К вопросу о цели образования

Ответ критику Русской Мысли г. В. К.

В ноябре 1898 г. появилась отдельной брошюрой ваша актовая речь О цели образования. Ровно через год в ноябрьской книжке Русской Мысли мы прочитали статью г. В. К. – Образовательный проект конца века. Эта статья посвящена критическому разбору нашей актовой речи–разбору, во многих отношениях настолько замечательному, что, при всем нерасположении нашем ко всякого рода полемике, мы однако считаем для себя решительно невозможным обойти его совершенным молчанием. Впрочем, от полемики мы и сейчас пока еще воздержимся. Будем отвечать г. В. К. sine ira et studio, и пусть внимательный читатель сам рассудит о том, кто из нас прав и кто виноват.

Рецензенту нашей брошюры посчастливилось сделать очень важное открытие. Он именно открыл в нашей актовой речи «мотивированный, хотя и не разработанный в подробностях, проект замены гимназий и университетов церковной школой» (Русская Мысль 1899 № 11, стр. 43). Очень понятно, что он возмутился таким вопиюще-нелепым проектом, и очень понятно, что в пылу своего негодования он не задумался причислить нас к легиону «современных дельцов, которые с легким сердцем ставят крест над крохотной гражданственностью и цивилизацией, добытыми тяжелым трудом сотен поколений, – дельцов, умственные усилия которых направлены не на помощь ближнему, не на искание выхода из общего критического положения, а на придумывание все новых и новых ежовых рукавиц» (ibid.). Возмущенный страшным призраком этих ежовых рукавиц, г. В. К. счел своим долгом выступить на защиту попираемых нами прав гражданственности и цивилизации и разоблачить все великие грехи и болезни наших «клерикально-патриотических увлечений».

Рецензент обращает свое критическое внимание только на один пункт в нашей актовой речи – на наше суждение о церковной школе до-петровского и после-петровского периода. Со знаками восклицания он отмечает странную нелогичность с нашей стороны, что и в том и в другом периоде мы одновременно и хвалим и порицаем церковную школу. В этой нелогичности он увидел тайный «умысел» с нашей стороны; просто на просто он увидел здесь наше недобросовестное желание путем искусных «хитросплетений» заговорить зубы таким людям, которые не обладают великой прозорливостью самого г. В. К. Так как всю суть нашей брошюры он видит лишь в нашей похвале по адресу церковной школы, то на эту именно похвалу он и обрушивается всею тяжестью своей великой учености.

По суждению г. В. К., древняя Русь может по­ражать нас только своим глубоким невежеством. Это суждение свое он оправдывает ссылками на уче­ные труды покойного профессора И. Я. Порфирьева, академика Н. С. Тихонравова, П. В. Милюкова, В. А. Мякотина и г. Преображенского, и полагает, что этих ссылок совершенно достаточно для того, чтобы «опровергнуть» наш взгляд на образовательное значение древней церковной школы (Р. М. стр. 46–48). Но вполне основательно предполагая, что нам и самим известны или, по крайней мере, должны быть из­вестны сообщаемые им факты древнерусского невежества, г. В. К. находит в нашем молчании об этих фактах положительное основание к тому, чтобы заподозрить нас в недобросовестном желании кого-то обойти и кого-то обморочить (Р. М. стр. 48).

В справедливости этого подозрения он окончательно убедился, когда прочитал наши суждения о слабом образовательном значении нашей современной школы и о разных подделках под образование в нашем интеллигентном обществе. Он быстро разделы­вается с нашими суждениями одним победоносным вопросом: «а Новиков, Грибоедов, Пушкин, Го­голь, Тургенев. Достоевский, Щедрин?»– и, предполагая нас совершенно безответными, многозначительно уверяет своих читателей, что нами «забыто, многое забыто» (Р. М. стр. 51). По правде сказать, мы и действительно не можем дать никакого ответа на вопрос нашего рецензента, потому что мы совершенно не понимаем, что собственно должно доказывать собою сделанное им перечисление великих имен. Во всяком случае, мы не можем думать, что будто исключи­тельные таланты этих великих людей созданы в школах и школами, как не можем думать и того, что будто высокое образование их служит доказательством действительной образованности хотя бы большинства русского интеллигентного общества. Не хотелось ли нашему рецензенту напомнить нам, что перечисленные им великие люди не учились в духовной школе и все-таки достигли такой высокой ступени образования, что светом его, путем распространения их сочинений, могла бы наполниться вся русская земля? С точки зрения нашего рецензента, нам следовало сделать такое напоминание в виду наших суждений относительно образовательного значения духовной школы. Из наших суждений г. В. К. вывел такое заключение, что образование, «конечно, может дать только церковная школа», что с нашей точки зрения будто бы необходимо выходит такое положение: «долой светская наука и философия, светская средняя и высшая школа»! А редакция Русской Мысли пошла еще дальше своего сообразительного сотрудника и в подстрочном примечании к его словам в свою очередь также сообразила, что в своем «отрицании наук мы лишь слабо вторим графу Л. Н. Толстому» (Р. М. стр. 51).

При таких обстоятельствах совершенно понятно, что слабое выражение наших надежд и желаний, чтобы русские духовные школы и особенно духовные академии перестали быть сословными и профессиональными, чтобы они готовили не только образованных священников, но и вообще образованных христиан, – слабое выражение этих надежд и желаний произвело на г. В. К. такое тяжелое впечатление, что, по его собственному выражению, при чтении соответствующих страниц в нашей брошюре у него «жутко становится на душе» (ibid. стр. 52). Пред ним встали печальные тени Магницкого, Рунича, Корнеева и министра гр. Уварова, пред ним возник призрак «полного уничтожения светской школы и замены ее школой церковной» (ibid. стр. 53), и мы очутились, наконец, гасителем просвещения и поборником ежовых рукавиц.

Таковы тяжкие грехи наши по сердитому суждению о нас г. В. К. Но все эти грехи наши благосклонно изволил сочинить для нас сам же наш рецензент. На самом деле в содержании нашей бро­шюры нет даже и отдаленного намека на те вопиюще нелепые выводы, какие он изволит приписывать нам. Основную и единственную задачу нашей брошюры мы сами ясно и точно формулируем на первой же странице наших рассуждений. Мы желали объяснить посторонним слушателям нашей актовой речи: зачем существует академия? какой собственно толк в наших ученых работах? и к чему бы могло послужить учащейся у нас молодежи серьезное изучение академических наук? Эти вопросы в нашей брошюре напечатаны курсивом. Но г. В. К. не соблаговолил обратить на них ни малейшего внимания, и нам приходится теперь очень пожалеть об этом. На самом деле поставленные нами вопросы – и только они одни – объясняют собою все содержание нашей актовой речи. Мы по собственному опыту хорошо ведаем, да и нашему рецензенту это прекрасно известно, что среди нашего интеллигентного общества все понятие о духовных школах ограничивается только знанием об их существовании на Руси. Что существуют у нас духовные академии и духовные семинарии, – об этом многие знают, но чтó это за школы такие, и чему в них учат, и какие там получаются результаты обучения, – об этом уж лучше и не спрашивать совсем, потому что всегда можно получить такие ответы, пред которыми останется только руками развести. И мы лично много раз получали такие ответы, получали их от разных интеллигентных лиц, из разных слоев русского интеллигентного общества. Для характеристики этих ответов мы позволим себе указать здесь только на один давний, еще студенческий, разговор наш с одним почтенным помещиком. Человек, несомненно, интеллигентный и, несомненно, образован­ный, наш собеседник был крайне изумлен, когда мы сообщили ему, что в духовных академиях принят четырехлетний курс обучения. Он воображал, что у нас учат только закону Божию да умению обедни служить, и ему казалось, что для прохождения академического курса было бы совершенно достаточно одного только учебного года.

Мы полагаем, что и сам рецензент нашей брошюры г. В. К. знает о духовной академии не больше того, чем сколько было известно о ней нашему доброму помещику. Ведь если бы он знал, чему обучают у нас, он не мог бы сказать от нашего имени: «долой светская наука и философия», потому что в составе академического курса почти половина наук чисто светских, и сами мы имеем счастье занимать в академии одну из философских кафедр.

Как это ни печально, а нам все-таки приходится довести до сведения г. В. К., а вместе с ним и до сведения почтенной редакции Русской Мысли, что у нас читаются обширные курсы логики, психологии, истории философии и метафизики, общей гражданской истории древней и средних веков и нового времени, и русской гражданской истории, и истории литературы русской, и истории иностранных литератур, и курсы древних языков с историей литератур греческой и римской, и курсы некоторых других чисто светских наук. Если г. В. К. с покойной совестно может приписывать нам всякие нелепости, то мы не можем в этом случае последовать его недоброму примеру и не можем возвести на него такую напр. дикую кле­вету, что будто научность науки он ставит в полную зависимость от того, в школе какого ведомства преподается та или другая наука, что если напр. история литературы преподается в университете, то она – наука, а если в духовной академии, то она – чтó-то такое, для чего и названия нет. Наука не имеет никакого отношения ни к сословиям, ни к ведомствам. Она для всех одна, и отношение к ней должно быть только одно.

После того, чтó нам пришлось прочитать в критической статье г. В. К., мы уже не можем более не опасаться теперь, что сообразительный рецензент нашей брошюры, пожалуй, и здесь увидит некоторый искусный подвох с нашей стороны – подвох, направ­ленный к замене университетов и гимназий духовными академиями и духовными семинариями. Считаем необходимым заранее успокоить г. В. К., а с ним и редакцию Русской Мысли, что такой нелепости мы никогда даже и в мысли не имели и не могли иметь. Повторяем еще раз, что единственная задача нашей актовой речи выражается самым естественным и самым понятным желанием с нашей стороны: мы желали дать понятие о духовной школе и пытались выяснить ее образовательное значение, полагаем, что в постановке этой задачи не заключается никакого преступления. По крайней мере, мы никогда бы не по­чувствовали «жуткости на душе», если бы кто-нибудь из профессоров университета или из преподавателей гимназии стал бы говорить о значении университетского или гимназического обучения, и мы никогда бы не позволили себе увидеть в подобных речах светских профессоров и преподавателей какого-нибудь недобросовестного подвоха по нашему адресу.

Мы не знаем, как светское преподаватели стали бы выяснять образовательное значение своих школ, но полагаем, что и они в этом случае, несомненно бы очутились в крайне затруднительном положении. Дело в том, что точно установленного понятия об образовании у нас пока еще не имеется. Именем образования у нас нередко называется более или менее обстоятельное знакомство с современным положением науки в разных отраслях научного знания, нередко называется и более или менее широкое знакомство с художественной литературой, нередко называется и простое умете распоряжаться элементарными сведениями из школьных учебников, нередко называется даже и простое окончание курса в каком-нибудь учебном заведении. Само собою разумеется, что при множестве различных понятий об образовании выяснить образовательное значение какой бы то ни было школы – дело совершенно невозможное. Для этого необходимо сначала установить правильное понятие об образовании и уже с точки зрения этого понятия затем выяснить, может ли известная школа давать образование или не может.

В своей брошюре мы даем такое понятие об образовании: «образование–не сумма научных познаний, какими овладел или может овладеть человек, и тем более оно–не умение человека приспособляться к разным требованиям изменчивой моды, или к правилам, так называемого, светского обращения; вся сущность образования заключается только в познании человеком правды о себе, и образование выражается лишь ясным представлением человека о своем значении и назначении в мире в качестве свободно-разумной личности» (0 цели образ. стр. 29). Рецензент нашей брошюры приводить это определение образования и сопровождает свою выдержку из нашей брошюры только одним коротеньким замечанием: «все это, конечно, может дать только церковная школа» (Р. М. стр. 51). О том, что церковная школа действительно может давать образование, мы говорим, и раскрытие этого положения составляет специальный предмет нашей актовой речи. Но о том, что образование может давать только церковная школа, мы ни единого слова не говорим, – об этом прозорливо догадывается лишь сам г. В. К., и уже не нам же, конечно, желать теперь, чтобы он оказался ложным пророком в отечестве своем. Но дело пока не в школах, а в самом понятии об образовании. Для нас было бы весьма интересно и важно узнать, признает ли г. В. К. наше понятие об образовании или не признает. В виду того, что он не делает нам никаких возражений по этому поводу, мы склонны думать, что он соглашается с нами. Но в виду того, что он приводит нашу формулу со знаком восклицания: «вся (!) сущность образования»...., мы не менее склонны думать, что он признает необходимым дополнить нашу формулу, и очень возможно, что он сделает к ней такие дополнения, после которых от нее решительно ничего не останется. Возможно это потому, что отрицательная половина нашей фор­мулы: образование – не сумма научных познаний, не умение приспособляться к требованиям изменчивой моды или к правилам, так называемого, светского обращения, – в нашей брошюре напечатана обыкновенным шрифтом, а в рецензии г, В. К. она напечатана курсивом. По-видимому, цель этого курсива заключается в том, что г. В. К. желал раскрыть нашу срамоту и показать читателям Русской Мысли, какой мы необразованный человек, что не считаем за выражение образования ни суммы научных познаний, ни требований изменчивой моды, ни даже правил светского обращения. Если г. В. К. действительно выражал своим курсивом такое намерение, то наш разговор с ним, очевидно, должен быть совершенно другой. Но опираться на догадки и судить по догадкам мы не решаемся, и потому, вместо принципиальных рассуждений по вопросу о цели образования, мы ограничимся пока только простым разъяснением тех суждений по этому вопросу, которые были высказаны нами в нашей брошюре.

Наша речь о духовной школе начинается кратким напоминанием о прежнем значении церковного образования, когда это образование было единственным на Руси (0 цели образ. стр. 6–7). Это напоминание приводит нашего рецензента в крайнее негодование, и он обвиняет нас за него чуть-ли не во всех семи смертных грехах. Самого факта, что церков­ное образование действительно было единственным на Руси, он не отвергает. Ему хочется только доказать нам, что в до-петровской Руси и школ-то почти не было, да и школы-то были никуда негодные, и что поэтому кругом царило тогда всеобщее невежество. В этом доказательстве мы нисколько не нуждаемся. Мы ясно и определенно отмечаем в нашей брошюре все великие изъяны древне-русского образования и даже делаем по этому поводу самое решительное заявление, что в силу своих существенных изъянов наше старое церковное образование не могло существовать и не должно было существовать (О цели образ. стр. 8). Стало быть, указывать на факты древне-русского невежества, по крайней мере–по отношению к нам, г. В. К. трудился совершенно напрасно. Если бы мы думали вопреки фактам, на них бы можно было указывать и можно было бы «опровергнуть» нас. А так как мы в полной мере признаем все действительные факты и думаем совершенно согласно с ними, то и указывать их нам, очевидно, было не зачем. Мы и без указаний г. В. К. хорошо знаем эти печальные факты, и если бы нашему рецензенту было угодно, мы могли бы указать ему еще более резкие факты грубого невежества наших праотцев, чем какие он указал. Но мы не имели в виду написать исторический очерк образования на Руси; мы хотели выяснить только минувшее положение церковной школы, и потому наша задача заключалась не в том, чтобы нарисовать картину древне-русского просвещения, а в том, чтобы определить то значение церковной школы, какое она действительно имела.

Мы говорим, что древне-русская церковная школа была настолько плохо поставлена, что в действительности она давала образование лишь самое ограниченное, и что не редко даже образование наших книжных людей прежнего времени едва-едва только возвышалось над ступенью решительного невежества. Это наше суждение, как прямо неблагоприятное для прежней церковной школы, разумеется, должно быть очень приятно г. В. К., и он ничего бы, конечно, не имел против нашего обвинительного приговора по адресу церковной школы, если бы только мы ограничились этим одним приговором. Но по долгу справедливо­сти мы имели удовольствие отметить в старом церковном обучении и одну хорошую сторону. Мы именно указали на то обстоятельство, что «церковь благословляла учение и призывала к нему во имя высших интересов мысли и жизни, – во имя познания и достижения человеком истинных целей нравственной личности» (О цели образ. стр. 9). Это обстоятельство, с точки зрения нашего понятия об образовании, дало нам полное основание признать в старом церковном учении наличность истинного принципа образования и наличность истинной цели его. Это именно признание и вызвало собою грозное негодование со стороны нашего рецензента. Он выставляет на вид нашу крайнюю нелогичность, что мы и хвалим и порицаем одну и ту же церковную школу в один и тот же период ее существования, и при этом он делает весьма прозрачный экивок по нашему адресу, что будто мы говорим о церковной школе и так и этак, по мере надобности (Р. М. стр. 44). Мы позволим себе уверить г. В. К., что дело обстоит совсем не так. Мы получили свое образование в духовной академии, а в академии учат говорить не по мере надобности, а только по убеждению в правде. Когда факты заставили нас признать великие изъяны древне-русского церковного обучения, мы без всякого колебания признали эти изъяны. Когда же факты заставили нас признать в прежнем церковном обучении наличность образовательного принципа и образовательной цели, мы признали также и эту наличность. Наш рецензент, выставляя на вид нашу мнимую нелогичность и делая в нашу сторону свой экивок, не соблаговолил однако ни единым словом обмолвиться, что мы хвалим и порицаем церковную школу в двух совершенно различных отношениях: хвалим образовательный принцип школьного обучения и осуждаем неудовлетворительную постановку школьного дела. Почему г. В. К. угодно было поступить таким образом, – мы не знаем, а догадываться не желаем; но мы очень жалеем о том, что он поступил таким образом потому что, по крайней мере одной неправдой в его рецензии могло бы быть меньше.

По мнению нашего рецензента, старая церковная школа заслуживает порицания и одного только порицания. Мы не можем и не умеем хвалить или бранить без всякого разбора по одному только желанию хвалить или бранить. О всякой школе мы желаем и можем судить только по тому, чтó дает школа, а древняя церковная школа, как мы об этом говорим и в нашей брошюре, дала нам «не мало великого духа людей» (О цели образ. стр. 11). Наш рецензент, по видимому, признает этот факт, но почему-то непременно желает ослабить его действительное значение одной и единственной удивительной фразой: «г. Несмелов благоразумно умалчивает о чине этих великих подвижников» (Р. М. стр. 49). Мы удивляемся этому замечанию г. В. К., потому что мы решительно не в состоянии понять, какое же собственно отношение к суждению о духовном величии человека имеет вопрос о чине его? Но если уж нашему рецензенту было угодно поставить нам этот странный вопрос, то мы считаем своей обязанностью довести до сведения всех, кому это неведомо, что великие подвижники веры и доблестные защитники ее у нас по преимуществу выходили из духовного чина. Полагаем, что это обстоятельство не служит к бесчестию духовного чина, как не служит оно и к чести светского чина, хотя впрочем, по долгу справедливости, мы считаем необходимым заметить здесь, что духовный чин в прежнее время не представлял еще из себя замкнутого духовного сословия, а был именно духовным чином, в который свободно могли вступать и действительно вступали светские люди разных сословий и разных общественных положений от простого крестьянина и до удельного князя. Но повторяем, что вопрос о чине великих подвижников веры в данном случае не имеет для нас решительно никакого значения. Дело вовсе не в том, в каком чине состояли подвижники и защитники веры, а в том, что они были и что их дала нам церковная школа. Мы признаем этот факт совершенно достаточным для утверждения своего положения, что старая церковная школа, при всей неудовлетворительности ее, все-таки могла создавать людей великого духа, что она могла все-таки давать людям образование хотя и весьма одностороннее, однако же глубокое, потому что жизненное.

Нашему рецензенту желательно «опровергнуть» это положение, и он думает опровергнуть его ссылкой на вопиющее невежество русского народа и даже самого русского духовенства в период до-петровской

Руси. Факты невежества мы признавали и признаем, но доказательное значение этих фактов в пользу суждений нашего рецензента мы совершенно отрицаем. Наш рецензент, обвиняя нас в намеренном забвении многого и многого, сам конечно ненамеренно забывает теперь хорошо известные ему и очень важ­ные факты, что в до-петровской Руси хорошо организованных школ совсем не было, и что мастерами школьного дела тогда весьма нередко выступали даже прямо полуграмотные люди. Это обстоятельство, само по себе, дает нам право не на отрицание образовательного значения церковной школы, а только на отрицание той невозможной постановки школьного дела, которую мы отметили в нашей брошюре и которую хорошо знает также и наш рецензент. Если бы г. В. К. доказал нам, что церковная школа, при всякой постановке школьного дела, может создавать только невежд и суеверов, то это доказательство было бы действительным осуждением церковной школы, и после такого доказательства мы без всякого колебания отвергли бы церковную школу, как совершенно никуда негодную. Но такого доказательства он не дает. А между тем мы имеем факты и указываем на них, что даже и при убогом церковном учении до-петровского времени у нас могли появляться образованные люди, потому что церковное учете, при всем его несомненном убожестве, опиралось однако на истинный принцип образования и преследовало его подлинную цель. В виду этого именно достоинства старой церковной школы, мы и высказали в нашей брошюре совершенно понятное и, по нашему мнению, совершенно правильное соображение, что в период петровской реформы церковная школа подлежала собственно не уничтожению, а только коренному изменению в постановке школьного дела. С точки зрения этого именно соображения мы и смотрим как на петровскую реформу школьного дела, так и на положение духовной школы в настоящее время.

Со времени петровской реформы церковная школа стала профессиональной и сословной. Церковные власти позволяли учиться в своих школах только тем людям, которые желали учиться в надежду священства. А так как среди светских людей не находилось, да пожалуй и не могло находиться таких охотников, которые бы желали учиться именно в эту надежду, то церковные школы естественно и насильственно стали наполняться исключительно детьми духовенства. В этой специализации церковного обучения мы видим роковую ошибку церковной власти. Ошибка эта оказалась роковой прежде всего для самой церковной школы, потому что образовательный принцип обучения в ней был заменен утилитарно-практическим принципом: вместо обучения ради образования явилось обучение ради подготовки хороших пастырей церкви – с одной стороны и ради получения места – с другой стороны. Но эта ошибка оказалась потом роковой и для самой русской церкви, потому что лица, желавшие образования не ради священства, а ради образования, самою же церковною властью были подвинуты на путь удаления от церкви.

Так мы писали в нашей брошюре (О цели образ. стр. 12–14), так же мы и теперь думаем. Наш рецензент почему-то вообразил себе, что мы говорим не о духовной школе, а вообще о петровской реформе школьного дела, и что всю эту реформу мы считаем роковою ошибкой (Русская Мысль, стр. 50). Много раз мы читали и перечитывали свою брошюру и все-таки решительно не можем понять, откуда бы мог возникнуть этот печальный плод рецензентского воображения? Сам г. В. К. не приводит наших подлинных слов; он просто уверяет своих читателей, что мы так думаем, да и делу конец. Но думать так мы не могли и не можем. Кто же будет отрицать, что нам всегда были нужны и всегда будут нужны и хорошие медики, и хорошие юристы, и хорошие технологи, и хорошие инженеры, и ученые

химики, и ученые физики, и пр. и пр.? Кто же в здравом уме и доброй памяти будет отрицать оче­видную необходимость и очевидную пользу таких учебных заведений, которые дают специальную научную подготовку для плодотворной работы на разных поприщах государственно-общественной службы и деятельности? Полагаем, что никто. Полагаем, что г. В. К. приписал эту нелепость только нам одним, и почему он приписал ее нам, мы решительно не пронимаем. Мы думаем о петровской реформе вовсе не так, как это рисуется воображением нашего ре­цензента. Введение в, России профессионального образования мы не только не считаем роковою ошибкой, но и считаем это дело единственно великим делом, за которое Петр I действительно заслуживает титул Великого и титул Преобразователя России. По­этому никаких светских учебных заведений мы не отрицаем и не желаем отрицать, так как мы не менее г. В. К. понимаем и ценим их огромное значение. Во всем нашем представлении петровской реформы единственно неблагоприятным элементом для нее может служить только наше суждение, что в увлечении профессиональным образованием общее образование было забыто, и что самый принцип общего образования был принесен в жертву утилитарно-практическому принципу профессиональной школы. Это мы действительно утверждаем, потому что это–факт. Но из признания этого факта вывести наше отрицательное отношение к петровской реформе так же легко, как из признания плохой организации школьного дела вывести отрицательное отношение к школе. Если в мышлении нашего рецензента такие выводы оказываются возможными, то для нашего мышления они совершенно невозможны, и по­тому г. В. К. совершенно напрасно трудился их делать за нас. Да кроме того г. В. К. не мешало бы принять во внимание еще и то обстоятельство, что подчинение образовательного принципа школы утилитарно-практическому мы утверждаем не по отношению к одним только светским школам, а также и по отношению к духовным школам, потому что ведь мы же ясно и определенно указываем, что и духовные школы стали профессиональными и остаются такими до сего дня.

Очевидно, г. В. К. своим прозорливым оком подметил в нас такое помышление, какого мы сами пока еще не в состоянии уловить в своей голове, и счастливый успех этого открытия вдохновил его на другое, еще более изумительное, открытие. Он отмечает наше суждение, что церковная школа по­теряла свое общеобразовательное значение, потому что волею церковного правительства она оказалась школой сословной и профессиональной. При указании этого суждения г. В. К. не мог удержаться от энергичного восклицания: «изумительная логика и оригинальная схема русского развития!» По собственному мнению нашего рецензента, дело объясняется гораздо проще. По его мнению, церковная школа потеряла свое прежнее значение по самой простой и естественной причине, что «ради светских целей общество ищет светского образования» (Р. М. стр. 50, курсив наш). Это суждение нашего рецензента заставляет и нас изумиться. Если мы в своем представлении схемы русского развития, по крайней мере – для г. В. К., оказываемся оригинальными, то до оригинальности са­мого г. В. К. нам куда как далеко. Он представляет такую схему русского развития, какой никто еще никогда не указывал и после г. В. К. наверное никто уж более никогда не укажет. Представленная им схема русского развития всем и каждому ясно показывает, что он имеет об образовании такое же точно понятие, какое и о духовной школе, т. е., совсем не имеет никакого понятия. Ведь образование не может быть ни светским, ни духовным; оно так же, как и наука, не имеет никакого отношения ни к сословиям, ни к ведомствам, и потому оно непременно должно быть одинаковым для всякого человека во всяком звании и состоянии, чине и положении. Наш рецензент указывает на какие-то светские цели образования, но это указание его нас еще более изумляет. Никаких целей,– ни светских, ни духовных,– образование не знает и не может знать, потому что оно само цель для себя, как и человек в нем сам цель для себя. Если подчинить образование каким бы то ни было целям, то и всякое понятие об образовании совершенно исчезнет, и за образование придется считать все, чтó кому вздумается считать. Положим, например, что некоторая часть светских целей вполне успешно достигается изучением медицины, и допустим, что все медики на свете – люди образованные. Потому ли медики образованные люди, что они изучили медицинские науки и умеют хорошо лечить людей? Полагаем, что нет. Полагаем, что можно перебрать все профессии, как светского, так и духовного чина, и результат во всяком случае получится одинаковый. Во всякой профессии могут быть образованные люди, но их образованность нисколько не зависит от их профессиональных занятий, стало быть – не зависит и от научной подготовки их к этим занятиям. Медики, юристы, священники, офицеры, конечно, в одинаковой степени могут быть людьми образованными, но всякий образованный человек не есть непременно медик или юрист, священник или офицер. Чтó же такое образованный человек?

Может быть, г. В. К. усматривает образование в том, в чем мы совсем не находим его, и чтó он поэтому счел необходимым поставить нам на вид своим подчеркиванием. Может быть, он находит образование в сумме научных познаний, в умении человека приспособляться к разным требованиям изменчивой моды и в усвоении человеком правил, так называемого, светского обращения. Но тогда образовательное значение школы окажется прямо ничтожным. Мы уже не говорим о требованиях моды и о правилах светского обращения, – для такого образования совсем не требуется никаких школ, потому что оно легко может быть усвоено путем простой дрессировки, путем простого копирования хороших моделей. Даже сумма научных познаний может служить только ценным материалом для достижения образования, а сама по себе она не составляет образования и нисколько не доказывает его. Еще древний грек Гераклит высказал совершенно верное положение: πολυμαϑίη ού νόον διδάδϗει = большая ученость не научает уму, – и нам кажется вовсе не трудно по­нять существенное различие между знанием и образованием: знание–продукт научно дисциплинированного ума, образование – только культура духа, знание приобретается человеком, образование только наживается им в развитии его самосознания, в развитии его личности. Правда, эту мысль нашу г. В. К. в своей рецензии на нашу брошюру изволил поднять на смех (Р. М. стр. 44), но мы думаем, что он допустил свой приличный смех по нашему адресу только потому, что он совсем не думал о том, чтó такое образование и каким путем оно получается?

Мы думаем, что «образованный человек – не тот, кто наполнил свою голову целой грудой всяких познаний, образованный – лишь тот, кто умеет связывать свои познания в единство цельного мировоззрения и может поэтому жить во свете познаний, кто не только ясно представляет себе весь действительный круг своих отношений ко всему Божьему миру, но и умеет подчинять эти отношения свои тому идеальному кругу обязанностей, который возникает лишь из познания человеком своей идеальной природы и нравственной цели» (О цели образ. стр. 29–30). С точки зрения этого именно понятия об образованном человеке мы и выясняем образовательное значение церковной школы вообще и духовной академии в особенности. В виду того, что основным предметом академического учебного курса является изучение христианства в его догматическом содержании и в нравственных заповедях, в его истории и в мировом значении, мы выясняем в нашей брошюре образова­тельное значение христианского вероучения, выясняем, почему и как это вероучение может иметь для чело­века истинно образовательное значение (О цели образ. стр. 19 – 28). Эту часть нашей брошюры г. В. К. совершенно опустил. Между тем, эта часть в нашей брошюре – самая важная часть, вместе с нею стоит и падает все наше рассуждение относительно образовательного значения церковной школы. Если уж г. В. К. угодно было «опровергнуть» нас, то ему следовало опровергать именно эту часть нашей брошюры. Тогда бы каждому было ясно и понятно, как смехотворны наши симпатии к церковной школе и к христианскому просвещению.

Мы утверждаем, что христианство заключает в себе основные и самые ценные элементы истинного образования, и на этом основании мы утверждаем, что церковная школа вообще и духовная академия в особенности может давать действительное образование всякому человеку, желающему получить именно образование, а не какой-нибудь суррогат его. От этого утверждения у нашего рецензента, по его собственному выражению, «жутко становится на душе», потому что в этом утверждении он почему-то усматривает наше грубое посягательство на существование университетов и гимназий. Мы, разумеется, не можем знать, насколько близко г. В. К. знаком с университетом. Если он знает об университете не более того, чем сколько он знает о духовной академии, то в его душевной жуткости для нас, конечно, не может быть ничего непонятного. Но если он знает об университете хоть немного побольше того, чем сколько он знает о духовной академии, то его душевная жуткость составляет для нас прямо неразрешимую загадку. Ведь университет состоит из четырех совершенно отдельных учебных заведений, волею правительства соединенных под одною кровлею и подчиненных ведению одного ректора. У нас существует военно-медицинская академия, значит – и все медицинские факультеты могут благополучно существовать независимо от университетов. У нас существует юридический лицей в Ярославле, значит – и все юридические факультеты могут благополучно существовать независимо от университетов. У нас существуют историко-филологические институты, значит и все филологические факультеты могут благополучно существовать не­зависимо от университетов. В таком случае уни­верситет остается только с одним физико-математическим факультетом. На какое же из этих учебных заведений мы посягаем в тайном намерении своем заменить его духовною школой? Ни на какое не посягаем. Ведь духовная академия не дает и не может давать ни медиков, ни юристов, ни естествоведов, ни филологов. А между тем ученые работники и сведущие люди во всех этих областях знания нам существенно необходимы и по требованиям жизни, и во имя интересов науки. Поэтому, мы не только не желает уничтожения университетов и вообще светских учебных заведений, а напротив–мы искренно желаем им самого прочного существования и самого широкого развития. Они делают другое дело, которого мы не можем делать, и уже по этому одному они нисколько не могут мешать нам, как и мы со своей стороны нисколько не желаем и не можем служить какою-нибудь помехою для них.

Но помимо людей, ищущих основательной под­готовки к разного рода практической деятельности, всегда были и всегда будут находиться такие люди, которые ищут образования ради образования. Вниманию этих именно людей мы рекомендовали и рекомендуем духовную академию, как такое учебное заведение, в котором желающий образования действительно может получить его. Но при этом мы никого не желали обморочить хитрым сплетением слов. а напротив намеренно,– на тех именно страницах. которые совершенно опущены нашим рецензентом, – мы дали самое обстоятельное представление о том, чтó именно может дать академия всем ищущим образования. Если какой-нибудь искатель образования найдет, что мы обещаем ему то самое, чтó именно нужно ему. то он придет к нам, а если кто найдет, что мы обещаем совсем не то, чтó на самом деле нужно ему, то он и не придет к нам. Кажется, мы поставили дело так, как его можно поставить и как его следует поставить, и как его несомненно поставил бы и всякий светский профессор, если бы он взялся выяснять специальное или общеобразовательное значение своего учебного заведения. Но чтó позволи­тельно светскому чину, то оказывается непозволительным для нас. Рецензент нашей брошюры негодует на нас, зачем мы раскрываем образовательное значение одной только духовной школы. Ему бы хотелось, чтобы на торжественном академическом акте мы произнесли свою речь на особо приятную для него тему о значении университетов и гимназий. Полагаем, что ни одному светскому профессору г. В. К. никогда бы не заявил о таком желании своем по отношению к духовной школе. Заявляем же г. В. К. что мы говорили свою речь, о чем хотели ее говорить по сознанию в себе нравственной обязанности сказать именно то самое, чтó мы сказали, и уверяем г. В. К., что выяснять образовательное значение светской школы совсем не наше дело, а в чужие дела мы никогда не мешаемся.

Мы рекомендуем духовную школу, которую знаем и за которую ручаемся, и рекомендуем ее в том именно отношении, в каком мы ее знаем и в каком за нее ручаемся. Эта совершенно понятная и совершенно естественная симпатия наша к своей духовной школе дает нашему рецензенту основание подозревать и даже прямо обвинять нас к явном нерасположении к светской школе. По его словам, мы недовольны светской школой и кроме недостатков в ней ничего не находим (Русская М. стр. 44). По это сообщение нашего рецензента составляет лишь плод его досужего воображения. В действительности о свет­ской школе мы говорим в нашей брошюре всего лишь несколько строк и при том говорим вполне объективно. Мы напоминаем лишь всем и каждому хорошо известный факт,– факт правительственных мероприятий по усилению общеобразовательного значения светской школы путем расширения круга учебных предметов, путем введения в школьное преподавание древних языков и, наконец, в самое последнее время путем увеличения уроков по закону Божию (0 цели образ. стр. 16). Больше этого о светской школе мы не говорим ни единого слова, не хвалим ее и не браним, и о своем отношении к ней даже и косвенно в нашей брошюре никаких заявлений не делаем. Наш рецензент заключает о нашем нерасположении к светской школе на том основании, что, по его словам, мы всюду отождествляем образование с рели­гиозностью. Но увы! и это основание в действительно­сти создано только собственным воображением г. ре­цензента. Ведь он сам же приводит наше понятие об образовании, и хотя он, делая выдержку из на­шей брошюры, ненамеренно остановился не там, где бы ему следовало остановиться, однако и из приве­денной им выдержки можно ясно увидеть, что мы считаем за подлинное выражение образования «только ясное представление человека о своем значении и на­значении в мире в качестве свободно-разумной лично­сти». А вслед за этими словами, которыми оканчивается у г. В. К. сделанная им выдержка из нашей брошюры, у нас непосредственно следует такая харак­теристика образования: «само собою разумеется, что это представление (т. е. представление человека о своем значении и назначении в мире) может быть вырабо­тано человеком научным и ненаучным путем; и оно может опираться на всю сумму научных познаний, или только на разрозненные обрывки их; и оно может охватывать собою всю совокупность человече­ских интересов, или же только ограниченную часть их. В силу этих различий оно, очевидно, может быть весьма различного качества. Оно может быть научным и ненаучным, глубоким и поверхностным, широким и односторонним» (0 цели образ. стр. 29). Где же здесь смешение религиозности и образования? Мы их не смешиваем. У нас даже ученик из приготовительного класса духовного училища никогда не допустить этого смешения, потому что и он у нас хорошо понимает, что вера бывает не по разуму, и что религиозность весьма легко может уживаться с грубым невежеством. Нет, дело очевидно не в этом смешении. Не в том ли заключается все дело, что мы нигде не противополагаем религиозность обра­зованию, что мы даже находим в христианском вероучении верховный и на самом деле единственный принцип для органической связи познания и жизни, что мы весь мир научных знаний хотим привести к построению христианского мировоззрения? По крайней мере, относительно этих именно страниц в нашей бро­шюре г. В. К. делает свое откровенное заявление, что при чтении их у него «жутко становится на душе». Ну, в таком случае мы уже ничего не можем по­делать: неясное можем разъяснить, недоразумение можем разрешить, а для устранения чувства жуткости мы никаких средств не имеем.

Однако и оставить нашего рецензента с чувством жуткости на душе нам бы весьма не хотелось. Ведь у страха глаза велики. Со страха, Бог знает, чтó может померещиться человеку. Страх может даже отшибить у человека и память и ум. В виду этого нам бы очень хотелось порадовать г. В. К. такими сообщениями о духовной школе, которые были бы приятны ему. В числе этих сообщений мы прежде всего можем указать г. В. К. на очень печальное для нас обстоятельство. Наши духовные академии реши­тельно не могут удовлетворить той широкой потреб­ности в образовании, какая на самом деле существует у нас. Не смотря на то, что молодые люди принимаются в академию только по экзамену, и при том по экзамену довольно суровому, к нам, кроме воспитанников духовных семинарий, не редко заяв­ляются воспитанники классических гимназий, и заявляются иногда даже студенты университетов, и мы ежегодно вынуждены отказывать в поступлении в академию целым десяткам молодых людей по недо­статку места. При этом не редко сказывается и наше враждебное отношение к университету: тех неудачников, которым мы вынуждаемся отказывать в поступлении в академию, мы сами иногда уговариваем к поступлению в университет, и некоторые учатся теперь в университете даже по нашему личному уго­вору. Правда, мы вынуждаемся так поступать, но думаем, что и сам г. В. К. едва ли найдет удобным потребовать от нас, чтобы мы отговаривали от поступления в академию лиц, желающих учиться у нас. Для удовольствия тех, кому это приятно, по нашему мнению, должно быть достаточно и того, что мы не только не нуждаемся в уничтожении светских школ ради наполнения своих собственных школ, но не имеем возможности учить даже и тех, кото­рые сами приходят к нам по желание учиться у нас.

Конечно, для нас это положение очень печально, и мы бы весьма желали, чтобы оно изменилось. Изобра­жать из себя невольного палача на приемных экзаменах, в силу печальной необходимости принять не более половины того количества, которое держит экзамен для поступления в академию, дело слишком тяжелое. Но... да порадуется г. В. К., – мы бессильны изменить это положение и не имеем никакой надежды на его изменение. Наши академии по составу учебного курса являются общеобразовательными заведениями, но по своему назначению они были, остаются и, вероятно, останутся профессиональными школами духовного ве­домства. Если и не по букве академического устава, то фактически их специальная цель заключалась и заключается в том, чтобы готовить образованных людей только в потребу церковного служения, т. е., готовить не вообще образованных христиан, а именно только образованных пастырей церкви, и лишше сего, по принятому взгляду на духовные академии, от них решительно ничего не требуется. Понятно-ли теперь г. В. К., к кому мы обращались в заключительной части нашей актовой речи, кого и о чем мы просили?

Если это непонятно ему, то мы уж доставим ему и еще одну радость, и самую великую радость. Мы живем в ожидании реформы и, может быть, находимся накануне ее. В то время, когда мы писали свою брошюру, и в духовной и в светской печати изредка передавались тревожные слухи, что будто ре­форма предполагается в том самом направлении, которое было бы несомненно приятно для г. В. К., что будто в курсе духовно-учебных заведений предполагается сократить преподавание светских наук, а некоторые науки даже и совсем исключить. Лично мы считали и считаем эти слухи совершенно нелепыми. Но раз уж они проникали в печать, и о них приходилось выслушивать разные толки в обще­стве, мы также, конечно, не могли не думать о них и не могли не считаться с ними. Мы невольно воображали себе быстрый упадок духовно-учебных заведений с падением их образовательного значения и невольно уносились своею мыслью к тому недалекому времени, когда пастыри церкви, особенно в больших городах, за неимением паствы, будут пасти только своих жен да церковных сторожей. Узкоспециальное, одностороннее образование мало чем отличается от сущего невежества, а из невежды священника можно сделать только хорошего требоисправителя, а уж никак не пастыря церкви, потому что он не может быть учителем тех людей, которые будут гораздо образованнее его. И вот, мы сказали свое слово о цели образования

В своем похвальном усердии разоблачить наше мракобесие г. В. К., мимоходом рисует для своих читателей и наш умственно-нравственный облик. Он видит в нас по нашей брошюре темного могильщика гражданственности и цивилизации, побор­ника ежовых рукавиц, находит в нас смелость и развязность, упрекает нас в отсутствии такта, в незнании элементарных правил приличия, в незна­комстве с историей нашей общественной мысли и с ее современным состоянием, и во многом другом. Говорить по этому поводу для нас, разумеется, дело крайне щекотливое, потому что ведь в таком случае придется как будто оправдываться и, значит, – придется как будто хвалить себя. В виду этого мы считаем более удобным ограничиться только благодарностью по адресу г. В. К., за те полезные для нас сведения, какими от первой и до последней страницы наполнена его рецензия. До прочтения его рецензии мы действительно не знали и не воображали себе, с каким тактом иногда могут писать свои рецензии русские образованные рецензенты и каких правил приличия они могут при этом держаться. Мы не знали и не воображали себе, что чувство такта требует от рецензента не только судить о том, чтó написано в книге или в брошюре, а еще деликатно заглядывать и в душу автора и прозорливо отгадывать его намерения. Мы не знали и не воображали себе, что в рецензии, вместо действительного содержания книги или брошюры, могут подвергнуться суду и осужденью именно эти самые невысказанные намерения автора. Теперь мы не только воображаем, но и доподлинно знаем, как легко иногда можно победить своего противника: покопался в его душе, подсунул ему что-нибудь несуразно-нелепое, и дело сделано. Так именно и обделал свое дельце по отношенью к нам г. образованный рецензент нашей брошюры. Он не мог вынести нашей скромной похвалы по адресу церковной школы и без всякого стеснения подсунул нам свой карикатурно-нелепый проект замены университетов и гимназий духовными академиями и духовными семинариями. Чувство такта заставило его скрыть от читателей своей рецензии первую страницу нашей брошюры, где мы точно и определенно указываем, что мы желаем говорить об образовательном значении духовных академий. Чувство такта заставило его выбросить более трети нашей брошюры, где мы с возможною обстоятельностью раскрываем наш взгляд на образовательное значение христианского вероучения. Чувство такта заставило его систематически умалчивать о всем том, что существенно может говорить в нашу пользу и чтó служит прямым опровержением его рецензентских измышлений.

Наш рецензент, выставляя на вид грубую нелогичность наших суждений о церковной школе, ненамеренно утаил от читателей своей рецензии, что мы рассматриваем церковную школу с двух разных сторон – со стороны принципа обучения и со стороны осуществления этого принципа при данной постановке школьного дела. Равным образом, обвиняя нас в незнакомстве с историей русской общественной мысли, он утаил от читателей своей рецензии, что русская общественная мысль с давних уже пор течет по двум совершенно различным руслам, и что если мы лично находимся в другом течении, чем он, всеведущий г. В. К., то это еще нисколько не доказывает нашего незнакомства с тем течением, по которому он плывет. И равным образом, выставляя нас противником светской науки и философии, он утаил от читателей своей рецензии, что наше церковное обучение вовсе не ограничивается изучением православного катехизиса или, по его выражению, обучением четью-петью, а напротив – мы стремимся и надеемся связать с содержанием катехизиса всю сумму научно-философских познаний о мировой и человеческой жизни.

Из рецензии г. В. К. мы узнали теперь, как с сознанием такта можно блеснуть иногда своей великой ученостью, хотя бы для этого блеска пришлось доказывать то самое, чтó утверждается и самим автором книги. Мы знаем теперь, как тактично можно отделаться иногда от всякого серьезного рассуждения, бросая лишь вскользь мимоходные заметочки, в которых решительно ничего не говорится и в то же самое время как будто очень многое говорится. В своем роде величайшим перлом рецензентского искусства мы считаем напр. однострочную заметочку г. В. К., что мы «благоразумно умалчиваем о чине великих подвижников веры». Мы знаем теперь, что автор книги или брошюры весьма легко может быть завинен во всем, в чем только захочется его завинить какому-нибудь прилично-тактичному г. рецензенту. В этих видах требуется очень немного, – требуется лишь не приводить собственных выражений автора книги, а передавать его мысли своими словами и в этой передаче его мыслей искусно говорить и скромно не договаривать. Наш рецензент напр., обвиняя нас в смелости и развязности, в нетактичности и в неприличии, оправдывает свою характеристику нашей личности указанием на коротенькую заметку нашу о графе Л. Н. Толстом, что мы даже в отношении графа Толстого осмеливаемся говорить «о вопиющем убожестве религиозных познаний» (Русск. М. стр. 51). Но при этом он не соблаговолил привести целиком нашу небольшую заметку (всего 12 строк на 18 стран. нашей брошюры) и скрыл от читателей своей рецензии, что вся наша заметка о Толстом составлена на основании собственных выражений самого же гр. Толстого в его знаменитой Исповеди, что нам лично в этой заметке принадлежит только выражение нашего сожаления о плохом понимании Толстым евангелия. Ведь и г. В. К., и редакция Русской Мысли, сделав­шая здесь свое подстрочное примечание, не могли не читать «Исповеди» Толстого и не могли не знать, что в своем суждении о Толстом мы говорим лишь то самое, чтó он сам о себе говорит, – и все-таки, по чувству такта и по требованию светских приличий, они нисколько не постеснялись завинить нас пред читателями своего журнала в грубости и развязности мальчишеского ухарства. Теперь мы знаем всю печальную тайну многих победоносных рецензий, знаем и удивляемся.

Одного только мы не знаем пока. Мы не знаем, как то «светское образование», поборником которого является г. В. К., относится к греху ненамеренного умалчивания о том, о чем бы непременно следовало упомянуть. С точки зрения нашего «духовного образования» мы во всяком случае весьма бы желали, чтобы оно по крайней мере неодобрительно относилось к греху ненамеренного придумывания всяких небылиц. Наш рецензент придумал за нас и враждебное отношенье к светской школе, и желание заменить светскую школу духовной школой, и же­ланье уничтожить светскую науку и философию, и желанье водворить ежовые рукавицы, и многое-многое он придумал за нас, о чем мы совершенно не думали и о чем мы даже не могли думать. При способе отгадывания чужих намерений, разумеется, не трудно придумать еще и больше того, чем сколько придумано нашим рецензентом. Но ведь этот способ – очень опасный способ. Ну, чтó бы сказал г. В. К., если бы мы придумали за него, положим хоть, ненависть к церкви и религии, и если бы мы обвинили его напр. в тайном желании вызвать вражду к духовному сословью и произвести лишнюю смуту в обществе? Он, конечно, признал бы наше обвиненье чудовищным доносом, и тот способ, при помощи которого мы составили бы свое обвиненье, он наверное бы осудил, как нравственно-непозволительный. И в этом случае он был бы совершенно прав. Поэтому мы не можем не пожалеть о том, что он не догадался подумать о способе заглядывания в чужую душу раньше писания своей рецензии. Может быть, он не допустил бы тогда этого способа и не сделал бы читаю­щей публике ложного доноса на нас. Мы не можем думать, что г. В. К. считает нравственно непозволительным только ложный донос по адресу правительства, а ложный донос по адресу публики он признает лишь за невинную безделицу. Ложный донос по адресу правительства по закону непозволителен, а ложный донос по адресу публики только нравственно непозволителен, и потому именно, по чувству нрав­ственной порядочности, к этому доносу следовало бы относиться гораздо строже, чем к ложному доносу по адресу правительства.

Мы не можем последовать недоброму примеру г. В. К., – не можем пуститься в отгадывание его намерений. Мы благодарим его за науку о том, как с чувством такта и с соблюдением всех правил приличия можно отделать своего противника, но воспользоваться его наукой, из уважения к своему профессорскому званию, мы решительно не можем. Если эта статья наша дойдет до сведения г. В. К., и он соблаговолит сказать о ней свое умное слово образованного рецензента, то мы просили бы его следить по нашей статье за решением только одною вопроса: чтó такое образование и можно ли получить его в духовной школе? Если угодно г. В. К., он может поставить вопрос и шире,– может напр. формулировать его таким образом: чтó такое образование и каким путем можно получить его? При такой постановке вопроса мы сочтем своей нравственной обязанностью продолжить с г. В. К., наш разговор. Если же он сочтет для себя более удобным уклониться от принципиальных рассуждений и вздумает снова занять в отношении нас ту приличную позицию, которую он сейчас занимает, то дальнейшая полемика будет бесцельна.