имею в виду, издавая настоящий труд, одарить моих соотечественников научным трактатом по политической экономии или педагогике. Если мне удалось доказать моим соотечественникам необходимость для нашего общества двух вышеназванных реформ, я считаю цель мою достигнутой. Всесторонне обсудить подробности практической деятельности в этом направлении, не может быть делом одного человека.

Всех, кто в принципе согласен со мною, кто разделяет мое мнение относительно неотложности и абсолютной необходимости для России экономической и воспитательной реформы, кто твердо решился стремиться к этим двум целям, не отступая перед логическими требованиями дела и материальными жертвами, прошу прислать мне свой подробный адрес. Быть может я найду между моими соотечественниками достаточное число единомышленников, для организации общества с целью самостоятельной деятельности и систематической пропаганды наших идей между Русскими помещиками и капиталистами.

«Лучше начать дело в малом размере, чем отложить его на неопрделенное время».

Все в жизни привычка.

Новое, непривычное, как бы оно ни было основательно, полезно и удобоисполнимо, на первый взгляд кажется нелепым, бесполезным, невозможным. Ленивая мысль отказывается идти по непроторенной дорожке; она отворачивается от нее, отделываясь дешевым остроумием, и возвращается на старую дорогу, хотя бы время и обстоятельства сделали ее абсолютно непроходимой.

Время крепостного права еще так недавно миновало, для всех так очевидно, что нынешнее безотрадное положение Русского крестьянина материальное, умственное и нравственное тяжелым грехом ложится на совесть их бывших господ, что мысль моя о воспитании простонародья новым, современным поколением помещиков многим кажется нелепой. Знать не хотят, что я говорю о новом поколении; что поколение это только понаслышке знакомо с прежним крепостническим строем жизни и не имеет с ним ничего общего, ни по умственному развитию, ни по своим нравственным понятиям; что рядом с помещиками, принадлежащими к знатным родам, может быть и остающихся под влиянием семейных традиций, есть масса помещиков, далеко превосходящая первых по численности, людей новых, вышедших часто из купечества и простого народа, людей, на которых, следовательно, нельзя возложить даже и несправедливой ответственности за грехи отцов. Знать не хотят, что между молодыми Русскими помещиками, без различия их происхождения, есть много людей получивших высшее образование, людей честных, искренно желающих посвятить свои силы на полезную деятельность.

Несочуствено, враждебно отнеслись к моему делу, за малыми исключениями, и образованное общество, и печать; как же я мог ожидать более справедливой оценки со стороны умственно и нравственно исковерканного Русского крестьянина.

Когда, за честное признание за собой гражданского долга, за призыв, обращенный к людям одного со мной общественного положения, приступить к выполнению этой общей для всех нас гражданской обязанности, передовой орган печати не задумался обозвать меня высокомерно-наивным барским дитё; как же должен был отнестись ко мне крестьянин, ввиду моего, совершенно непонятного для него, образа действий; конечно, за невозможностью отнестись хуже³, он должен был по-своему выразить ту же мысль, категорически решив, что барин дурит от нечего делать.

Другого приговора я и не ждал от крестьян; я думал, может быть и неосновательно, что богатый крестьянин не отдаст мне своего сына на воспитание до тех пор, пока результаты не убедят его в полезности этой барской затеи, и потому решил взять для начала исключительно беднейших сирот.

Местечко Янполь, где я живу, имеет население в 3000 человек, имеет две богатые, даже роскошные для деревни церкви и, как водится, ни малейшего приюта для бедных сирот или дряхлых старух. Лица, пекущиеся о спасении души своей, предпочитают заботы о благолепии храмов заботам о сирых и старых, уверенные, по видимому, что для Творца Вселенной приятнее видеть золотую ризу на образе и серебряное паникадило перед ним, чем счастье человека, этого венца творения, по создании которого Он почил от дел своих.

Каждое Воскресение ко мне приходили за подаянием, и бездомные старухи, и малые сироты; этих последних я записал и, удостоверившись в бедственном положении их матерей, предложил отдать мне на воспитание. Узнав об этом, многие женщины, столь же бедные, но не решавшиеся посылать детей своих за подаяниями, стали приходить кo мне, прося принять и их сыновей.

Таким образом у меня оказалось записанных кандидатами гораздо более детей, чем сколько я мог принять, сообразуясь с временным помещением училища и моими средствами. Посоветовавшись с местными жителями и священниками обоих приходов, я выбрал 10 мальчиков наиболее бедных в возрасте от 8–12 лет.

Из этих 10 детей только трое до поступления ко мне собирали милостыню; остальных 7 матери стыдились посылать с сумою, хотя материальное положение их и было столь же тяжело, даже тяжелее первых. Этот факт подтвердил в моих глазах, давно втуне повторяемую, истину совершенной нецелесообразности и, даже, вопиющей несправедливости порывистой, бессистемной благотворительности; этих подаяний «Христа ради» медяками за здравие или за упокой, столь широко практикуемых богатыми сумою, но не разумом, Россиянами.

Все эти дети, за исключением одного, сироты по отцу, но имеют матерей. Нищета делает человека себялюбивым; мать, с радостью отдающая мне на воспитание слабого бесполезного для нее ребенка, не задумается, ни мало не заботясь об интересах сына, взять его обратно, как только он станет полезным в хозяйстве работником. Приложу все старания, чтобы сделать из детей, взятых мной на воспитание, людей честных и добрых; уверен, что эти честные и добрые люди во всю свою жизнь будут, по мере сил, помогать своим матерям; для того, однако, чтобы достигнуть моей цели, мне необходимо оградить и себя и детей от преждевременной эксплуатации матерями; для этого я нашел нужным заключить с каждою матерью формальное условие, засвидетельствованное в волости.

Привожу на образец одно из этих совершенно сходных между собою условий.

Местечко Янполь 26 Июня 1881 г.

Мы, с одной стороны Николай Николаевич Неплюев и с другой жительница местечка Янполя Ульяна Ерема вдова Петра Еремы, заключили сей договор в следующем: 1) Я, Ульяна Ерема, отдаю моего сына Прокопа Ерему, коему 10 лет (родился 22 Октября) на воспитание г. Неплюеву до 18 летнего возраста, причем, ранее означенного срока, не имею права взять его обратно.

2) Отдавая сына моего Прокопа Ерему Г. Неплюеву на воспитание и тем получая облегчение моего положения, на дальнейшую поддержку меня и моих прочих детей ни со стороны Г. Неплюева, ни со стороны сына моего Прокопа Еремы, во все время его воспитания, не рассчитываю.

3) Я, Николай Неплюев, принимая Прокопа Ерему на воспитание, обязуюсь его кормить, одевать, обучать грамоте и приучать, по моему усмотрению, к сельским работам или ремеслам, причем оставляю за собою право во всякое время возвратить Прокопа Ерему к матери его.

4) Это условие мы вышепоименованные обязуемся исполнить в точности.

Следуют подписи и засвидетельствование волостного правления с приложением печати.

Жители Янполя назвали дом, в котором живут мои воспитанники, приютом; я сам довольно часто употребляю это название, за неимением другого более подходящего. В действительности, ни слово «школа», ни слово «приют», в общепринятом смысле, не подходят, ни к типу воспитательного заведения основанного мною, ни к цели, которую я имею ввиду.

Школа, на практике, достигает исключительно воспитания ума; физическое и нравственное воспитание для нее не доступны, хотя бы в теории она и задавалась этими целями. Существуют конечно исключения; может быть и есть сельские учителя, умеющие приобрести нравственное влияние на своих учеников, но это натуры исключительные; польза приносимая ими должна быть отнесена к чести их, приносят они ее как бы помимо школы. Сама же школа, в том виде, в каком она существует у нас, не только физического и нравственного воспитания не дает, о чем, конечно, и вопроса быть не может, но и умственно развивает народную массу слишком недостаточно. Что из народной школы выходят полуграмотные дети лет двенадцати, что эта полуграмотность, за неимением порядочных книг для чтения и повсеместного в Империи отсутствия народных библиотек, не может служить дальнейшему развитию личности, что рецидив безграмотности составляет явление самое заурядное – все это факты общеизвестные.

Под словом «приют» разумеют благотворительное заведение, при чем цели бывают самые разнообразные, до благотворительности an und für sich, во спасение души своей включительно.

Дети, взятые мной на воспитание, составляют из себя семью, причем я задаюсь по отношению к их воспитанию той целью, какой, по моему убеждению, должны были бы задаваться все родители: воспитанием в ребенке трех сторон человеческой природы – физической, умственной и нравственной.

Дом, для постоянного помещения училища-приюта строится в том же хуторе, где предполагаю устроить и сельско-хозяйственное училище; дом этот будет построен в расчете на число воспитанников во много раз большее, сравнительно с нынешним.

Временно, училище мое помещается в местечке Янполе, в доме наскоро приспособленном к этой цели; кухня помещается в отдельной хате; при доме имеется довольно большой двор и в нем гимнастика, качели и кегельбан.

На прилагаемом плане изображен училищный двор со всеми постройками. Д – дом, в котором помещается училище; д – сени; Ц – цветники, огороженные леской, сделанною самими воспитанниками под руководством учителя; А – амбар; Н – отхожее место; Т – навес для дров; X – помещение для коровы; Е – кухня, служащая вместе с тем и столовою; в – вербы; с – скамейки, сделанные также самими учениками; И – кегельбан; н – качели (гигантские шаги), Г и п гимнастика; Д – погреб; б – беседка; В – ворота.

Все здания деревянные, с завалинками, на подобие крестьянских изб, и крыты соломой. Я не прилагаю здесь счета стоимости переделок и построек, так как сведения эти не могут быт ни для кого полезны, находясь в зависимости от местных и совершенно случайных условий. Почти у каждого помещика найдется в усадьбе дом, который легко было бы приспособить для помещения в нем воспитанников.

Прилагаю здесь и внутренний план⁴ училищного дома: В – прихожая, дверь в ней не наружная, а выходит в сени, которые на плане не означены по недостатку места; у – умывальники, употребляемые только летом: зимою дети моются в тазах в спальне; е – табуреты; А – рекреационная; а – комод с 10 ящиками для каждого ребенка; б – буфет; β – диван; г – стол; д – гардеробный шкаф для учителя; е – табуреты; Б – детская спальня: м – кровати; е – табуреты, над каждым табуретом крючок для верхнего платья. Д – комната учителя: г – письменный стол; м – кровать, (стулья не означены). Г – классная комната: н – библиотечный шкаф; и – классная доска; с – счеты системы Коховского; г – стол, п – классные скамьи (стулья не означены).

Помещение хотя и не просторное, но для 10 мальчиков достаточное. Пусть те, у кого нет средств доставить детям большее помещение, не смущаются его теснотой; не надо забывать, что крестьянские дети в большинстве случаев живут при обстоятельствах несравненно худших; не делать для них ничего, под предлогом невозможности окружить их идеальным комфортом, может быть только нелепой отговоркой ленивых эгоистов.

Читатель, интересующийся делом воспитания крестьянских детей, найдет здесь все счеты: по обзаведению; они дадут ему полное понятие о расходах, предстоящих при устройстве школы-приюта на десять детей; сообразуясь с местными ценами, легко составить себе точное понятие о расходах, при устройстве школы-приюта в любой местности и на любое число детей.

Мебель.

При обзаведении я старался обставить детей такой обстановкой, какую они будут в состоянии иметь во всю жизнь. Конечно я при этом не имею в виду обстановку, при которой живут бедные крестьяне; если бы я не сумел обеспечить за моими воспитанниками, в будущем, по крайней мере тот достаток, каким пользуется в настоящее время богатый крестьянин, поступок мой относительно их мало было бы назвать необдуманным; это было бы прямое преступление, и относительно детей, взятых мною на воспитание, и относительно государства. Человек получивший массу новых впечатлений и привычек, без всяких средств удовлетворять новые потребности, порожденные новыми привычками, может быть только глубоко несчастный, неудовлетворенный и потому всем недовольный человек.

Вся мебель, самой простой работы, сделана из соснового дерева и покрыта масляным лаком. Не надо думать, чтобы масляный лак играл при этом роль совершенно бесцельной роскоши; стоит он очень не много (всего материалов на покрытие масляным лаком всей выше исчисленной мебели пошло на 1 руб. 88 коп.), между тем он сохраняет дерево от порчи и придает всей обстановке более опрятный вид.

Спешу объяснить raison d’etre зеркала и 6 венских гнутых стульев для тех, кто усомнится, быть может, в их уместности среди столь скромной обстановки. Из 6 венских гнутых стульев, 4 предназначены в комнату учителя и 2 в класс для учителя и посетителей. Что касается до зеркала, то без него невозможно было бы требовать от детей той аккуратности в прическе и одежде, к которой крестьянский мальчик так мало привык и все Русское общество так мало ценит; между тем, для бедного человека, соблюдение опрятности и аккуратности является почти единственным, доступным для него, способом проявления одной из самых прекрасных наклонностей души человека – стремления к изящному.

Varia.

Фарфоровая пепельница и спичечница предназначены в комнату учителя; дурная привычка курить табак, другими словами сжигать деньги, вдыхая в себя вредную копоть, так распространена между молодыми людьми, что с ней невольно приходится мириться. Постараюсь убедить моих воспитанников не следовать общему примеру и не налагать на себя бремя этой странной привычки, достойной дикаря; запрещать им курение я конечно не буду, не желая придавать ему прелесть запрещенного плода.

Пульверизатор употребляется для вспрыскивания в зимнее время, утром и вечером, в спальне спиртовым раствором эйкалиптового масла, что очень полезно, в виду дурного устройства вентиляции; раствор эйкалиптового масла имеет свойство очищать воздух, поглощая миазмы.

Посуда и орудия.

Белье и одежда.

Парусинные мешки для тюфяков и подушек, равно и одеяла, были куплены по случаю и потому обошлись так дешево; скатерти куплены на сельской ярмарке.

У каждого ребенка есть по 6 перемен рубашек и кальсон, сделанных из простого, прочного, льняного полотна деревенской выделки. Полотно это доставляли мне бабы от 15 до 20 копеек за аршин. В кусках полотно это кажется очень жестким, но после первой же мойки оно делается мягким. Каждый ребенок имеет по 6 платков, по 2 полотенца и 6 пар портянок; эти портянки или куски холста величиною в поларшина обматываются кругом ступни, заменяя собой носок; делаются они из самого простого, по местному названию суленкового холста (смесь льняных и пеньковых волокон) ценою за аршин от 7 до 10 к. Большая часть детей, принадлежа к очень бедным семействам, до поступления их ко мне на воспитание, почти круглый год ходили босыми и только зимою носили лапти, обматывая ногу тряпками; неумение аккуратно обвернуть ногу портянками было причиной постоянных ссадин в течение первых двух месяцев. На зиму, для них куплены портянки из тонкой шерстяной материи, специально изготовляемой для этой цели, но они предпочитают суленковые, находя, что эти последние даже теплее шерстяных.

Вместо тюфяков и подушек, употребляются мешки из вощеной парусины. Эти мешки набиваются сеном и имеют то преимущество перед мешками из навощенной парусины, что менее их пропускают сенную пыль. Сено со временем превращается в труху, так что его от времени до времени, впрочем, не чаще раза в месяц, приходится переменять. что впрочем не составляет ни малейшего затруднения. Преимущества этих тюфяков перед всякими другими тюфяками очень велики: только при них можно достигнуть желаемой опрятности, так как, при надобности, их можно даже мыть. Простыни сделаны из широкой парусины, выписанной из Москвы; каждый ребенок имеет по 6 простынь и по 2 наволочки.

Сапоги мне делал на заказ местный сапожник по 3 р. 25 коп. за пару. За целый год дети износили всего по две пары сапог. Я говорю «всего», так как надо принять в расчет и не высокое качество, товара, и не высокое качество работы доморощенного сельского сапожника и, особенно, неумение, со стороны детей, вообще бережливо обходиться с вещами и, в частности, носить сапоги. Действительно первая пара сапог сносилась гораздо скорее второй. Говоря, что дети сносили две пары сапог за год, я выразился не совсем точно; вернее было бы сказать за зиму, так как летом дети ходят почти постоянно босыми. Даже зимою они любят по вечерам, когда не предвидится надобности выходить из дому, бегать по комнатам на босую ногу.

Первые блузы из английской парусины, сделанные мной при самом приеме в 1881 году. оказались неудобными и по материалу и по форме. Парусина в начале была цвета небеленого полотна; после первых двух стирок она значительно посветлела и стала очень маркой; не более как через два месяца, блузы приняли самый неопрятный и беспорядочный вид; обвинять в этом детей было бы напрасно: живость и беспечность свойственны каждому здоровому ребенку, а неряшливость и нечистоплотность составляют, на святой Руси, недостатки не одних крестьянских ребятишек и, даже, не одних крестьян; еще очень недавно, эти отвратительные недостатки возводились, известной категорией односторонне увлекавшихся личностей, чуть не в принцип. Конечно я употреблю все старания, чтобы приучить моих воспитанников и к чистоплотности вообще и к опрятности, по отношению к своей внешности, в частности; по моему убеждению и то и другое суть непременное последствие сознания своего человеческого достоинства. Сделать это в короткий срок невозможно; искоренять наследственные привычки и прививать новые – дело очень не легкое; пока, необходимо найти для детей такую материю и такой покрой платья, при которых эти недостатки были-бы всего менее ощутительны.

Я уже сказал, что английская парусина оказалась неудобною для верхнего платья; кроме своей маркости, она слишком легко мнется и через несколько моек обращается в тряпку. Неудобным оказался и покрой платья, так как распашные блузы, застегивающиеся спереди, требуют большой аккуратности в носке. Каждому ребенку сделано было по 2 подобных костюма. К декабрю оказалось необходимым сделать новое платье. Эти новые блузы сделаны были из черного твина (теперь их делают из чертовой кожи), оказавшегося несравненно прочнее английской парусины, материя гораздо плотнее, так что, и после мойки, не обращается в тряпки. Покрой оказался удобнее в следующем: блуза не распашная, что дозволяет требовать от ребенка большей аккуратности в носке, совершенно непосильной ему при прежнем покрое; рукава оканчиваются не широким раструбом, как рукава обыкновенной русской рубашки, что очень неудобно при всяких работах, а застегиваются на две пуговицы; еще удобнее было бы заменить пуговицы завязками. Своей простотой эти блузы приближаются к обыкновенной русской рубашке, сравнительно с которою она имеют следующие преимущества: сделаны она из очень прочного твина, а не из ситца всегда маркого и скоро принимающего вид смятой тряпки, и имеет рукава перехваченные у кисти руки. Может быть некоторые любители отечественных обычаев усомнятся в большей удобности при работе рукавов с перехватом у кисти руки, сравнительно с широким раструбом рукавов обыкновенной русской рубашки; я напомню им, что на работе крестьянин обыкновенно засучивает рукава своей рубашки, а зимой рукав без перехвата несомненно холоднее.

Когда в декабре детям сделаны были блузы второго образца, они продолжали носить старые в будни, надевая новые только по воскресным и праздничным дням. С 4 августа 1882 года прежние праздничные блузы стали будничным платьем, а для праздников сделаны блузы новые. Летом, во время сильной жары, дети ходят в одном белье.

Есть у них и казачки из серого солдатского сукна; носят их дети весною, осенью и летом в дурную погоду; на голову надевают фуражку из суровой парусины.

Зимой носят дубленый, овчинный тулуп, кушак пестрой шерстяной материи ярких цветов, какие вообще употребляют крестьяне в Малороссии, и теплую шапку вязанную, на вате.

Учебные пособия.

Звездочками означены предметы, без которых при надобности легко можно обойтись; их, следовательно, не надо и принимать в расчет при исчислении обязательных расходов по обзаведению. Стоимость подобных предметов доходит до 161 руб. 47 кол.; вычитая эти 161 р. 47 κ., из общей суммы 202 руб. 47 коп., получаем всего 41 руб.

Стенные таблицы по естественной истории я отнес к предметам не необходимым; тем не менее, таблицы эти могут украсить собой стены любого народного училища с большой пользой для учеников. Они изданы вольно-экономическим обществом и, кроме сведений по анатомии и физиологии, заключают в себе краткие примечания о пользе или вреде для сельского хозяина каждого, изображенного на них животного и насекомого; рисунки по ботанике и зоологии исполнены красками очень тщательно. Все 20 таблиц большого формата стоят всего 6 рублей; при такой дешевизне они должны были бы находиться в каждой народной школе. У меня на счете стоимость их означена в 11 рублей; в 7 руб. обошлась их наклейка на коленкор для прочности⁶

Большая часть учебных пособий приобретена мной в магазине Фену и К°.

Училищная библиотека.

Педагогига.

Закон Божий.

Учебники по русскому языку.

Учебники по Естест. истории.

Учебники по географии.

Учебники по рус. истории.

Учебники по арифметике.

Учебники по чистопис.

Учебники по рисованию.

Учебники по пению.

Прочетные.

Как видно, приобретение книг для училищной библиотеки далеко не разорительно; несмотря на довольно большое число книг (203), истрачено всего 67 руб. 7 коп.

Признаюсь, что выбор книг мог быть сделан более тщательно; к сожалению я не имел времени основательно ознакомиться с прекрасным руководством «Систематический обзор русской народно-учебной литературы» (недавно появилось в продаже новое дополнение к этому изданию). Эта книга, как и 2 выпуска «Библиографического листка» за 1881 и 1882 гг., без сомнения помогли бы мне сделать более тщательный выбор учебников и прочетных книг. Я говорю здесь все это, чтобы кто не подумал, что я считаю необходимой принадлежностью всякой училищной библиотеки все вышепоименованные книги; напротив, многие из них совершенно излишни; другие, может быть очень хорошие книги, в этом списке не значатся. Конечно, вреда для моей школы от покупки лишних книг не произошло никакого; в результате окажутся только истраченными несколько лишних рублей, отчего я и желаю оградить читателя. Он может тем легче избегнуть этой ошибки, что в первый год по открытии школы прочетные книги для детей не только излишни, но даже вредны; новая обстановка доставляет им такую массу впечатлений, что и без чтения в детской головке происходит весьма деятельная работа; для воспитателя предстоит в это время трудная задача приведения в систему этой массы новых впечатлений, при чем чтение может только отвлекать внимание ребенка и, таким образом, значительно затрудняет собой дело воспитателя.

Звездочками я отметил те книги, которые безусловно необходимы для школы при самом ее открытии и потому должны войти в общую сумму, потребную на обзаведение. Таких необходимых книг всего 25 (достаточно одной книги Евтушевского, так как в первый год арифметику проходят не спеша, проделывая с каждым числом все четыре действия на кубиках арифметического ящика и разлагая числа на счетах Каховского) на сумму 6 руб. 70 коп.

Все обзаведение, за исключением построек и ремонта зданий, обошлось мне, следовательно:

Исключая из этой суммы 221 р. 94 коп. излишних расходов, получаем 775 р. 49 коп.

Замечу, что все эти цифры я представляю здесь только для соображений лишь, интересующихся делом народного воспитания, так как цены, сообразно условиям места и времени, могут быть чрезвычайно различны.

За истекший год на текущие потребности школы-приюта истрачено следующее:

Что составляет на человека 109 рублей в год, считая, что 1309 р. 18 к. израсходованы на 12 человек, так как учитель и кухарка живут на полном содержании.

Истрачена эта сумма при самых неблагоприятных для дела обстоятельствах. К этим неблагоприятным обстоятельствам я должен отнести прежде всего мою собственную неопытность; во вторых то, что не живя в собственном имении, мне приходилось приобретать покупкой многие продукты, всегда имеющиеся в хозяйстве и, в таком случае, обходящиеся гораздо дешевле. Наконец не маловажной помехой правильному и расчетливому ведению приютского хозяйства за протекший год служило и то обстоятельство, что я не имел счастья найти себе хорошего помощника в лице заведовавшем этим хозяйством.

Руководствуясь опытом истекшего года, я позволю себе высказать некоторые соображения относительно того, во сколько может обойтись годовое содержание застольной для 10 детей.

Ребенок не только потому требует хорошего питания, что делает много движения и растет, но еще и потому, что в детстве он должен накопить запас сил и здоровья на всю последующую трудовую жизнь. Вполне признавая желательность возможно лучшей, разнообразной и вкусной пищи для детей, я нахожу нужным сказать несколько слов и о том минимуме издержек, при котором все же возможно прокормить 10 воспитанников. И здесь я повторю то, что уже говорил относительно помещения; пусть те, кому средства не позволяют дать детям более этого минимума, со спокойною совестью предложат им этот минимум; все же дети будут сыты, что не всегда бывает с ними в родной хате.

На таблице №1 представлены вычисления количества и стоимости продуктов, необходимых для прокормления 12 человек (10 детей, учитель и кухарка) в течение года.

Это минимум издержек представляемый мной для соображений тем, кому средства не позволят издержать более. Конечно, при малейшей возможности должно советовать не останавливаться на этом тяжелом, почти исключительно мучнистом столе. У детей небогатых крестьян, вследствие дурной пищи, желудок находится обыкновенно в очень грустном положении; его необходимо поправлять возможно легкой и разнообразной пищей; режим, предложенный на таб. 1, служить скорому поправлению ненормальных детских желудков конечно не может. Не надо однако думать, что подобный стол, при невозможности доставить лучший, был бы для детей не желателен. На широком лице земли Русская найдется много несчастных детей, для которых и этот скромный стол недосягаемая роскошь; для бедных детских желудков истерзанных голодом и сырой, холодной пищей, одна регулярность приема пищи в одни и те же назначенные часы составит сама по себе отличное гигиеническое средство.

На таблице №2 я представил те же вычисления относительно стола, на котором в настоящее время я остановился для детей, взятых мною на воспитание. Я старался соединить питательность и сравнительную легкость стола с дешевизной, которая сделала бы его на всю жизнь доступным для крестьянина даже не богатого. Три дня в неделю дети не получают мяса; это делается с целью не отучить их окончательно от сала.

При вычислениях стоимости продуктов приняты средние, прошлогодние цены.

Итак прокормить ребенка в течение месяца стоит от 3 до 4½ рублей; за то, чтобы посидеть 3–4 в театральной ложе, платят во много раз более; прокормить ребенка в течение года стоит от 35 до 52½ Уз рублей; на эти деньги нельзя сделать самого скромного бального наряда; прокормить 10 детей в течение года стоит от 421½ до 629 рублей; как часто тратят эту сумму на устройство скучного светского раута или бросают к ногам гнусной развратницы!

Само собою разумеется, при большем числе воспитанников расходы увеличивались бы далеко не пропорционально увеличению числа детей, а в гораздо меньшей степени.

Начну с буднего дня зимой. На нижеследующей таблице означено распределение времени на целый день по часам

При доме, где живут мои воспитанники, я не держу сторожа, чтобы они не привыкали к чужим услугам; единственная прислуга кухарка помещается в отдельной хате и никогда в дом училищный не заходит, кроме тех дней, когда ей приходится мыть полы.

Все работы по дому выполняются самими воспитанниками. Встав в 6 часов, дети перебивают свои сенники и убирают каждый свою постель. Затем моются и, одевшись, становятся каждый у своей кровати, при чем дежурный читает молитвы.

Позавтракав в 7 часов дети до самых уроков заняты разнообразными работами; дежурный подметает во всем доме и убирает комнату учителя, другие чистят умывальники, носят дрова, топят печи и помогают дежурному.

В 8 час. 30 мин. дежурный звонит в колокол и все дети идут в класс. Уроки продолжались до 12 часов с получасовыми перерывами. По звонку дети идут обедать в кухню. Свободное время до 3-х часов употребляется обыкновенно на прогулку; всего чаще дети гуляют в саду у моего отца, причем парами они идут только по местечку до ворот усадьбы; едва переступив решетку сада, дети получают полную свободу и резвятся, как кому вздумается. Когда дети не приходят в сад, они гуляют по местечку, иногда идут и в поле; бывали даже случаи дальних экскурсий в несколько верст, не смотря на зимнее время года. Вернувшись в 3 часа домой, делают гимнастику в течение целого часа, при чем ½ часа посвящают гимнастическим упражнениям на висячих трапециях; само собой разумеется это происходит в комнатах и именно в рекреационной.

С 4 часов до 5 дети занимались в классе, кто чем хотел: упражнялись в чтении, списывали буквы на большой доске, чертили кто как знал на своих грифельных досках или пели хором песни.

После ужина опять топили печи на ночь. В 6 часов ежедневно приходил я и оставался до 8 часов, когда дети шли спать. Во время вечерних посещений. я иногда читал детям и объяснял прочитанное, чаще разговаривал с ними о протекшем дне. Придавая немаловажное воспитательное значение отчету дежурного и некоторым другим обычаям, введенным мною в практику детской жизни, я буду говорить о них в другом месте подробно.

Я должен здесь заметить, что все сказанное относится до зимы 1881 – 1882 года; в настоящее время распределение времени изменено следующим образом:

В этом году я избрал для детей 2 ремесла: сапожное и портняжное; первому они обучаются три раза в неделю по понедельникам, средам и пятницам, второму – два раза по вторникам и четвергам. По субботам эти часы заняты по прежнему баней.

Летом каникулярное время продолжалось с 1 мая по 1 сентября. Собственно каникул, в смысле систематического ничего неделания, у нас не было; я старался одновременно избегнуть двух зол: вреда для физического здоровья от излишних занятий в жаркое время и вреда для нравственного здоровья от праздности в любое время; прибавлю, что и воспитанники мои не смотрели на уроки, как на нечто неприятное, и случалось даже выражали сожаление о них в праздничные дни.

За лето распределение времени было изменено несколько раз. Нижеследующая таблица представляет то распределение времени по часам, на котором, как на наилучшем, я окончательно остановился.

Работы по двору от 10 до 11 часов утром состоят в том, что двор метут, при надобности поливают и трамбуют, поливают цветы на грядках и т. п. С 11 до 12 делают гимнастику на открытом воздухе; не надо впрочем думать, чтобы гимнастику делали только в эти часы: лазить по столбам, лестнице и веревкам составляет для детей такое удовольствие, что они пользуются каждой свободной минутой для этих упражнений.

От часу до 5½, с небольшим перерывом для купания, продолжаются работы в саду; работы эти состоят в полотьбе грядок или чистке дорожек и аллей сапками; другие более трудные работы еще не доступны детям их возраста; впрочем, и при этих работах цель достигнута: дети заняты и находятся на воздухе, в постоянном движении. В 8 часов, как и зимой, дежурный дает мне отчет за весь протекший день.

По вторникам и пятницам дети на работу в сад не ходят, дни эти посвящены дальним пешим экскурсиям; иногда они идут в лес по ягоды, по орехи или по вейники для метел; иногда ходят на высокие песчаные холмы близ Янполя, карабкаться по чистому, белому песку этих холмов, скатываться с них кубарем или искать мелкие камушки,–составляет для детей далеко не последнее летнее удовольствие.

Круглый год, регулярно каждую субботу, от 4 до 6 часов дети ходят в баню.

По воскресным и праздничным дням дети проводят время следующим образом. Летом, исполнив все необходимые работы по дому и напившись чаю, они идут в церковь, затем играют у себя во дворе до 12 часов. После обеда они идут к своим родным на село, где могут оставаться до 7 часов вечера. Возвращаются они, впрочем, от своих родных гораздо раньше. чтобы удить рыбу в пруду нашего сада; удовольствие это они очень любят, но пользоваться им могут только раз в неделю, так как занятие это для детей я нахожу во многих отношениях не желательным и если вовсе его не запрещаю, то только для того, чтобы не придать ему ореол запретного плода.

Еще с 4 часов пополудни училищный двор наполняется крестьянскими детьми, которым в эти дни я предоставляю пользование гимнастикой, качелями и кеглями. Делаю я это не только с целью доставить им удовольствие воспользоваться хоть раз в неделю этими детскими развлечениями, но и для того, чтобы поддерживать связь между ними и моими воспитанниками.

Зимой, от своих родных дети приходят ко мне в дом, поют хором песни, иногда пляшут под звуки гармоники или фортепиано. К 4 часам зала наполняется крестьянскими детьми; играет орган, показывают картины волшебного фонаря, объясняя кое-что из того, что они видят.

Когда я принял детей на воспитание, страшно было смотреть на эти изуродованные детские существа. По строению тела они напоминали беднейших дикарей южной Америки; исхудалые от дурной и недостаточной пищи, с безобразно вздутыми животами, с темно-желтоватой кожей, испещренной сыпями и золотушными струпьями, они внушали своим видом чувство жгучего стыда за то общество христиан, среди которого они беспрепятственно могли дойти до подобного состояния. Пришлось с первых же дней начать систематическое лечение.

Меня обвиняли по этому поводу в том, что я залечиваю детей и могу изнежить, здоровую без всяких лекарств, натуру богатыря, простого русского человека, который и т.д. и т.д. до бесконечности.

Вот в чем с моей стороны состояло залечивание и изнеживание: в старании очистить запущенный, организм ребенка, снаружи от паразитов, чесоточных сыпей и лишаев, внутри, от глистов и золотухи; в старании укрепить организм истощенный, малокровный и до крайности худосочный и, наконец, в старании отучить детей от неряшливого равнодушия к здоровью и чистоплотности.

Избавиться от паразитов оказалось гораздо труднее, чем то может показаться с первого раза. Детей коротко остригли, вымыли им голову щелоком и намазали ртутной мазью, после чего регулярно каждую субботу водили в баню; не смотря на все это, более трех месяцев не удавалось изба- виться от паразитов окончательно.

От глистов дети принимали сантонин с каломелью. От лишаев действовала очень успешно мазь из свиного жира с примесью меркурия, а от золотушных опухолей желез – мазь из йодистого калия с вазелином.

Едва организм ребенка очистился от внутренних и внешних паразитов, как он стал видимо поправляться. Я не поверил бы, если бы сам не был тому свидетелем, до какой степени быстро может измениться организм под влиянием режима и изменившейся обстановки; в конце первого месяца дети уже были неузнаваемы; они пополнели, кожа стала принимать нормальную белизну, исчезла болезненная вялость движений, которую слишком часто принимают за дурную привычку увальня, мужика вахлака.

Особенно замечательна перемена, происшедшая за этот короткий срок в организме одного ребенка, от всех других отличавшегося своею исключительной болезненностью. Он был до того золотушен, что все лице было покрыто прыщами и, на холоде, принимало темно-фиолетовый оттенок; кривые ноги носили следы английской болезни, а несоразмерно длинное туловище, с громадным животом, и необыкновенно острой, как у птицы, постоянно синею грудью, придавало ему окончательно уродливый вид. Через месяц ноги стали выпрямляться, лицо стало очищаться и, что особенно замечательно, грудь совершенно изменила свое очертание.

Я должен сказать, что этому ребенку, как и некоторым другим наиболее золотушным, я давал рыбий жир и даже йодистый калий с тинктурой ferri pomati.

Двое детей страдали упорными, застарелыми лихорадками, один сильным расширением печени и селезенки и очень многие хроническим несварением желудка.

Конечно, на полное оздоровление детей потребовалось более месяца. Некоторые из них довольно долго принимали рыбий жир, другие – Бестужевские капли, пили настой горьких трав и питье из листьев черной смородины.

Кроме исключительных мер, перечисленных мной выше, и даже большее, сравнительно с ними значение для здоровья тела, я приписываю всей жизненной обстановке; более здоровая и питательная, сравнительно с прежней, пища, более чистый воздух и простор помещения, еженедельные омовения в бане зимою и ежедневное купание летом, меньшая, сравнительно с крестьянским бытом, возможность простуды, – все это в совокупности действует на организм ребенка весьма благотворно.

За прошедший год здоровье детей постоянно улучшалось и в настоящее время оставляет желать очень не многого.

За небольшое ежемесячное вознаграждение, земский фельдшер постоянно посещает училище и ведет журнал болезней и лечения. На следующей странице представлен образец этих записей.

МЕСЯЦ    188   года

Гораздо труднее, чем излечить детей от болезней, оказалось приучить их обращать должное внимание на здоровье и чистоплотность. Крестьянский мальчик, привыкнув относиться к своему телу с той же беспечностью, которая и вообще его характеризует, заявляет о болезни внутренней или внешней только тогда, когда она примет значительные размеры. Очень часто оказывалось, что ребенок страдал уже несколько дней лихорадкой, болями в горле или желудке и ни слова не сказал об этом привычном для него состоянии; при подобных обстоятельствах всякая болезнь, легко излечимая в начале, принимает у крестьян хронический и очень злокачественный характер. Совершенно незначительные сами по себе порезы и ссадины принимают, при золотушности, худосочии, нечистоплотности и небрежном обращении с ними, размеры трудно залечиваемых ран.

Пожив в деревне, я ужаснулся, узнав как много крестьян остается на всю жизнь калеками из-за самых пустых причин. Я знаю случаи, когда простая ссадина, ежедневно засоряемая и растравляемая, приводила к необходимости в конце концов отрезать ногу.

Теперь, когда дети стали менее беспечны немного спуска или aqua Gulardi залечивает ссадину в несколько часов.

За протекший год только один ребенок перенес тяжкую болезнь: воспаление мозга. Я был в уездном городе, когда узнал об этом; взяв с собой доктора, я немедленно вернулся в Янполь и перевез больного в карете из училища ко мне в дом, где лечить его было несравненно удобнее. Очень характерно, что даже этот вполне естественный поступок по отношению к ребенку, взятому мной на воспитание, был поднят на смех; по поводу того, что я в карете перевез почти умирающего ребенка, стали распространять легенды о безобразном с моей стороны баловстве деревенских мальчишек, которых я будто бы катаю в каретах четвериками, а то, что я захотел лично ухаживать за больным, признали смешной аффектацией.

В течение двух дней ребенок был между жизнью и смертью; употреблены были все средства для его спасения; на третий день я имел счастье заметить на бледном личике первую слабую улыбку, этого верного предвестника выздоровления; выздоровление действительно началось и пошло очень быстро; через неделю, после двух ванн из крепкого сенного отвара, ребенок встал на ноги и, теперь, один из самых здоровых моих мальчуганов.

Ребенок, вместе со здоровьем, приобретает, само собой, и большую подвижность, а постоянное упражнение мускулов естественно приводит и к большей ловкости движений; то же, но в большей степени и более всесторонне достигается гимнастикой и играми.

Распространяться о пользе гимнастики я не считаю нужным. Скажу только несколько слов о результатах гимнастических упражнений, на сколько я мог их подметить на моих воспитанниках. Довольно скоро стала заметно исчезать прежняя вялость и неуклюжесть движений; походка стала, более легкой и ровной; особенно заметно было в детях развитие чувства глазомера и большей обдуманности в движениях, что на каждом шагу проявлялось в обыденной жизни. Из всех гимнастических упражнений, наиболее полезным в этом отношении я считаю разнообразные эволюции на двух висячих трапециях. Трапеции эти висят зимою параллельно одна другой в рекреационной и состоят каждая из двух круглых палок, горизонтально приделанных к висячим на кольцах прочным веревкам. Палки эти находятся между собою на таком расстоянии, что позволяют ребенку сидеть на нижней, не касаясь головою верхней. Это устройство трапеций позволяет проделывать на них самые разнообразные упражнения; между ними одно из самых любимых моими детьми и, в то же время, может быть, и самое полезное, как для развития глазомера, так и для приучения ребенка к обдуманности движений, состоит в следующем: двое садятся один против другого на двух нижних палках висячих трапеций, раскачиваются и, из моментов, когда трапеции сближаются между собой, должны выбрать наиболее удобный, чтобы, одновременно пересесть на противоположную трапецию.

Один из моих воспитанников, особенно способный к гимнастике, достиг даже неожиданных результатов; ловкость и строгая соразмерность каждого движения придали его гимнастическим упражнениям характер изящества, недостигнутого еще его товарищами за столь короткий срок.

Глазомер и обдуманность движений скоро становятся привычкой, почти инстинктом, и приносят, обладающему ими человеку, неисчислимые услуги в обыденной жизни; всякая работа становится и более легкой и более спорой, как в количественном, так и в качественном отношении.

Другой, не менее важный результат гимнастических упражнений, состоит, по моему мнению, в дисциплинировании тела. Уверен, что найдется очень много людей, готовых посмеяться над этим сочетанием слов; найдется и не мало таких, которые придут от него в святой ужас.

Не могу не остановиться, при этом, на одном из самых поразительных фактов длинной истории аберраций человеческого ума. Люди, считающие себя по своему философскому мировоззрению вышедшими из периода метафизических понятий, рассуждают следующим образом: «Все в мире материя и подчиняется логическим законам эволюции; человек состоит из случайного агрегата атомов, имеет прирожденные инстинкты и не только не обязан противодействовать своим инстинктам или руководить ими, все равно хороши они или дурны, но даже дурно делает, поступая таким образом, так как это противоестественно». – Если все в мире материя, то и ум человека простая эволюция той же материи; почему же из двух материй дают преимущество телу перед мозгом? Очевидно, тут не достает логической последовательности и телу с его инстинктами придается, с чисто метафизической априористичностью, какое-то таинственное первенство перед этим умом–материй, не переставшим, от придатка новой клички «материя» оставаться все тем же туманным икс. Если все, напротив, они облюбовали материю, как нечто противоположное уму, находя, что подчинять свои животные инстинкты велениям разума значит поступать противоестественно, то тем самым признают ум находящимся, если и не выше, то, во всяком случае, вне естества и с этой минуты неизбежно погружаются в область чистой метафизики.

Я глубоко убежден, что для счастья всего человечества и всякого человека в отдельности, разумное существо должно властно подчинять свое тело велениям разума, без чего нет для человека свободы духа; не будет в человеке свободен внутренний бог, он останется при всяком политическом устройстве, с анархией включительно, все тем же подлым рабом.

Вот этому то подчинению тела разумной воле человека и способствуют, по моему мнению, гимнастические упражнения. Гимнастика, само собой, не может непосредственно влиять на развитие в человеке разума или дать ему твердую волю для борьбы с сонмом антисоциальных инстинктов его переполняющих; она может только воспитать физическую привычку, как бы инстинкт подчинения тела воли человека, что, при просвещенном уме и хорошо направленной воле, может принести громадную пользу.

Кроме гимнастики, на развитие ловкости движений влияют и некоторые из детских игр; из зимних удовольствий я считаю небесполезными в этом отношении: катание по льду на коньках (чего мои воспитанники еще не испытали) и без коньков, что на местном наречии называется «ковзаться»; игру в снежки, при чем дети делают самые разнообразные движения и привыкают к изворотливости; сюда же можно отнести и пляску.– Из летних удовольствий игра в городки и игра в кости (на местном наречии «пацы») изощряет верность глаза и меткость прицела; того же достигает, хотя может быть и в меньшей степени, игра в кегли. В другом месте я уже сказал, что из летних удовольствий ужение рыбы в высшей степени для меня антипатично; если это притупляющее и вредное для здоровья ребенка занятие и может считаться за признак терпения, оно не искупает тем многоразличных дурных последствий им вызываемых; его можно назвать истинным антидотом гимнастики, по тому оцепенению организма, какое оно неминуемо вызывает.

Я сказал, что вместе с здоровьем и большей подвижностью, ребенок приобретает известную ловкость; можно предположить, что при этом сделан уже первый шаг и к изяществу форм и движений; действительно все это значительно повлияло, между прочим, и в этом направлении: весь облик ребенка принял несравненно более изящный вид; под влиянием гимнастики, походка сделалась более легкою и красивою; как я сказал выше, один из моих воспитанников приобрел даже значительную степень изящества в движениях. Еще большее влияние на внешность детей оказала, пробуждающаяся в них умственная деятельность, придав их лицам совсем новое, сравнительно с прежним, осмысленное выражение; для меня, на этих детских личиках, разыгралась целая эпопея, величественная и таинственная, как все непостижимые для человеческого ума явления природы.

Что касается до изящества обращения с другими, того что называется опошленным словом «манеры», я, признаюсь, не имел времени заняться ими до сих пор; да если бы и имел время, то не сделал бы этого, не желая отвлекать внимание детей от других моих советов, гораздо более существенных. Из этого не следует заключать, что я не придаю никакого значения изяществу в формах человеческой общительности; напротив, я нахожу, что наше общество много выиграло бы, отказавшись от своих антиэстетических предрассудков, окрещенных названием непринужденности и презрения к формам; из боязни глупой чопорности впадают в противоположную крайность, что придает общению между людьми в высшей степени отталкивающий, грубый характер.

Может быть найдут для простых крестьян воспитание форм общительности неприличной роскошью. Я не разделяю этого мнения. Есть люди, у которых ум наполнен образчиками; между прочим у них есть и образчик крестьянина нечесаного, почесывающегося, ухмыляясь пеньки раздающего, а всего чаще сердито огрызающегося; все, что не подходит к их образчику крестьянина и его обстановки, они признают для него неприличной роскошью. Я не беру на себя воспитывать крестьян по шаблону, обретающемуся в уме этих господ. Неприличной роскошью считаю для всякого человека, без исключения, трату на ненужное денег, которые можно было бы употребить с большей пользой; что же касается до изящества в формах общительности, я постараюсь со временем ознакомить моих воспитанников с этой ничего не стоящей и вместе с тем крайне симпатичной роскошью.

Впрочем, и без моей помощи, единственно под влиянием окружающих их примеров, дети значительно изменились и в этом направлении.

В совокупности, все это сделало детей, взятых мною на воспитание, совершенно неузнаваемыми; многие ставят мне даже в вину их изящную внешность; я не смущаюсь этим ни мало и надеюсь доказать со временем на деле, что от изящной внешности не может пострадать ни любовь к труду, ни умение трудиться.

He буду говорить o моих планах относительно обучения детей сельскому хозяйству в будущем, ограничусь только беглым обзором того, как поставлено было дело обучения в моей школе до сих пор.

Некоторые из моих воспитанников по своему семейному положению будут вынуждены отбывать воинскую повинность; не скажу, чтобы перспектива для них казарменной жизни приводила меня в отчаяние, но и желательной я ее не нахожу ни мало. Я не думаю, чтобы кратковременное влияние казармы могло уничтожить результаты многолетнего воспитания, если только это воспитание достигло каких либо существенных результатов; тем не менее, я бы желал, по возможности, сократить это, во всяком случае, тяжелое испытание.

Чтобы доставить моим воспитанникам преимущества, соединенные со льготным свидетельством, я испросил разрешение на открытие начального народного училища и обучаю детей по программе и учебникам принятым для этого типа заведений. Разница между познаниями моего воспитанника, при выходе из этой шкоды. и познаниями крестьянского мальчика, при выходе из сельского училища, будет тем не менее, смею надеяться, очень значительная.

Произойдет она от возможности для одного учителя более основательно пройти курс элементарной школы с 10 учениками, чем с количеством детей в 5 или 6 раз большим; произойдет она еще и от большого запаса сведений, выносимых детьми из постоянного общения с людьми интеллигентными, сравнительно с крестьянским мальчиком, который, за исключением учителя во время уроков, не имеет с интеллигентным миром ни малейшего соприкосновения, а в обыденной жизни окружен зауряд людьми, по своему умственному развитию стоящими даже ниже его.

В самую технику обучения я не вмешиваюсь, полагаясь на большую в этом деле компетентность приглашенного мною учителя, как специалиста, получившего образование в учительской семинарии.

В этом году произошло крайне прискорбное для меня и моего училища событие; обстоятельства вынудили меня отказать бывшему учителю от должности; перемену преподавателя я считаю в высшей степени вредной для учащихся и старался предотвратить, на сколько то от меня зависело. Убедившись, что молодой человек, занимавший эту должность, не только не имеет никаких задатков стать когда либо полезным для меня помощником в деле воспитания детей, но даже подает им дурной пример своим поведением, я решился удалить его от должности, хотя обучение и шло довольно успешно.

На прилагаемом листе означено распределение классных занятий по дням недели летом и зимою.

Ha экзамене, происходившем в начале августа, дети оказали очень удовлетворительные успехи. Большая часть из них читает бегло, может связно изложить на письме свои мысли на заданную, конечно не сложную, тему и делает не очень много грамматических ошибок; не менее удовлетворительны оказались и успехи по арифметике в скромном размере пройденного.

В этом году я избрал для детей обучение сапожничеству и портняжеству по следующим причинам. Дети теперь еще слишком малы для того, чтобы заниматься ремеслами, может и более полезными, но требующими, в то же время, значительной физической силы. Знакомство с вышеупомянутыми мастерствами я считаю для всякого крестьянина почти необходимым, хотя бы в скромных размерах умения починить свое платье и сапоги. Для моих воспитанников останавливаться на этом я не хочу; для них будет далеко не бесполезно и умение сшить себе платье и обувь, при чем экономия получится и на цене и на качестве как товара, так равно и работы.

Мыслительная способность ребенка развивается значительно во время классных занятий, развивается значительно и вне класса без всякой посторонней помощи, исключительно благодаря массе воспринимаемых впечатлений, при чем, нормальная детская головка не может оставлять вовсе не переработанным, постоянно притекающий новый материал. Материала этого, однако, так много, что ребенок не может быть предоставлен самому себе в этой колоссальной для него работе; необходимо помочь ему в классификации до пестроты разнообразных мыслей и впечатлений; необходимо помочь ему и указанием путей для дальнейшей переработки этого материала в направлении обобщений.

Из этого само собою не следует, чтобы детям надо было читать лекции по теории мышления; достигнуть этого возможно только придерживаясь известной системы в обыденных разговорах с ними.

Чтобы приучить ребенка к вниманию, не надо рассеивать его слишком большим разнообразием впечатлений, надо стараться почаще возвращаться к тем вещам и понятиям, усвоить которые для ребенка особенно важно, и возможно дольше приковывать к ним его мысль.

На сколько важно воспитание ума в этом направлении, мы можем убедиться из вредных для нас самих последствий непривычки сосредоточивать наше внимание на одном предмете. Очень умные и образованные люди, благодаря этому неумению совладать со своим умом, постоянно перескакивают с предмета на предмет, во всю жизнь ни разу не сумев заставить свой капризный ум сосредоточиться и породить хоть одну новую оригинальную мысль. Внимание – это дисциплина ума, разумное подчинение органа мышления воле внутреннего бога.

Чтобы приучить ребенка логически мыслить, необходимо подавать ему пример неизменной логичности слов и действий по отношению к нему; никогда ничего не приказывать, никогда ничего не запрещать, предварительно не объяснив побудительную причину и желаемое последствие этого запрещения или приказания; надо почаще заставлять ребенка вдумываться в свои слова и поступки, указывая на их нелогичность каждый раз, как только она проявляется.

Опыт истории красноречиво говорит о страшном вреде для человечества его презрения к логике. Искренние, честные люди, исходя из прекрасных основных положений, приходили помощью очевидного прыжка к самым несообразным и вредным выводам, даже не замечая ослепительной нелогичности сделанной дедукции.

Благодаря неумению логически мыслить, очень умные люди, в течение веков, рассуждали следующим образом: «Я верю в Иисуса Христа, Сына Божия, принесшего на землю любовь и прощение, на кресте умершего с дивной молитвой за врагов на устах». –Прекрасное основное положение, а вот и некоторые выводы. Он учил «аще не приемлют вас в веси сей отряхните прах от ног ваших и грядите далее» а потому мы будем жечь на кострах еретиков. Он говорил «не входящее в уста сквернит человека, а исходящее из уст, то сквернит человека», а потому, злословя в течение семи дней в неделе, что простит мне Бог по благости своей, два дня я буду есть постное во спасение души моей. Он говорил в притче: «Если напоите жаждущего, оденете нагого или напитаете алчущего, вы меня напоили, одели и напитали», а потому мы будем жертвовать тысячи на храмы Божии и медяки на нуждающихся и т.д. и т.д. все в том же роде до бесконечности.

Благодаря неумению логически мыслить, прекрасная доктрина Христа осталась для большинства христиан прекрасной теорией, а практика скоро вернулась к языческому строю, подкрашенному несообразными выводами из новой прекрасной доктрины.

Мне кажется, что эти две способности ума: способность сосредоточивать внимание и способность логически мыслить, настолько важны для человека, что воспитание ума в этом направлении надо начинать с первых дней умственной жизни ребенка; без них невозможно самостоятельное мышление, а только более или менее разнообразная перетасовка разнокалиберных мыслей, нечто в роде бесцельного умственного пасьянса.

По отношению к моим воспитанникам, конечно, странно было бы говорить о результатах моих годичных усилий в этом направлении; один год слишком малый срок для того, чтобы результаты могли быть сколько-нибудь существенны, да к тому же внутренняя работа ума не поддается точным определениям.

Говоря о нравственности, я сказал, что, по моему мнению, понятия человека о ней проистекают из его мировоззрения и идеала им порожденного.

У ребенка мировоззрение еще слишком узкое, об идеале, конечно, не может быть и речи, а потому и самостоятельных нравственных понятий у него быть не может. Заботы воспитателя должны быть направлены, в этот ранний период, главным образом на обогащение мировоззрения ребенка доступными для него нравственными понятиями. Ребенок слишком мало еще привык к отвлеченному мышлению, чтобы быть в состоянии усвоить себе нравоучение.

Подготовлять его к тем нравственным понятиям, которые, рано или поздно, неминуемо появятся в его сознании, как логическое следствие современного нам философского идеала, возможно только повседневной практикой обыденной жизни. Надо, чтобы эти нравственные понятия пропитали собою всю обстановку ребенка, чтобы он вдыхал их вместе с атмосферой его окружающей; только в таком случае можно надеяться на то, что эти понятия не промелькнут, в уме человека блуждающим огоньком в эпоху его нравственной зрелости.

Перечислю здесь и объясню значение по возможности всех обычаев, введенных мной в жизнь моих воспитанников с нравственно-воспитательными целями.

Ежедневно, по вечерам, я прихожу к моим воспитанникам и мы вместе подводим итоги протекшему дню. Дети рассказывают мне все, что их особенно поразило за этот день, а я стараюсь объяснять им все то, что для них непонятно или дурно понято ими. Это, с одной стороны, дает мне возможность следить день за днем за постепенным развитием в каждом ребенке его ума и характера и, с другой стороны, приучает ребенка контролировать себя, критически относиться к своим поступкам, мыслям и чувствам. Для тех, кто и тут заподозрит пустую комедию, скажу, чтобы более не возвращаться к этим постоянным, надоедливым оговоркам, что нет того живого дела, которое не выродилось в пустую, мертвую форму в руках людей умственно и нравственно мертвых.

В положенный час все дети собираются в кружок, дежурный воспитанник передает мне в систематическом рассказе употребление времени за протекший день; рассказ его может дополнять, по желанию, каждый ребенок. Затем, всякий, чувствующий за собою какую либо вину, должен сам в том признаться; внушая детям, что совершить дурной поступок более стыдно, нежели громко признаться в нем, я дозволяю однако тем, в ком не хватит смелости сознаться в своей повинности громко при всех товарищах, признаться мне в ней позже наедине, ставя детскую стыдливость выше суровой честной откровенности.

Значение и пользу для детей полной откровенности в отношении ко мне, я объясняю им следующим образом: я взял их на воспитание, чтобы сделать из них людей хороших и счастливых; хороший человек, т. е. человек разумный, добрый и честный не может быть счастлив среди несчастных, а потому для него одинаково вредны те поступки и наклонности, которые могут помешать или его личному счастью, или счастью людей его окружающих, т.е. всего общества, среди которого он живет; на меня они должны смотреть как на лучшего друга, искренно желающего их счастья; друга, которому нужна полная откровенность с их стороны, без чего невозможно будет остеречь их от наклонностей и привычек, которые, укоренившись, легко могут, со временем, отравить их существование.

Как бы ни была велика провинность ребенка, я не браню его, а объясняю вредные последствия этого дурного поступка для него или для других; только убедившись, что провинившийся хорошо понимает что делает и таким образом поступает дурно сознательно, не умея совладать с собой, я выражаю ему чувство огорчения, негодования или презрения, сообразно характеру совершенного им дурного поступка.

Опасаясь сделать для ребенка работу над собою слишком трудной, я оставлял в течение первого года второстепенные проступки детей без всяких замечаний, стараясь сосредоточить все их внимание на искоренении тех привычек, которые, по моему мнению, оказались бы для них в жизни наиболее вредными. Из этих наиболее вредных привычек (я не говорю наклонностей, потому что всякая наклонность очень быстро переходит в привычку и, как таковая, немедленно признается поборниками бесшабашной разнузданности основным, естественным свойством человеческой природы) я назову: скрытность, недоброжелательность относительно товарищей, безудержность, – неумение себя сдерживать, неряшливость, все равно проявляется ли она в работах или в отношении к самому себе, и лень.

Как я объясняю детям вредные для них последствия скрытности, я уже сказал. Переставали дети быть скрытными по мере того, как я приобретал их любовь и доверие; должен сознаться с прискорбием, что и теперь, по прошествии года, я не достиг полного успеха в этом направлении; двое из числа моих воспитанников продолжают быть до крайности скрытными. Замечательно, что это именно те дети, которые до поступления ко мне ходили за подаяниями. Скрытность составляет для них привычку до того укоренившуюся, что один из них употребляет разные хитрости, чтобы скрыть самые невинные детские шалости, зная при том, что за шалости эти он не подвергся бы даже и выговору.

В первое время очень легко было смешать недоброжелательность с привычкой крестьянского ребенка к грубому обращению; мне приходило на мысль, нельзя ли приложить к детям избитую фразу о золотом сердце под грубой внешностью; мое заблуждение продолжалось однако недолго. Если бы действительно я имел дело исключительно с привычкой к грубому обращению, то, во первых, дети одинаково грубо обращались бы со всеми и, во вторых, не обижались бы на товарищей за грубое обращение с их стороны; между тем в отношениях их ко мне я не замечал и следов грубости; напротив, меня иногда удивляла утонченность выражаемых ими чувств, почти кокетливость их детской ласки; очевидно, чувствуя мою искреннюю любовь к ним, они платили мне той же монетой и добрые чувства естественно принимали в них и мягкую форму выражения. С другой стороны, они чувствовали себя обиженными при всяком грубом слове, при каждом пинке товарища и, первое время, забрасывали учителя и меня жалобами друг на друга. Взаимная неприязнь принимала у детей самые грубые, отталкивающие формы; они не только постоянно проявляли ее возмутительной бранью, нежеланием оказать товарищу хотя бы малейшую услугу и нескрываемой завистью друг к другу, но доходили даже до злостных и заведомо лживых наговоров друг на друга.⁷

Находя это свойство особенно опасным, и для личного счастья детей, и для успеха предстоящей им работы сообща, артелью, я употребляю все, доступные для меня, средства, чтобы пробудить в них взаимную симпатию и сознание необходимости для них взаимной помощи. При этом я старался избегнуть односторонней перемены одних внешних форм взаимных отношений детей друг к другу; для этого я постоянно обращал их внимание на побудительную причину поступка, оставляя без всякого внимания шутку и даже неосторожность, в какой бы грубой форме они не проявились.

Почти столь же вредной для человека привычкой я считаю и безудержность; под влиянием ее, человек разумный и добрый может сознательно совершать самые дурные поступки.

Неряшливость и лень – дурные привычки настолько очевидно вредные для всякого, а тем более для бедного человека, что я не считаю нужным останавливаться на том, каким образом я объяснял детям необходимость для них избавиться от этих нравственных язв.

Кроме подробного и возможно более понятного для ребенка объяснения вреда, проистекающего от дурного поступка для нераздельного счастья его самого и того общества, среди которого он живет, я нашел нужным употреблять, в некоторых, исключительных случаях, и исправительные наказания.

Крестьянский мальчик на столько привык к дурному обращению и ежедневным потасовкам без объяснения причин их вызывающих, что новая обстановка действует на него с силою и трудно вообразимой; он становится другим ребенком, но не надолго. Едва он привыкнет к своему новому положению, как прежние дурные привычки возвращаются к нему с новою силой. Хотя бы он теперь и понимал, почему то или другое не следует делать, он еще слишком мало привык владеть собой, чтобы это сознание могло остановить его от дурного поступка. При этом особенно трудно бывает ребенку совладать с двумя недостатками: рассеянностью и безудержностью. Часто, ребенок, видимо хорошо усвоивший данное ему объяснение, через полчаса уже забыл все то, что ему говорили, или, если и не забыл, то не умеет сдержать себя и при первом, представившемся к тому, случае повторит прежний проступок.

Эти два недостатка до того укоренились в каждом из нас, что большая часть людей их даже искренно любит и старается опоэтизировать. Сосредоточенный ум называют педантизмом; умение владеть собой – отталкивающею холодностью и сухостью натуры; меня, за желание бороться с этими недостатками, не преминут обвинить в том, будто я хочу воспитывать кукол. Человек, видите ли, сознательно относящийся к каждому своему поступку и умеющий сдерживать себя, – педантичная, скучная кукла; то ли дело широкая, бесшабашная удаль молодецкая, может и погубит добрый молодец свою буйную головушку, за то потешит он свою душеньку и другим занятно глядючи.

Не исповедуя религии бесшабашности, я, признаюсь, не нахожу в Русском человеке особенно много бесстрашной энергии; что же касается удали, т. е. бесцельной отчаянности, если в Русском человеке она и обретается, то, под влиянием рассудительности и силы воли, она только переменит характер и, из бесцельной отчаянности, станет бесстрашной энергией; грустить о том придется разве поклонникам бесцельности, в вину я себе этого не поставлю.

На наказание я смотрю, как на помощь ребенку в его трудной борьбе с укоренившимися в нем дурными привычками. Особенно важно, по моему мнению, чтобы наказание было продолжающимся, служа, таким образом, постоянным напоминанием и помогая ребенку сосредоточиться. С другой стороны, вполне соглашаясь с прекрасной мыслью Герберта Спенсера, я нахожу, что наказание должно не только сообразоваться с каждым данным проступком, но и непосредственно, естественно вытекать из него. Это придает наказанию двояко полезный характер, постоянно напоминая ребенку о вредных последствиях необдуманности или злых поступков и приучая, в то же время, его мысль к строгой логичности неуклонной последовательностью в практике его детской жизни причин и последствий.

Признаюсь, я не решался проводить этот принцип до крайних пределов; ребенка, который прибил своего товарища, я не бью, находя физическое насилие вредным примером даже и в форме наказания.

В большинстве случаев, я нахожу достаточным соответствующий проступку выговор, под непременным условием, чтобы лицо, от которого ребенок получает выговор, пользовалось его искреннею любовью и уважением. В исключительных случаях употребляются другие наказания, из которых я назову два-три, чтобы на них объяснить характер и всех остальных.

В тех случаях, когда ребенок проявляет упорную беззаботность, или необдуманность, его наказывают ежедневными напоминаниями. Происходят эти напоминания при следующей обстановке: перед утренней и вечерней молитвой все дети собираются в кружок; провинившийся становится отдельно и выслушивает от старшины напоминание. В самых важных случаях напоминание это формулируется следующим образом: «Помни (имя провинившегося), что ты поступил так дурно, что нам всем товарищам твоим за тебя стыдно».

В тех случаях, когда проявлялась недоброжелательность со стороны ребенка к одному из товарищей или ко всем товарищам, я употреблял следующие средства: в первом случае, старался дать обиженному случай оказать какую либо услугу обидевшему, что не может не вызвать, даже и в ребенке, очень чувствительные угрызения совести и реакцию в чувствах; во втором случае, заставлял детей молиться о смягчении сердца их товарища, что на ребенка, с его бессознательным мистицизмом, производит сильное впечатление.

Когда один ребенок, рассердившись, прибьет другого, я заставляю его при всех товарищах стать на колени и сказать прибитому: «Прости меня глупого и злого за то, что я позволил себе тебя ударить». Раз один ребенок даже укусил своего товарища; я заставил его в течение целой недели, каждый вечер, перед молитвой просить прощения в следующих выражениях: «Прости меня глупого и злого за то, что я, как дикий зверь, укусил тебя; мне очень стыдно и я так никогда более поступать не буду.»

Лень и неисполнение своих обязанностей наказывается тем, что провинившийся назначается на несколько дней помощником дежурных, причем обязан выполнять все самые трудные и неприятные работы по дому.

Высшая мера наказания состоит в том, что ребенок, в течение более или менее долгого времени, не завтракает, не обедает, не ужинает и не молится вместе с товарищами; не надо думать, чтобы наказанный таким образом подвергался лишениям или каким либо сокращениям в пищи; ест он то же, что и другие, только не в одно время с ними. Иногда товарищи день и даже два не говорят и не играют с провинившимся; вечером, когда я прихожу к детям, наказанный не имеет права входить в комнату, где я нахожусь.

До сих пор я не имел причины раскаиваться в принятой мною системе воспитания; результаты получаются очень удовлетворительные, если можно говорить о них по истечении столь короткого промежутка времени. Только одного ребенка я нашел себя вынужденным отдать матери его обратно, так как он оказался почти идиотом; мать его сознавалась мне, что очень часто била его по голове, что, может статься, и повлияло на его умственные способности. Так как я не задаюсь исключительно благотворительными целями, а желаю из нынешнего контингента воспитанников приготовить себе ближайших помощников в начатом мною деле, продолжать воспитание ребенка, не подающего ни малейшей надежды в этом направлении, не имело бы смысла.

На стр. 180 представлена страница из книги для записывания провинившихся учеников; в рубрике «примечания» подробно излагаются обстоятельства, сопровождавшие проступок, и обозначается наказание, если таковое было назначено

Август месяц 1882 года

Ежедневно один из воспитанников, по очереди, назначается дежурным. Обязанности его заключаются в следующем.

Начинается дежурство с вечера, когда дежурный должен наполнить водой умывальники. Утром он встает первым, будит запоздалых товарищей, растворяет ставни; зимой, когда уберут кровати, вспрыскивает спальню, помощью пульверизатора, раствором эйкалиптового масла. Он же подметает комнаты, следит за топкой печей, убирает комнату учителя, звонит в назначенные часы на уроки и к столу, заботится о том, чтобы в течение дня была постоянно вода в кувшинах для умывания и в графинах для питья.

Час за часом он записывает все происходящее в стенах училища в особый журнал, а вечером рассказывает мне содержание написанного; в рассказ этот не входят провинности товарищей; я уже сказал, что признаваться в них должны сами провинившиеся. Кроме этого журнала у каждого ребенка есть дневник, в который он может записывать, по желанию, свои личные впечатления, мысли и чувства ими вызываемые.

Вечером, дежурный, в назначенный час, собирает товарищей на молитву, читает молитвы и, перед отходом ко сну зимой, вновь вспрыскивает спальню раствором эйкалиптового масла.

Существует еще и другое дежурство; старшие из детей назначаются попеременно, на неделю каждый, ключником, причем в помощники получает одного из младших своих товарищей. В течение этой недели ему поручают ключи от амбара и погреба; он выдает провизию кухарке и принимает вновь поступающие провизию и материалы; он же записывает приход и расход в двух разных книгах.

Все вышеизложенное имеет, по моему мнению, немаловажное нравственно-воспитательное значение для ребенка. Дежурства приучают его честно выполнять принимаемые на себя обязанности, отучая его, в тоже время, от столь вредной для Русского человека беззаботности; ведение журнала и приходо-расходных книг приучает его еще и к аккуратности.

Прежде чем говорить о правах и обязанностях старшин, скажу несколько слов о том, как я смотрю на поощрения и отличия вообще.

Переходя от одной крайности к другой, наше общество сделало скачек от эпохи исключительного царства отличий к ныне переживаемой нами эпохе, не только отрицания пользы отличий, но даже гонения на все, что хотя издали их напоминает. Надо прибавить, что отличия гонимы только в теории и властно господствуют на практике, даже у самых ярых противников этого принципа.

Слишком часто отличия получались за заслуги, носившие чисто личный характер; хотя официально и признавалось, что отличия должны были быть получаемы за заслуги, оказываемые вере, престолу и отечеству, и вера, и престол, и отечество были только условными формами выражения, под которыми надо было, в большинстве случаев, понимать раболепие и исключительное служение интересам своего начальства; протекция властно царила всюду, щедро раздавая отличия людям, которые своими личными качествами и поведением могли только дискредитировать эти отличия в глазах общества.

Изменить надо было характер заслуг, награждаемых отличиями, и, само собой, самый характер отличий, не подходящий более к новым понятиям современного общества; предпочли воздвигнуть гонения на самый принцип отличий, проповедуя абсолютное равенство людей, считая будто всякое отличие, каково бы оно ни было само по себе и чем бы оно ни было заслужено, имеет на общество развращающее влияние.

Если бы эта странная теория могла перейти в практику жизни, она неминуемо привела бы общество к полной индифферентности, бесконечно более развращающей, чем самая несправедливая система отличий. Общество, в котором одинаково относились бы и к людям, своим поведением заслуживающим уважение и любовь, и к тем, которые, своей вредной или бесполезной жизнью, должны внушать всякому разумному человеку ненависть или презрение, представило бы собой отвратительно гнусное зрелище абсолютно беспринципного, ко всему тупоумно равнодушного стада.

К счастью, нелепые фразы, о яко бы обязательном уважении всякого мнения без различия, о полной бесстрастности отношений ко всяким явлениям жизни только потому, что все эти явления объясняются вполне естественными причинами; о полной невменяемости человеку его мыслей, желаний и действий только потому, что эти мысли и желания не пришли сверхъестественным путем, а навеяны окружающей обстановкой; к счастью, говорю я, все эти фразы остаются кличками односторонних и крайних увлечений человеческого ума, оказывая на жизненную практику сравнительно мало влияния.

В действительности, напротив, чем выше умственный уровень народа, тем ярче проявляется в нем разумное отношение к своим сынам. Разница состоит только в том, какие заслуги вознаграждаются и какую форму принимают самые отличия. У грубого, умственно и нравственно приниженного народа, и отличия, и самые заслуги носят общий со всем окружающим отпечаток тупоумия и безнравственности. Развращает общество не то, что заслуги награждаются, а, напротив, заслуги и отличия принимают безобразные формы, соответствующие всему строю жизни темного и безнравственного народа.

Посмотрите на Виктора Гюго или на Гарибальди; можем ли мы сказать, что Французский и Итальянский народ не ценил их заслуг и не желал выразить им свою любовь и уважение отличиями, достойными этих народных героев, под остроумным предлогом, что ни тому ни другому нельзя вменить ни мысли ни чувства, или, под еще более курьезным предлогом, бесстрастного отношения к жизненным явлениям. Напротив, эти умные народы поняли, какие отличия соответствуют заслугам этих колоссов; Французы оказали Гюго такие почести, какие воздавались уму и таланту только в самые блестящие времена Афинской республики; Итальянцы отдались порыву отзывчивого сердца и не стыдились, поддержав Гарибальди в трудную историческую минуту, до конца жизни окружать его восторженным уважением, не имеющим ничего общего с тупоумным и глубоко безнравственным бесстрастным отношением к жизненным явлениям.

Нельзя однако требовать, чтобы все народы и при всяких обстоятельствах приняли одну и ту же систему отличий. Отличия, соответствующие заслугам и нравственному уровню Виктора Гюго или Гарибальди, были бы смешны в применении к грубому дикарю или мало развитому ребенку; для этих последних и в отличиях, как и во всех обстоятельствах жизни, необходим известного рода символизм. Человек, непривыкший к отвлеченному мышлению, без символизма обойтись не может, что слишком часто забывают в настоящее время люди, для которых символизм стал более не нужен.

Я несколько долго остановился на этом предмете и не сожалею о том. Приверженцы невменяемости и бесстрастного отношения к жизненным явлениям не преминут поднять такой негодующий шум по поводу выборов в старшины, этого развращающего, по их мнению, отличия, введенного мной в практику детской жизни, что мне необходимо было установить мою точку зрения на этот вопрос.

Отличия, соответствующие истинным заслугам, не только развращающего влияния иметь не могут, но имеют, напротив, и для народа, и для общественного мнения могучее нравственно-воспитательное значение.

Что касается детей, надо чтобы ребенок с самых малых лет привыкал не только любить и уважать все прекрасное и доброе, но и громко выражать эти чувства, не только ненавидеть все безобразное и злое, но и энергично порицать то и другое каждый раз, как представится к тому случай. Только при этом условии, можно надеяться воспитать поколение людей нравственно менее дряблых; людей, которые будут стыдиться нагло объяснять свою подлость или надоедливо ныть о заедании средой, вполне отдаваясь общему течению.

Как ежедневно, в вечерние часы, мы подводим с моими воспитанниками итоги протекшему дню, так, в последний день каждого месяца, мы подводим с ними итоги и протекшему месяцу.

Выше я говорил о наказаниях, налагаемых за дурные поступки; не меньшее, а скорее большее, сравнительно с наказаниями, нравственно-воспитательное значение я придаю поощрению ребенка за всякий его хороший поступок. Мне возразят, быть может, что поощрение слишком часто принимает характер нравственного подкупа на хорошие дела; я отвечу, что из этого следует только то, что необходимо быть очень осторожным в выборе поощрений; так как дело идет о нравственном воспитании ребенка, то и поощрения должны иметь сами по себе высоко-нравственный характер.

Если ребенок замечает, что только дурные поступки и наклонности ведут за собою для него дурные последствия, а хорошие остаются незамеченными, для него необходимо нарушается логика событий.

Что же сказать о пагубном влиянии не только на ребенка, но и на взрослого человека такого общества, среди которого, в теории, признается полная невменяемость человеку безразлично добрых и злых его мыслей, хотений и действий, а, на практике, принято нагло хвастать дурным и глумиться над всем хорошим. При таких обстоятельствах, громадное большинство людей будет глубоко, до мозга костей развращено, а случайные, редкие исключения, люди, развившиеся при необычайно благоприятных обстоятельствах, будут настоящими выродками среди них; если этот выродок глуп и действует бессознательно, в силу привитой ему привычки, он будет глубоко несчастлив и, в конце концов, непременно заеден средой; если, напротив, этот выродок умен, он не может не сознавать своего превосходства над окружающей средой и, по большей части, не видя честной оценки своих действий, привыкает презирать толпу; не находя нравственной поддержки в других, он ищет ее в самом себе, что, к сожалению, слишком часто приводит человека к слепому самообожанию.

По моему мнению, ребенок с самых малых лет должен привыкать к неизменной логике событий; как дурной поступок неминуемо должен вести за собой известные дурные последствия, так и добрый поступок непременно должен увеличить сумму его индивидуального счастья; только при таких обстоятельствах ребенок может проникнуться сознанием, что зло должно неминуемо приводить ко злу и несчастию, а добро – к добру и счастью.

Эта высшая справедливость еще не существует в действительной жизни; если ребенок не будет видеть ее олицетворение, даже, и в лице своего воспитателя, этот светоч легко может погаснуть в сознании человечества.

Как наказание должно не только соответствовать дурному поступку, но и непосредственно из него вытекать так и поощрение должно непосредственно вытекать из порождающего его доброго поступка, как его фатальное логическое последствие.

Само собой разумеется, поощрения не должны носить грубый, материальный характер; было бы преступлением принижать в ребенке нравственное чувство, платя ему игрушками или конфетами за первые проблески лучезарного духа.

Как при дурном поступке ребенка воспитатель обязан выразить порицание и выказать чувства, соответствующие этому поступку, так при всяком проблеске доброго чувства воспитатель обязан выразить ребенку одобрение и выказать ребенку добрые чувства, соответствующие чувству проявившемуся в нем.

Именно так я поступаю относительно моих воспитанников; чтобы воспитать в них чувства негодования и презрения к злу, я неизменно выказываю им эти чувства каждый раз, как они того заслуживают; чтобы воспитать в них чувства любви, восторга и уважения к добру, я не боюсь при них проявлять эти чувства каждый раз, как мне представляется к тому случай. Только таким образом можно обогатить мировоззрение ребенка сознанием реального существования высшей справедливости и воспитать в нем чуткость, отзывчивость сердца.

Подобное нравственное воздаяние по достоинству я практикую ежедневно; то же, но при более торжественной обстановке, совершается ежемесячно на выборах старшин.

Невольно приходится снова оговариваться; многие будут сильно скандализированы словом «торжественно». В наш век опрощевания торжественность принято смешивать с напыщенностью; я глубоко сожалею тех, кому удалось настолько принизить в себе опрощенные чувства, что никогда не доводится испытывать торжественного настроения; это возможно только при полном отсутствии в жизни человека возвышенных мыслей и возвышенного дела.

Происходят выборы старшин следующим образом. Прежде всего детям объясняют значение этих ежемесячных собраний; в начале делал это я сам, теперь я поручаю это одному из старших воспитанников. Затем вызывают по очереди каждого воспитанника и он должен припомнить все то дурное, что заметил в себе сам или за что получил выговор в течение месяца; если я сомневаюсь в том, достаточно ли усвоил ребенок значение совершенного им дурного поступка, я требую чтобы он объяснил, почему поступок дурен; если этого объяснения он дать не может, я предлагаю его товарищам дать ему это объяснение; наконец, если никто из детей сделать этого не может, я подробно объясняю им сам непонятое.

Когда ребенок скажет, что более ничего дурного за собою не знает, я спрашиваю у его товарищей их мнения о нем и то, как вписать его в предназначенную для того книгу; каждый ребенок может подать при этом свой голос и решения детей, даже при существовании чувства взаимной недоброжелательности, отличались, в торжественную минуту произнесения приговора над товарищем, такой справедливостью, что мне очень редко случалось исправлять их, находя их ошибочными.

Каждому ребенку, сообразно с тем, как он вел себя в течение месяца, я делаю выговор или выражаю одобрение; при этом обращаю внимание ребенка и на то, на сколько он изменился к лучшему или к худшему, сравнительно с прежним.

Приступая к самим выборам в старшины, я объясняю детям значение этого почетного звания и соединенных с ним прерогатив и обязанностей; в старшины должно выбирать самых достойных по поведению, не руководствуясь при этом никакими личными побуждениями дружбы или неприязни. Добровольно выбрав старшину, должно повиноваться всем его приказаниям, так как он, своим хорошим поведением, доказал, что лучше других понимает добро и зло, что следует и что не следует делать. Тот, кто не повинуется старшине или обходится с ним неуважительно, доказывает тем самым, что не уважает ни самого себя, ни меня; себя потому, что сам его избрал, меня потому, что я утвердил это избрание.

Самое избрание происходит посредством подачи голосов, причем число старшин неопределенно. По окончании процедуры подачи голосов, я объявляю о том, сколько голосов подано за того или другого, и затем, по взаимному соглашению с учителем, утверждаю избранных и поздравляю их, после чего они принимают поздравления и от всех товарищей.

Один из детей говорит, обращаясь к вновь избранному: «Мы выбрали тебя старшиною, как самого достойного из всех нас. От имени всех моих товарищей поздравляю тебя и обещаю за всех во всем тебе повиноваться», на что новый старшина отвечает: «Благодарю вас, товарищи, за честь, которую вы мне сделали, избрав меня своим старшиною. Я постараюсь быть достойным этой чести. Обещаюсь вам честно и старательно исполнять свою обязанность».

Люди, исповедующие теорию опрощевания, не преминут назвать все это напыщенной комедией. Примутся за это дело мертвые души, выйдет действительно бессодержательная комедия; я не знаю такого дела, которое не выродилось бы в бессодержательную формальность под их все принижающим и все опошляющим влиянием.

Каждый вечер, после отчета дежурного, я спрашиваю у старшин, имеют ли они причины быть недовольными кем либо из товарищей и, затем, спрашиваю у прочих детей, не имеют ли они причин быть недовольными старшинами. Малейшая провинность лишает старшину этого почетного звания, в самый день совершения проступка, не дожидаясь новых выборов в конце месяца; в важных случаях я поступаю еще строже и, отрешая старшину от должности, заставляю его просить у своих товарищей прощение за то, что не оправдал их доверия и недостойно пользовался почетным положением среди них.

Кроме значения периодически повторяющегося нравственного воздаяния по заслугам, я придаю ежемесячным выборам старшин еще другое нравственно воспитательное значение.

Во первых я придаю особое значение самой торжественности обстановки, при которой это совершается. Человеку свойственно запечатлевать торжественностью все то, чему он придает особенно важное значение в жизни; торжественность, при этом, является символом того чувства, с каким человек относится к данному событию. Если торжества выражают собою умственное и нравственное состояние установившего их общества, как наглядные символы его отношений к жизненным явлениям, они могли бы сделаться и сильным нравственно-воспитательным средством в руках интеллигентных классов общества. Символизируя в торжествах возвышенные идеи и чувства, можно сделать их доступными для людей слишком неразвитых, чтобы усвоить их себе путем отвлеченного мышления. Повторяю еще раз, в настоящее время слишком забыто значение символизма для неразвитого, младенческого ума, не в этом ли искать главную причину оторванности наших высоких умов от народа: идеи их недоступны для массы, символами они гнушаются, считая их ненужной театральностью; мудрено ли после этого, что они для массы не существуют наравне с теми людьми, у которых в уме и сердце пустота, не требующая ни слов, ни символов для своего выражения.

Система опрощивания жизни есть ничто иное, как колоссальное недоразумение в устах людей, воображающих себя либералами или даже радикалами-реформаторами. Это не новое слово, это только ультра-консервативное возведение в догмат бессодержательной, скучной, серой, беспросветной русской действительности, с ее утомительно однообразными буднями и халатными quasi-торжествами. Что же может быть еще более опрощенного, как русская жизнь, с ее исключительным торжеством: выпивкой, этим единственным свято хранимым на святой Руси заветом предков. Говоря это, я не хочу бросать укор в лице сравнительно неповинного, вечно пассивного русского крестьянина; я не понимаю, как могут возводить опрощевание в принцип люди, недовольные до крайности опрощенной русской жизнью, с ее ровным, серым колоритом и антиэстетической халатностью.

Мне могут возразить, что у нашего народа существуют торжества религиозного характера, что в них символизируются высокие понятия религиозного и нравственного порядка. Действительно, все религиозные обряды у нас переполнены символами; к сожалению, символизируются при этом не отдельные, простые сами по себе, хотя и возвышенные, идеи или чувства, а целое, очень сложное мировоззрение, причем отдельные символы, которые сами по себе могли бы оказать весьма благотворное влияние на толпу, тонут в массе других, может быть одинаково содержательных символов, но, в совокупности, недоступных для понимания массы. Ведь для того, чтобы понять сложный символизм наших религиозных обрядов, надо ознакомиться с целым циклом богословских наук; какое же влияние они могут оказать на нашу темную массу, когда, за исключением больших городов, нигде, по всей России, и никогда не объясняют внутренний смысл этих обрядов, когда, в большинстве случаев, сами служители церкви никакого внутреннего смысла в эти обряды не вкладывают.

Чтобы мысль моя была еще яснее, поясню ее примером. Возьмем лучший монолог из какого либо гениального драматического произведения; пусть он весь пропитан блеском гениальной мысли, чарующей прелестью возвышенного чувства. Дайте прочесть этот монолог неразвитому пошляку, комедианту-ремесленнику. Он не поймет ни мысли, ни чувства, его движения, его мимика, его голос все будет фальшиво; в результате получится невыносимая нравственная мука для знатока, скука, равнодушие, а может быть и похвала ровному голосу или эффектной жестикуляции, со стороны ничего не понявшего зеваки. Дайте прочесть тот же монолог талантливому артисту с умом и сердцем;·он воплотит в себе гениальную мысль, он весь пропитается трепетным сознанием возвышенного чувства; силой божественного дара он запечатлеет в умах гениальную мысль, заразит слушателей неотразимою мощью в нем проявившегося чувства. Понятия, до того недоступные по своей отвлеченности, становятся осязаемой реальностью после того, как художник на мгновение облек их своей плотью и кровью.

Я говорил тут об одной только мысли, об одном только чувстве, изображаемых в коротком монологе; что же сказать о трудности задачи скромного сельского пастыря, который должен изображать в символах мысли и чувства целого весьма сложного мировоззрения.

Можно ли тем не менее сказать, чтобы наши религиозные торжества не оставляли никакого следа в народном сознании. Нет, они обогатили его единственным чувством, какое могли ему внушить при данных обстоятельствах. В церковных торжествах для народа ясно только одно: трепетное почитание неведомого, высшего существа; никто не откажет нашему народу в признании за ним наличности этого чувства.

Изменить к лучшему нравственный уровень простолюдина это опрощенное религиозное чувство само собой не может, так как из всех требований, предъявляемых ему религией, он усвоил себе только самые малозначащие, которые и исполняет ревностно по мере материальных сил и понимания.

Отчего интеллигентные классы не принимают к сведению этого урока истории? Почему они проповедуют, и словами, и примером, опрощевание, когда должны были бы ратовать за введение в практику народной жизни новых торжеств, символизирующих отдельные мысли и чувства, трудно доступного для массы, высшего порядка? Во всяком случае, это дало бы народу сознание существования в мире разумного, доброго, вечного; а при правильной постановке дела могло бы привести и к усвоению народом этих, непонятных для него, путеводных звезд интеллигентного человечества.

Нам досталось от предков страшное наследие; в течение веков, предки наши, исповедуя религию любви и равенства, безмятежно уживались с самой грубой формой принижения человеческой личности. Не умея уважать человеческую личность в других, Русский человек потерял вместе с тем и всякое понятие о чувстве собственного достоинства; я говорю о всех классах русского общества без исключения, хотя, само собой, отдельные редкие исключения могут попадаться в каждом общественном классе.

У других народов, живших при более благоприятных обстоятельствах, чувство собственного достоинства становится инстинктом, наследственно передаваемым от поколения к поколению. У нас даже и образованные люди не только не обладают этим чувством на степени прирожденного инстинкта, но даже едва ли верят в возможность его существования. То, что обращается у нас под громким именем чувства собственного достоинства, не имеет с ним, в большинстве случаев, решительно ничего общего. Как это ни наивно, мы, неукоснительно, принимаем грубость обращения за высшее выражение чувства собственного достоинства. Посмотрите, как грубо обращается с бедняком богатый человек, как грубо обращается начальник с подчиненным, как грубо обращается со всеми большинство нашей quasi-радикальной молодежи. Все они уверены, что именно эта грубость и есть лучшая вывеска чувства собственного достоинства; отнимите у них эту грубость, они сразу почувствуют, что от чувства собственного достоинства у них и следа не осталось. Напиваться до скотоподобия, состоять в качестве ручного щенка при первой встречной юбке, изменять своему официальному знамени каждый раз, как это представляется удобным, все это не способно ни мало колебать их веру в обладание чувством собственного достоинства, пока они имеют возможность доказывать это чувство грубостью обращения.

Между тем чувство собственного достоинства, это религиозное чувство человека к присущему ему внутреннему богу, есть одна из могучих гарантий нравственности, как для каждой отдельной личности, так равно и для целого общества в совокупности.

Чувство собственного достоинства есть одно из непременных последствий удавшегося нравственного воспитания ребенка.

Необходимо, чтобы ребенок проникся сознанием, что воспитание развивает в нем нечто лучшее, высшее, что ему следует во всю жизнь любить и уважать в себе, во всю жизнь оберегать от профанации, как святая святых его святого внутреннего храма.

На обычаи, вводимые в практику детской жизни с нравственно-воспитательными целями, ребенок должен смотреть, как на некоторого рода священнодействия, должен видеть и со стороны воспитателя ясно выраженное уважение к зарождению и дальнейшему развитию в нем нравственной личности.

Наглядным символом подобного отношения воспитателя к делу, должна быть известного рода торжественность обстановки.

Вот то значение, какое я придаю торжественности обстановки, при которой происходят выборы старшин, это ежемесячное подведение итогов нравственной жизни ребенка.

Другое значение этого обычая состоит в ознакомлении ребенка с нравственной стороной выборов и выборных должностей. Подросло целое поколение с тех пор, как выборное начало введено официально в практику народной жизни, а народ, и до сих пор, видимо не усвоил себе облагораживающий смысл этого учреждения. Слишком часто на выборы влияет угощение и выбирается богатый человек с самою дурною репутацией. Конечно, на подобное положение дела влияют многие причины, независимо от понимания народом внутреннего смысла выборного начала, влияет, несомненно, и это непонимание. Да где и почерпнуть народу это понимание; ни прошлая жизнь, ни воспитание, ни окружающая среда, ничто не может повлиять на него благоприятно в этом направлении.

В старшины дети выбирают своих товарищей, руководствуясь, исключительно, нравственными качествами избираемого; они привыкают смотреть на выборную должность, не только как на почетное право, но вместе и как на ответственную, трудную обязанность; в лице старшины они видят не начальника, имеющего право безапелляционно распоряжаться ими и грубо обращаться, а товарища, заслужившего своими нравственными качествами исключительное, почетное положение между ними; малейшее проявление дурных наклонностей, высокомерное обращение с товарищами, даже простая бездеятельность свидетельствуя о понижении нравственного уровня, лишает ребенка и почетного звания.

Все это, по моему мнению, пригодится взрослому человеку в предстоящей ему жизненной практике, оградит его от многих соблазнов нашей грубой современной общественности.

Наконец, третье, может быть самое важное, значение старшин между детьми заключается в следующем.

Одно из самых вредных для человека и опасных для общества последствий векового рабства составляет непонимание истинного значения свободы личности. Во время рабства понятие о свободе не существует; в уме раба, как фатальная реакция против его настоящего положения, является возведенное в идеал понятие о неограниченном произволе. Именно в этом смысле понимают свободу и раб и его господин, именно в этом смысле понимает это слово и громадное большинство современного нам Русского общества.

Сознательного, добровольного ограничения свободы, абсолютно необходимого для всякого общества, нежелающего обратиться в анархию, мы не понимаем. С людьми равноправными ни к какому соглашению прийти не умеем; в тех случаях. когда современная действительность предоставляет нам свободу действий, мы самодуры; как только мы чувствуем нашу свободу ограниченною, мы становимся рабами, без всякой инициативы, без малейших признаков чувства собственного достоинства. С соответствующими изменениями то же происходит на всех ступенях Русского общества. Как это ни противно самому принципу выборного начала, мы и в него внесли понятие о начальнике и подчиненных; охотно соглашаясь быть рабом, русский человек редко понимает пользу добровольной дисциплины между равными; отсюда наша разрозненность, наша испытанная неспособность к самостоятельной, солидарной деятельности.

Дать ребенку понятие о необходимости для него добровольно подчиняться свободно выбранному им, во всем равноправному с ним товарищу, значит искоренить в нем один из вреднейших, от предков унаследованных, антисоциальных инстинктов.

В заключение, скажу несколько слов о правах и обязанностях старшин. Старшина обязан следить за порядком в доме, напоминает дежурному и другим товарищам их обязанности, в случае замеченной неисправности; если одного напоминания оказывается недостаточно, он имеет право дать приказание и обязан настоять на точном его выполнении. Кроме прав, непосредственно вытекающих из его обязанностей, он пользуется некоторым почетом, как представитель всех остальных товарищей. Обида, нанесенная ему во время выполнения им своих обязанностей, считается нанесенной в его лице всем товарищам в совокупности.

Между детьми, взятыми мною на воспитание, есть один ребенок, выдающийся своими прекрасными нравственными качествами; в течение многих месяцев товарищи единогласно выбирают его старшиной; не смотря на это, отношения его к товарищам безукоризненны; ни малейшего начальственного тона с его стороны я не замечал; за то и дети любят в нем доброго товарища и уважают достойного старшину.

Когда я взял детей на воспитание, их религиозные понятия заключались в следующем: об Иисусе Христе не слыхивали; бывая в церкви и даже зная наизусть несколько исковерканных молитв, не отдавали себе ни малейшего отчета в том, что видели и что сами говорили; о Боге знали, что он очень строг и наказывает вечными мучениями за еду скоромного в посты и за работу в праздничные дни; и больше ничего!!! За то чертом они очень интересовались и имели о нем самое обстоятельное представление.

В течение этого года я старался сделать детей христианами, хотя бы в самом узком значении этого слова. Считаю себя в праве сказать, что достиг некоторых результатов; дети любят прекрасный, высоконравственный образ Божественного Страдальца, умершего на кресте с молитвой за врагов на устах; они знают, что самые великие грехи, отравляющие жизнь всего человечества – взаимная вражда людей и бесшабашная разнузданность животных инстинктов. Конечно, и то и другое они понимают по детски, но и теперь начинают руководствоваться этими принципами в отношениях между собой; проявляется взаимная симпатия и товарищеская помощь в повседневной практике их детской жизни; проявляется относительно большая обдуманность и сдержанность поступков.

Исходя из того принципа, что молитвы и обряды приобретают высокое нравственно-воспитательное значение только настолько, на сколько высоко вложенное в них внутреннее содержание, я не заставляю детей читать возможно больше молитв и исполнять возможно больше обрядов, но стараюсь возможно лучше и с возможно большей пользой для нравственного мировоззрения ребенка объяснить ему каждое слово тех немногих молитв, которые он ежедневно читает, каждый шаг тех немногих религиозных обрядов, которые он выполняет.

В великом посту, перед исповедью и причащением я возможно ясно объяснил им значение этих двух таинств и сопровождающих их религиозных обрядов.

Из молитв, они читают и утром и вечером молитву Господню, каждое слово которой было мною неоднократно объяснено. Точно так же поступил я и относительно прекрасной молитвы Св. Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего». Находя, что в этой молитве сокращенно изложен весь нравственный кодекс христианского вероучения, я долгое время заставлял детей читать эту молитву ежедневно.

В детях, взятых мною на воспитание, сильно сказывалась грустная черта характера, свойственная вообще неразвитому человеку – дух розни и взаимного нерасположения. Находя ее крайне вредной, для Русского народа вообще, и опасной, для успешного развития земледельческих артелей в частности, я стараюсь бороться с ней всеми средствами для меня доступными; с этою же целью я заставляю детей и утром и вечером после чтения молитв говорить следующее:

Господи! Любовью наполни сердце мое. Дай мне любовь к другу воспитателю моему; дай мне любовь к братьям-товарищам моим.

Господи! Любовью наполни сердце друга-воспитателя моего; помоги ему воспитать меня человеком разумным, добрым, честным.

Господи! Любовью наполни сердца всех людей. Дай нам любовь к правде и добру, дай нам жалость к горю ближнего.

В любви мудрость наша,

В любви наша тихая радость.