Литовский митрополит Иосиф Семашко и его деятельность по воссоединению униатов

Параграф I II

«По человеческой природе действия необыкновенного моего поприща должны были подвергаться превратным суждениям от незнания и от пристрастного недоброжелательства партий. По той же природе естественно и мне желать, чтобы память моя осталась чистой пред человеки. Я вполне уверен, что мне отдадут полную справедливость»...

Митр. И. Семашко.

Вне всякого сомнения личность литовского митрополита Иосифа Семашко, несшего более «тридцати лет» по его собственным словам «самое трудное служение церкви», пройденное по тернистому пути, среди партий, неприязненных доброму делу, свершенному ко благу России и церкви православной, должно занимать одно из самых первых мест в церковной истории нашего западного края. Время, в которое жил и действовал маститый иерарх литовский, так близко к нашему, что теперь трудно дать пока полную и беспристрастную оценку широкой и плодотворной деятельности митрополита Иосифа на поприще православия. И в настоящее время едва ли утратили свой буквальный смысл те слова, с которыми обращался маститый иерарх литовский в период своей деятельности при жизни к московскому митрополиту Филарету: «еще не время» писал Иосиф в 1844 г., к митрополиту Филарету, чтобы ход и обстоятельства благополучно совершившегося воссоединения к православной церкви бывших в Империи униатов могли быть вполне раскрыты: и я не могу ожидать, чтобы оценено было по всей справедливости участие мое в совершении сего дела. Думаю однако ж, что участие это не столь безызвестно, чтобы я не мог на него указать и призвать Бога в свидетели чистоты моих намерений и побуждений. В порыве пламенной ревности я считал себя как бы призванным свыше для совершения этого дела; и если иногда мечтал о земной награде – то оно представлялось мне лишь в мирном уединении, защищенном высшей властью от предстоявших мне неприятностей (ч. 3, 157 стр.) Изданные академией наук по завещанию покойного митрополита на оставленные им для этой цели средства три обширные тома его собственноручных записок представляют из себя весьма богатый и разнообразный исторический материал для характеристики, как времени, в которое жил и действовал митрополит Иосиф, так и отдельных лиц во главе с самим митрополитом, послуживших высокому делу воссоединения униатов с православной церковью в первой половине текущего столетия.

В настоящей статье мы имеем в виду представить очерк деятельности самого митрополита Иосифа. Но прежде этого считаем небесполезным для наиболее точного выяснения образа деятельности маститого иерарха отметить некоторые биографические черты из его жизни и дать краткую характеристику его личности.

На пространстве целой половины первого тома записок митрополит Иосиф излагает подробную, весьма живую и исполненную поучительного интереса свою автобиографию, начиная ее с самых первых лет своего детства. Отсюда мы узнаем, что родиной митрополита Иосифа была деревня Павловка, Киевской губернии, Липовецкого уезда. Он родился в 1798 г., в самый день Рождества Христова, когда благовестили к заутрени. Впоследствии, когда уже униаты были присоединены к православию, отец митрополита, узнавши, что все это совершилось по инициативе его сына, воскликнул: «видно не даром родился он в тот же день, что Иисус Христос... должна быть правда на его стороне» и сам покорился православной церкви. В Павловке, на месте родины митрополита, сперва дед его Тимофей Семашко, а потом с 1811 г. отец, Иосиф же, преемственно проходили должность приходских священников при местной униатской церкви. Оба эти священники далеко не разделяли тогдашних воззрений своих собратов относительно православной церкви. О своем отце митрополит прямо заявляет, что он чужд был предубеждений против православия даже иногда посещал местную православную церковь: сына же своего (т.е. Иосифа) до двенадцатилетнего возраста всегда посылал к службам в православную церковь, и непременно требовал по возвращении его из храма передать содержание читаного Евангелия и апостола. Естественно, что эти первые впечатления детства глубоко запали в душу и без того впечатлительного мальчика и сроднили его «и сердцем и душою» с православной церковью, так что впоследствии, когда стали его возить в латинский костел (по недостатку в той стране униатских церквей), ему все казалось в нем странным, и самое богослужение здесь походило скорее по его словам на «комедию, нежели на молитву». Под влиянием тех же впечатлений детства в будущем иерархе православной церкви воспиталась любовь и приверженность к России и всему русскому. Первые годы жизни его, проведенные среди народа, в продолжение двух веков кровавой борьбой защищавшего свою веру и народность, страшные рассказы этого народа о своих притеснителях – легли тяжелым бременем на душу ребенка, вселили в него глубокое отвращение ко всему польскому и возбудили наоборот сочувствие к России. Вид стройных русских войск, нередко проходивших в то время чрез Малороссию, ласки офицеров, рассказы служивых и их песни – заставляли сильно биться сердце мальчика Иосифа и внушали ему высокое понятие о России. С высокой похвалой отзывается он о своих родителях. «Мы (дети), говорит он, никогда не видели в них ничего предосудительного: благочестие, честность, благонравие – всегда представлялись глазам нашим. Отец берег нас с крайним старанием от внешних дурных впечатлений и примеров». Несмотря на скудость материальных средств родителей, «тянувшихся для своих детей из последнего, работавших вместо работника и работницы» в дом был приглашен для обучения детей учитель «добрый старик – Бочковский, православного духовного звания». Под руководством этого педагога и родителя, иногда уделявшего от хозяйственных занятий время и для сына. Иосиф так хорошо был подготовлен дома, что когда определили его в 1-й класс Немеровских училищ, учителя последних нередко призывали его во 2-й класс «высший», дабы удовлетворительными ответами его пристыдить учеников этого последнего класса.

У родителя Иосифа была небольшая собственная библиотека по преимуществу исторического содержания. В свободное от занятий время мальчик очень любил читать, и к 10-ти годам он уже знал «почти наизусть» римскую историю в двух томах, и английскую в трех, а Священное Писание, особенно историческую часть его «нечего греха таить, в десять лет, говорит он я знал лучше, нежели ныне», т.е. когда был уже митрополитом.

В сентябре 1809 г. Иосифа отвезла в Немеровские гимназиальные училища. Низкий уровень учебного дела в школах того времени был всецело присущ и этим училищам, и к познаниям будущего иерарха православной церкви, которые вынес он из родительского дома, едва ли что прибавилось в этой школе. Как только учителя заметили способного и хорошо подготовленного мальчика, то один назначает уже его auditor-ом auditorum, другой же бывало скажет: «слушай Семашко» п сам отправляется в сени, где все время урока проводит в шумном разговоре с другими учителями; к концу же урока является в класс и говорит, чтобы к будущему уроку приготовили «с этого места – по это». Так делалось даже по таким предметам, как по географии и арифметике, «Я выручал, как мог, пишет митрополит, моего учителя в арифметике, а в географии, если вспомню частые его грубые ошибки, подумаю иногда: прости Господи, что я знал в ней больше толку, нежели он»! Но не смотря на хорошие познания мальчика, существенно помогавшего своим учителям, эти последние мало отличали его, сажали на заднюю скамью и грубо обращались с ним. Причиной этого было то, что кто был побогаче из учеников, тот пристраивался на хлеба к кому-либо из учителей. Эти-то „конвиктуры» всегда и пользовались у учителей особенным отличием и снисхождением. Само собой разумеется, как сильно должно было возмущаться детское сердце хороших учеников этим неправедным предпочтением. Но вот на 5 или 6-й год пребывания Иосифа в Немерове пришло предписание из Виленского университета, чтобы «ученики сидели на скамьях по успехам в науках и поведению» . Что же вышло? 6 – униатских поповичей сели на 1-ю скамью, Иосиф Семашко занял 1-е место в классе, а богатенькие польские баричи подвинулись далеко на задние! В июне 1816 г. Иосиф окончил курс наук в Немерове первым учеником и получил отличный аттестат. До самого

окончания курса в Немерове отец Иосифа не думал относительно будущности своего сына. Один дальний родственник присоветовал ему отдать юношу в главную семинарию при Виленском университете. Так и было сделано. В августе 1816 г. Иосиф поступил в семинарию, где и проучился четыре года. Начальство и профессора семинарии учили и обходились с воспитанниками гораздо лучше, чем в Немерове, «Но кажется, говорит Семашко, подобные отношения их к греко-униатским воспитанникам были рассчитаны на то, чтобы привязать сердца их к римской церкви». С этою целью профессора громили со своих кафедр богатых папских прелатов, ратовали против разных злоупотреблений папской власти и рассказывали про нее то, что никогда ни в одной православной академии не услышат воспитанники от своих преподавателей!

Но все эти картины папства, по словам митрополита, заставили его еще более сторониться от римской церкви. Что же касается до полонизма, то он был не особенно ощутим для главной Виленской семинарии, но тем не менее в этой последней запрещалось воспитанникам читать русские книги. «Однажды, рассказывает митрополит, я с товарищем своим Антонием Зубко достали номерок старинного русского журнала «Улей» и стали читать его вдвоем до прихода в класс профессора. Вдруг светские ученики университета увидали это и начали кричать: Разве такие нам нужны священники!.., которые забывают мать Польшу... которые сочувствуют России... И наши чтецы должны были поскорее припрятать свой журналец! Наконец в 1820 г., будущий деятель православия доблестно окончил курс наук со степенью магистра богословия. Теперь наступила совершенно новая жизнь для Иосифа; он должен был избрать себе какое-либо поприще. Ближайшее к этому было конечно – поступить по примеру своих родичей в духовное звание греко-униатской церкви. Поэтому из Вильны Иосиф явился к своему преосвященному, луцкому епископу Иакову Мартусевичу. Последний, как только увидел 21-летнего магистра, стал склонять его к рукоположению во священство неженатым (это водилось часто между униатами по подражанию римлянам), хотя Иосиф вовсе и не настаивал на женитьбе: как только Иаков узнал его мысли относительно этого предмета, то ни мало не медля рукоположил его в иподиакона, а вскоре во диакона, чтобы этим пресечь всякое поползновение его к женитьбе: в том же году епископ определил Иосифа заседателем Луцкой консистории и сверх того сделал его еще наставником приготовляемых к рукоположению, в каковых должностях Семашко пробыл два года. Занятия по консистории были полезны для Иосифа в том отношении, что еще ближе познакомили его с униатской церковью, ее бедственным положением между православной и римско-католической церковью. Первая естественно нападала на униатов, как на своих отщепенцев, врагов, но последняя оказывала дружбу и под видом этого обманывала ее всячески – и вот Иосиф спрашивал себя: первые враги униатов и не без повода, но за что же их обижают друзья?

Высшее управление римско-католической и униатской церковью в России находилось тогда в Петербурге в особой коллегии, разделенной на два департамента (по римско-католическим делам и униатским). В члены департаментов этих коллегий избирались местными преосвященными или капитулами от каждой епархии по одному лицу сроком на 3 года. В 1822 г., вышел срок члену из Луцкой епархии: луцкий епископ Мартусевич избрал на его место Иосифа Семашко.

Еще по дороге в Петербург Иосиф, проезжая Псковскую губернию, быть поражен многочисленностью и опрятным видом православных церквей этого края и здесь невольно вспомнил про свой литовский край, который бедностью своих церквей представлял резкий контраст церквам Великороссии. Но каково же было удивление молодого униата по приезде в столицу, когда увидал он в ней «великолепные храмы, прекрасное в них богослужение, с отличным пением, стечение и благоговейное стояние многочисленного народа»! И вот снова возродились в душе Иосифа во всей своей силе впечатления детства, когда он хаживал бывало неопустительно в свой местный православный храм. «С того времени, говорит он, я сердцем применился к церкви православной и часто, весьма часто, в сюртуке, в числе мирян посещал православные церкви вместо скудной беседки, где отправлялось униатское богослужение, и вместо латинского костела, где музыка представляла мне скорее театральное зрелище, нежели церковное богослужение». Заняв немаловажный пост в департаменте греко-униатских дел, Иосиф Семашко с величайшей энергией предался новому делу. Председатель департамента митрополит Булгак и прочие члены мало занимались делами, первый по причине старости, а последние – предпочитали занятиям желание с удобством воспользоваться столичной жизнью. Молодой член греко-униатского департамента из луцкой епархии сразу это заметил и все дела по департаменту забрал в свои руки. Правота и честность, вложенные в него с детства благородными родителями – служили руководителями во всех решениях департаментских дел. Эти качества придавали Семашко необычайную смелость, в силу которой он не уступал даже пред весьма сановитыми личностями. Он не только проводил, но даже и отстаивал свои справедливые «мнения», хотя бы они были наперекор всем членам и председателю департамента. Для примера мы укажем на одно такое дело, где Иосиф Семашко проявил себя, как истинный поборник правды и нелицеприятный судья. Не должно забывать еще, что все это он сделал в первые дни своей службы в греко-униатском департаменте. На полоцкого униатского архиепископа Красовского последовал в департамент донос. Его обвиняли в нетрезвой жизни и каких-то будто бы несправедливых поступках относительно некоторых духовных, ему подведомственных. На самом же деле Красовский был невинен; это был умный, энергичный и вполне самостоятельный человек, но за это-то судьи и были им недовольны. Митрополит Булгак имел с ним еще какие-то личные счеты и кроме того желал воспользоваться богатой его Полоцкой епархией. Другие же епископы, члены суда, не любили его за то, что он был первый архиерей из белого униатского духовенства, и что он сильно заботился о независимости своей церкви от римского порабощения. Наконец Красовского почему-то сильно невзлюбил тогдашний министр духовных дел кн. Голицын. В виду всего этого архиепископа всячески старались подавить. Еще прежде суда его уволили от епархии, свидетелей пригласили по указанию самого доносчика, хотя архиепископ открыто заявил, что это его личные враги. Сами же обвинения были настолько неопределенны, мелочны, «что я, пишет митрополит Иосиф, не принял бы их за решительные доказательства и в отношении какого-либо причетника, а не архиерея». Тем не менее, все судьи присудили Красовского к окончательному отрешению от епархии. Семашко с этим не согласился, и несмотря на то, что его стращали гневом министра, несмотря на то, что он подвергался немилости главного своего начальника митрополита Булгака, подал особое подробное мнение, да еще одного из товарищей своих, членов экстренного суда, убедил присоединиться к себе. Благодаря этому мнению Красовский был помилован и получил в управление луцкую епархию. Когда узнали члены униатского департамента твердость характера Семашко, его неподкупный образ действий, то стали во всем ему верить. Даже римско-католический департамент, прежде присылавший, когда дела требовали совместного решения обоих департаментов, бумаги в униатскую коллегию только «для подписи», стад побаиваться молодого униатского дельца. Там, где «пользы и права» униатской церкви были попираемы католиками, Семашко смело восставал и заставлял изменять вредные униатам постановления, поставленные самонадеянно в римско-католическом департаменте. Столь полезная деятельность неутомимого униата не могла быть незамечена свыше, и вот в 1829 г., именным указом Его Императорского Величества Иосиф Семашко был назначен епископом Белорусской епархии (викарием), с оставлением присутствия его в коллегии, когда будет в Петербурге; в каковом сане (епископа) и пробыл до 68 г., был награжден в течение этого времени званием архиепископа (1839 г.), и митрополита (с 1852 г.) Литовской епархии. Нечего уже и говорить о том, как важно было это назначение Семашко. Несмотря на его молодость (он имел в это время всего лишь 31 год) правительство надеялось, и не без основания, что такой ревностный делец принесет еще большую пользу; оно уже знало его правдивые намерения, клонящиеся ко благу церкви¹). И действительно, мощная натура Семашко получила теперь широкий простор для деятельности. Прямота и открытый характер его проявились теперь с еще большей силой. Лица, и выше и ниже его стоявшие по положению, с которыми приходилось Семашко так или иначе сталкиваться – ощущали исключительно ровность в обращении и какое-то неустанное искание и требование во всем строгой справедливости. Его трудно было сбить с намеченного раз пути, его лозунг – fiat ustitia – широко освещал ему все человеческие деяния, и добрые и злые. Благодаря этому принципу в молодом епископе развились необычайная зоркость и проницательность, которые настолько были сильны, что Семашко часто одним взглядом отгадывал и характер, и расположение человека. Он сам рассказывает про себя, что как однажды удивился ему архиепископ рижский Платон. В сане архимандрита в Вильне Платон представлял Семашко однажды своих иноков, которых епископ видел еще в первый раз, и что же? Семашко определил ему верно и характер и наклонности каждого! Благодаря этим редким качествам Семашко никогда не ошибался в выборе нужных себе людей; так что с течением времени в его епархии собралось такое духовенство, иметь которое пожелал бы любой архиерей в своей епархии.

Любопытно еще ближе взглянуть на этого великого человека, на его отношения к подведомственным ему лицам, на его прекрасные всесторонние качества души и необыкновенный характер.

При самом поступлении в епископы Семашко поставил себе задачей узнать все свое духовенство поодиночке. Задача столь же легкая, как если бы какой-нибудь корпусный командир задумал узнать curriculum vitae каждого из своих солдат! Однако Семашко достиг этого и даже в необычайных размерах. Собственноручно он сделал извлечение из послужных списков всего своего духовенства. В алфавитном порядке о каждом из духовных его епархии значилось·имя, фамилия, лета от рождения; место служения, поведение, образование и особые качества. Кроме того он составил такую же запись о всех церквах Литовской епархии с обозначением: названия церкви, числа прихожан и их благосостояния, количества и качества священнической земли и расстояния соседних церквей своего и других исповеданий. Наконец он сделал такую же ведомость римско-католическим церквам всех епархий. Но епископ не довольствовался этими мертвыми сведениями, он желал знать свое духовенство поближе, лицом к лицу. С этой целью Семашко чуть не каждое лето ездил по своей епархии, но так как обозреть ее в какие-нибудь два – три месяца не было никакой возможности (в нее входило до 5 губерний), то он чрез благочинных назначал духовенству в известных местах сборные пункты, куда к назначенному сроку оно должно было обязательно явиться. Прибыв в такое место, епископ вступал в разговоры с духовенством, беседовал с каждым из них, узнавал его нужды, преподавал, и «не без успеха» нужные внушения и наставления, провинившимся делал меткие строгие выговоры, так что его и любили и боялись. «Однажды, говорит он, приезжаю я в Новгородок (Литовский); здесь по моему распоряжению собралось более 60 священников, по лицам их я заметил какой-то умысел. Благочинный подносит мне просьбу от всего духовенства, я ее принимаю со словом: прочитаю после. Между тем обращаюсь к духовенству, что я прибыл узнать, каково у них служение, а прежде всего попробую, как они читают. Даю псалтырь тому – другому, даю Евангелие тому – другому – читают плохо, из рук вон. Тут я всем высказал горькие истины, а наконец прибавил: не думаю, чтоб поданная просьба заключала что умное, когда ее писали незнающие даже читать. Возвратившись на квартиру, я увидел, что догадка моя была справедлива: просьба была об увольнении от служебников (славянской печати). Зову к себе благочинного, даю ему строгий выговор и предваряю, что будет отрешен и пойдет в монастырь, если чрез три дня не привезет мне письменного отречения шестидесяти подписавшихся на просьбе священников. В назначенный срок привезена мне от них новая просьба, в которой торжественно отрекаются от прежней, обвиняя в умысле и подстрекательстве шестерых зачинщиков» (т. 1, стр. 89). Вообще же в обращении с духовенством Семашко был мягок и снисходителен; это был поистине милостивый отец для него. Во всю жизнь свою без строгого разбора дела он не отрешил и причетника, а не только священника. Вот напр. доносят ему на одного иеромонаха «которого пьянство, буйство и вообще нестерпимое поведение» – представляют совершенную невозможность держать его долее в монастыре. Само собою разумеется, что всякий бы архиерей выключил его из монашества и все тут. Но не так поступает наш архипастырь. Он велит пьяницу монаха перевести в другой, более закрытый монастырь, и предлагает настоятелю его следующим образом поступать с ним: «как скоро окажется этот иеромонах в пьяном виде, то должен быть подвергнут заключению в безопасной монастырской комнате в первый раз на четыре, в другой на шесть, в третий на восемь дней и так далее, прибавляя всякий раз по два дня, и в течение такового заключения первую половину его, чтобы содержим был всякий раз на хлебе и воде, да сверх того доставляемы ему были как лекарственные пособия, так и душеспасительные наставления, а в особенности прекращена всякая сторонняя доставка крепких напитков». Означенные средства владыка советует прилагать к пьянице иеромонаху, в течение 15 месяцев и только тогда уже, если он не исправится, предлагает поступить по закону (3 т., 38 стр.). Или вот доносят ему на одного протоирея многолюднейшего прихода, который (протоиерей) так же сильно пьянствует, даже требы совершает в нетрезвом виде. Из архипастырского отношения видно, что этому протоиерею были делаемы неоднократно внушения и наставления. Владыка и опять делает ему внушение, убедительнейше просит исправиться. «Если же, говорит он, вы не чувствуете себя в силах к этому спасительному обновлению, то я вам советую проситься безотлагательно в монастырь или же на другой приход, не столь видный». (т. 3, стр. 1075 – 76). К пьянице, не стоющему быть может по взгляду всякого другого администратора, внимания – какое деликатное и какое нежно-отеческое отношение! Да, Семашко любил свое духовенство, входил всегда в жизнь его, наставлял разумно, словом убеждения, а не мерами внешнего насилия. Со своей стороны и духовенство внимало его наставлениям, и в силу их бросало привычки, даже редко искоренимые. Вот тому пример. Доносится до Семашко, слух, что среди его духовенства очень распространено курение табаку. Как искоренить эту привычку? Владыка делает кроткое воззвание. Он руководится здесь не фанатическим предубеждением, а имеет в виду исключительно благосостояние духовенства. «По самому меньшему исчислению, говорит он, на табак должно выходить в год не менее тридцати рублей, а это четвертая часть священнического жалованья, и на эти деньги может он улучшить для своей семьи пишу и одежду, обыкновенно бедные» (т. 1, 231; т. 2, 590). С этой целью владыка предложил консистории: а) от каждого представляемого к рукоположению во диаконы или священники брать подписки, что они не будут курить табаку ни в каком «виде; б) чрез благочинных и настоятелей монастырей внушить всему белому и монашествующему духовенству, чтобы курильщики табаку – оставили это по уважению к выше прописанному, от изъявивших же на это желание взять письменные подписки; с) сообщить в правление семинарии, чтобы оно предприняло меры к искоренению табакокурения среди воспитанников (Т.2, стр. 590 – 91). Духовенство вняло этому архипастырскому увещанию и чрез благочинных дало подписку бросить курить табак; только десять священников объявили желание продолжать курение табаку. Владыка письменно поблагодарил духовенство «за столь всеобщую добрую решимость отказаться от табакокурения», относительно же десяти отщепенцев распорядился так: правления духовных училищ и семинарии не должны были принимать детей их на казну, так как лица, имеющие средства на приобретение табаку, должны иметь средства и на воспитание детей своих» (Т. 2, стр. 619).

Всячески заботясь о своем духовенстве, как добрый отец о своих единоутробных детях, Семашко деятельно оберегал его от всяких притеснений со стороны, он зорко следил и направо и налево – не обижает ли кто его детей. В западном крае особенно сильно притесняли духовенство помещики. Отстаивая по большей части интересы разрушенной Польши, в православном духовенстве они видели заклятых врагов своих; потому что возрожденное духовенство, всецело проникнутое стремлением к России, прямо и непосредственно влияло на народ, вселяло в него верноподданнические чувства к русскому престолу. Поэтому, чуть какая оплошность со стороны священника, помещик немедленно пишет на него доносы и к архиерею, и к губернатору, и даже к самому министру внутренних дел. «Поп-де неправильно службы совершает, обижает его, помещика, волнует его крестьян и пр. и пр.»² А иной еще расправится и самосудом: испортит церковную землю, а попа велит выдрать плетьми. Проницательный архипастырь все это знал, тип западного задорного кутилы и развратника-помещика был знаком ему еще с детства, и ничто так не претило нравственному чувству владыки, как эти якобы обижаемые духовенством баре. И горе же тому доносчику, если жалоба его по расследовании дела оказывалась сущей клеветою. Не отвяжется владыка от такого помещика, сам возбудит законное преследование против него и самое меньшее сделает, как если подставит его под шеф-жандармскую руку. Взаимный антагонизм между помещиками и духовенством усиливался еще нередко и от того, что администрация западного края почти исключительно держала руку первых. Разные исправники, становые пристава, будучи по большей части римско-католического исповедания, всегда были против духовенства. Даже губернаторы, простые и генералы, посылавшиеся из Петербурга для вящщего успокоения мятежного края и соблюдения и в нем интересов России (за исключением разве Муравьева) (т. 1, стр. 262 – 263), очень мало соответствовали своему назначению. Они по большей части заражались местным духом и естественно стояли также за помещика. Бывало, как только затеются какие-либо пререкания между священником и помещиком, и приятель последнего – уездный исправник – донесет им, они не разобрав ничуть дела, бессовестно строчат отношение к владыке, прося его отрешить попа. Но Семашко не больно боялся их, недаром он говорит, что ни с одним генерал-губернатором он не сходился близко (ibid.). Обыкновенно он умел давать хороший отпор несправедливым требованиям их высокопревосходительств. Любопытно взглянуть на такие отписки владыки. Вот виленский генерал-губернатор Бибиков прислал секретное отношение к митрополиту, что священник поржецкой церкви Якутович волнует крестьян помещика Стравнинского. К сему губернатор присоединил весьма секретный, присланный ему от cлонимского земского исправника рапорт из которого видно, что священник Якутович волнует крестьян помещика Стравинского: проповедует им об изменении повинностей и обещает свое покровительство, наконец присоединил и донесение к нему, губернатору – начальника гродненской губернии (то же обвиняющего священника). Посмотрим, что ответил его высокопревосходительству владыка. Священнику Якутовичу, как равно и другим, пишет владыка, в свое время были даны «напоминания и приказания», чтобы в чужие дела они не вмешивались. Но не довольствуясь этим я вызвал Якутовича к себе. Он говорит, что донос на него помещика – выдумка, клевета; кроме того невозможен (донос), так как он Якутович вовсе и понятия не имеет о новых инвентарях, о которых будто бы толковал крестьянам Стравинского. Якутович ссылается на свое сорокалетнее служение и на то, что ни один помещик в пределах сто многолюдного прихода не жаловался на него, кроме Стравинского, крестьяне которого составляют только небольшую частицу того прихода (sic). Священник Якутович этот секретный донос приписывает неудовольствию Стравинского за некоторые требования его, Якутовича, относящиеся к священническим его обязанностям, между прочим: за понуждение к исполнению священных обязанностей жены Стравинского, православной, не бывшей несколько лет у исповеди и посещающей латинские костелы вместо православной церкви; за требование, чтобы крестьяне Стравинского увольняемы были по закону на три дня для говения и чтобы они отпускались в церковь по праздникам для обучения необходимым молитвам; за обличение, что крестьяне Стравинского обременяются работами в воскресные и праздничные дни. Местный благочинный с своей стороны донос исправника называет необдуманным и несправедливым. Он утверждает, что помещики вообще по недоброжелательству к православному духовенству при всяком возможном случае стараются вредить ему, а земский исправник, будучи римско-католического исповедания, как и все становые пристава по слонимскому уезду, старается войти во все виды помещиков своих единоверцев. Сверх того розыскание по этому делу учредилось без духовного депутата и даже без полицейского чиновника, судьей Завишею. Этот следователь, Стравинский, предводитель дворянства и исправник – все римско-католического исповедания. Если бы, продолжает митрополит, в подобных случаях удалять от прихода священника, о чем и просят означенные лица, то не обинуясь могу сказать, что в короткое время не осталось бы на месте ни одного усердного к православной церкви священника. По производству этого дела нарушен коренной закон. Розыскание было произведено без ведома духовного начальства, без духовного депутата, по распоряжению уездного предводителя дворянства. Остается теперь только православным благочинным назначать и производить следствия о неблаговидных поступках помещиков относительно православных пастырей и их паств (sic). Далее, уездный исправник – доносчик, сам относился к благочинному, чтобы он сам и другие православные священники извещали его, у каких помещиков крестьяне терпят голод (для законного понуждения их к прокормлению этих крестьян). Следовательно, это составляет не только несообразность с прежним его доносом, но и неблагонамеренный умысел уклониться со всем полицейским причтом от исполнения этой тягостной меры и сложить все ненавистное в ней на православное духовенство (sic). Наконец, нет ничего обидного, даже если бы священники и толковали инвентари крестьянам. Прежние инвентари объявлялись крестьянам их священниками. Естественно, что и ныне крестьяне обращаются и будут обращаться к священникам за объяснениями и советами, и я полагал бы поддерживать еще более это доверие народа к своим пастырям. Еще у всех в свежей памяти масса конфискованных имений после польского мятежа, а это самый верный указатель для простого народа, что многие помещики вели его не туда, куда указывает долг к отечеству и церкви православной. Таким образом, священник Якутович безвинно пострадал (нравственно) от тайного доноса. Он получил замечания и выговоры, обеспокоен сущностью доноса и сверх всего потерпел значительный для сельского священника убыток от дальней поездки в город Вильно.

В виду всего изложенного покорнейше прошу ваше высокопревосходительство: а) внушить г. начальнику гродненской губернии, чтобы в делах, касающихся православного духовенства, не были бы назначаемы следствия без ведома духовного начальства, тем более, что это в гродненской губернии бывало и раньше, хотя и по тем случаям были ему напоминания; б) слонимскому предводителю дворянства и земскому исправнику – дать в особенности замечание за неправильные их действия по настоящему делу; с) вновь подтвердить, чтобы православных крестьян в воскресные и праздничные дни помещики не принуждали бы к работе и чтобы давали им три дня на говение. Подобные сведения о злоупотреблениях помещиков я получал и помимо этого неоднократно (т. 3, стр. 1135 – 1138). Вот какое отношение получил генерал-губернатор Бибиков со всем своим причтом! Вероятно, не особенно приятно было читать ему эту далеко не лестную бумагу. Все хитросплетения помещика, исправника, судьи-следователя, уездного предводителя дворянства, г. начальника гродненской губернии и наконец, самого генерал-губернатора владыка Семашко расшиб одним взмахом пера! Мало того г. уездного исправника он существенно потревожил и еще, и даже жену помещика Стравинского не оставил в покое! (т.3, стр. 1139 – 40). Видя, что Семашко так заступался за духовенство, совсем нельзя сказать того, чтоб владыка был потатчиком ему. Напротив, когда нужно, он был строг для него и чрезвычайно требователен, за маловажные проступки подвергал взысканию. Как сам был точен и исправен во всем, так и в других любил видеть тоже самое. Его крестовой церкви иеродиакон Евгений немного опоздал однажды к службе; владыка наказал его: велел вычесть у него 2 рубля из жалованья, купить на них две восковые свечи, зажигать их пред местными иконами во время богослужения с тем, чтобы иеродиакон Евгений до окончательного сожжения сих свечей клал пред образом Спасителя по пяти поклонов всякую вечерню, во время чтения молитвы: Ныне отпущаеши раба твоего Владыко... (ib. стр. 941 – 48).

Несомненно, что рублевая свеча сгорела не скоро, а следовательно и иеродиакон Евгений освободился от своей епитимии тоже не скоро. Соборный ключарь г. Вильно, эконом духовной семинарии и казначей Святотроицкого монастыря не позаботились однажды своевременно убрать мусор, лежавший на проезде в семинарию. Митрополит же ехал служить в семинарию, заметил это и означенных лиц распорядился оштрафовать каждого на 5 рублей. Штрафные же деньги приказал внести в попечительство для бедных духовного звания (т. 3, стр. 1024). За незначительные поступки митрополит как-то любил штрафовать духовенство деньгами в пользу духовного попечительства (т. 3, 1021 – 22). Даже воспитанников семинарии он подвергал подобным штрафам. Те, которые запаздывали из них после каникул, должны были вносить в духовное попечительство за каждый опозданный день по 25 к. И обыкновенно все провинившиеся должны были молчаливо нести заслуженное наказание. Ни лесть, ни происки ничто не спасало их от освобождения. Владыка чужд был барской замашки делать милости коленопреклоненным по одному владычному усмотрению. Мерилом всех милостей были у него – правда, заслуга, несчастие или существенная потребность. Само собою разумеется, что находились и недовольные его распоряжениями, но таких лиц в литовской епархии, не смотря на ее особенное положение, было гораздо менее, чем в других (т. 1, стр. 92). Восстания же и разные ропоты, если они случались, владыка как-то умел пресекать в самом корне и притом так, что воочию показывал недовольным всю непроходимую глупость их умысла. «Однажды в Клецке, рассказывает владыка, собралось по назначению моему более сорока священников. Входя в церковь, я заметил что-то преднамеренное. Подходит ко мне принявший на себя роль исповедника, здоровенный, краснощекий священник и с лицемерным смирением начинает: может быть уже близка моя смерть...Что?... прервал я его, разве от апоплексического удара... Тут разразился неудержимый хохот духовенства, возбужденный вероятно известным характером исповедника... Дайте Евангелие... продолжал я... как-то читает этот опасно больной?...Оказалось неумение, которое разделяли и многие другие, так что кончилось одним стыдом затейников – и заготовленной просьбы даже не осмелились показать из кармана» (89 – 90, т. 1). Эта настойчивость, эта твердость характера, происходившая конечно от здравого обсуждения всех обстоятельств и pro и contra – сообщали владыке необыкновенное хладнокровие, которому позавидовал бы любой закаленный в битвах воин. Жизнь в западном крае, в то самое время, когда бунтовала задорная Польша, когда лилась непрерывно кровь с обеих воюющих сторон, когда подавленный враг России не задумывался ни пред какими мерами, что бы, хотя как-нибудь обессилить противника, причинять ему вред – поневоле заставляла дрожать каждого русского чиновника, ежечасно ждать воровского нападения врага. Но не таков был владыка Семашко. Преданный всецело своему служению, глубоко убежденный, что это служение правое, святое и Божие – он один только не имел трусости, он спокойно смотрел на все волнения и на все намеки о возможной опасности его жизни отвечал: «Боже мой, говорил я не раз, неужели вы не понимаете, что запечатлеть кровью доброе, святое дело было бы для меня самым большим счастьем» (т. 1, стр. 94). Но нельзя думать того, что враг не имел видов на почтенного архипастыря, который нанес ему самый существенный ущерб, полтора миллиона людей вырвав из рук его, людей, которые и по вере и по убеждениям были уже накануне слития с Польшей. Да, враг действительно давно уже стерег владыку, искал удобного случая порешить с ним, и если был удерживаем от своего злокозненного намерения, то поистине уже Всемогущею рукою. Сам же владыка как-то не верил в подобные действия врага и даже очень не любил, когда сообщали ему, что тут-то де его подстерегают (см. 2 т.. стр. 319 – 323). Везде разъезжал один, являлся всюду без всяких предосторожностей и даже в самые опасные минуты был спокоен, как нельзя более. «При известных политических обстоятельствах, рассказывает сам митрополит, были предостережения, что русских в Вильне перережут во время праздничного богослужения – я не подумал отменить оное. При освящении мною в Вильне кафедрального собора был донос, будто под него подложен порох: нельзя было увериться в противном за накоплением в подвалах огромного количества мусора; на жандармском генерале и некоторых .других. гнавших о доносе, при входе в церковь, лица было не видно, я же. был совершенно хладнокровен и совершил богослужение как бы ни о чем не знал (т. 1, 93 – 94). Такая уверенность в безопасности, такая решимость на все поистине могли быть только у честного и справедливого человека, который не знал за собою никаких обвинений.

Взглянем теперь для полноты характеристики на частный образ жизни владыки, каков он был дома. В бытность свою в Петербурге, когда, владыка был еще членом коллегии, несмотря на многие удовольствия столицы, на ее блестящее общество, он вел довольно своеобразную жизнь. На первых порах своего пребывания в Петербурге Семашко почти все свободное от должностных занятий время посвящал на изучение красивого города. Часов десять в день он прохаживал по городу и его окрестностям, наблюдая за шумной столичной жизнью. Любимым занятием его во время прогулок было – смотреть на производившиеся постройки. Он часто по нескольку часов простаивал на одном месте, всматриваясь во все и свои недоумения объясняя вопросами мастеровым и архитекторам. Благодаря этим наблюдениям впоследствии владыка приобрел такую опытность в строительном деле, что свободно чертил планы для своих епархиальных зданий и руководил постройками не хуже любого архитектора.

Один из товарищей по коллегии задумал однажды ввести Семашко в общество, но первый дебют вышел так неудачен, что отбил всякую у него охоту бывать в обществах. Товарищ привел Семашко на вечер к одному римскому прелату. Здесь было два-три человека светских, очень не разборчивых; поднялся разговор, которому подобного, говорит Семашко, я в жизни еще не слышал, я краснел, как невинная девушка; я не понимал, чтобы подобные разговоры могли происходить в обществе духовных;... все это мне показалось омерзительно. И вот будущий деятель православия с жаждой накинулся на книги – любимое занятие своего детства. В первый же год он прочитал из библиотеки Глазунова более четырехсот книг. Все отрасли человеческих знаний были предметом быстрого, усердного и добросовестного изучения его. В особенности он принялся за русские книги, недоступные для него прежде, перечитал их столько, сколько мог, и сроднился чрез это еще более с Россией и православной церковью. Благодаря этому чтению он приобрел и хороший навык в русском языке. В ненастную погоду, когда нельзя было совершать обычные прогулки по городу, Семашко любил ходить к одному почтенному, пожилому протоиерею. Здесь друзья пили чай, вели оживленную беседу; а протоиерей умел хорошо рассказывать: он знакомил своего гостя с различными сторонами общественной жизни, столь мало Семашко известной. Тут же играли они в совершенно безвинную игру в карты, «ромель-пикет», конечно не на деньги. Гость обыкновенно всегда обыгрывал хозяина. Это была особенная способность у Семашко: нередко только покажут ему какую-нибудь игру, и он тут же обыгрывал своих учителей. Посещал иногда и театры и «до сих пор, говорит он, не жалею об этом». Театральные представления по его мнению восполнили его неопытность в житейских делах, дали ту зоркость и проницательность в дальнейшей общественной жизни, которыми он всегда довольно отличался.

Что касается материальной жизни, то она совсем не интересовала Семашко. В бытность свою в школе он не любил тратить деньги по-пустому, никогда не заботился о лакомствах и тратил даваемые родителем деньги единственно только на приобретение книг. Получая в Петербурге 1.200 руб. ассигнациями, он вовсе не думал, что это жалованье ничтожно, умел прожить на него с довольством, даже посылал иногда родителям подарочки. Следовало бы ожидать, когда Семашко сделался Литовским архиереем – что для него должна была бы возникнуть здесь и другая частная жизнь. По своему положению он должен был иметь нередкие сношения с различными членами виленского общества, сдружаться с ними и пр. и пр. Но к удивлению мы этого не видим. Владыка не любил Вильно, тяготился даже своим пребыванием в нем, потому что общество этого города состояло главным образом из поляков и латинян. Понятно, что ничего не могло быть общего у владыки с ними кроме каких-либо официальных отношений по службе. Прогуливаться по городу, как это бывало в Петербурге, теперь он уже не мог – не дозволяли сан и приличие, ходить в гости – точно также было бы неловко, – общественные языки могли пустить разные предположения, сплетни и пр. и пр. И владыка повел еще более уединенную жизнь... Но постоянное однообразие, чтение, занятие сложными делами по епархии – все это очень прискучивало и надоедало ему; он далеко не был аскетом: живой и деятельный ум его искал всюду разнообразия, и вот рад-рад бывал владыка, когда наступало лето, когда можно было ему выехать в свой загородный дом, в Триниполь. Это был прежде латинский тринитариатский монастырек, закрытый по всей вероятности за ненадобностью в начале тридцатых годов текущего столетия и отданный правительством Виленскому архиерею. Местность, где находилась эта дача, была прелестна. Пред лицом Триниполя протекала широкая река Вилия, с заду же его окружали высокие горы, покрытые густым лесом. Всю эту дачу частью переделал, а частью устроил вновь владыка сам. Прежде всего он отделал здесь церковь с прекрасным иконостасом, переделал двухэтажный монастырь, сделал в нем прекрасное помещение для архиерея со всей нужной свитой, построил все необходимые службы, возвел два огромных каменных моста на глубоком потоке Кедроне, прорезавшем Тринипольские горы, выложил из булыжника гигантскую стену (более 60 саж.) для поддержания террасы пред церковью и домом, и сверх всего разбил огромный парк и сад. На все эти постройки даже опытный инженер израсходовал бы не менее 50 тысяч руб., но владыка довольствовался только 24-мя тысячами, потому что все эти работы были плодом его личного трудолюбия и распорядительности. Обыкновенно он сам выходил на работу вместе с рабочими и гости нередко заставали его запыленным среди развалин или в какой-либо яме. Но особенным трудом и попечением митрополита пользовался его парк, раскинутый почти на двенадцати десятинах. Здесь хозяйский глаз и хозяйские руки работали неустанно. Владыка преобразовал почву для него: каждый день заставлял на всех своих лошадях, если они не работали еще где, возить хорошую землю, и это делал в продолжение нескольких лет, сам садил, очищал и подрезывал деревья, ухаживал за ними, как опытный садовник, и с течением времени это детище его так разрослось и украсилось, что во всем округе не находилось места живописнее митрополичьей дачи. Виленцы, прежде подтрунивавшие над работами владыки, удивлялись и спрашивали его: как это у вас все принимается и растет? Он обыкновенно отвечал на это добродушно: «у вас бы не росло, а православным Бог помогает».

Наслаждаясь сам прелестями Тринипольской дачи, митрополит очень любил и другим доставить тоже удовольствие. Нередко позовет бывало воспитанников духовных училищ п семинарии, угостит их чаем, побеседует, заставит попеть и предоставит полную волю в большом парке, а сам с любовью смотрит на их безвинное веселье. Самое же отрадное развлечение для владыки было, когда приедет его сестра, жена кафедрального виленского протоиерея, с маленькими детьми. Тогда владыка ни на минуту не покидал своих маленьких племянников и племянниц. Вместе с ними пил чай, обедал, ужинал, вместе с ними совершал прогулки: любил ходить, взяв на руки кого-нибудь из детей, и чем меньше он – тем лучше, любил смотреть, как они резвятся, любил помогать им собирать грибы и плоды в пространном саду, любил послушать, как они читают. И нередко маленькие гости увлекут бывало своего хозяина в самую отдаленную и глухую часть парка, разведут костер и начнут готовить дяде любимые его малороссийские два – три блюда. Владыка с удовольствием смотрел на маленьких хлопотунов, их беготню, прыганья и пр. называл «танцами», а самую затею «тринипольским балом».

Вот как незатейливы были вкусы Семашко. Если сравнить бы этот его образ жизни с тем, какой проводило современное ему высшее римское духовенство, аббаты, прелаты и пр., то, несомненно, наш архипастырь в этом отношении далеко-далеко отодвинулся бы на задний план.

Там роскошь, там все удовольствия жизни и изысканный стол, и отборное вино св. Бенедиктинцев, и блистающая одежда, и первые кони и экипажи, и салонная литература, приятно щекочущая нервы после тучного обеда – словом та же жизнь, что и предков их – Римлян времен империи, здесь всюду бедность и нужда, бедность, недозволявшая даже обставиться прилично сану... А разве Семашко не мог бы наслаждаться той жизнью? Мог и даже еще лучше. Он стоял уже на прямой дороге попасть в римские кардиналы и т. д. Но не сделал этого, потому что был в высшей степени честен и справедлив; потому что видел пред собою две церкви – одну раздираемую человеческими злоупотреблением и насилием, церковь Римскую, другую – напротив, блистающую как солнце, строго держащуюся апостольского установления и предания, церковь православную, Греко-Российскую. Как человек чистый он, поэтому и должен был примкнуть к церкви чистой. Но истинные служители этой последней не корыстолюбивы, не искатели сокровищ и удовольствий этой жизни. Цель их жизни, – усердное служение Богу и ближнему своему. Что же касается себя – они об этом никогда не заботятся, так как их всегда окружает ореол христианского смирения. Таков был и, владыка Семашко: никогда он не искал почестей, никогда не просил себе наград, даже для бедной, нуждающейся церкви своей боялся выпрашивать ³, тем, что имел, делился со всеми⁴. И этот ли человек, как упрекают его враги, имел корыстолюбивые замыслы – воссоединением Униатов подслужиться Русскому правительству? Поистине mens sana in corpore sano измышление латинского слабоумия!

«Во град Самаринский не внидите, но идите к овцам погибшим дому Израилева».

Само собой разумеется, что только такой бескорыстный и в высшей степени прямодушный человек, каким был, как мы видели выше, Иосиф Семашко, мог подъять на себя апостольский подвиг, – возвратить православной церкви заблудших ее овец. Означенная задача, говорим не обинуясь, составляла цель всей жизни литовского иерарха: она была постоянной и необходимой пищей для его живого и деятельного духа, проникала все его мысли, все чувствования. Где бы Семашко ни был – на службе ли, дома ли, униатское дело всегда предносилось пред умственным его взором. И неудивительно. Воспитанный с ранних лет в духе и убеждениях православной церкви, которые с течением времени были проверены и обдуманы им всесторонне, Семашко естественно должен был придти к выводу о православии одной только восточной церкви и наоборот убедиться в ложном направлении других церквей, а тем более своей родной – униатской. Этой-то церкви Иосиф и посвятил всю свою жизнь, буквально вывел ее из мрака к свету. Чтобы лучше видеть и оценить деятельность литовского иерарха по воссоединению униатов, нам необходимо представить, хотя вкратце, положение униатской церкви до появления в ней Семашко. Для этого нам нет нужды обращаться к каким-либо другим источникам помимо собственноручных записок М. Семашко. Два с половиною тома актов по униатскому делу представляют огромный и, что важно для историка, – неповрежденный материал.

В 1596 году многочисленный русский народ, населявший западный край России, называвшийся Литвою, тщанием и усердием римского папы был отторгнут от восточной православной церкви и присоединен к латинской. Случилось это так. Еще во время своей политической самостоятельности Литва или лучше – сказать ее великие князья, постоянно враждовали с Москвой из-за церковного подчинения ей. Они боялись, и не без основания, что подчинение церковное приведет за собой и политическое. В виду этого литовские князья усиленно в продолжение немалого времени добивались церковной самостоятельности для своего края. Препятствия, встречавшиеся им из Москвы, а по ее наущению и из Константинополя, в конце концов, побудили означенных князей самовольно объявить свою церковь независимой от московского митрополита. Это явление не имело, кажется вредного влияния для литовской церкви: вера, богослужение и все обряды остались неприкосновенными. Но оно оказалось таким, когда Литва соединилась с католической Польшей. Не так легко было бы присоединить новому правительству православную церковь литовского края к католической, ежели бы она была еще подчинена московскому митрополиту. Православная Москва не допустила бы этого; она хорошо знала все папские козни и на все заискиванья даже таких католических светил, как напр., Антония Поссевина, отвечала обыкновенно злой иронией. Но польское правительство, видя с одной стороны православную церковь своего края автономной, за которую едва ли кто заступится из православного мира, а с другой заботясь о государственных своих интересах, и придумало по инициативе папы унию. Верные слуги этого последнего – иезуиты деятельно и осторожно подводили православный народ к подданству римского престола. И устно и письменно они неустанно жужжали в уши православных, что в Русской церкви большие беспорядки; женатые священники пекутся только о мирском, не учат народа, сами большие невежи, унижены и безгласны, так как миряне у них всем правят. Греки, обращая русских в христианство, нарочно оставили им Славянский язык, чтобы держать их во мраке невежества; ключ к познанию наук и христианской веры скрывается только в классических языках латинском и греческом и пр. Правительство же со своей стороны обещало духовенству хорошие льготы: такую же жизнь, какую проводило и католическое духовенство. Что же касается самого исповедания, то его обещали оставить нетронутым, только бы признавали воссоединенные главенство папы. Прельщенные этими льготами православные иерархи литовского края легко поддались на сделку, и вот целый народ оказался в подданстве у папы. Само собою разумеется, что папы очень далеки были от той мысли, чтобы оставить воссоединенных в том положении, какое обещали им при заключении унии. Прежде всего земные наместники Христа поставили себе задачей преобразовать униатское духовенство. Они начали с монашества. Открыли свободный ход особам римско-католического исповедания в униатские монастыри, а чрез это очевидно и ко всем высшим должностям униатской церкви. Тогда богатые фундуши униатских монастырей, епископий и архиепископий привлекли немедленно достаточное количество знаменитейших особ римско-

католических фамилий.

Добрые униатские монахи может быть сначала и радовались, видя какую честь оказывают им латыне, – сколько душ ради спасения сразу отторгнуто от света; но вскоре очевидно разочаровались: пришельцы исходатайствовали у правительства привилегию, чтобы на архимандрии и епископии никто кроме дворян не мог быть допускаем. В силу этого католики, если не вытеснили совсем прежних хозяев с занимаемых ими мест, то по крайней мере поставили их в полную от себя зависимость. Прибрав к своим рукам первейшие места и фундуши униатской церкви, католики пошли дальше: они совершенно изменили униатское монашество. Прежде монастыри были подчинены епископам, как и вообще во всей православной церкви; католики порвали эту зависимость и учредили общество базилианов, совершенно автономное, управлявшееся самостоятельными генералами или просто архимандритами.⁵ Под властью этих начальников униатское монашество совершенно изменилось; древний греческий обряд совсем заменился латинским и остался только один славянский язык. Таким образом, монастыри, прежние защитники православия в Литве, явились рассадниками католичества наподобие других римских монашеских орденов.

Преобразовав униатское монашество, римский двор полагал этого совершенно достаточным для совращения униатов в свой обряд. Белое духовенство он думал принудить силой власти: отнял у него богатые фундуши, учредивши из них монастыри, и поставил монахов епархиальными начальниками. Но белое духовенство возрыдало под властью черных своих собратий и сделалось заклятым врагом их. Нужно было олатинить и этих.

Давно уже существовали в Риме, Вильне, Бронсберге и Лемберге для детей русского духовенства училища, учрежденные признательными папами. Эти заведения сначала были в руках иезуитов, а потом перешли в ведение панских нунциев. Но образованием пользовались здесь только лица, поступавшие после в монашеское звание. Теперь определено было точно: посылать детей униатского белого духовенства в латинские училища, и чтобы они после не поступали в монахи, брали с них клятву. Благодаря этой мере среди белого униатского духовенства явились образованные священники с большими симпатиями к римской церкви. Эти пастыри усердно старались изменить греко-униатский обряд, даже обрили себе бороды и поскидывали прежние рясы! В награду за это папы жаловали их крестами, специально учрежденными для ревностных в унии белых священников. Так обстояло дело по совращению униатов в римский обряд во 2-й половине прошлого столетия. Вероятно, уже в Риме приятно потирали руки от столь удачного хода дела. Но вот загремело над Польшей смертоносное орудие Екатерины и к немалому удивлению и прискорбию римской курии, половина униатского народа обратилась к греко-российской церкви!

Поняли оплошность в Польше, а еще того больше в Риме. В религиозном отношении достигнуто было многого, но в политическом очень малого: униаты тянули к России. Благодаря папским подстреканиям и собственной униженности разорванная на части Польша рьяно затянула патриотическую песню. К участью в этом концерте пригласили и ни в чем неповинных, простодушных униатов! И в школах, и в народе старались вселить презрение к России. Не зная русских, ни их истории, ни литературы, ни обычаев, всюду утверждали, что это народ грубый варварский, и слово «москаль» было не только изъявлением презрения, но и верхом всех ругательств. Из рассказа о воспитании Семашко, мы уже видели, как деятельно оберегались школы от русского влияния. Русским по духу и крови воспитанникам старались внушить, что истинное отечество их католическая Польша. Но если бы кто из униатского духовенства и не особенно одушевлялся в школе польско-католическими идеями, то на месте он уже ни как не мог устоять от этого соблазна. Завися, как в получения прихода, так и в материальном вознаграждении, от польского помещика католического исповедания, очень редкий, может быть из тысячи один, священник был в состоянии не уклониться в латинство. И действительно, в 1-й четверти текущего столетия униатское духовенство совсем стерло свою прежнюю физиономию и встало в ряды римско-католического. Оно имело уже то же одеяние и те же наружные знаки отличия, что и католическое духовенство, служило в одних церквах, на одних алтарях и в тех же священных облачениях, что и латиняне; греческие обряды заменило римскими: вместо внятного богослужения – тайно читаемые мессы, вынесло из церквей иконостасы и заиграло на органах! Единственное достояние, остававшееся от прежнего богослужения, славянский язык – ревнители заменяли латинским. Даже проповеди, в русском крае, русскому народу произносились на польском языке! Что же касается народа, то он был во власти католического барина, а потому и шел безропотно туда, куда указывал он и олатинившийся пастырь. Таким образом, ко времени выступления Семашко в качестве защитника, если так можно выразиться, православно-русских интересов в Литовском краю – не оставалось уже почти никакой преграды к окончательному совращению униатов в римский обряд. И католики действительно пользовались случаем – перетаскивали в свое исповедание целыми тысячами. Правда из Петербурга это запрещалось, но ревностные слуги Ватикана очень хорошо умели обходить все законы и указы. Ко времени поступления на службу Семашко несколько лет лежало в греко-униатской коллегии дело о возвращении более двадцати тысяч униатов, перешедших в католичество из одной только виленской епархии, состоявшей всего только из 300 церквей. Вот в каком положении находилась греко-униатская церковь. Поистине положение печальное: народ по крови, языку, обычаям и проч. вполне русский, бывший некогда православным, быстро «полонизировался и переживал уже канун своего религиозного слияния с католиками. Но кто же берется помочь этому народу и возможна ли еще помощь?... Какой-то молодой чиновник греко-униатской коллегии, сын бедного униатского священника киевской губернии Иосиф Семашко! Может быть у него хорошие связи в Петербурге, может быть он был известен при дворе, бывал и у министров? Далеко нет. Мы знаем уже, что его даже в своем обществе никогда не видали. Да. Семашко не имел связей, не имел даже близких знакомых, но в его жилах текла не кровь, а огонь южного россиянина, в его голове был «царь», в его сердце – глубокая вера в Бога, влечение и любовь к отечеству и церкви православной.

Наделенный этими редкими качествами, Семашко, прежде всего, усиленно стремится очистить униатскую церковь от католической примеси, произвести в среде ее прочную внутреннюю организацию и присоединить ее к лону церкви православной. Как это он сделал, при помощи каких мер и средств – об этом теперь и будет наша речь.

Болея «и сердцем и душою» за униатскую церковь, Семашко естественно с младых лет зорко наблюдал за всеми событиями, каковы бы они не были, переживаемыми ею. В 1827 г., когда Семашко был еще простым ассессором в униатской коллегии, последовал Высочайший указ к униатской церкви. Этим указом запрещалось принимать католиков в униатское монашество и вместе с тем велено учредить училища для униатского духовного юношества. Хорошо понимая всю важность означенного указа с одной стороны, а с другой – зная из опыта исполнение подобных правительственных распоряжений в литовском краю, Семашко решился на слишком резкую выходку, – раскрыть глаза правительству: он подал докладную записку Государю Николаю Павловичу. В этой записке ассессор униатской коллегии кратко, но в ярких красках изобразил бедствующее положение униатской церкви и вместе с тем предложил от себя меры к исправлению ее.⁶ По мысли молодого чиновника нужно было удалить несколько униатов от римлян, дать посредством воспитания надлежащее направление умам духовенства, 1500 униатских приходов занимающего... И народ легко пойдет путем, пастырями своими указываемым. В частности, чтобы духовные школы принесли должную пользу, по мнению Семашко, требовалось обязать униатское духовенство, чтобы оно воспитывало своих детей в этих только школах. Самые же училища должны заключать в себе все способы и удобства к просвещению». Там их должно быть достаточное количество, чтобы духовенство не затруднялось дальностью пути, чтобы в отношении наук и преподавания их духовные училища ни в чем бы не уступали светским; чтобы был в них казенный кошт для сирот и бедных детей; для лучшего сближения между собою воспитанников должно ввести преподавание наук на русском языке (вместо польского) и наконец, удалить монахов до окончательного преобразования их ордена (базилианского) от руководства воспитанием детей в этих школах.

Другая мера предприимчивого ассессора коллегии клонилась к разрушению базилианского ордена, который был, как мы видели, в роде разбойничьего гнезда в униатской церкви. Он владел в Литве 11,435 крестьянскими душами и капиталом в 858,152 руб. И эти средства расходовались исключительно на 600 человек только монахов! По мысли Семашко должно было бы закрыть совсем 50 базилианских монастырей, а оставшиеся количеством 20 преобразовать. Сюда т.е. в базилианские монастыри должно было перевести духовные училища, которые бы и содержались на средства монастырей. С монахами же предлагалось поступить так: частью рассортировать их по монастырям, частью оставить здесь (монахов из униатов); подчинить их епархиальному начальству и наконец запретить вступать в монашество малолетним чтобы молодые люди не произносили безрассудных обетов, а вступая в монашество, знали бы уже обязанности человека, гражданина, священника и проч. Далее Семашко предлагал преобразовать весь административный строй униатской церкви. Прежде всего, он настаивал на совершенном отделении греко-униатской коллегии от римско-католической. Последний всегда властвовал над первым, потому что католики по отношению к униатам были всегда господами. Как только какое-нибудь дело требовало совместного решения обоих департаментов, католики всегда первенствовали. Очевидно, что и самое соединение этих департаментов произошли по их проискам: чтобы держать в своих руках униатскую церковь. Вслед за разделением департаментов на два совершенно независимые друг от друга учреждения, Семашко желал ввести некоторые преобразования и в униатских епархиях. Во-первых, по его мнению, должно было удалить резиденции униатских епархиальных начальств от католических кафедр и даже от тех мест, где преобладают католики. Цель этой меры была та, что высшее униатское духовенство, будучи удалено од католического влияния, скорее бы пошло на преобразования, а за ним и низшее духовенство.⁷ Во-вторых, учредить, также для отделения униатского духовенства от римского, кафедральные штиты. Конституцией Владислава 3-го униатское духовенство во всех привилегиях было сравнено с римским. В силу этого униаты всегда стремились учредить у себя капитулы на манер римских, но благодаря католическому давлению не достигали.⁸ В 1784 г., для 30 ревностных в унии священников папа учредил кресты наподобие каноничьих. Эти кресты раздавали митрополиты и наградили ими гораздо большее количество (т.е. больше 30); лица получившие их стали именоваться канониками.

Если униаты так желали иметь у себя капитулы и звание каноников с крестами, а этим они только приближались к римскому духовенству – то столь же лестно для них было бы и заведение кафедральных штатов. Учредив в каждой епархии по двенадцати напр. протоиереев с православными крестами (наперсными), которые бы жаловались только Высочайше, назначив для них пенсион, тогда белое униатское духовенство можно было бы совсем отстранить от римского; гордясь Высоко-монаршими милостями, оно все усилия свои положило бы для службы своей родной церкви. В заключении всеподданнейшей записки Семашко указывал на то, что в исполнении всех этих мер не должно особенно полагаться на епархиальных архиереев: они все без исключения или по происхождению, или по духу – католики. Поэтому следует разъяснить все подробными правилами, которые мешали бы уклонениям, и приведение в исполнение этих мер возложить под строгой ответственностью на всю униатскую администрацию... Изложенные в означенной записке Иосифа указания и планы послужили на все последующее время коренным основанием всего униатского дела. «Правительство, пишет Иосиф, всегда возвращалось к этим основаниям, после бывших некоторых попыток избрать другой путь, по посторонним внушениям» (т. 1, стр. 44, 45). Государь Император Николай Павлович, «с особенным удовольствием» читавший эту записку, беседуя в частной аудиенции чрез два года после этого с Иосифом, тогда уже посвященным в епископы, излагал положение униатской церкви в этой беседе и свое намерение об улучшении этого положения почти буквально словами записки Иосифа (ibid.). Следуя указаниям Семашко, изложенным в сейчас приведенной нами записке, правительство горячо взялось за дело воссоединения униатов. Теперь первою заботою высшего правительства было, как мы уже заметили, прежде всего изъять униатов из под власти римлян, разорвать слишком тесную связь, возникшую между первыми и последними, дать униатам некоторую самостоятельность и особое направление; ввести воспитание духовенства, способное возродить понятия и убеждения, свойственные восточной их церкви. Местные деятели в Литовско-униатском крае во главе с Иосифом и под его непосредственным руководством и содействием всемерно подготавливали почву для благоприятного развития правительственных мероприятий в означенном направлении, а равно и содействовали Фактическому осуществлению этих мероприятий. Неустанный деятель на пользу православия, Семашко шел всегда во главе всех твердой ногой и в столице и дома в Литве к предположенной цели, не останавливаясь ни пред какими препятствиями на пути. Первым шагом к возрождению некоторой самостоятельности в униатах было возникшее в коллегии дело относительно перешедших в начале настоящего столетия в латинство униатов. Возбужденное настойчивостью Семашко, дело это, разрешавшееся в особых комиссиях, хотя не имело надлежащего исхода и не привело к желаемым результатам. тем не менее сильно уже на первых порах нарушило общность интересов униатов с римлянами. Благодаря уже самой постановки на очередь этого дела униатское духовенство увидело возможность бороться с латинянами и защищать от них свои паствы, с другой стороны – духовенство латинское в опасении потерять приобретенное менее стремилось к прозелитизму, менее интересовалось последовавшими преобразованиями по униатскому ведомству. «Дело это, пишет Иосиф, произвело охлаждение и некоторого рода разрыв между униатами и римлянами» (стр. 56; ч. 1). Но это был так сказать незначительный начальный шаг, только лишь возбудивший деятельного Иосифа к дальнейшим мероприятиям. Одобряемый Высочайшим вниманием к своим планам и деятельности, молодой защитник униатов в январе 1828 г., выдвинул на очередь для решения в коллегии новое дело об упразднении базилианских излишних монастырей в униатском крае. В апреле того же года в коллегии было доложено министром Шишковым, «что Его Императорское Величество, рассмотрев представление греко-униатского департамента римско-католической коллегии от 17 января и некоторые предположения его министра о мерах для лучшего устройства в управлении церквей данного вероисповедания и для доставления новых средств приличного воспитания духовному оных юношеству, и одобря оные вообще, в Высочайшем рескрипте от 22-го того же апреля... Высочайше повелел главнейшие из них немедленно привести в исполнение», Сообщением сейчас приведенного Высочайшего повеления заканчивается деятельность адмирала Шишкова в качестве министра народного просвещения и главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий. Почти накануне увольнения Шишкова от занимаемой им должности Иосифу удалось чрез его посредство исходатайствовать Высочайшее повеление о том, чтобы «выбор новых заседателей во второй департамент римско-католической духовной коллегии отложить впредь до повеления». Это ходатайство внушено было рьяному ревнителю униатского дела чувством опасения, чтобы при наступавшем тогда новом трехлетии преосвященные не прислали новых заседателей по своему образу мыслей, в большинстве случаев симпатизировавших, кстати·сказать, идеям католического запада. Вслед за увольнением адмирала Шишкова от занимаемой им должности на его место в качестве главноуправляющего делами иностранных исповеданий был назначен товарищ министра народного просвещения Блудов, бывший тогда в статс-секретарском чине. Так как новый главноуправляющий делами иностранных исповедании Блудов на первых порах его деятельности «имел малое понятие о делах униатских и римско-католических, преимущественно в их местных оттенках и подробностях (53 стр. 1 т.) и в своей деятельности должен был блуждать и теряться», то понятно, что с его назначением труды Семашко должны были увеличиться в весьма значительной степени. «Я в жизни своей, пишет Иосиф, не помню времени, в которое имел бы более трудов и хлопот» (58 стр. 1 т.). И действительно мы видим, что в первые два года управления Блудова делами иностранных исповеданий Иосиф остается почти единственным активным деятелем в коллегии. Он составляет постоянно проекты правительственных и даже важнейших коллегиальных распоряжений по вопросу об униатах, пишет множество записок для убеждений в основательности этих проектов, решительно настаивает на необходимости принятия тех или других мер и пр. и пр. (прилож. № 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10). И вот благодаря энергической настойчивой деятельности Иосифа задача освобождения униатов от слишком тесной связи с римскими католиками, разрешению которой предался Иосиф всеми силами своего духа и на пути к разрешению которой уже были сделаны первые значительные шаги в период министерской деятельности Шишкова, и теперь не только не заглохла, но даже получила более прямой и определенный характер. В то время едва ли не самым главным препятствием к более или менее быстрому разобщению униатов с римскими католиками служило то обстоятельство, что дела относящиеся до греко-униатского исповедания восходили для своего решения не в какое-либо особое учреждение, а решались в одной и той же римско-католической коллегии под руководством одного общего прокурора-католика. Это обстоятельство нередко вело к весьма немаловажным затруднениям в решении униатских дел (см. 56 стр.). Вскоре после вступления в управление делами иностранных исповеданий Блудова воспоследовал Высочайший указ от 28 апреля 1828 г., по которому учреждалось для униатских дел в России независимо от римско-католической греко-униатская духовная коллегия, с новым штатом, для помещения которой приказано было купить даже особый дом (№ 11-й прил.). Вместе с этим униатские церкви вместо четырех епархий были распределены на две. белорусскую и литовскую, и для каждой указано было быть консистории, семинариям, а в Полоцке – духовной академии, учреждение которой осталось лишь в проекте; при обоих кафедральных соборах назначено по 6 старших и 12-ти младших протоиереев, украшенных наперсными крестами и обеспеченных пенсией; базилианские монастыри и монашество подчинены епархиальным начальствам и консисториям; указаны фундуши, от которых следовало получать содержание всем этим учреждениям. Важность этого указа для униатов видна само собою. Определяя его значение, Иосиф справедливо замечает, что им произведена была «окончательная ломка старого здания и сооружение нового». (60 стр.). И действительно – учреждение особой коллегии по униатским делам окончательно изъяло униатов из под власти Рима, а упразднение двух епархий дало возможность заместить надежными лицами две остальные епархиальные начальства, находящиеся в местностях, менее подверженных влиянию римлян. Учреждение семинарий и училищ давало средства образовать духовное юношество сообразно цели. Назначение соборных протоиереев открыло возможность поощрять духовных, усердствующих на добром пути. Подчинение монастырей епархиальным начальствам делало безвредным переродившееся в римлян униатское монашество и дало возможность употреблять с пользой, как монашествующих, так и монастырские средства. Вслед за этими весьма важными первыми правительственными распоряжениями, последовавшими в первые годы управления делами иностранных исповеданий Блудова, не замедлило воспоследовать прежде всего их приведение в исполнение, а затем и ряд важнейших распоряжений с целью постепенного преобразования униатской церкви. В числе этих многочисленных распоряжений особенную важность в целях обособления униатской церкви имели – а) учреждение трех административных комиссий для управления общими имениями и капиталом греко-униатского духовного ведомства; б) воспрещение принимать в униатское монашество .лиц римско-католического исповедания; в) монахам униатским из латинян предоставлено на волю возвращаться в римское исповедание (чем и воспользовались более 50 монахов) г) положено, чтобы десятина, собираемая в пользу латинского духовенства от греко-униатского народа, обращалась для униатского духовенства; д) воспрещено отправлять униатских воспитанников в бывшую при Виленском университете главную семинарию, е) запрещено печатание униатских богослужебных книг без разрешения коллегии, ж) запрещено определять униатских священников к латинским костелам в звании викарных или под другими наименованиями. Изложенный ряд правительственных распоряжений, коими имелось в виду в большей или меньшей степени обособить греко-униатскую церковь от влияния католического запада, приводился в исполнение быстро и деятельно. Из документов и записок Иосифа видно, что из числа означенных распоряжений правительства не приведено только то, что было свыше сил и что по своему существу и даже по правительственным предположениям предоставлялось времени (63 стр.). Самая же инициатива возбуждения сейчас приведенных правительственных распоряжений в большинстве случаев принадлежала деятельному Иосифу, которому нередко приходилось вступать в упорную борьбу с членами коллегии, настойчиво отстаивать свои мнения.

В этот период времени Иосиф является пред нами почти абсолютно единственным активным деятелем в греко-униатской коллегии. Митрополит Булгак был уже 70 лет, а архиепископ Красовский умер. Энергичную деятельность Иосифа не могло не заметить высшее правительство, которое поспешило выдвинуть на вид неутомимого труженика греко-униатской коллегии. «Не только с тою целью, чтобы доставить надежного деятеля на пользу православной церкви, но и чтобы обеспечить необходимые потребности униатов в России»·при тогдашнем положении униатских епископов, как пишет о себе Семашко, он был возведен в сан епископа. 21 апреля 1829 года последовал Высочайший указ «о бытии Семашко викарным епископом и председателем консистории белорусской греко-униатской епархии, с наименованием епископа Мстиславского и дабы присутствовать ему в коллегии, когда будет находиться в Петербурге». С момента посвящения Иосифа в сан епископа открылся более широкий простор для его деятельности, как на месте его епископского служения в епархии, так и в Петербурге в качестве присутствующего в коллегии. Изображению местной деятельности Иосифа мы посвящаем особый очерк; теперь же продолжим описание деятельности Иосифа по униатскому делу, поскольку она проявлялась им в Петербурге. Правда, на первых порах своего епископства ревностный святитель униатов не мог многого сделать на пути осуществления своих заветных целей. Вспыхнувшие почти при самом начале епископской деятельности Иосифа польский мятеж на время заставил правительство как бы отодвинуть на задний план заботы о потребностях униатской церкви. Плодом его усиленной заботливости и хлопот за это время явилось несколько не лишенных важности правительственных распоряжений, имевших значение для обособления униатской церкви. В числе их прежде всего заслуживают внимания: а) воспрещение иметь в римско-католических монастырях служителей православного и униатского исповедания; б) закрытие светских училищ, содержимых базилианами в губерниях Киевской, Волынской и Подольской; в) предписание, чтобы в западных губерниях по иноверному ведомству члены в консистории и священники к приходам назначались не иначе как по сношении с начальниками губернии; г) принятие особых мер к отвращению самовольных отлучек белого и монашествующего духовенства. К тому же, пользуясь замешательством польского мятежа, находились недоброжелатели униатскому делу, «которые готовы были жертвовать всем, чтобы оное уронить, или по крайней мере остановить». К этому присоединилось еще и то обстоятельство, что Блудов, только что было освоившийся с положением униатского дела, сделан был министром внутренних дел, так что униатские дела оставались только ничтожной частью его занятий. Не смотря на все эти столь неблагоприятные обстоятельства, ревностный святитель не угасил одушевлявшего его пламени ни на одну минуту. Он и в это столь неблагоприятное для его деятельности время неуклонно идет по пути еще прежде ясно поставленной им задачи окончательного отторжения униатской церкви от всякого общения и связи с римско-католической церковью и утверждению по возможности прочной внутренней организации в среде первой. Одновременно с этими распоряжениями униатский епископ усиленно хлопочет и о том, чтобы разъяснять дальнейшие виды правительства относительно униатского дела и в видах опасения за будущность этого начинавшего колебаться дела ходатайствует о подчинении греко-униатской коллегии Святейшему Синоду. Он даже сам лично решился присоединиться к православной церкви. При столь настойчивой заботливости со стороны ревностного епископа униатскому делу не суждено было быть заброшенным. После почти трехлетнего затишья, господствовавшего во время начала польского мятежа, оно вновь воскресает и быстро приходит в движение. 2 апреля 1833 г. Семашко Высочайше назначен был литовским епархиальным епископом с оставлением и членом греко-униатской коллегии. Одновременно с этим его назначением состоялись важные законодательные мероприятия относительно униатов, которыми навсегда порывались и самые последние нити зависимости униатов от латинян. Так теперь окончательно было отменено относительно униатов латинское право ктиторства, по которому предоставлялось помещикам представлять в своих имениях кандидата на открывающиеся вакансии приходских священников. Так как помещики почти без исключения были римско-католического исповедания, то это право оставалось при тогдашнем положении униатского дела излишним. Вслед за этим распоряжением относительно белого униатского духовенства сделано было не менее важное распоряжение и относительно духовенства монашествующего. В отношении этого последнего дозволения базилианам, происходящим из латинян, возвращаться в латинство ограничено шестимесячным сроком и тем ускорено по возможности очищение монашества от вредных элементов и предотвращено в нем колебание на будущее время. Равным образом теперь положено было приступить к окончательному упразднению базилианских монастырей по еще давно состоявшемуся постановлению коллегии. Но самое важное правительственное распоряжение относительно униатов воспоследовало в это время вслед за первой поездкой Иосифа для обозрения новой вверенной ему литовской епархии с ее духовно-учебными заведениями. После этой поездки литовский епископ окончательно убедился в необходимости оградить униатов против отпадения в латинство, сделавшихся весьма склонными к последнему вследствие Фанатических действий православного духовенства (78 стр.), и обеспечить более беспрепятственное присоединение их к православию. Для той и другой цели проницательному взгляду литовского епископа представлялось необходимым прочно установить и обеспечить существования униатской иерархической власти, так как сам он являлся едва ли не единственным представителем этой власти. По энергическому его настоянию в декабре 1833 года последовал Высочайший указ о бытии двум викарным епископам в литовской епархии (архимандриту и члену греко-униатской коллегии Иосафату Жарскому и ректору литовской семинарии протоиерею Антонию Зубко) и одному (председателю белорусской консистории протоиерею Василию Пужинскому) в епархии белорусской. Таким образом с этим назначением новых иерархических лиц для униатской церкви твердо упрочивалась самостоятельность униатской иерархии, что естественно давало больше средств держать в лоне униатской церкви многочисленных чад последней, кои отовсюду захватывались обширными сетями католической пропаганды. Впрочем деятельность этой последней и вообще все отношения и пружины, связывавшие униатскую церковь с католической, теперь благодаря заботам и хлопотам рьяного деятеля униатов и целому ряду изложенных нами правительственных распоряжений, вызванных этими хлопотами, были порваны если не окончательно, то в самых своих основаниях. Теперь униаты после не маловременной тяжелой зависимости от католиков впервые могли вздохнуть спокойно и им впервые открылась возможность беспрепятственной организации их церковно-общественной жизни. Рьяный радетель униатов – Семашко с самых первых минут своей общественной деятельности не покидал ни на минуту мысли относительно прочной внутренней организации родной церкви. Он неустанно заботился и хлопотал пред правительством о всевозможных нуждах униатов. Благодаря его настоянию и заботливости видим мы, что одновременно и параллельно с развитием правительственных мероприятий относительно обособления униатской церкви от католической, развивался ряд правительственных распоряжений, направленных ко всесторонней организации внутреннего строя в среде униатской церкви. Эта организация в первые моменты деятельности Семашко (тогда бывшего еще протоиереем) началась с приведения в порядок административных органов униатской церкви. С целью избежания разного рода злоупотреблений со стороны католиков повелено было остановить избрание новых членов консисторий, и вместе с этим был изменен и самый порядок избрания членов в консистории с той особенно целью, чтобы их определять не на три года, как было прежде, и не по одному только усмотрению преосвященного (прил. № 12). Как нововведение в администрацию литовской церкви теперь назначены были в консистории члены от монашества, на первый раз провинциалы и составлена для них инструкция (прил. № 13, стр. 61). Всеми этими изменениями и нововведениями в административный строй униатской церкви значительно, что легко заметить, сравнительно с прежним, упрочивалась самостоятельность последней. Но еще гораздо более важное значение для последней цели имели годы правительственного мероприятия первых лет петербургской деятельности Семашко, направленные к целям обучения униатского духовного юношества. В первые же годы деятельности Семашко учреждена и открыта в Жировицах литовская семинария при существовавшей уже прежде в Полоцке белорусской семинарии. Ректором новооткрытой семинарии был назначен протоиерей Антоний Зубко, который был снабжен особой инструкцией и отправлен из Петербурга в Жировицы. Вместе с этим для руководства униатских академий, семинарий и низших училищ, приняты уставы, существовавшие для подобных заведений господствующей православной церкви, сообразно которым преобразовано учение в полоцкой семинарии и заведено в литовской. При этом униатское духовенство всемерно поощрялось к отдаче своих детей в духовные училища, а комиссией духовных училищ в Петербурге подарено было униатским училищам более тысячи экземпляров учебных и других книг. За точным приведением в исполнение всех этих правительственных распоряжений неутомимый Иосиф повсюду наблюдал лично, после того как посвящен был в сан епископа и впервые обозревал вверенную ему белорусскую епархию. Он в это время «неоднократно делал поездки, чтобы видеть монастыри, в которых предполагалось открыть духовные училища» (69 стр.). После этой первой поездки Иосиф представил донесение в греко-униатскую коллегию о сделанных им или требовавшихся еще распоряжениях по семинариям и училищам. Благодаря этому последнему донесению для улучшения состояния полоцкой семинарии и для заведения в ней академических классов Высочайше назначено было 28.000 руб. ассигнациями (стр. 70). Заботы Иосифа относительно образования униатского духовного юношества не прекращались и после того, как он сделан был литовским епископом. В первые годы своего служения здесь он исходатайствовал, чтобы имения, предназначенные на содержание полоцкой семинарии и собора, отделены были от имений архиерейских и переданы в ведение правления семинарии, точно также поручены были ведению правления и имения литовской семинарии, управлявшиеся прежде административной комиссией. По инициативе Иосифа в это же время учреждены были уездные приходские духовные училища при пяти монастырях и на их же иждивении с обязанностью содержать от 10 до 20 казенных учеников. К беднейшим из этих монастырей причисляемы были имения других упраздняемых монастырей. Так шло дело обособления униатской церкви от католической зависимости и упрочения твердой самостоятельности этой церкви в первые годы епископского служения Иосифа. Мы не перечисляем здесь целого ряда мелких мер, которые предпринимались Иосифом во время обозрения вверенных ему для управления епархий с целью обеспечения самостоятельности униатской церкви, не указываем на множество отписок и проектов Иосифа с места этих обозрений частью исполнившихся, частью оставшихся без выполнения, писанных с той же целью, потому что перечень их нарушил бы целостность взгляда на деятельность Иосифа по указанному вопросу. Для нашей цели общей характеристики деятельности Иосифа считаем вполне достаточным сказать, что бесчисленным множеством этих мелких мер и целым рядом правительственных распоряжений, выходивших, как мы уже замечали, по инициативе Иосифа, прежде всего в корне порваны были все отношения, которыми выражалась в большей или меньшей мере зависимость униатов от римско-католической церкви, а с другой стороны заботами правительства и непосредственных деятелей об образовании униатского духовного юношества и многими частными распоряжениями в пользу униатского духовенства клался краеугольный камень для прочного обоснования самостоятельности униатской церкви, вызывавшейся теперь к новой жизни.

Изложенный нами ряд правительственных распоряжений в пользу униатов, быстро следовавших одно за другим и поставивших униатов на твердую самостоятельную почву в течении всего каких-нибудь пяти или шести лет, естественно не мог не озабочивать тех, для кого дорого было держать униатов в латинской зависимости. Ревностному апостолу униатов Семашко в первые же годы его деятельности пришлось бороться с довольно упорной оппозицией его делу, прежде всего шедшей со стороны католического Рима.

«Монашество базилианское, пишет Иосиф, бывшее духом и составом римско-католическое, всемерно противилось возрождению самостоятельности в униатах». В актах записок Иосифа мы находим несколько бумаг относящихся к этому времени, из которых видим (№ 18), что он должен был писать «сильные и подробные ответы и опровержения притязаний, получаемых от римского двора по поводу правительственных распоряжений относительно униатов». Но не только католический Рим, что было вполне естественно и понятно, – вступал в антагонизм по поводу униатского дела, быстрым развитием этого дела не всегда были довольны, что требует сказать справедливость, и православные, как светские, так и духовные. Иосиф часто должен был встречать «холодность и щекотливость к общественному европейскому мнению» со стороны Блудова (73 стр.), когда последний был в качестве главноуправляющего коллегией. «Я видел вред, пишет Иосиф о своей деятельности, от действия православного духовенства» (78 стр). «Вражда и недоброжелательство моему делу, замечает он в другом месте своих записок, со стороны римлян и поляков вовсе меня не удивляли – они были естественны. Но я ожидал более справедливости со стороны православных. Я посещал дружелюбно православных преосвященных; был с ними откровенен на счет цели и средств; исполнял по возможности их желания – а между тем не у всех их заслужил расположение: иные хитрили и во зло употребляли мою доверенность: иные награждали мена обидными подозрениями, так что преосвященный Смарагд (первый епископ Полоцкий) явно говорил: Семашко обманывает!» (стр. 82). Но не смотря на столь дружное не сочувствие униатскому делу не только со стороны католиков, но и православных, Иосиф шел вперед на пути к предложенной цели быстрыми шагами. Сознавая, насколько утверждена была предшествовавшими законодательными распоряжениями правительства самостоятельность униатской церкви, он начал постепенно подготовлять меры к единению униатов с православными, как сверху из Петербурга, так и на месте в униатском крае, где путем неустанной живой деятельности проницательный апостол униатов стал постепенно проводить в среду понятия и убеждения, свойственные восточной церкви. С этой целью, состоя еще в сане протоиерея членом греко-униатской коллегии, Иосиф перевел на польский язык сочинение московского митрополита Филарета – «Разговор между испытующих и уверенным о православии Греко-Российской восточной церкви», которое имело по отзыву самого переводчика «весьма большое значение для иноверцев и сильно влияло на униатское духовенство» (стр. 65)⁹. Самой важной мерой для достижения цели сближения униатов с православной церковью послужило неоднократно высказываемое Иосифом желание подчинения Греко-униатской коллегии Св. Синоду, (7.880 стр.). Этому желанию суждено было осуществиться вскоре после посвящения Иосифа в епископский сан, хотя и не вполне. В 1835 г. открыт был секретный комитет по униатских делам, и униатские духовные училища подчинены были комиссии духовных училищ, чем в значительной мере связаны дела униатские с делами православной церкви. Два года спустя после этого в 1837 г., вполне осуществилось давнее заветное желание Иосифа: «дружное действование со стороны православной и униатской обеспечилось одной властью» (84). Еще гораздо раньше этого времени, воспользовавшись присутствием в Петербурге всех униатских епископов, (бывших на посвящении викарных епископов для литовской и белорусской епархии), Иосиф исходатайствовал весьма важную для униатов меру: он испросил дозволение вместо печатания особого служебника для униатских церквей принять для них служебник и книгу молебных пений, напечатанные в Московской синодальной типографии. Вместе с этим ревностный поборник униатского дела просил тогда же заняться устройством иконостасов, утварей и священных облачений для правильного богослужения и отпустить на этот предмет по 5.000 т. руб. на каждую епархию для вспомоществования беднейшим церквам (79 стр.). «Обе эти меры, пишет Иосиф, как показали последствия, послужили оселком сближения с православною церковью» (80 стр.). Не менее важные шаги деятельности Иосифа на пути единения униатской церкви с православной делались им после посвящения его в епископский сан на местах его архипастырских служений и преимущественно во время обозрения им вверенных его управлению епархий. Во время этих обозрений епископ Иосиф между прочими ставил для себя и ту цель, «дабы собрать материалы для верного действования к преднамеренной цели – т. е. цели соединения униатов с православными. Ознакомившись с епархией, очистив ее по мере возможности от неблагонадежных и недостойных священников, сделав благоразумный разбор между монашествующими своей епархии, Иосиф, прежде всего, принялся за обучение «правильному богослужению» подчиненное его пастырскому водительству духовенство. В течение первых шести лет архипастырской деятельности Иосифа в жировицком кафедральном соборе, обеспеченном с самого начала падежным священством, перебывало почти все духовенство Литовской епархии с целью обучения богослужению. Не довольствуясь этим, пастырь литовский скоро учредил в Жировицах комитет из шести надежных духовных сановников, названных экзаменаторами. К их обязанности относилось испытывать всех вызываемых для этого священников, а также готовящихся к священству в познаниях, относящихся к правильному восточному богослужению. Впоследствии деятельность этого комитета распространена была и на причетников (№ 77). Благодаря такой мере – а относительно трудности ее излишне даже и говорить – чрез шесть лет деятельности Иосифа в Литве духовенство и паства литовской епархии были готовы ко воссоединению с православной церковью. Заботясь об обучении духовенства обязанностям его сана, иерарх литовский вместе с тем заботился и об устройстве церковного благочиния и благолепия. При начале управления Иосифа Литовской епархией из 800 церквей ее только 80 были с иконостасами; остальные имели вид латинских костелов. Преобразование их в православные церкви было и тягостно и неприятно, как для священства, так и для народа. А между тем мера эта была необходима: без нее не могло совершаться правильное богослужение. Что же мы видим? При неоднократных материальных субсидиях правительства (98 стр.) в несколько лет служения достохвального иерарха уже все церкви епархии были снабжены иконостасами. Вместе с иконостасами устраивались и престолы по чину восточной церкви, в место больших у стен по латинскому обыкновению. Упразднялись также латинские исповедальни и амвоны, выводились из употребления маленькие колокольчики, которыми звонили, кстати, и не, кстати, во время обедни по подражанию латинянам. Церкви снабжались правильными крестами, дароносицами и другой утварью, а также апостолами и Евангелиями, а равно и священнослужительские облачения, изменившиеся уже по большей части в латинские, переделывались по образцу православных. Даже трудное дело – введение в употребление служебников московской печати – Иосифу удалось совершить, как видим из документов, сравнительно удачно и беспрепятственно, хотя правда не без просьб со стороны Иосифа у свитского начальника «распорядительных мер» при введении по церквам литовской епархии служебника московской печати (№ 87). Что же касается униатских служебников, то они повсюду подвергались изъятию из употребления. Столь же легко и беспрепятственно уничтожил Иосиф вошедшие вследствие сильного католического влияния в почти повсеместное употребление в униатской церкви органы при богослужении. Действуя в своей епархии не столько прямым путем официальных предписаний, сколько косвенным путем внушений, примером и силой личного нравственного влияния, епископ Иосиф вводил в ней многие и другие меры с целью сближения униатского богослужения с восточно-православным. Так, (№ 76) устроивши повсюду множество новых церквей, он препровождал на петербургский монетный двор священную утварь старых униатских церквей, устроенную по образцам и потребностям латинским, а на вырученные за нее по оценке деньги приобретал утварь свойственную православной церкви и православному богослужению. Нелишне отметить здесь, наконец, и ту меру Иосифа, которая правда относится к канцелярско-административной его деятельности, но которая красноречиво свидетельствует о настойчивости стремлений иерарха к сближению двух церквей. Мы говорим о введении им с самого начала его епископской деятельности в административную и частную переписку русского языка в место прежнего польского. В 1836 г. он ввел также в своей литовской епархии писание метрических книг на русском языке в место польского. Такими мерами наружных преобразований приготовлены были униаты к религиозному единению с православною церковью.

Мы изобразили в главнейших чертах ход униатского дела с самого его начала. Из представленного очерка нами видно, что деятели его во главе с Иосифом Семашко шли шаг за шагом по заранее намеченной системе, по которой имелось в виду первоначально отделить постепенно униатов от римлян и приблизить к православным, действовать на них мерами внутреннего преобразования и воспитанием духовного юношества и таким образом переродить их нечувствительно в истинных чад греко-российской церкви. В духе этой системы главное управление униатами отделено от управления римских католиков: дано другое благоприятнейшее образование униатским епархиям; учреждены униатские семинарии и духовные училища по правилам православных духовных училищ; ослаблены между униатами элементы, благоприятствовавшие римлянам, и особенно – почти уничтожено влияние главного римского орудия – базилианского ордена: наконец издан целый ряд разных распоряжений, приближавших униатов к православным по церковному управлению и чиноположению. Но не останавливаясь только на достигнутых уже целях, апостол униатов имел «задушевною своей мыслью двинуть униатское дело как можно ближе к воссоединению указанием на готовность к этому униатского духовенства» (ч. 3 стр. 100). Эта мысль казалась ему всесторонне осуществимой, особенно после соединения униатского ведомства с православным в лице синодского обер-прокурора графа Протасова, человека, «с полным рвением принявшегося за униатское дело и заботившегося о нем всю жизнь свою» (3 ч. 180 стр.) Отдавшись всем существом своей этой мысли и несколько раз сам лично выражая желание присоединиться к православию, литовский епископ вскоре после утверждения графа Протасова в должности обер-прокурора синода подал последнему докладную записку, прочитанную затем и Государем, в которой и предлагал правительству избрать троякий путь присоединения к православной церкви полутора миллионов униатов. Здесь Семашко хотя и заподозревал «решимость правительства на резкие меры», тем не менее прежде всего рекомендовал – «главным распоряжением объявить общее присоединение униатов к православной церкви». Мало веруя преимущественно в решимость правительства, Иосиф думал с другой стороны, что к цели воссоединения униатов с православной церковью ведет начатое православным духовенством миссионерское обращение униатов. Наконец, по его мысли можно было подчинить униатское духовенство, разбросанное по 10-ти губерниям, местных духовным православным начальствам, давая тем самым последним верный способ наблюдать с полным успехом за всеми состоящими в их кругу униатами и обратить последних окончательно к православию, смотря по удобству времени и местных обстоятельств. Не смотря на то, что после этих предложений Иосифа новому обер-прокурору синода «принято было продолжать прежнюю систему по униатскому управлению», на месте архипастырской деятельности в литовской епархии дело по воссоединению шло довольно успешно. Здесь Иосиф в конце 40х годов (37 г.) сам лично убеждал и принимал подписки «о готовности присоединиться к православной церкви» благочинных и других начальствующих духовных. Таких подписок, препровожденных им к обер-прокурору синода, по Литовской и Белорусской епархии было добыто 135 (114 в Литве и 21 в Белоруссии). В последующее время подобные подписи уже легко брались от прочего духовенства обеих названных епархий посредством благочинных и других начальствующих.

Собирая от вверенного его управлению духовенства о намерении последнего присоединиться к православию, Иосиф в то же время обратил зоркое внимание на священно- и церковно- служительских униатских жен, принадлежавших во множестве к римско-католическому исповеданию. Он воспретил кандидатам во священство и на причетнические места жениться на латинянках и затем испросил Высочайшее повеление на свободу таким женам и причетникам присоединяться из римского обряда в униатский. Подготовляя пастырей к единению с православной церковью, Иосиф готовил одновременно с этим и униатскую паству мирян к тому же. Последним он воспретил приносить младенцев для крещения к римско-католическим ксендзам и записывать их в метрические книги при латинских ксендзах. Но самый смелый шаг на пути к сближению с православной церковью состоял в том, что литовский епископ разрешил нескольким православным священникам служить в униатских храмах. (3. т. 111 стр.). Ряд всех этих решительных действий со стороны литовского епископа создал на пути к его стремлениям не менее решительную оппозицию – и прежде всего со стороны латинского духовенства, а по наущению и ободрению последнего и неблагонамеренные или колеблющиеся духовные из униатов тоже становились смелее и дерзновеннее. Латинское духовенство совращало униатов и келейно и даже устраиваемыми для этого миссиями. Оно строило своевольно церкви и часовни, где надеялось повредить униатам. Оно употребляло в свою пользу и. часто удачно, отпущенных к ним базилиан. происходивших из латинян.¹⁰ К тому же и православные деятели, даже самые видные из них как граф Протасов и состоявший за обер-прокурорским столом камергер Скрипицын «обнаруживали иногда вредные несообразности»¹¹ (т. 3. 115 стр. № 223). Но униатское дело предшествовавшею деятельностью Иосифа и системой правительственных мероприятий было подвинуто теперь уже настолько, что его не могла затушить никакая оппозиция.

В 1838 г. случилось происшествие, двинувшее униатское дело к окончательной развязке. В этом году в одно почти время скончались митрополит Булгак на 80-м году от роду и викарный епископ литовский Иосафат Жарский. Первого все знали как твердого латинянина, а после смерти последнего на столе у него найдена бумага, в которой он объявляет себя непричастным всем действиям по униатской церкви» (ч. 3, 113 стр.). Таким образом само время устранило по униатской иерархии два бывших препятствия делу воссоединения. Теперь остались одни надежные деятели, которым суждено было совершить это воссоединение. Этими деятелями были три епископа: Иосиф Семашко, Антоний Зубко и Василий Лужинский. Первый из них в том же году по случаю кончины председателя греко-униатской духовной коллегии, митрополита Иосафата, был назначен на его место. Почувствовав себя главой униатского дела, Семашко стал настаивать на решительном общем воссоединении униатов. В декабре того же 1838 г., новый председатель греко-униатской коллегии подал записку (№ 23) «о способах порешить окончательно воссоединение униатов с православной церковью», где между прочим писал: «Плоды постоянных усилий в отношении приготовления униатов к православию очевидны. Для верного удостоверения об образе мыслей греко-униатского духовенства потребованы от него в настоящем году собственноручные объявления о готовности присоединиться к греко-российской церкви и такие обязательства получены уже от 775 священников литовской епархии. да из остальных 160 священников только небольшое число полагается сомнительными. За сим, если принять в уважение таковую, почти общую готовность греко-униатского духовенства присоединиться к греко-российской церкви, если сообразить, что остальные униаты состоят из простого народа, вовсе неспособного разбирать религиозные мнения и следующего страдательно своим пастырям: то необходимо согласиться, что между униатской и греко-российской церквами существует уже действительно духовное единение. Это столь справедливо, что униаты по большей части считают уже себя православными, что римляне полагают униатов уже присоединившимися к греко-российской церкви, и что даже все государства присоединение это считают уже делом конченным». Эта записка действительно побудила, наконец, правительство к решительным окончательным мерам по униатскому делу. 1839 год был замечательным годом в истории униатского дела – то был достопамятный год возвращения в лоно православной восточной греко-российской церкви миллионного униатского населения литовского края. Случилось это таким образом. Знаменитому деятелю, апостолу униатов, литовскому епископу Иосифу Семашко, предрасположившему уже в своей литовской епархии униатское население к союзу с православной церковью, случайно объявлено было Высочайшее повеление отправиться в Полоцк. Цель этой поездки состояла в том, чтобы разобрать и успокоить жалобы значительного числа униатского духовенства на белорусское епархиальное начальство. Отправляясь в Полоцк, Семашко захватил с собой заранее заготовленный акт о воссоединении униатов и два прошения об этом государю Императору. Этот акт и просьбы были подписаны здесь 12-го Февраля в неделю православия – первый – двадцатью четырьмя начальствующими духовными, последний – только епископами. Возвратившись в С.-Петербург и приведя дела в порядок, Иосиф препроводил к обер-прокурору графу Протасову следующее отношение от 26 Февраля 1830 года.

«Слава в вышних Богу!, писал в своем отношении литовский святитель, благое дело довершается. В 12 день настоящего февраля месяца, в неделю православия, подписан окончательно всеми греко-униатскими епископами и начальствующим духовенством соборный акт о восприсоединении униатов к православной греко-восточной кафолической церкви. В этот день служил я торжественно в полоцком Софийском кафедральном соборе и причастил лично как начальников и воспитанников семинарии, так и довольно значительное число прихожан. Во время служения вместо папы поминал я: всех православных патриархов, митрополитов, архиепископов и епископов. После литургии отслужен мною вместе с преосвященным Василием и Антонием благодарственный молебен о здравии и благоденствии Государя Императора и всей Августейшей Фамилии. Во время обеда, на котором находились важнейшие духовные и гражданские лица, в Полоцке бывшие, после тоста за здоровье всемилостивейшего Государя, был кубок за благоденствие и преуспеяние православной церкви. Для сохранения на месте официального следа о бытности в то время в городе Полоцке всех трех греко-униатских епископов записано по журналу консистории и правления семинарии о посещении ими сих присутственных мест».

Вместе с этим отношением Иосиф препровождал графу Протасову на Высочайшее Его Императорского Величества благоусмотрение и следующие документы: 1) «Соборный акт о восприсоединении униатов к православной греко-восточной кафолической церкви, подписанный тремя епископами и прочими начальствующими лицами в числе 24»;2) всеподданнейшее прошение, подписанное теми же тремя греко-униатскими епископами о том же предмете; 3) всеподданнейшее прошение об оказании униатам снисхождения относительно некоторых обыкновений, временем вкоренившихся, но единству церкви не противных; 4) именную роспись духовенства литовской епархии, давшего собственноручные объявления о готовности присоединиться к православной греко-российской церкви, в числе 938. а также самые подлинные объявления: 5) именную роспись духовенства белорусской епархии, давшего также собственноручные объявления о готовности присоединиться к православной греко-российской церкви, в числе всего 367». Итак, в той и другой епархии давших письменные обязательства присоединиться к православной греко-российской церкви было тысяча триста пять человек. До конца 1839 года Иосифом препровождено было разновременно еще до 100 таковых подписок от духовных, бывших до того сомнительными (129 стр.. 3 ч.). Из этих росписей усматривалось, что духовных, не обязавшихся еще присоединиться к православной церкви состояло: а) по литовской епархии – 116 белых священников и 95 монашествующей братии; б) по белорусской – 305 белых священников и 77 монашествующей братии. Из них по литовской епархии считалось 59 безместных священников, а остальные по большей части престарелые, которых, как безместных, не признано нужным тревожить требованием подписок, так что, писал Семашко, едва ли остается и 20 священников, которых настоит надобность или устранять, или приобрести для православной церкви». По белорусской епархии считалось безместных священников 136, от которых, как и от прочих не обязавшихся присоединиться к православной церкви, по большей части потребованы еще подписки; «и хотя по епархии этой до полутораста священников, писал Иосиф, обнаруживавших сопротивление в даче помянутых подписок; но по всей вероятности, после расстройства ныне бывшей интриги и высылки зачинщиков оной, весьма также малое окажется число действительно неблагонадежных».

В первый день марта того же года последовало Высочайшее повеление Св. Синоду «положить сообразное с правилами св. церкви постановление» по прошениям униатов. Постановление это сделано Синодом в 23 день того же марта, а в 25 день, в праздник Благовещения Господня последовало Высочайшее утверждение этого постановления словами: Благодарю Бога и принимаю. Вслед затем Иосиф был приглашен в присутствие Св. Синода в мантии и ему объявлено было означенное Высочайшее постановление и чрез него преподана особая синодская грамота воссоединенным епископам с паствою. Вместе с этим Иосифу дано было братское лобзание от всех синодских членов, в сослужении с которыми им отслужено было благодарственное молебствие в синодской церкви, после которого принесена была им архиерейская присяга, так как в день воссоединения он возведен был в сан архиепископа. В память воссоединения униатов была выбита особая медаль, на одной стороне которой был изображен восьмиконечный крест с сиянием и полукруглой подписью «торжество православия 25 марта 1839 года», а на другой – нерукотворный образ Христа с такой же полукруглой подписью слов – «такова имам первосвященника» (Евр. 8:1), а внизу под чертой на этой стороне медали были вычеканены слова «отторгнутые насилием (1596) воссоединены любовью (1839)». Так, благодаря энергической, неутомимой деятельности литовского иерарха свершилось радостное событие воссоединения униатов «в нераздельный, по выражению тогдашнего обер-прокурора Синода графа Протасова, состав церкви всероссийской» (№ 30), событие столь долго ожидаемое, столь тяжело добытое! Как бы утомившись под бременем тяжелого непрерывного многолетнего труда, труда, который поглощал собою все существо его и простирался даже до безбоязненного желания «собственной кровью искупить доброе святое дело» (94 стр., ч. 2), маститый иерарх тогда же припал к стопам Монарха, прося его дозволить ему «прожить остаток дней своих частно по собственному избранию, но не в монастыре». Ничего не добивавшийся в течение всей своей многотрудной жизни, он мечтал после великого совершенного им подвига о довольно незавидном идеале счастья. Сердечным его желанием было теперь «иметь домик с садиком, да комнатку с книгами».

Но и этому столь незавидному идеалу апостола-труженика не суждено было осуществиться. Судьбами Промысла ему предстояло еще трудиться многие и многие годы; предстояло устранить еще оставшиеся неприязненные воссоединению элементы, утвердить это благое дело и как бы водворить его повсеместно взамен унии. Быстро и круто поведенное благодаря пламенной неутомимой деятельности главного руководителя дело воссоединения униатов с православной церковью прививалось не везде с одинаковым успехом. Правда в литовской епархии, где Иосиф сам был строителем этого дела, воссоединение совершилось довольно легко и беспрепятственно. Но далеко не так было по другим епархиям. Особенно много беспокойства и забот доставляла правительству белорусская епархия, что было вполне естественно и понятно. При предшествовавшем воссоединению распределении униатов на две епархии к белорусской, между прочим, причислены были униаты киевской губернии, а также житомирского и овручского уездов волынской губернии. Этих отдаленных униатов начальство белорусской епархии оставило совершенно без внимания и приготовления до самого воссоединения. Тут тамошнее духовенство оказало решительное неповиновение, тем более тревожившее, что его прихожане, принадлежавшие по большей части к шляхте (мелкопоместным дворянам) приняли непосредственное участие в таком сопротивлении. Да не совсем покойно было и внутри Белоруссии. Едва только окончилось трудное дело воссоединения униатов с православной церковью, как Иосиф вновь должен был по Высочайшему повелению отправиться в г. Полоцк, для расследования дела об интриге, породившей всеподданнейшую просьбу ста одиннадцати священников белорусской епархии против воссоединения.

Причина такого важного сопротивления униатского духовенства белорусской епархии лежала в раздражении и даже ожесточении, произведенном между этим духовенством тягостными последствиями бывшей здесь прежде системы обращения униатов к православию. Этим расположением умов старалась воспользоваться враждебная благому делу польско-католическая партия. «Устранение преосвященного полоцкого Смарагда, князя Хованского и губернатора Шредера, – писал Иосиф в своем отношении после расследования означенного дела, – почитаемое здесь делом сей партии, дало полную силу ее внушениям, будто происходящие по греко-униатской церкви преобразования не одобряются самим духовным начальством ее и противны намерениям Государя Императора» (№ 31). Следователем употреблены были вполне разумные меры для расстройства этой партии: несколько зачинщиков размещены были в разных губерниях Великороссии, до 20 священников выслано было в литовскую епархию, об остальных приняты меры на месте (ibid), так что постепенно все успокоилось «даже задорнейшие, т.-е. высланные вдаль, по большей части вскоре покорились православию». В большинстве случаев почти точно такие же меры практиковались Иосифом и во всех других случаях, когда обнаруживалось более или менее сильное открытое сопротивление делу воссоединения со стороны униатского духовенства. Для неблагонадежных униатских иноков учреждена была в Курске даже особая обитель, которая впрочем, вскоре оказалась излишней и потому была закрыта (129 стр.). Впрочем, справедливость требует заметить, что и вообще случаи открытого протеста воссоединению были довольно редки, так что главный виновник воссоединения во все последующее время своей деятельности всегда был «невозмутимо покоен совершенной уверенностью в успехе» (132 стр.), а спокойная уверенность его успокаивала и всех прочих. Несравненно больше хлопот и волнений доставило Иосифу самое утверждение и водворение благого дела воссоединения. Здесь, прежде всего, не обошлось без хлопот самое объявление синодального указа и грамоты о воссоединении. Нужно было сообразоваться, где и когда уместно было сделать это объявление. Затем нужно было наблюсти о поминовении во время богослужения Св. Синода вместо папы и об исключении из символа веры католического слова и Сына. Зная, как трудно искореняются привычки всей жизни, Иосиф лично сам повсюду наблюдал за всем этим и кроме официальных распоряжений чрез консисторию действовал непосредственно на благочинных и настоятелей монастырей частными запросами: поминается ли у них уже Св. Синод вместо папы и исключаются ли из символа слова «и Сына». Дабы воссоединенной с православной церковью массе униатского населения не казался чересчур резким внезапный переход от обрядностей одного (униатского) богослужения к другому (православному), предусмотрительные деятели униатского дела положили заявить воссоединение униатов совокупными в разных местностях служениями древле-православного и воссоединенного духовенства. Первым таким служением было служение проезжавшего в свою епархию митрополита киевского Филарета с епископами полоцкими, древле-православным Исидором и воссоединенным Василием, в городе Витебске в одной: из воссоединенных церквей.

Вскоре после этого и сам преосвященный Иосиф служил в Полоцке совокупно с теми же епископами и в Минске с тамошним архиепископом Никанором. Осенью того же 1839 г. отслужено было несколько в высшей степени торжественных совокупных служений униатского и православного духовенства в Жировицах и Вильне. После таких первоначальных успокоительных мер, принятых в первый год воссоединения, приступлено было к некоторым и другим мерам в духе церкви православной. Так теперь окончательно воспрещено было униатам принимать при крещении имена латинской церкви, разрешено священникам древле-православным и воссоединенным поручать друг другу исправление духовных треб своим прихожанам, по местному удобству. В то же время воссоединенному духовенству назначено было единовременное пособие, которое и раздавалось в количестве суммы от ста до трехсот рублей на священника ассигнациями и оно снабжено было при этом безвозмездно Св. Синодом проскомидийными листами, царской и патриаршей грамотами, пространными катехизисами и историей российской церкви ¹². Но самые важнейшие мероприятия относительно упрочения православия в воссоединенной униатской церкви начались после того, как окончилось в 1840 году трудное дело взаимного перечисления древле-православных и воссоединенных приходов к епархиям, в пределах которых они действительно состояли. Прежде всего теперь для всех воссоединенных церквей униатских Иосиф испросил от Св. Синода общие православной церкви антиминсы и богослужебные книги, разослал их в каждую церковь, а старые униатские предал сожжению, также в первый раз вытребовал для литовской анархии св. миро, заготовлявшееся прежде на месте в каждой униатской епархии из Киева. В то же время он настоял на распоряжении, чтобы в западных губерниях поучения и изъяснения катехизиса произносились на простом наречии и по его распоряжению переведен был на польский язык православный пространный катехизис. Для духовенства своей литовской епархии назначил общих духовников и предписал избрать церковных старост на общем основании. Свою заботливость о воссоединенном униатском духовенстве Иосиф направил также и на то, чтобы это последнее даже и по наружности сделалось православным, так он в течение нескольких лет весьма легко добился того, что воссоединенное духовенство стало отращивать бороды и носить костюм древле-православного духовенства. Между униатами не было в употреблении награждать духовенство камилавками и скуфьями, теперь Иосифом испрошено было разрешение за один раз отличить камилавками одиннадцать высших духовных сановников в чине протоиерейском и имевших ордена. Тогда камилавки и скуфьи сделались для всех лестной наградой.

Желая еще более привязать воссоединенное духовенство к своей пастве, предприимчивый архипастырь постарался обеспечить его и в материальном отношении. Он учредил для духовенства штаты, и исходатайствовал, чтобы казна взяла в свое ведение населенные его имения, дав взамен этого жалованье. Так составлены были штаты архиерейские, консисторские, монастырские и приходские. Этот труд стоил громадных хлопот и усилий митрополиту. Населенные имения нужно было привести в точную известность, указать достоинство их, оценить доходность каждого, показать пропорцию этого дохода к дополнительной сумме, потребной из государственного казначейства; нужно было еще позаботиться, чтобы терявшие имения не были обижены и сверх штата получили личное справедливое вознаграждение. Для особенно нуждавшихся священников своей литовской епархии Иосиф испрашивал иногда временные прибавки к их жалованью. Но мудрый архипастырь видел, что корни православия, насаждаемые им в литовском краю, вошли в почву еще не достаточно глубоко. Очень могло статься, что воссоединенное духовенство, слабое духом, как всякий вообще новорожденный, после его смерти отклонится опять на старый путь. Иосиф все это предвидел, и предвидя, стремился положить прочную основу плодам своей многолетней деятельности. В виду этого он обратил особенное внимание на будущих пастырей, на детей духовенства. Так он открыл в своей епархии школы, низшие и средние, по образцу существовавших в империи, снабдив их предварительно всем нужным для образования в достаточной мере. Он приобрел просторные и светлые корпуса для этих школ, учредил казенный кошт для бедных воспитанников; сам лично избирал начальников и учителей, являлся нечаянно на классы присутствовал на экзаменах, особенно выпускных, и наблюдал строго за справедливостью посвидетельствований. Тут же на экзаменах давал ученикам по достоинству каждого открывавшиеся места. Дурных или неспособных учеников, оказавшихся таковыми в течение семинарского или училищного курса, беспощадно исключал и, своей неустанной заботливостью достиг того, что вновь возникшие и им только что устроенные духовно-учебные заведения литовской епархии явились наилучшими даже по сравнению в Империи. Митрополит лелеял в себе надежду, и не без основания, что заботы его не пропадут даром: затраченный труд и средства воздадутся сторицею. И действительно, молодое поколение из духовенства, воспитанное в духе и верованиях православия, имея постоянно на своих глазах высокий пример пастырства в лице самого Иосифа, успокоило его многомятежный дух. Владыке еще при жизни своей пришлось пожинать посеянные им плоды: его питомцы явились щитом, от которого отскакивали католические стрелы! Но учреждением этих школ еще не кончились заботы митрополита о детях воссоединенного духовенства. Он давно уже хлопотал об учреждении духовного женского училища для священнослужительских дочерей «в духе русском, православном, так, как это сделано для сыновей». Несмотря на многие препятствия, как материальные, так и другие, зависевшие от того времени, в 1861 г. Иосиф достиг своего: в Вильне было открыто епархиальное женское училище, которое покойная Императрица взяла под свое непосредственное покровительство. В ознаменование столь радостного события владыка пожертвовал 5 тыс. руб. серебр. с тем, чтобы проценты с них обращаемы были во вечные времена на приданое для воспитанниц, оканчивающих учение. Учреждением этой школы митрополит несомненно хотел дать молодым своим пастырям достойных жен и матерей, твердую опору для религиозной борьбы, сознательно понимающих интересы пастыря в мятежном краю и умеющих ценить и Русь, и православие. Что действительно эти мотивы руководили митрополитом при учреждении женской духовной школы, а не общее стремление к женскому образованию, поднявшееся в России в начале 60-х годов, видно из его благодарственного письма к Императрице: «Позвольте принести еще раз Вам, Всемилостивейшая Государыня, пишет здесь владыка, благодарность из глубины души, за принятое участие к воздвижению сего рассадника будущих добрых жен и матерей православного духовенства здешней стороны. Это спасительное дело драгоценно не по одной прямой общественной пользе. Оно отрадно совпадением с настоящими плачевными событиями в здешней стране. Когда в ней мятутся страсти, возбужденные чуждой народностью, чуждыми интересами, утешительно видеть открытие в Вильне заведения, имеющего целью поддержание русского духа и православия, свойственного, по преимуществу народонаселению бывшего литовского государства». т. 1, стр. 245. Утверждение православия в воссоединенном крае не ограничивалось одними только заботами о духовенстве; мудрый владыка, напротив, прилагал большое старание и к самим пасомым; он желал, чтобы эти последние были бы в действительности православными христианами. С этой целью он прежде всего позаботился об народном образовании в своей литовской епархии. В 1859 году Св. Синод издал указ, которым духовенству Империи согласно с 14 ст. устава духовных консисторий, предписывалось озаботиться заведением при церквах большего числа училищ, для обучения детей поселян: чтению, письму, молитвам и начаткам катехизиса. Так как источника на содержание этих школ Св. Синодом указаны были возможные ¹³, а не в наличности имевшиеся, то везде означенное предписание прошло почти бесследно. Совсем иначе отозвался на него литовский архипастырь. Понимая хорошо всю пользу этого синодального предложения для своих пасомых, он горячо принялся за дело народного образования. Так как заведение сельских училищ зависело всецело от охоты пастырей. Иосиф всеми мерами старался побудить их к скорейшему открытию школ. В своем воззвании к духовенству от того же 59-го года владыка писал, что «.польза для церкви и общества от этих школ несомненна», пределы же обучения, указанные Св. Синодом «скромные», этому способны обучать не только священники, но даже и церковнослужители. Что касается помещения для школы, то можно найти у прихожан или у самого причта удобную комнату. Средствами к содержанию школ указывает следующие источники; частицу от родителей, обучаемых мальчиков, частицу от церкви и причта и, наконец, побудить «доброжелателей» на пожертвование. Так трудно добытые деньги советует расходовать с крайней бережливостью и экономией. Что же касается вознаграждения учителям, то помимо указанного Синодом, обязывает благочинных доносить ему – владыке, где дело ведется правильно, очевидно для представления к духовным наградам (т. 2, прилож. к 5 части №№ 59 и 60). Духовенство послушалось архипастыря, «приняло к сердцу этот вызов» и в первый же год открыло в литовской епархии 222 школы, в которых обучались крестьянские дети даже обоего пола (т. 1, стр. 245). За такое «усердие и за добрый успех» митрополит письменно помимо всяких еще вознаграждений благодарил всех духовных, открывших школы (т. 2, стр. 674, т. 1, 245). К сожалению, мы не имеем данных, чтобы показать в каком положении находилось дело народного образования в литовском крае после 60-го года, но смеем думать, что владыка Иосиф, так ревностно принявшийся за него вначале, не оставлял его своим попечением и далее, потому что не в характере его было бросать раз начатое дело.

Помимо обучения в школах, митрополит давно, еще за несколько лет до открытия их обязывал свое духовенство под строгой ответственностью обучать всех православных прихожан ежедневным молитвам и притом на славянском языке. Каждый священник должен был внятно читать эти молитвы в церкви, в начале или после каждого богослужения

пред народом, вместе затверживать их. Кроме того в осеннее и зимнее время, когда крестьяне были более свободны от своих занятий, причт должен был ходить и по деревням, собрав всех свободных в один дом – учить их молитвам и заповедям (т. 2, стр. 626). Узнав, что народные буквари в литовском краю по проискам поляков стали печататься без молитв, и самое издание их попало в руки евреев, митрополит восстал против этого и обязал попечителя Виленского учебного округа печатать русские буквари с молитвами, а прежде печатания подвергать их рассмотрению православного духовного цензора. Так требовалось поступить потому, что польские буквари наоборот печатались с молитвами, и в них даже был сохранен католический катехизис. Очевидно, хитрые поляки этим нововведением желали достичь сразу двух целей: заставить русских восполнить изучение молитв из польского букваря, а вместе с этим несомненно учиться и по-польски (т. 2, прил. к 5 ч. № 50).

Прямым следствием этих, хотя и немногих, но существенных мер касательно распространения образования в Литовском краю в «духе русском и православном»·было уменьшение пьянства среди духовенства и крестьян. Прошел один только год после открытия сельских училищ и владыка к немалому удовольствию своему узнал (ему подана была статистическая ведомость, где значилось, что такой-то причт и прихожане дали взаимное обещание воздерживаться от употребления спиртных напитков) «что нашлось множество добрых пастырей, успевших спасительными наставлениями и кроткими внушениями распространить и утвердить благодетельную трезвость между своими прихожанами, несмотря на все противодействующие элементы (т. 2 прилож. к 5 ч. № 71).-Вот более главные меры, которые предпринимал митрополит Иосиф Семашко к утверждению православия среды воссоединенных. Но не довольствуясь этим и как бы не вполне полагаясь на себя, митрополит с высочайшего соизволения неоднократно предпринимает путешествия к центрам русского· православия – Москве и Киеву, и в другие места. Всюду наблюдал, сравнивал; входил в разговоры с архиереями и низшими членами духовенства, испрашивал их помощи и советов, приглашал к. себе в Литовский край умных и сведущих людей – словом желал, чтобы его Литовская епархия была совершенно похожа на другие и ни в чем бы от них не отставала. Особенно же мудрый архипастырь дружился с митрополитом московским Филаретом. Ему он доверял даже свои сокровенные мысли и думы, постоянно переписывался, выспрашивал, и все для пользы воссоединенного края. Московский иерарх высоко ценил литовского апостола и действовал на него успокаивающим образом, так как сам признавался, что центральные русские епархии далеко и не во всем еще могут быть образом для Литовской. В подтверждение этого любопытно привести следующий эпизод из переписки митрополита Семашко с митрополитом московским Филаретом, показывающий, как отзывался московский иерарх о современных ему монахах. «В бытность мою в Москве, пишет Семашко, просил я митрополита Филарета о наделении меня хорошими иноками. Не поверите, отвечал Филарет, как их мало у меня. Голова трещит, когда приходится искать на открывающуюся вакансию. Я не довольствовался этим, просил письменно. Ровно чрез пятнадцать лет получаю ответ, что по смерти письмоводителя нашлось мое отношение не распечатанным и нужно ли удовлетворение?!» (т. 1 стр. 143 – 144).

Представленный очерк деятельности литовского апостола, митрополита Семашко, далеко не исчерпывает собою всего того, что сделано было Иосифом по воссоединению униатов. Он имеет в виду напомнить только на основании, нового источника нашей духовной публике о той светлой личности, которая стала забываться... Но дело воссоединения униатов с его предваряющими и последующими событиями, с его главным руководителем требует не бегло составленной журнальной статьи, а серьезного, тщательного и внимательного изучения. Оно представляет собою любопытное и крайне интересное явление в Русской церкви. Последняя до дней Семашко во все время своего существования только отбивалась так сказать от католиков, как будто не смела глядеть им прямо в глаза. Семашко же первый вывел ее из этого пассивного по отношению к католикам состояния. В его лице русское православие еще в первый раз сошлось грудью с римским католичеством и одержало полный верх; так что некоторые русские люди (правители) после присоединения униатов думали, нельзя ли уж присоединить и католиков! Немалый интерес для изучения представляет собою и личность самого митрополита Иосифа. Как бы мы ни судили о нем, но свершенное им дело всегда будет свидетельствовать нам о недюжинном его уме и высшей справедливости. Не должно забывать, что Римская церковь в продолжение двух столетий хлопотала с униатами. В это время она уже успела выработать систематическую программу, по которой униаты незаметным образом все более и более прилеплялись к ней. В это время она и выпустила целый легион опытных миссионеров, которые искусным образом подводили униатов к подданству Риму. Но Семашко почти один распутал все эти католические сети, высвободил из них униатов и передал их по праву русской церкви, употребив на это только 20 лет! Пожалуй на это скажут, что Семашко был поставлен в несравненно лучшие условия, чем католики: для своих действий он имел крепкую опору в лице русского правительства? Неправда; Семашко напротив то и дело жалуется в «своих записках» что лица имевшие тогда власть почти вовсе не оказывало ему помощи. Наконец литовского иерарха могут упрекать, в чем некогда и упрекали его – в фанатизме, в слишком жестоком отношении к врагу. Действительно, особенной нежностью по отношению к католикам митрополит Иосиф не обладал, да она и не требовалась: потому что католики в продолжение двухсотлетнего периода прибегали к несравненно худшим мерам; поступки Семашко совершенно бледнеют пред ними. Да и где это проявление жестокости? Не в гонениях ли на униатских монахинь и претерпленных якобы мучениях одной из них (Мечиславской)? Но по тщательном исследовании оказалось это самой гнусною клеветою, нашедшей себе приют в гуманных тогдашних французских газетах. Поляки, не зная уже за что взяться, чтобы посрамить митрополита, отыскали какую-то латинянку распутного поведения, которая никогда не была ни русской, ни униатской монахиней, дали ей вымышленную Фамилию (Мечиславская) и водили по всей Европе на показ, как мученицу (т. 1, стр. 185), претерпевшую за веру от Семашко! Между тем все заявления о жестокостях и фанатизме Семашко именно такого свойства и исходят исключительно из уст польско-католической партии. Исследователь униатского дела, если будет держаться подобных источников, как французские газеты или книга «Рим» (вышедшая за границей в 1853 г. и наполненная сплетнями против униатов) потеряет очень многое: он не поймет личности митрополита Иосифа, а вместе с этим составит и ложный взгляд на униатское дело. Pellitur е medio sapientia, ѵi geritur res – вовсе неприложимо к деяниям Семашко. – 86, 1, 22.