Когда был написан Апокалипсис?

Закончив в свое время критическое рассмотрение грубо–невежественного взгляда на Апокалипсис, мы не будем опровергать и расследовать всего неисчерпаемого моря неправды, представляемого на каждой странице книги г. Морозова. Для этого надо было бы написать десяток совершенно ненужных томов. По разобранному и опровергнутому можно судить об оставленном нами без разбирательства и определить ему цену. Взамен этого‚ совершенно непроизвольного, труда мы попытаемся, на основании строго–научных данных, дать со своей стороны некоторый ключ к уразумению не всего Апокалипсиса, а только некоторой части его, коей определяется и точное время его происхождения. К сожалению, и в этой части нашего труда, мы должны будем соблюдать безусловную краткость изложения и ограничиваться только своего рода конспектом.

Нетрудно заметить, что автор Апокалипсиса говорит об иерусалимском храме, как о существующем и не подвергшемся еще разрушению. Это и признается всеми учеными исследователями, включая и тех, которые разделяют Апокалипсис на две части и вторую его часть, напр., начиная с 18 главы, почитают написанною немного позднее, хотя и в пределах первого века. „Встань и измерь храм и жертвенник, и молящихся в нем, а внешний двор исключи и не измеряй, ибо он отдан язычникам и будут попирать священный город 42 месяца“ (XI, 1, 2). Само собою разумеется, что такое поручение можно было давать только тогда, когда храм еще не был разрушен, т. е. до 10-го Аба 70 г. по Р. Хр. (около мая)‚ а об отдаче внешнего двора язычникам и попирании города язычниками можно было говорить только тогда, когда город со всеми стенами и остатками, кроме трех башен, не был еще срыт и сравнен с землею, по приказанию Тита, что было исполнено двумя-тремя месяцами позднее. Тит приказал, по свидетельству Иосифа Флавия, «срыть весь город и храм». По его же словам, ”все части городских стен, кроме означенных трех башен, были так сравнены победителями с землею, что приходящие чужестранцы вряд ли могли бы предположить, что здесь было когда-либо населенное место“ (de B. Jud. VII, 1, 1). Само собою разумеется, что в это время нельзя уже было бы говорить о реальных молящихся перед реальным жертвенником и об отданном язычникам внешнем дворе, ибо не существовало уже не только ни храма, ни жертвенника; ни самого двора, но даже и самого города. Между тем речь идет несомненно о реальном городе, а не об идеальном ибо несколько далее он назван городом, «где и Господь наш был распят» (XI, 8), чего об идеальном, горном Иерусалиме никоим образом нельзя уже было бы сказать. Попирание города язычниками в течение 42 месяцев, т. е. 3 1/2 лет или 1260 дней, о каковых сроках упоминается для разных, предусматриваемых Апокалипсисом явлений, никоим образом не следует понимать буквально. Во-первых 3 1/2 года – половина седмицы, символическое число; во-вторых‚ попирание язычниками при взятии Иерусалима отнюдь не продолжалось такой срок. Наконец, не только Иерусалим, но и внешний двор храма отнюдь не был закрыт для язычников, подобно самому храму‚ а потому речь идет не о материальном попирании, которое продолжалось десятками лет и не только не усилилось, но скорее приостановлено было во время осады и даже всего периода военных действий в Палестине, когда двор и город для иноплеменников были закрыты.

Обратимся к другому месту Апокалипсиса, дающему возможность еще точнее определить время его происхождения. Было бы странно, если бы автор его, описывая предстоящие мировые судьбы и упоминая о Иерусалиме, долженствующем пасть как бы в начале мирового переворота, им отмечаемого, не упоминал бы о Риме, от которого должен он пасть. Но, ежели нет в пророческом повествовании его самого имени Рима; то это не значит, чтобы о Риме в нем вовсе не упоминалось. Рим почитался тогда до того преобладающим над всеми городами и приковывающим к себе всеобщее внимание, что его не почитали даже нужным называть по имени, когда заходила о нем речь. Стоило только заговорить о городе в противоположность его миру (orbi et urbi), о городе в противопоставлении другому городу или месту, о „великом городе“, чтобы всем было ясно и несомненно, что говорится о Риме. И действительно в Апокалипсисе мы встречаем указание на Рим, как на „великий город“ (Urbs Mаgnа), а затем встречаем его в образе зверя, жены, сидящей на звере, Вавилона великого, матери блудниц и мерзостей разных. „И повел меня в духе в пустыню: и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными‚ с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в пурпур и багряницу... и на челе ее написано было имя: тайна, Вавилон великий‚ мать блудницам и мерзостям разным. Я видел что жена упоена была кровью святых и свидетелей Иисусовых, и, видя ее, дивился удивлением великим “ (XVII, 8–6). Автор не считает нужным скрывать, кто подразумевается под женою, сидящею на звере багряном.

„Жена, которую ты видел, говорит ему ангел, есть великий город, царствующий над земными царями“ (ст. 18). „Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена“ (9). Так как под словом гора подразумевается всякое вообще земное возвышение в роде, напр., Масличной горы, составлявшей бесспорно только холм, а не гору в собственном смысле слова, то и здесь речь идет очевидно о семи холмах, на которых расположен был город, в котором нельзя уже не усматривать семихолмный Рим. Другое определение этого расположенного на семи холмах великого города столь же ясно указывает на Рим. О каком ином великом городе, кроме Рима можно было сказать в первом веке по Р. Хр., что он „царствует над земными царями“? Упоение жены или великого города „кровью святых и свидетелей Иисусовых“ в свою очередь совершенно ясно указывает на гонение при Нероне, в котором погибли не только святые, т. е. христиане вообще, как принято было называть их, но и двое апостолов – „свидетелей Иисусовых“.

Но семь голов зверя имеют в Апокалипсисе двойное значение. Они обозначают и семь холмов, на которых расположен Рим, и семь царей, царствовавших в нем. „Семь голов суть семь холмов, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали (ἔπεσαν), один есть, а другой еще не пришел и, когда придет, не предстоит ему долго оставаться (μεῖναι XVII, 9, 10)“. Отсюда ясно, что Апокалипсис написан при шестом царе, наследовавшем пятерым, которые пали. Выражение, что после этого седьмого, которому не долго оставаться, придет восьмой, который был уже в числе семи, „который был и которого нет и придет на погибель“ (11) ясно свидетельствует, что речь идет не о царях–современниках, а о ряде царей, последовательно сменявших друг друга.

Итак, Апокалипсис написан при шестом царе, перед которым было пять павших, и притом написан в то время, когда на этого шестого шел уже седьмой, еще не пришедший. Кто же был этот шестой? Вопрос усложняется тем, что мы не знаем с кого начинать отчисление. Шестым после Юлия Цезаря был Нерон; шестым после Августа – Гальба; шестым после Тиверия – Отон. Римские историки считают императоров, начиная с Августа, так как от Юлия Кесаря империя отделена еще сравнительно долгим промежутком триумвирата. К тому же Юлий Цезарь обретается еще совершенно вне христианской эры и начинать счет с него, минуя период триумвирата, почти тоже, что начинать с Ромула, минуя все время республики. Кроме того, нельзя было бы говорить о пяти павших перед Нероном царях, ибо „павших было всего только четыре (Юлий Цезарь, Тиверий, Калигула, Клавдий) так как нельзя же было бы назвать павшим Августа, умершего своею смертью и благополучно царствовавшего в течении сорока четырех лет. Можно ли в данном случае начинать счисление с Августа? Христос родился при Августе, но Август умер, когда Ему было всего‚ 14 лет и не начиналось еще ни его служение, ни самая его проповедь, а потому и царствование Августа‚ лежит еще вниз христианской эры. Шестым после Августа был бы Гальба, которому предшествовало только четыре, а не пять павших (Тиверий, Калигула, Клавдий, Нерон) и которому только после смерти его наследовал Отон, проживавший в Риме и ниоткуда не приходивший, так что о нем нельзя было сказать, что он еще не пришел. Царство Христово –Церковь основана при Тиверии, при котором учил и действовал и пострадал Сам ее Основатель. При Тиверии царство Христово впервые встретилось с Римом, так как и приговор над его Основателем произнесен был римским прокуратором и распят Он был руками римских воинов. Совместная история царства Рима царства Христова, судьбы которой раскрываются на листах Апокалипсиса, начинается именно с Тиверия, с которого и естественно было автору Апокалипсиса начинать счисление императоров Рима. Шестым императором, начиная с Тиверия, был Отон, которому предшествовали именно пять павших императоров (Тиворий, Калигула, Клавдий, Нерон, Гальба) и на которого с самого воцарения шел Вителий, которому не суждено было долго оставаться (около 8 месяцев).

Римская история первых двух веков по Р. Хр. представляет три момента, когда один император был, а другой, очевидно, также провозглашенный уже императором, шел на него, но еще не пришел, чтобы его заместить. Так в царствование Нерона шел Гальба, провозглашенный в Испании легионами 3 апреля 68 г. и воцарившийся в день смерти Нерона, т. е. 7-го июня. Так шел, но пришел еще в царствование Отона Вителий, и, наконец, на самого Вителия – Веспасиан, провозглашенный императором на Востоке. Но для того, чтобы почитать Вителия шестым, а Веспасиана седьмым, надо было бы начинать Счисление с Калигулы, что не может иметь ни малейшего основания. К тому же о Веспасиане нельзя было сказать, что ему не суждено было долго оставаться, так как он царствовать 9 лет и в противоположность Витепию сулил с первых уже дней именно прочное царствование. Впрочем, колебание между этими тремя императорами, т. е. Гальбою, Отоном и Вителием имело бы совершенно ничтожное значение по отношению к времени написания Апокалипсиса, ибо Гальба двинулся на Нерона, будучи провозглашен императором, 3 апреля 68 г., а Вителий погиб 20 декабря 69 г. Таким образом, время написания Апокалипсиса. колебалось бы только между этими числами, т. e. в промежутке приблизительно полутора лет. Но для признания Вителия шестым императором необходимо надо было бы начинать счет с Калигулы, что безрассудно, а Нерон, на которого надвигался Гальба, имел не пятерых, а четырех павших предшественников, разделенных еще между собою почти полувековым царствованием Августа, несомненно не упоминаемых при счислении. Таким о6разом, только признание шестым императором Отона вполне отвечает всем требованиям апокалипсического текста. „Семь голов суть семь холмов, на которых сидит жена, (Urbs Mаgnа, великий город, Рим) и семь царей, из которых пять пали (Тиверий, Калигула, Клавдий, Нерон, Гальба) один есть (Отон с 15 января 69 г.) и один еще не пришел (Вителий, провозглашенный на Рейне императором 3 Января 69 г. и заменивший Отона 16 апреля 69 р.) а когда придет, не долго должно ему оставаться (8 месяцев с 16 апреля по 20декабря 69 г.)“. Итак, Апокалипсис написан в царствование Отона, когда на него шел ранее его провозглашенный императором Вителий, т. е. в промежуток 15 января – 16 апреля 69 г.

Внутреннему свидетельству самого Апокалипсиса как будто противоречит внешнее, одиноко стоящее свидетельство Иринея, относящее происхождение Апокалипсиса к концу царствования Домициана (95 г. по Р. Х.). Мы называем свидетельство это одиноким, ибо все остальные (Евсевия, Иеронима и т. д.) зиждутся на нем и являются только его повторениями. Само по себе свидетельство Иринея никоим образом не может иметь безусловно решающего значения и конечно должно уступать ясному свидетельству самого автора. Говорит Ириней об откровении Иоанна только вскользь, пояснял слова Даниила, на которых исключительно строит всю эсхатологическую теорию свою и мимоходом отвергает и осуждает попытки объяснить и разгадать число зверя (Эвант Латинянин, Титан). „Откровение, говорит он, было не задолго до нашего времени, но почти в наш век, под конец царствования Домициана». Ириней, очевидно, говорит о распространенном в его Время убеждении; ибо иначе он привел бы доказательства своему утверждению, сославшись на показания старцев, знавших апостола, как он это делает всегда, когда свидетельствует сам на основании лично ему принадлежавших сведений; он повторяет, очевидно, только общее или по крайней мере – господствующее в его время предположение, а не говорит от себя. Говоря от себя, он сослался бы на свои источники, на авторитет старцев, как всегда это делает. Между тем при отсутствии каких бы то ни было прямых внешних показаний предположение, что Иоанн писал в конце царствования Домициана – являлось только слишком естественным во второй половине второго века, когда писал Ириней. Автор Апокалипсиса говорит, что он был на Патмосе „за (διά) слово Господне и свидетельство Ииcycа Христа“, при чем говорить о предстоящем гонении со стороны зверя, а о первом гонении при Нероне упоминает, как о прошлом, его не коснувшемся. Естественно было в силу того предположить, что пребывание на Патмосе „за слово Господне“ и т. д. совпадало со вторым уже гонением на христиан. А когда, было это второе гонение? При Домициане, в конце его царствования. Ergo: „откровение было не задолго до нашего времени, но почти в наш век, в конце царствования Домициана“. Так очевидно рассуждали во второй половине второго века. Но показание Апокалипсиса, на котором основываются эти рассуждения, само по себе решающего значения отнюдь не имеет. Для того, чтобы автор Апокалипсиса отбыл по поводу (διά) „слова Божия и свидетельства Ииcycа Христа“ с малоазийского побережья, напр., из Ефеса или Милета на противолежащий в расстоянии однодневного Пути Патмос вовсе не требовалось повсеместного, исходящего из Рима и от Рима гонения на христиан. Для удаления через слово Божие или из-за слова Божия (διὰ τὸν λόγον τοῦ Θεοῦ) на близ лежащий Патмос вполне достаточно было народного возмущения против христиан, подобного тому, которое побудило апостола Павла покинуть помимо воли Ефес при криках: „велика Диана Ефесская!“ Местные гонения, совершенно независимые от Рима и императора, совершались сплошь и рядом. Об одном таком спорадическом гонении в Пергаме, не распространившемся на другие города, но причинившем в Пергаме смерть ‚‚Верного свидетеля Антипы“, говорит и сам автор Апокалипсиса (XI, 13). Такое гонение могло иметь место в любое царствование и отнюдь не должно быть приурочиваемо к Нерону или Домициану. Кроме того, пребывание из-за слова Божия и свидетельство Иисуса Христа, ради слова Божия и свидетельства Иисуса Христа, для слова Божия и свидетельства Иисуса Христа (διὰ τὸν λόγον... καὶ μαρτύριον) отнюдь не указует еще само по себе ни на изгнание за слово Божие и свидетельство, ни на бегство в виду возможного или начавшегося гонения. „Слово Божие“ и ‚‚свидетельство“ Иисуса Христа бесспорно указуются автором Апокалипсиса, как причина, повод или цель его пребывания на Патмосе, но через это не делается еще указания на ссылку или бегство. Однако, на этих только словах выросло в III–IV веках убеждение, что апостол Иоанн сослан был Домицианом на Патмос. O ссылке ап. Иоанна на Патмос Домицианом Евсевий говорит только как о предании, не находя письменных тому свидетельств. Ссылка, не сопряженная с каменоломнями или принудительными работами, которых на Патмосе не существовало, не была вообще в числе наказаний, налагаемых язычниками на христиан, если они не принадлежали к числу жителей Рима, для которых самое удаление из города было уже тяжелым наказанием. Итак, нет достаточных оснований предполагать, что пребывание автора Апокалипсиса на Патмосе непременно должно было совпадать с гонением в конце царствования Домициана. Между тем, для признания Апокалипсиса написанным при Домициане, необходимо было бы удалить из него важнейшие и существеннейшие его показания. При Домицианае нельзя было бы говорить о храме‚ как существующем, включающем в себя и жертвенник, и молящихся, как нельзя было бы говорить ни об отданном уже язычникам внешнем дворе, ни о священном городе, попираемом язычниками, ибо давно не существовало уже ни храма, ни внешнего двора, ни самого города, а самое место‚ где некогда находились они, побуждало пришельца только сомневаться в былом их существовании. Признавать Домициана шестым императором Рима равносильно было бы признанию Гальбы первым, что лишено всякого смысла. Домициан имел не пятерых, а всего трех павших предшественников: Гальбу, Отона, Вителия. Преемник Домициана Нерва не только не шел на него откуда бы то ни было, как шел, напр., при Отоне Вителий, но, пребывая в Риме, даже и не помышлял о царстве до самого своего избрания, совершившегося уже после насильственной смерти Домициана, в которой не принимал он ни малейшего участия. При Домициане, упоминая о Риме, как жене сидящей на семи холмах, совершенно немыслимо было бы говорить о семи царях, присовокупляя, что „пять пали, один есть, другой еще не пришел и, когда придет, не долго ему суждено оставаться“. Совокупность этих признаков вполне исключает предположение, что Апокалипсис написан во времена, Домициана, и отвечает только одному моменту в истории Рима, именно – трем месяцам царствования Отона, т. е. первым трем месяцам 69 года. Итак, Апокалипсис написан был в январе –апреле 69 года‚ за год до разрушения Иерусалима.

Как же объяснить противоречащее сему свидетельство Иринея? Простое неведение и заблуждение с его стороны было вполне возможно, ибо он писал не ранее как через восемьдесят или девяносто лет после того, как написан был Апокалипсис, и не опирается в показании своем ни на воспринятое им устное предание, ни на какой-либо писанный документ. Он повторяет ходившую в его время молву, ни на чем, может быть, не основанную или построенную на ошибочном понимании текста. (Апок. I, 9). Но возможны и другие еще способы объяснения. Ириней мог ошибочно отожествлять время видения с временем окончательной редакции и обнародования Апокалипсиса, уже ранее записанного его составителем. Испытавший Патмосское видение, в котором имели место и существовавший еще иерусалимский храм, и шесть только римских царей с идущим уже седьмым и имеющим еще только придти восьмым, получил также и поручение записать виденное им в книгу. Нельзя предположить, что он медлил исполнением этого поручения в течение 25 лет, т. e. с 69 года до конца царствования Домициана, – тем более, что по крайней мере часть написанного (послания) ему поручено еще было послать „церквам, находящимся в Азии“ (I, 11), а все в совокупности –написать (I, 19). Но Апокалипсис имеет бесспорно предисловие (I, 1–8) и послесловие (XXII, 18–21), которые могли быть написаны и позднее, написаны тогда, когда записавший видение выпускал, так сказать, его в свет, что естественно предположить совершившимся именно накануне гонения, а потому и в конце царствования Домициана. Такое объяснение свидетельства Иринея представляет, конечно, только не лишенное возможности предположение. Как бы то ни было, а самое свидетельство это не имеет значения перед явным свидетельством самого Апокалипсиса.

В содержании Апокалипсиса мы усмотрели, таким образом, два „признака времени, в которое он написан: готовящееся разрушение Иерусалима и расшатанное состояние самого Рима, выразившееся в насильственной смерти пяти императоров из коих последний продержался несколько месяцев, и предстоящей смены двух императоров в течение одного года. Но упомянем и о третьем еще признаки времени, в содержании Апокалипсиса упомянутом. „И видел я‚ что одна из голов его (зверя) как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела“ (XIII, 3). Так как под семью головами зверя подразумеваются семь императоров от Тиверия до Вителия, то мы должны заключить, что и под головою, получившею как бы смертельную рану, которая, однако, исцелела, подразумевается тоже один из этих семи императоров. Но который именно? Отон и Вителий в расчет идти не могут; они живы и никакой, даже и не смертельной раны еще не получали; раны и смерть предстоят им еще впереди. Под получившим „как бы смертельную рану, которая исцелела“, подразумевается очевидно один из пятерых павших. Из них, однако, Тиверий и Клавдий погибли не от меча и никаких ран не получали; первый был задушен подушками; второй умер от яду. Калигула, по сохраненным сведениям о его смерти, был буквально изрублен в куски мечами заговорщиков, так что никакого сомнения в его смерти быть не могло и рану его никоим образом нельзя было назвать как бы смертельною, но исцелевшею. Остаются Нерон и Гальба. Но Гальба погиб под мечами преторианцев на форуме; его смерть в свою очередь не должна была возбуждать сомнений. Только Нерон погиб ночью во время бегства, в глухой местности, при чем самоубийство его совершилось, когда он в виду погони приставил наконец себе меч к горлу только при помощи одного из его четырех спутников, именно Епафродита. Только смерть Нерона могла еще возбуждать сомнение, и действительно, как мы сейчас увидим, возбуждала, их. В Риме после его бегства и смерти упорно держалась, по словам Светония и Тацита, молва, что он не умер, что ему удалось спастись, что он бежал к парфянам откуда и вернется с набранными им войсками, чтобы воцариться снова. На форуме на рострах выставлялись его изображения. От его имени в народе распространялись якобы присылаемые им эдикты (Svetonius Nero с. 38; Tаcitus Hist. I, 2; II, 8). Скажут, что все эти толки и предположения, как бы ни волновали и ни тревожили они Рим, не могли иметь значения для малоазиатского побережья, где написан был Апокалипсис. Напротив, Тацит свидетельствует нам, что именно во времена Отона вся Малая Азия и Коринея терроризованы были появлением самозваного Нерона, скопившего значительную шайку и уже начавшего военные действия. Какой–то беглый римский раб или отпущенник, обладавший действительным сходством с Нероном, а к тому же бывший для увеличения сходства певцом и кифаристом, засел на одном из островов и терроризовал возвращением Нерона именно малоазиатское побережье. Причина возникновения и распространения этого террора объясняется тем, что, по засвидетельствованной Светонием народной молве, Нерону еще при жизни предсказано было предстоящее его падение, последствием которого будет воцарение его на Востоке или даже в Иерусалиме не устраняющее и возвращения в Рим. Оттого-то и ждали его во главе парфян или на Востоке вообще, куда предполагали его скрывшимся.

Как бы смертельно раненая, но залечившая рану голова зверя сама в описании Апокалипсиса именуется зверем, как бы олицетворяющим в себе всего зверя, которому принадлежит, и указуется прямо в числе семи царей, как тот, которому суждено быть и восьмым. „Семь голов суть… семь царей, из которых пять пали, один есть, другой еще не пришел‚ и когда придет не много ему оставаться. И зверь, который был и которого нет, есть восьмой, и из числа семи и пойдет на погибель“ (XVII, 9–11). „Зверь, которого ты видел, был и нет его, и выйдет из бездны и пойдет на погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни... видя, что зверь был, и нет его, и явится“ (XVII, 8). Отсюда ясно, что на смену Вителию, идущему, но еще не пришедшему в качестве седьмого императора, восьмым явится тот, который уже был ранее в числе семи, который получишь как бы смертельную рану, но рана его исцелела. Мы уже видели, что таковым мог почитаться только Нерон, возврата которого тогда ожидали, между прочим, и в самой Малой Азии. Этот восьмой император – зверь Нерон ставится Апокалипсисом в трагическое соприкосновение и с Римом, и с Иерусалимом, согласно распространенной молве (XI, 7), и с Востоком вообще. Мировая катастрофа осуществляется; если не одним Нероном, то при участии Зверя Нерона, и при том совершается именно с Востока. „Шестой ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат; и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного“ (XVI, 12). Но кто же возбуждает и собирает этих царей? Возбуждают и собирают их „духи демонские“ из уст зверя и из уст лжепророка. „Они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя“ (XVI, 14, 18). А в Риме Нерона и ждали именно во главе парфян и других народов.

Тожество как бы смертельно раненой головы зверя, о которой говорится в перечне императоров, с как бы смертельно раненым зверем, о котором, как о действующем лице, обильно упоминается в Апокалипсисе, не может подлежать никакому сомнению. Если раненою головою явно называется один из семи императоров, то и под раненным зверем, выходящим из бездны и идущим на гибель или на губительство (εἰς απολείαν), явно подразумевается один из тех же семи императоров, которому суждено еще вернуться, чтобы стать восьмым. Мы уже видели, что по самому характеру смерти или исчезновения таким, как бы смертельно или на смерть (ὡς ἐσφαγμένην εἰς θάνατον) раненным из числа, семи императоров мог почитаться только Нерон. Его и ждали в Риме, и в римской империи, в том числе и на малоазийском побережье. Еще в четвертом веке сохранялось широко распространеннoe убеждение, что предсказываемый в 1–ом послании к фессалоникийцам антихрист будет возвращающимся к жизни, выходящим из ада Нероном‚ как о том свидетельствуют Лактаций, Коммодиан, Сульпиций Север, Августин, Златоуст и другие.

Итак, Нерон совершенно ясно отмечен и обозначен в Апокалипсисе. В этом нельзя сомневаться и теперь при более или менее внимательном его изучении. Еще менее можно было сомневаться в эпоху его появления, когда возврат Нерона был предметом едва ли не всеобщего ожидания. Нельзя было ожидать возвращения изрубленного в куски Калигулы, о котором во все царствование Нерона не было и речи и которого уже позабыли. Еще менее можно было ожидать погибшего на глазах у толпы под мечами преторианцев семидесятилетнего Гальбу, который и при жизни не успел сосредоточить на себе всеобщего внимания, запечатлеться в народной памяти, как запечатлелся Нерон, заставлявший говорить о себе и при жизни, и после смерти. Но как бы для того, чтобы еще резче отличить Нерона, как подразумеваемого под имеющим вернуться‚ автор Апокалипсиса говорит не о ранах, а o ране, не о мечах, а о мече. Из всех семи кесарей от Тиверия до Вителия только двое умерли не от ран, а от раны не от мечей, а от меча, именно Нерон и Отон, окончившие жизнь самоубийством. Ho Отон был еще жив во время написания Апокалипсиса, а потому выражаться так можно было только о Нероне. При жизни Отона, т. е. во время написания Апокалипсиса только об одном из всех императоров, именно о Нероне можно было говорить, как о „звере, у которого смертельная рана исцелела“ (XIII, 12) и который имеет рану от меча и жив (XIII, 14).

Но, если автор Апокалипсиса отчетливо и ярко обозначает Нерона, почему же он прямо не называет его по имени? Происходит это, как мы полагаем, не от одной‚ а от многих причин, из коих мы, остановимся только на трех ближайших. Во-первых, он передает нам не столько слышанные им речи, сколько бывшие ему видения, которые, по самому существу своему, не могут заключать в себе собственных имен. Во–вторых, самые имена в свое время были совершенно излишни. Никто не мог сомневаться в том, что жена, одетая в багряницу и сидящая на семи холмах, раз уже сказано, что она обозначает великий город, не может обозначать другого города, кроме Рима. Никто не мог – в равной степени сомневаться в том, что, если один из павших кесарей назван получившим от меча рану только казавшуюся смертельной, то потому этим кесарем может быть только Нерон. Имена шли бы в разрез с общим характером изложения и ничего нового не открывали бы. В–третьих, описывающему видения‚ равно как и писавшему их, необходимо было вызвать самостоятельную мысль, самостоятельную работу читателей, чтобы глубже укоренилось в них воспринимаемое. Разгаданная загадка гораздо глубже и прочнее сидит в душе, чем просто сделанное сообщение, которое может и скользнуть по человеческому пониманию, не оставив на нем прочных следов. О четвертой, и по нашему мнению главенствующей причине скажем мы несколько позднее. Бывают случаи, когда собственное имя как бы готово уже сорваться с Уст автора Апокалипсиса; но он делает остановку, привлекает внимание читателя, требует от него умственного напряжения, и ограничивается тем или иным нарицательным термином или аналогичным примером. Так по отношению к женщине, изображающей великий город, говорит он: „и на челе ея написано было имя... Тайна (μυστήριον), Вавилон Великий, мать блудницам и мерзостям всяким“ (XVII, 5). Точно также, указав подробно все признаки и атрибуты зверя, так что читатель уже ждет наименования, и сам может предсказать его, автор говорит, что зверь имеет имя, что есть и число этого имени, что можно счесть это число, ибо это число человеческое, и число это шестьсот шестьдесят шесть... „Здесь мудрость», говорит он, упомянув об имени и числе его. «Кто имеет ум, тот сочти число зверя“ и т. д. (XIII, 17, 18). В другом месте, говоря о том, что река Евфрат высохла, чтобы дать дорогу царям от Восхода солнечного, что демонские духи, исходящие из уст зверя, „выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя“, он заключает речь свою словами: „и он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон“ (XVI, 16). Всякий читатель – иудей и эллин – знает, что дается вовсе не собственное имя какого-либо места, ибо места, носящего такое имя, вовсе не существует; читатель иудей знает еще при том, что слово Армагеддон не имеет в еврейском языке и нарицательного значения, ибо вообще не существует в нем буквально так звучащего слова. Явно, что и тут автор Апокалипсиса, желает вызвать умственную, мыслительную работу читателя и только упускает сказать: „здесь мудрость. Кто имеет ум, разгадай“. Остановимся еще на ангеле Авадоне, ведущем полчища саранчи, именующемся еще по-гречески Аполлионом. Ни греческого имени, ни греческого слова Аполлион (по аналогии словопроизводства: губитель) до Апокалипсиса не существовало; ангела Авадона не ведают ни библейская, ни талмудическая, ни даже каббалистическая ангелология и демонология. Слово „аввадон“ есть нарицательное и обозначает бездну, ту самую бездну, из которой выступила саранча и о которой говорится в тексте Апокалипсиса (ἄβυσσος), а в частном и при том первенствующем смысле – ад или тартар, из которого как из бездны‚ исходит и Зверь–Нерон идущий на губительство и на погибель. Итак, переводя употребленное автором Апокалипсиса еврейское слово, мы узнаем, что вождем и предводителем полчища саранчи является не кто иной, как ад или тартар.

На основании всех приведенных выше примеров мы можем установить некоторый особый технический прием автора Апокалипсиса. Достигая в загадочном своем изложении момента, когда имя загадочно определенного им предмета, места или лица уже просится на его перо и почти готово сорваться с уст самого читателя, он объявляет, что имя это – тайна (μυστήριον), премудрость (σοφία), что имеющий ум должен понять или разгадать его, при чем прибегает к помощи еврейского языка (Авадон, Армагеддон). Остановимся на ничего не значащем в том виде, как оно передано в тексте еврейском слове Армагеддон. Обозначив им то место, где будут собраны на брань в великий день Господень цари всей земли, несомненно, со своими войсками, ибо без того не возникла бы брань (XVI, 16), он говорит несколькими стихами далее (19) о падении „города великого“ – Urbs mаgnа, называя его и Вавилоном великим, а в следующей главе свидетельствует, что этот Вавилон великий расположен на семи холмах и что он есть город „царствующий над земными царями“. Если же мы знаем, что подразумевается Рим – великий город или просто „великий Рим“ – Romа mаgnа – то переводя это последнее выражение по-еврейски, мы получаем hа Romа geddol или ἁρομαγεδολ. Принимая же во внимание, что еврейская речь писалась без гласных, мы получаем разницу в одной только конечной букве hrmgdon (0=евр. вау) или ἁρμγδον и hrmdol или ἁρμγδολ. Причина обращения конечного λ в ν довольно понятна. С одной стороны‚ надо было придать имени возможное для греческого языка окончание вместо совершенно невозможного окончания на λ; с другой, могло существовать и стремление приравнять по окончанию встречающиеся или подразумеваемые собственные имена: Ἁββαδων, Απολλυων, Ἁρμαγεδδον, Νερων. Во всяком случае нельзя сомневаться в том, что не существующий и нарицательного значения не имеющий Ἁρμαγεδδων обозначает великий Рим, Romа mаgnа, hа Romа geddol, как это явствует и из самого изложения. Старинные комментаторы Апокалипсиса пытались объяснять Ἁρμαγεδδων через hаr Megido – гора Мегидо в Палестине, что требует большого изменения в тексте. Но во-первых Мегидо – не гора, а городок, расположенный у подошвы горы, никогда этого имени не носившей. В Священном Писании говорится о „водах Мегидо“ (поток Киссон), о равнине или долине Мегидо, а отнюдь не о горе. Во-вторых, в Священном Писании и в воспоминаниях народа Мегидо отмечено только битвою при Bаpаке и Деворе, да поражением Езекии фараоном Hexаo. Ни то, ни другое событие не давало бы ни малейшего основания и повода почитать Мегидо или не существующую гору Мегидо местом предстоящей мировой брани.

Обратимся к числу 666, т.e. к числу имени зверя. Это число со второго ужа века было ключом и основанием для великого множества самых разнообразных разгадок. Само собою разумеется, что чисто арифметическим путем предлагаемая Апокалипсисом задача разрешена быть не может, ибо разложение числа на произвольные слагаемые, обозначаемые буквами, может быть варьируемо до бесконечности, тем более, что и число букв имени представляет неизвестную величину. Достаточно сказать, что односложное имя Хот, если бы такое существовало, и многосложное Абдель-Кадер–Саид–Синдибадд представляет по счету то же самое число 666. Отсюда явствует, что для разрешения загадки надо от предположенного имени, представляющего готовую уже совокупность слагаемых, переходит к данной сумме (счету имени зверя) представляющей проверку, а не признавать ее за пункт отправления. Подбор имен может производиться без всякого руководящего начала, просто на удачу, как и подобраны были еще во втором столетии Ευανθας, Τειτανος, Λατεινος. Само собою разумеется, что число таких подборных псевдонимов может быть почти бесконечным и обращает подбирание в своего рода спорт, почему и произнес ему Ириней суровое осуждение. В других случаях руководящее, начало почерпалось в окружающей разгадчика действительности, в мире ему современном, в событиях его времени, причем связь с текстом Апокалипсиса являлась уже искусственной или по крайней мере весьма слабой. Так первые протестанты в стремлении опознать в папе антихриста и число 666 понимали, как счет букв в слове латинянин – λατεινος. В свою, очередь и римские католики, дабы усматривать апокалипсического зверя в Лютере приноравливали и его имя к такому же счислению. (Сколько помнится, для этого надо было писать М. Λουθηρ. Θ, т. e. M. Luther Th(eologus), что и дает 666). В начале прошлого века многие в Европе и у нас в России пытались усмотреть апокалипсического зверя в Наполеоне или Наполеоне Бонапарте, ухитряясь подводить его имя к соответствующему учету 666. Существенная ошибка всех этих бесплодных и бесполезных упражнений заключается в том, что имя апокалипсического зверя искалось вне Апокалипсиса и даже помимо его, тогда как имя это совершенно ясно, хотя и описательно, выражено в самом Апокалипсисе, и остается только „счесть число этого имени“, чтобы получить надлежащую проверку. Если под зверем число имени которого следует счесть, в Апокалипсисе явно подразумевается Кесарь Нерон, то и имя уже дано и надлежит только произвести счет числа его. Правда, что счет числа этого имени Καισαρ Νερο дает всего 607, но мы уже видели, что автор Апокалипсиса прибегает к еврейскому языку, дабы не делать „тайны“ слишком явными. „Мудрость“ в том и заключается, чтобы применить еврейское правописание (без гласных) и еврейские буквы с численным их значением. Оттого-то и счесть число имени зверя может не всякий читатель, а только ‚‚имеющий ум“`. При написании же еврейскими буквами без гласных, кроме о, обозначаемого через букву вау, получаем

            Н      –      –        50

            е      –      –        0

            р      –      –       200

            о      –      –        6

            н      –      –        50

            К      –      –       100

            е      –      –        0

            с      –      –        60

            а      –      –        0

            р      –      –        200

                              _____

                               666

Мы обозначили гласные нулями, так как в еврейской транскрипции их не должно было существовать, да им и не имеется соответствующих численных величин даже и ныне. Необходимо обратить внимание на безусловную простоту и стройность разложения данной арифметической величины, недостигаемую всеми гипотезами. Для примера возьмем только приведенные y Иринея: Λατεινος =_ 30 1 300 5 10 50 70 200; Ευανθας = 5 400 1 50 1 9 1 200; Τειταν = 300 5 10 300 1 50.

Мы уже сказали, что при греческом написании имени Καισαρ Νερον получилось бы всего 607. Между тем, Ириней свидетельствует нам, что в его время многие признавали за апокалипсическое число зверя 616, а не 666, и опирались при том на некоторые списки. Этому уменьшению апокалипсического числа на целую пентаду (50) Ириней противопоставляет древнейшие списки и свидетельство предания, идущего от старцев, знавших Иоанна апостола, являющегося, по его словам, автором Апокалипсиса. Предполагавшие исправлять текст должны были несомненно руководствоваться тем или иным именем которое они считали. Число имени зверя Καισαρ Νερον (607) разнится от приводимого Иринеем исправления, являвшегося против подлинника и древнейших списков всего на 9, т.е. на букву Θ. Прибавляя эту букву к началу имени мы получаемъ Θ (или Θειος) Νερον Καισαρ, что соответствует латинскому D. (или Divus) Nero Cаesаr, как это и писалось, напр., на монетах. Если бы наше предположение о прибавке Θ для обозначения Θειος, divus, божественный, могло быть доказанным, мы имели бы свидетельство, что в начале второго или даже конце первого века, совершенно сообразно всему в Апокалипсисе изложенному‚ не сомневались в том, что имя апокалипсического зверя – ”Кесарь Нерон“. Но это имя и без того уже подсказало самим Апокалипсисом и подтверждается счетом еврейских букв его обозначающих. Самое разъяснение, что имя апокалипсического зверя следует признавать написанным не греческими, а еврейскими буквами, когда только и даст оно потребное число 666, произведено не нами и не Ренаном, которому приписывает его г. Морозов, а гораздо ранее, именно в 30-х годах прошлого века немецкими учеными: Бенари в Берлине, Хитцигом в Гейдельберге и Бейсом в Страсбурге. Peнан во всю свою жизнь не сделал никакого открытия, он был только компилятором и популяризатором, не обладавшим при том даром научной критики. Внесено ли в предшествовавшее изложение что-либо и моим самостоятельным трудом – дело другое.

Мы обещались дать некоторый ключ к относительному хотя пониманию Апокалипсиса. Между тем, мы пока определили только точное время происхождения самой книги и сообразно тому уяснили некоторые „признаки времени“, которые не могли ускользнуть от внимания ее автора и ярко отмечены им в его книге. Только краткости ради мы не включили в число этих отмеченных им „признаков времени“ войны, о которых в своем месте говорит он (VI, 4), голод, бывший при Клавдии и позднее (VI, 6), мор свирепствовавший при Нероне (VI, 8), „умерщвление зверями земными“ в цирках вообще, в Колизее в частности, а может быть и во время римского пожара, когда Нероном выпущены были звери на обезумевший и мечущийся народ. По свидетельству римских историков (Светония), Нерон даже за несколько часов перед окончательным бегством из Рима еще намеревался выпустить на Рим имевшийся у него штат диких зверей. „Души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели“, принадлежат также к числу этих „признаков времени“.

Но не изложение этих „признаков времени“ составляет главную и конечную цель автора Апокалипсиса. Главное содержание Апокалипсиса определяется уже словами вступления: „я был в духе в день Господень“. Только весьма, близорукое, мелочное понимание может объяснять это слово хронологическим указанием на определенный день недели, именно на воскресение – dies dominicа, Dimаnche. В равной степени только поверхностное тоже понимание может объяснять бытие или пребывание в духе в смысле вдохновенного состояния, духовного исступления. Бытие в духе обозначает духовное пребывание там, где не находится тело, или не там, где находится тело. Апостол Павел телесно пребывал далеко от Корифея, но в духе был в собрании коринфской церкви, судил вместе с нею коринфского кровосмесника. Точно также, не покидая, может быть, телом землю, – он сам не убежден в этом‚ – он в духе восхищен был до седьмого неба, что он положительно знает, пребывал временно там своим духом. Христос находился телесно в пустынь, но духом поставлен был на кровлю иерусалимского храма, откуда видел мир и царства его. Сам автор Апокалипсиса был телом на Патмосе, но в духе уведен был в пустыню, где и увидел жену, сидящую на звере багряном (XVII, З). Само собою разумеется, что ‚,бытие духом“ в отличие от „бытия телом“, может равно касаться перемещения как в пространстве так и во времени. Как можно быть телом в одном месте и духом в другом, так можно быть телом в одной эпохе и духом в другой, все равно, принадлежит ли эта эпоха к прошлому или к грядущему человечества. Итак, автор Апокалипсиса „был в духе в день Господень“. Пребывая телом в круговороте своего времени, среди „признаков“ и „знамений“ своего времени, при царствовании Отона, вступившего на смену пяти павших предшественников и в свою очередь готового уже пасть и быть смененным седьмым, он видит, что сочтены уже дни и этого седьмого, ибо надвигается уже и восьмой, чтобы сменить его, а между тем, войска окружают Иерусалим, который уже попирается язычниками, и внешний двор храма уже им отдан. Но духом автор Апокалипсиса пребывает не в этой сутолоке текущего, может быть уже подготовляющей разрушение, а в дне Господнем, когда разрушение старого мира должно совершиться, чтобы дать, место новому. Таким образом, автор Апокалипсиса является одновременно живущим в двух половинах времени: в настоящем, которое он созерцает, подвергая его своему анализу, и в будущем, которое он созерцает, изображая его.

Отсюда и двойственное содержание самого Апокалипсиса. В нем отражена, так сказать, будничная мировая жизнь с подготовляемым ею мировым переворотом в виде разрушения Иерусалима, расслаблением и падением Рима, брожением, начинающимся На Востоке и т. п. и великая трагедия мира, равносильная его кончине, „великому дню Господнему“, многократно предсказанному пророками и самим Сыном Человеческим, Который в этот день должен явиться. Эти обе половины времени в виду признаков времени, им непосредственно переживаемого, представляются ему сливающимися в одно целое, не имеющими между собою промежутка и непосредственно следующими друг за другом. Откровение, бывшее ему, он почитает совершенным для того, чтобы показать рабам Христовым, чему надлежит быть вскоре (I, 1). Но божественное „вскоре“ бесконечно отлично от человеческого вскоре. История, так сказать, затянулась, пошла более медленным темпом, чем представлялось автору Апокалипсиса. Двойственное содержание Апокалипсиса сказалось с резкостью‚ которой не существовало при его написании. Обе половины времени, как бы сливавшиеся в одно целое, оказались разделенными долгим промежутком, рядом веков. Поэтому-то для нас и каждая половина изображаемого представляет нечто самостоятельное и подлежит самостоятельному же опознаванию. Для нас непосредственно предстоявшая автору трагедия уже отличена от великой трагедии мира, только при помощи целого ряда, посредствующих звеньев сливающихся и составляющих одно целое.

Что предстояло для автора Апокалипсиса непосредственно вскоре? Разрушение Иерусалима и храма, постепенное расслабление и падение римской империи, затянувшееся на сравнительно больший срок... Возвращение Нерона... Возобновившееся гонение на христиан, на Царство Христово, на Церковь... Все это „признаки времени“, заставлявшие предполагать, что полнота его наступила и что за истерическим переворотом, которого надо ожидать с часа на час, наступит конец истории, кончина мира, тот ,‚великий день Господень“, о котором говорили пророки и прежде всего Иоиль, как говорил и сам Сын Человеческий, имеющий придти‚ чтобы закончить историю, сокрушить старый мир и воздвигнуть новый с новым небом и с новою землею.

И вот в предчувствии этого, по имеющимся уже ‚,знамениям времени“, последнего и недалекого мирового переворота, автор Апокалипсиса „и был в духе в день Господень“, как Павел был в духе в Корифее и на седьмом небе, а Иисус Христос на кровле Иерусалимского храма. Но вся внешняя обстановка „дня Господня“ была уже данного, запечатленною в духе и отнюдь не представляла свободного поля ни для догадок ни для нового откровения. Вся внешняя картина наступления „дня Господнего“, давно уже предначертанная пророками, должна была предноситься духовному взору автора Апокалипсиса со всею вереницею знакомых уже образов и символов. Христос обещал возвратиться в облаках и с облаками. Таким и видит Его перед собою автор Апокалипсиса. Даниил видел, как в наступающий день Господень поставлены были престолы и воссел Ветхий деньми, и одежда его была бела, как снег, и волосы, как волна, и раскрылись книги, и начался суд (Дан. VII, 9. 10). И тою же самою внешнею картиною открывается и для Иоанна наступление дня Господня, в который перенесен он был в духе, причем и отдельные образы воины и снега находят у него свое место. Но для Иоанна предлежащую суду книгу может раскрыть и прочитать только Агнец закланный, который не предносился Даниилу. Захария видел коней – черного, белого, рыжего и бледного или чалого – посланных Богом на посещение Мира (Захар. XII, 19), – и таких же коней с сидящими на них видит и Иоанн. Но только для Иоанна сидящий на белом коне наперед уже увенчан венцом, как вышедший побеждающим и чтобы победить в противоположность зверю, уже получившему рану, как бы на смерть, и по исцелению этой раны идущему на погибель. А этот сидящий на белом коне бесспорно Христос, т. е. тот же Агнец закланный, которому предстоит битва со зверем и победа над ним. И для Иоанна, как для Иоиля в день Господень, в день гнева падают с неба звезды, налетают полчища саранчи, причем отдельные характерные выражения обоих пророчеств не раз буквально совпадают друг с другом. Но только для Иоанна этот день Господень есть день гнева Сидящего на престоле и Агнца, ибо пришел великий день гнева Его и кто может устоять, как говорится и у Иоиля (VI, 16. 17. Иоиль II, 11). Но только для Иоанна этот наступающий гнев Агнца закланного объясняется „душами убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели“ (VI, 9). И Даниил видел зверя, выходящего из бездны, имеющего и символические рога и символические головы, причем и для него зверь этот обозначал политическое могущество, царство, еще не получившее, однако, раны, которая хотя бы по виду только представлялась смертельной. Надо полагать, что и самое уподобление Рима, этому зверю не представляло безусловной новизны и особенности Апокалипсиса. Четвертая книга Ездры написана не много позднее его и несомненно вне всякой от него зависимости и без всякого заимствования от него и подражания. Тем не менее и в ней под головами подразумеваются именно кесари Рима, причем счисление начинается несомненно с Юлия Цезаря, ибо второй голове (Августу) придается особое долголетие, и заканчивается, вероятно Титом или Домицианом (десятый и одиннадцатый по этому счету). Но только для Иоанна этот зверь уже обагрен „кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых“, как только для Иоанна ”Он будет вести брань с Агнцем, и Агнец победит, ибо Он есть Господь господствующих Царь царей, и сущие с ним суть званые и избранные и верные» (XVII, 14), которых и сделал он „царями и священниками Богу и Отцу своему и которому достойна слава и держава во веки веков. Аминь“ (1, 6).

Мы обещали дать некоторый ключ к относительному уразумению Апокалипсиса, но далеки от мысли писать на него толкование, а потому можем обойти молчанием все остальные образы, наполняющие Апокалипсис и воспринятые автором его от ветхозаветного предания, в котором он жил и которое унаследовал: измерение храма, четыре животных и четверо старцев вокруг престола и т. п. Мы можем вообще сказать, что во всем содержании Апокалипсиса нет образов, которые не были бы только повторены из ветхозаветного предания, автором воспринятого и унаследованного. Исключением и притом существенным исключением является только образ самого Агнца‚ но уже не характеризующего только смирение и кротость при ведении на заклание или на стрижение, как у Исаии, но Агнца закланного, воистину пасхального Агнца новозаветного. Это учение о пасхальном Агнце новозаветном ни в одном из Писаний новозаветных не раскрыто с такою полнотою и подробностью, как именно в Апокалипсисе. Даже Евангелие Иоанна отступает в этом отношении на второй план. Все содержание Апокалипсиса представляет, таким образом, повесть предстоящей борьбы и брани между вышедшим на победу и чтобы победить Агнцем и выходящим из бездны зверем, изображающим Рим или мир, что в те времена не представляло различия. Но Агнец живет в Царстве Своем или Церкви, составляющей тело Его, а потому предстоящая брань Его с миром или Римом равносильна и равнозначуща борьбе Церкви с царством мира сего, ибо и Церковь выступила на поприще брани в свою очередь, „побеждая и чтобы победить“. Отсюда объясняется еще раз, почему автор Апокалипсиса начинает христианскую эру и счисление римских кесарей с Тиверия, при котором в мире основалось самое Царство Христово, брань которого с царством Рима или царством мира и составляет все содержание Апокалипсиса.

Выяснив все вышеизложенное, мы можем снова возвратиться к вопросу о том, почему Нерон, будучи несомненно отмечен в Апокалипсисе, прямо и открыто не назван в нем собственным своим именем. Мы уже говорили, что, наряду с тремя ближайшими объяснениями этого умолчания, имеется еще и четвертое, которое почитаем мы даже главенствующим. Во время написания Апокалипсиса долженствующее произвести крутой переворот возвращение Нерона ожидалось и в Риме и на Малоазиатском побережье. Несомненно ждал этого возвращения и автор Апокалипсиса, отметивший этот предстоящий возврат на листах своей книги. Но это еще не значит, что он признавал Нероном действовавшего его именем самозванца, наполнявшего террором именно Корифею и Малую Азию, как не предполагал и того, что Heрон избавился от смерти, скрывается у парфян и именно с парфянами пойдет на Рим. Чем был для него Нерон? Прежде всего типом римского кесаря, богохульно требовавшим себе поклонения и произведшим первое гонение на святых и свидетелей Иисусовых. Ни матереубийство Нерона, ни театральность всей его жизни, ни даже учиненный им пожар Рима не имеют для автора Апокалипсиса никакого значения. Для него вполне безразлично, придет ли тот самый Нерон, который случайно спасся от смерти и где бы то ни было скрывается ныне, или другой кесарь, имеющий восстановить тип мнящего себя богом гонителя на святых и на царство Христово для возобновления начатой уже, но прерванной на время борьбы. Если гонению суждено возобновиться при Домициане или Трояне, то Домициан и Троян и будут для него вторым Нероном, вернувшимся и только мнимо умершим Нероном. В Нероне олицетворяется для него кесарь – гонитель или даже Рим, как гонитель христианства, как супротивник его. Отметим, что не индивидуально Нерон называется у него зверем, как называется Рим с пятью павшими и двумя готовящимися уже пасть кесарями, а зверь, тожественный с этим Римом‚ носит имя кесаря Нерона. Имя зверя, в действительности гласящее ”кесарь Нерон“ является для него скорее нарицательным, чем собственным именем. Автор Апокалипсиса не предсказывает, от себя возврат исторического Нерона, как нечто новое, неведомое и нежданное; он только вторит всеобщему ожиданию, повторяет широко распространенную и тревожащую всех молву‚ не отрицая ее, но и не подтверждал ее подробностей. Для него, по существу, вполне безразлично, окажется ли этот ожидаемый и имеющий вернуться Нерон действительно сыном и убийцею Агриппины, не довершившим своего самоубийства, и не умершим от полученной раны, придет ли прикрывший себя его именем самозванец и будет продолжать его дело или явится новый Нерон в лице Домициана, Трояна и т. д. Повторяем, что имя Нерона имеет для автора Апокалипсиса более значение нарицательного имени, чем собственного‚ или, сохраняя значение собственного имени, приобретает и значение нарицательного. Зверь, именующийся „кесарем Нероном“ не перестает быть для него и олицетворением Рима, получившего в одну из своих семи неотделимых голов рану, которая только казалась смертельной, но в действительности не была еще таковою. Апокалипсис имеет, если можно так выразиться, двух героев: закланного Агнца, идущего на победу и чтобы победить, и зверя – Нерона, как бы на смерть закланного (ὡς ἐσφαγμένος εἰς θάνατον), но не умершего от раны и идущего На погибель и чтобы погибнуть. Ho этот Nero redivivus олицетворяет собою и Рим, и мир в противоположность царству Агнца.

Содержание Апокалипсиса распадается, как уже сказали мы, на две части, тесно сочлененные в самом повествовании: анализ текущей действительности, исчисление и указание „признаков“ и „знамений“ времени, побуждающих заключать о предстоящем близком конце, и описание самого конца, когда Христос „предаст царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу, ибо Ему надлежит царствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои“ (1Кор. XV, 24, 25).

Мы даем некоторый ключ к уразумению Апокалипсиса, точно определяя время его происхождения и разъясняя некоторые из „признаков времени“, в нем упоминаемых. Кое-что среди воспроизводимой Апокалипсисом действительности оставляем мы без рассмотрения и без разъяснения, по необходимой краткости изложения; кое-что и не можем мы разъяснить по скудости исторических материалов, до нас сохранившихся к числу таковых принадлежит, напр., личность лжепророка, являющегося своего рода сотрудником зверя. Только гадательно можем предположить мы в нем Симона Волхва или ходячие о нем в те времена представления, частью сохраненные нам писателями второго и третьего веков.

Само собою разумеется, что главным предметом нашего исследования было только время происхождения Апокалипсиса. Мы полагаем, что в этом отношении мы имеем дело, с устоем, который никоим образом поколеблен быть не может. Нам могут сказать, что книга г. Морозова сама по себе не вынуждала бы столь точного определения этого устоя. Но книга г.Морозова только одно из многочисленных знамений нашего времени, покушающегося на науку вообще и на религиозную науку в частности.

Мы пользуемся случаем, чтобы дать отпор всем такого рода опасным посягновениям, доказав, что и богословская наука, и религиозная истина имеют под собою прочные основания, с которыми надо считаться.

Н. Аксанов. Извлечено из журнала. «Церковный Вестник», 1908 г.

Типография М. Меркушева, Невский пр., № 8.