Святитель Митрофан Воронежский как церковно-государственный деятель эпохи преобразований

(опыт исторической характеристики).

Речь, произнесенная (в сокращенном виде) в зале Воронежского Дворянского Собрания на юбилейном акте, 24 ноября 1903 г.

После знаменательных Петровских годовщин – основания Петербурга и начала русской периодической печати, – отпразднованных в нынешнем году всею Россией, наш Воронежский край чествует двухсотлетие со дня блаженной кончины Первопрестольника Воронежской паствы, Святителя Митрофана. Последнее торжество, как главным образом местное и церковное, сравнительно с упомянутыми двумя юбилеями, отличается характером более скромным. Но такой характер нашего праздника, однако, не мешает ему быть в высокой степени поучительным. Воспоминания о том, как на берегах пустынной Невы летом 1703 года начали рубить новый городок «Петербург», о том далее, как в январе 1703 г. в Москве вышли первые «Ведомости о военных и новых делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и в иных окрестных странах», – эти воспоминания дороги всей образованной России, потому что они ярко рисуют Петра Великого и его великое дело. Но не менее трогательные чувства возбуждает в нас и следующая краткая запись Воронежского Синодика: «в лето от Рождества Христова 1703 г. ноября 23 в шестом часу дни во второй четверти, во вторник, между патриаршества, изволением Всемогущего Бога, преосвященный Митрофан, епископ Воронежский, а в схимонахах Макарий, отиде в вечное блаженство». Рядом с этою записью невольно приходит на память и другое сообщение о том, как Петр Великий нес на плечах своих честное тело Святителя и по окончании его погребения, пред своими сподвижниками засвидетельствовал, что у него «не осталось такого святого старца». Воспоминание о кончине Св. Митрофана, таким образом, неразрывными нитями связано с мыслью о Петре Великом, о «птенцах гнезда Петрова» и вообще обо всей эпохе преобразований.

Отзыв Петра Великого о высоте нравственной личности Воронежского Святителя чрез 130 лет был торжественно повторен русскою церковью, причислившей епископа Митрофана к лику святых, и имя «святого старца» стало достоянием народным. Те нравственные уроки, которые могут быть извлечены из жизни Св. Митрофана, в достаточном количестве предлагаются и в посвященных ему песнопениях церковных, и в проповедях, и в популярных его жизнеописаниях. Но в научной литературе о Св. Митрофане, разработка которой значительно подвинулась в последние годы, мы пока еще не имеем общей характеристики Святителя, как церковно-государственного деятеля эпохи преобразований. Полагаем, что в нынешний день, служащий продолжением и завершением церковного праздника в честь Св. Митрофана, будет уместно предложить вашему благосклонному вниманию опыт общей характеристики Святителя. Наша скромная попытка, при всех ее возможных недостатках, будет своевременна и как некоторый итог упомянутой сейчас разработки исторических данных о Святителе Митрофане.

Но, прежде чем приступить к выполнению нашей задачи, мы должны сделать одну оговорку, дабы устранить возможное недоумение. Нам могут, именно, поставить на вид то обстоятельство, что Святитель скончался почти на четверть века ранее Петра В., не увидев многих важных реформ, а тем более – не дожив до той поры, когда начали обнаруживаться плоды преобразований. Можно ли, скажут нам, при таком хронологическом несоответствии, считать Св. Митрофана в собственном смысле деятелем «эпохи преобразований?» Но это недоумение легко может быть устранено. Нужно обратить внимание, с одной стороны, на тот факт, что общее направление преобразовательной деятельности Петра В. вполне определилось ко времени кончины Св. Митрофана. В особенности это надо сказать о церковной жизни, в которой до 1703 г. были уже совершены важнейшие реформы: патриарха уж не было, его заменил местоблюститель с освященным собором, из которого впоследствии образовался Синод; был восстановлен Монастырский Приказ, сосредоточивший в себе и быстро изменивший всю хозяйственную жизнь монастырей и архиерейских домов. С другой стороны, и Св. Митрофан свое отношение к Петру В. и к его преобразованиям успел выразить довольно определенно. Это объясняется, прежде всего, конечно, тем обстоятельством, что Петровская реформа застала Св. Митрофана человеком с вполне сложившимися убеждениями, а отчасти и тем, что с 1694 г. Воронеж стал одним из мест особенно напряженной, прямо лихорадочной деятельности Петра В. Свят. Митрофан близко видел и самого Петра, и всех его главных сподвижников, был свидетелем и тех моментов, когда преобразовательная работа была «зело в изрядном состоянии», равно и когда «облако сомнения закрывало мысль» Преобразователя при разных неудачах. Если мы примем все это во внимание, то отмеченное выше хронологическое несоответствие нисколько не помешает нам называть Св. Митрофана одним из настоящих деятелей Петровской эпохи.

В скорбных словах Петра В.: «не осталось у меня такого святого старца» – выразился заключительный результат того умственного процесса, который совершался в душе царя, при виде почившего Воронежского Святителя. Очевидно, царь мысленно сравнивал Св. Митрофана с другими церковными деятелями своего времени и с грустью размышлял о том, как мало было среди тогдашних епископов людей, похожих на Св. Митрофана, и как, поэтому, тяжела была дли преобразовательного дела утрата такого сотрудника. При этом сопоставлении образ «святого старца» вырисовывался в душе царя еще ярче. Желая предложить вашему вниманию общую характеристику Св. Митрофана, попытаемся и мы пойти этим же путем – путем сравнения его с другими церковными деятелями того времени. Разумеется, было бы очень интересно восстановить в существенных подробностях ряд тех духовных обликов, которые мелькали в мыслях царя, когда он делал свой безотрадный вывод. Другими словами, было бы интересно нарисовать галерею иерархов Петровских времен, среди которой выступал бы и образ «святого старца». Но, при недостатке исторических данных, мы не можем отважиться на такую попытку. Единственно, что мы в этом случае в силах сделать, это – только свести живые царские думы к бледным теням и сухим обобщениям.

I

Изучая состав и настроение церковной иерархии Петровского времени, мы видим в ней два главных течения. Первое место, – не по численности, а по значению, – занимала партия ученых киевлян. С половины XVII в. длинной вереницей потянулись в Москву киевские монахи, питомцы киевской академии и польских и заграничных (иезуитских) школ. Встреченные в нашей столице не совсем дружелюбно, ученые монахи постепенно сумели сделаться людьми все более необходимыми для великорусского общества в качестве учителей и воспитателей юношества, книжных справщиков и духовных писателей. Южнорусская схоластика выросла на почве борьбы с унией, а затем с протестантизмом. Это полемическое направление в области богословия киевляне перенесли с собой в Москву. За отсутствием здесь действительных католиков и лютеран (по крайней мере – богословски-образованных), монахи заводили полемику между собой и свои личные размолвки облекали в форму богословских трактатов, обвиняя один другого то в католических, то в протестантских симпатиях. В конце XVII в. ученые монахи взяли в свои руки нашу духовную школу, – проникли в качестве воспитателей в царский дом, стали во главе всей русской церкви (в лице Стефана Яворского), а затем начали замещать все большее количество епископских кафедр, постепенно оттесняя духовенство великорусское. Привыкнув весь век обращаться с книгами, иерархи- киевляне в Москве более всего уделяли внимания книге, школе. Но для книги надо было подготовить сперва образованных читателей, которых в Московской Руси было очень мало, а в школу Петровскую, страдавшую от крайней скудости средств, учеников загоняли силой и с такими же затруднениями, как и в солдатчину. Просветительные труды киевлян, таким образом, были бедны результатами. К тому же, их сочинения не были приспособлены к потребностям великорусских грамотеев, страдали далеким от жизни доктринерством. Это особенно ясно сказывалось в полемике киевлян с расколом, который был в их глазах только нелепой школьной теорией, основанной на одних бессмысленных опечатках в богослужебных книгах. Отсюда обличительные труды киевлян иногда достигали совершенно обратных результатов, например, из схоластических рассуждений Стефана Яворского об антихристе раскольники выводили заключение, что Петр и есть антихрист. Сам Петр Великий, ближе знавший русскую жизнь, часто указывал киевлянам на отвлеченность их литературных трудов и давал им темы религиозно-нравственных сочинений для простого народа. Их схоластическая проповедь была понятна народу только отчасти в форме панегириков, т. е. в той форме, которая менее всего отвечает задачам проповеди церковной. На своих епархиях киевляне во многих случаях были плохими церковными правителями. Одни из них постоянно отрывались от дел административных кабинетными литературными трудами. Другие на чужой стороне окружали себя киевской родней, которая спешила «покормиться» на епархии, пока жив был их брат или дядя-епископ. Иные не могли спокойно отдаваться епархиальной деятельности потому, что томились тоской по родной Украине, сравнивали свою жизнь в Великороссии с пленом Вавилонским и постоянно рвались на юг.

Другая партия, противоположная первой и сложившаяся в явной или глухой борьбе с ней, состояла из значительного количества иерархов-великороссов, приверженцев старины. При патр. Иоакиме эта партия одолела партию киевскую. Пока жив был последний патр. Адриан, великороссы иерархи имели в нем вождя, хотя и слабого, и не теряли надежды на свое торжество или на то, что, по крайней мере, в церковной жизни все останется по-старому. Больной патр. Адриан, за несколько месяцев до кончины, представляет в Палату об уложении статьи о святительском суде, желая отстоять независимость суда церковного от светской власти. Но со смертью Адриана и последняя опора великорусской партии рушилась. Патриарха заменил местоблюститель из «черкасов». Архиереи- киевляне постоянно дают понять своим великорусским собратьям всю их необразованность, «различно велят секретарям и канцеляристам своим русским досаждать и пакости чинить, а своих черкасов снабдевают и всяко охраняют». Царь часто твердит, что «большие бороды ради тунеядства своего ныне не в авантаже обретаются». Обижаемые пренебрежением царя и насмешками киевлян, стесняемые Монастырским Приказом и помнившие лучшие времена царей Алексея и Феодора, представители консервативной партии глухо таили недовольство. Одни из них, люди с «тонким голосом», в кругу единомышленников сетовали по поводу нововведений: «видим мы, что худо делается; да что же делать? один я немощен..., я не большой, и не мое то дело»... Другие, более смелые, или же потерявшие голову в постоянном страхе от Тайной Канцелярии, в иные минуты говорили громко; с их уст срывались «непристойные речи», осуждение новшеств в церковной и государственной жизни. Нижегородский митроп. Исаия, в досаде на поборы Монастырского приказа, кричал: «Боярин И. А. Мусин-Пушкин напал на церкви Божии, вотчины наши ведает, а ныне у нас и данные и венечные деньги отнимает, и если сборы у меня отнимут, и я своей епархии все церкви затворю и архиерейство покину. Какое мое архиерейство, что мое у меня отнимают. Как хотят иные архиереи, а я за овое умру, а не отдам... И так вы пропадаете, что черви, Шведы вас побивают, а все за наши слезы, а за ваши неправды, да и впредь, буде не отстанете от неправд, Шведы вас побьют». Ростовский епископ Досифей, предсказывавший скорую гибель Петербурга и приговоренный за участие в деле царевича Алексея к лишению сана, при всех архиереях на соборе говорил: «только я один в сем деле попался; посмотрите и у всех, что на сердцах»... Страх Преображенского Приказа заставлял недовольных епископов замыкаться в себя, думать лишь о своих личных интересах. Только когда какой-нибудь представитель старорусской партии попадал в неприятное дело, грозившее ему расстрижением, его сторонники сближались и хватались для его спасения за последнее средство –указывали светской власти на то, что без патриарха освященный собор не имеет права лишать епископского сана. Но в таких случаях слышалось обезоруживавшее епископов возражение царя: «если можете без патриарха посвятить, то можете и рассвятить». Когда епископы повторяли царю свое напоминание о патриаршестве, царь отвечал им шумными потехами «всепьянейшего собора»...

Мы обозначили только наиболее выпуклые и резкие особенности обоих течений среди русской иерархии Петровского времени, оставив в стороне все образы менее яркие, типы переходные от одного направления к другому. При том, в тревожную эпоху преобразований, когда жизнь перестала идти прежним мерным шагом, когда люди, попавшие в «авантаж», чрезвычайно быстро возвышались, возможны были и такие деятели, к которым приложимы слова поэта: «двух станов не боец, а только гость случайный». Из партии недовольных епископов были и такие представители, которые, не сочувствуя в душе преобразованиям, однако, подделывались под вкусы и симпатии царя, чтобы пользоваться жизненными удобствами. Эти мудрые сыны века заводили у себя «немецкую баню с новым проводом, дорогие кареты рублей в 200 и вящше и возки золотые, заморской сервиз, вина, какие были только у вельмож Меншикова и Шафпрова», устраивали «самлеи (ассамблеи) с музыкой» и т. п. – и все это в то время, когда Монастырский Приказ взыскивал без милости алтыны и копейки с архиерейских домов и вотчин и «убыточил» их так, что даже кроткий Ростовский святитель Димитрий должен был сетовать: «дом ваш час от часу скудеет». В погоне за роскошью эти любители жизненных удобств простирали свое человекоугодничество до того, что иногда забывали благоговейное отношение к святыне. Когда же Петр Великий скончался, то эти двуличные сотрудники Преобразователя, при жизни сравнивавшие его чуть не с Богом, с радостью говорили: «вот только коснулся (государь) духовных дел и имений, Бог его взял; смотрите, отцы святые, мы живы, а он умре, его нет!»...

В таких чертах рисуются пред нами две основные партии, на которые разделилась наша церковная иерархия в эпоху преобразований. Какое же место занимает среди представителей охарактеризованных нами партий Воронежский Святитель Митрофан? Чтобы наш ответ на этот вопрос был вполне обстоятельным, мы проследим сперва ту предварительную подготовку, с которой Святитель вступил на Воронежскую кафедру, рассмотрим его пастырскую деятельность в Воронеже, покажем его отношение к преобразованиям Петра Великого и, наконец, сделаем общее заключение о смысле деятельности Святителя Митрофана в эпоху преобразований.

II

Святитель Митрофан родился в 1623 году, где-нибудь в Суздальском крае¹. Эта область издавна сохраняла черты коренной русской народности. Русская жизнь, не возмущаемая здесь никакими иноземными влияниями, отлилась в очень устойчивые формы. Вместе с неласковой природой Залесья, вызывавшей жителей на упорный труд, этот прочный уклад великорусской жизни развивал в уроженцах Суздальского края твердость характера, особую настойчивость и деловитость. По своему происхождению Св. Митрофан, вероятно, принадлежал духовной среде. Как прошли годы его детства и юности, – об этом мы, к сожалению, ничего не знаем. Можно догадываться, что школой для Святителя был дом его отца или какого-нибудь особенно известного «книжностью» священника. По примеру своих предков Святитель принял священный сан и был приходским пастырем, в селе Сидоровском, Шуйского у., в 17 в. от Шуи. Но о подвигах его в этом звании опять ничего не известно. Заслуживает, впрочем, упоминания тот интересный факт, что ко времени поступления Св. Митрофана во священники в Суздальской области замечается немалое количество пастырей выдающихся.

Эти ревнители строгой нравственной жизни действовали с Свят. Митрофаном одновременно и, судя по близости мест их пастырского служения от села Сидоровского, были Святителю известны². Равным образом и благочестивый иерей Михаил (мирское имя Святителя) был известен высокою жизнью за пределами своего прихода и духовенству, и мирянам. На 40 году жизни, достаточно уже умудренный опытом, испытав радости семейные и скорбь разлуки с супругой, Святитель постригся в монашество в Золотниковской пустыни (близ г. Суздаля). В этом месте своего «обещания» он предполагал остаться до конца дней своих, «в безмолвии жительствовать един ко Единому Богу», в стороне от «житейских попечений». Но такому желанию Святитель мог удовлетворять только очень короткое время. Чрез три года инок Митрофан был назначен настоятелем Козмина Яхромского монастыря (Юрьевского уезда, в 40 в. от г. Владимира), «по челобитью того монастыря братии и вотчинных крестьян», очевидно, знавших о его жизни, и возведено в сан игумена. В этом звании Святитель трудился «мало не исполнено 10 лет» и обратил на себя внимание патр. Иоакима, как «муж благоговейный и добродетельный». В июле 1675 г. патриарх послал Св. Митрофана «на игуменство в обитель Святого Макария Унжескую», где он и пробыл до 1682 года. Таким образом, почти двадцать лет провел Св. Митрофан в монастырях в звании настоятеля. Как ни мало сохранилось сведении об этом периоде жизни Святителя, однако, можно определить общие черты его настоятельской деятельности. Во всех названных монастырях Святитель строил храмы и усердно украшал их иконами, разною церковною утварью, колоколами и проч. Вместе с тем он заботливо устроял хозяйственную жизнь обителей и строго взыскивал за всякое «плутовство» с монастырских рабочих и сторонних людей. Как относился Св. Митрофан к внутренней жизни своих монастырей, –прямых сведений об этом, к сожалению, нет. Но из одного письма Святителя в Макарьев монастырь можно заключать, что отношения его к братии были наилучшие, основанные не на страхе, а на любви и уважении к настоятелю. По мере того, как игумен Митрофан переходил в более видные монастыри, расширялся круг его деятельности не только хозяйственной, по и административной. В Макарьевом монастыре Святителю пришлось по поручению патриарха исполнять обязанности «десятильника» (т. е. духовного правителя Унженской десятины). Документы упоминают о том, что игумен Митрофан «дозирал» церкви в Ветлужских селах и, вместе с поповскими старостами (нынешними благочинными), отбирал старопечатные служебники в Галиче и Юрьевце Повольском. Так как Макарьев монастырь издавна был предметом особого внимания дома Романовых, то игум. Митрофан сделался лично известным некоторым придворным людям и самому царю Феодору Алексеевичу. «Любя великий государь (Феодор Ал.) лавру преп. Макария Унженскую, – рассказывает одна рукопись начала ХѴIII в., – и хотя к нему истинную веру и любовь показати, ученика и наместника его игумена Митрофана, мужа воистину праведна и свята, в царствующий град Москву любочестне от обители привел, архиерея того чрез рукоположение святейшего патриарха, блаженного и приснопамятного Кир Иоакима сотворив, первопрестольника граду Воронежу со многою честию посла». Царь и патриарх, таким образом, сошлись в выборе и одинаково оценили достоинства игумена Митрофана, когда поднялся вопрос о замещении вновь открытых епископских кафедр.

Открытие Воронежской епархии совершилось при условиях довольно исключительных. Царь Феодор, воспитанник киевского монаха Симеона Полоцкого, представил духовной власти обширный проект нового деления тогдашних епархий, причем предлагал открыть вновь целых 70 кафедр. Этот грандиозный проект был одним из тех широких, но чисто доктринерских замыслов, которыми так богато кратковременное правление царя Феодора Алексеевича. Духовная власть, ближе знавшая условия церковной жизни того времени, указала на чрезвычайную широту царских планов и на всю их непрактичность. Отцы собора 1682 г. справедливо указывали царю на то, что открытие новых кафедр требует значительных средств, а из приписных монастырей, которые будут даны новым архиереям, «невозможно вскоре того управить и всякого довольства архиерейского чина исполнить». Все эти рассуждения окончились открытием только 4 новых епархий, в том числе и Воронежской. Как часто бывает, сделано было очень мало потому, что замышляли сделать слишком многое. И Свят. Митрофан, человек не отвлеченного, а чисто практического направления, так. образом, был призван проводить в жизнь теоретические замыслы молодого, скоро затем сошедшего в могилу царя Феодора Алексеевича.

Мы видели, с какою жизненною подготовкой вступил Св. Митрофан на епископскую кафедру. Но в числе обстоятельств, сильно влиявших на последующую пастырскую деятельность Свят. Митрофана, мы должны указать еще одно, которое было, так сказать, последним уроком жизненной мудрости для нового епископа. Мы разумеем здесь известный раскольнический мятеж, начавшийся в Москве вскоре после кончины царя Феодора Алексеевича. Это событие двояко отразилось на дельнейшей деятельности Св. Митрофана. Без сомнения, раскол и ранее был хорошо знаком Святителю, еще в Суздальском крае, где раскольники издавна свели себе прочное гнездо. Но в Московском мятеже Св. Митрофану пришлось с особенною очевидностью убедиться в том, что неразумный религиозный протест во имя старых церковных обрядов может вести к потрясающей государственной смуте. В этой смуте все перемешалось: многие, думавшие стоять за церковную старину, неожиданно для себя оказались в рядах врагов общественного порядка, а люди желавшие по разным побуждениям политической смуты, становились под знамя «старой веры»; под предлогом восстановления старого, раскольники ниспровергали все – и старое, и новое. Вместе со многими другими иерархами Св. Митрофану пришлось не только передумать в мыслях, но и всем своим существом перечувствовать те опасные последствия, какие таятся в раскольническом отделении от господствующей церкви. Сознание необходимости порядка под этими впечатлениями переходило в органическое чувство, в инстинкт самосохранения, а авторитет власти церковной и государственной вырастал в недосягаемую высоту. – Другие последствия тревожных событий 1682 года для Свят. Митрофана выразились в том, что смута значительно увеличила трудность начавшегося пастырского служения Святителя и с материальной, и с нравственной стороны. При открытии Воронежской епархии ее епископу обещали позаботиться о его материальном обеспечении. Но потом, за летними событиями забыли о нуждах новой маленькой епархии. Св. Митрофан, по его словам, «отпущен с Москвы на Воронеж в смутное время, а ничем не пожалован»; в первое время его епископства, благодаря этому, «на Воронеже в дому Пресвятыя Богородицы вотчин и никаких угодей нет, стоит в забвении, и он, Митрофан епископ, ничем не взыскан и с домовыми своими людьми живет на Воронеже на постоялых дворах с большою нуждою, хлеб покупая». Нравственные последствия Московской смуты для Воронежского края были еще существеннее. Мы не будем утомлять вашего внимания подробною характеристикою того печального общественного и религиозно-нравственного состояния, в котором был Воронежский край пред открытием в нем епископской кафедры, – это сделано уже в работах других исследователей Воронежской старины. Для нашей цели в настоящую минуту достаточно напомнить только следующие характерные слова из одной челобитной Св. Митрофана. «У нас место украинское, – жаловался Святитель правительству, – и всякого чину люди обыкли жить неподвластно, по своей воле». В этих словах Святителя дается наилучшая общая характеристика того духа, который царил в Воронежском крае. Уходя добровольно или невольно из центральной Московской Руси на южную окраину, в степной простор, тогдашний русский человек порывал связь со всем прошлым, развязывал тяготившие его узы общественные, семейные и нравственные и начинал жить неподвластно, по своей воле. Нам, с детства воспитанным в мысли о порядке, как основе всякого общежития, трудно и представить себе то нестроение, которое господствовало в жизни Воронежской украины конца XVII в. Волна смуты 1682 года, всколыхнувшая Москву, докатилась и до Воронежского края и еще более подняла настроение в его мятежных элементах. «На Москве стало смятение, а наша рука возвысилась», – говорил в 1682 году один священник Воронежского края. «Со 190 (1682) г., – показывали Донские жители, – умножилось на Дону воров и раскольников», Дон наполнился беглецами. – В таком печальном состоянии застал свою паству прибывший в Воронеж, Св. Митрофан. Двадцать один год он трудился над устроением религиозно-нравственной жизни своей епархии. Здесь, среди своей паствы, он нашел место вечного упокоения; здесь же он оставил своими трудами по себе прочную память, которая со временем стала чтиться всею русскою церковью, как «память святая». Какие же общие начала проникали эту долговременную и неустанную работу Святителя?

III

Зная в общих чертах предшествующую подготовку Святит. Митрофана, мы напрасно стали бы искать в его Воронежской деятельности следов увлечения какой-либо программой, выработанной путем отвлеченного умозрения. В цельной, уравновешенной личности Святителя, сложившейся под влиянием жизненных уроков, не было места для отвлеченности и доктринерства. Оглядывая на смертном одре угасающим взором свою пастырскую жизнь, Святитель говорит не о теоретических началах или планах, а о том конкретном чувстве, которое постоянно наполняло его душу. «О истязании п взыскании преданного мне грешному епископу Митрофану народа христианского, – пишет Святитель в завещании, – вельми боязнию содержуся». Трудно лучше охарактеризовать и общее направление и главное движущее начало пастырской деятельности Святителя, чем как это сделал он сам в приведенных словах. Действительно, вся епископская жизнь Св. Митрофана ясно отражаете в себе благоговейный страх за вверенные его попечению души. Это высокое чувство, всегда одинаково сильное в сердце Святителя, разнообразилось только в зависимости от различия тех общественных групп или отдельных лиц, на которых была обращена деятельность Св. Митрофана.

Древняя допетровская Русь завещала новой веками воспитанный взгляд на монашество, как на высшую форму религиозно-нравственной жизни, а на монастыри, как рассадники просвещения, нравственности и как на хозяйственно-экономические центры. «Теплая преподобных отец молитва, – говорил набожный царь Алексей Михайлович, – много споспешествует всяческим нуждам человеческим». Русь Петровская, стягивавшая все народные силы на служение обществу, отвергла прежний идеальный взгляд на монастыри и обратилась к монахам с жестким укором: «а что говорят: молятся, то и все молятся; что же прибыль обществу от сего»... Реформаторы хотели превратить монастыри в инвалидные дома, богадельни, больницы и т. п. государственные учреждения, при чем увлечение этой утилитарной точкой зрения на монашество простиралось иногда так далеко, что духовная власть должна была, наприм., однажды разъяснить Сенату такую простую истину, что «монастыри устроены не на лошадей (полковых, которых Сенат хотел поместить в самых монастырях), а на прославление Божия имени, и утруждать темы оных, яко домов святых, не надлежит»³. – Св. Митрофан принес с собой на юг прежний, древнерусский взгляд на монастыри и монашество, с которым он вырос и сжился и на севере. Но, проводя этот взгляд в своей епископской деятельности, Святитель, с одной стороны, ревностно боролся с темными явлениями в нравственной жизни придонского монашества, а с другой – строго следил за тем, чтобы оно не уклонялось от общегосударственных интересов. Вместе с требованием вести строгую отчетность монастырских доходов и расходов. Святитель упорядочивал и нравственную жизнь в монастырях, вводил здесь уставную церковную службу, единогласное и не мятежное пение, располагал монахов без лености ежедневно посещать церковь, выполнять келейное правило, посты, жить между собою в мире и быть в монастыре неисходно; запрещал пускать в монастырь «с кружечного двора со всяким продажным питьем». Настоятелям монастыря Святитель внушал учить братию заповедям и преданию св. апостолов и отец, а чтобы эти наставления имели силу, самому начальнику должно «наипаки к церковному пению и к трудом и ко всякому доброму делу быти подвижну и чисту и показати образ и во всем житие доброе и благоугодное». И увещаниями, и мерами строгости Св. Митрофан искоренял в монастырях пьянство, бродяжничество по миру и другие пороки, связанные с необразованностью иноков, ряды которых в Воронежском крае пополнялись простыми мужиками или людьми, искавшими «пристанища жить». Своим любящим сердцем Святитель особенно чутко относился к монастырской скудости и всегда готов был прийти на помощь к нуждающимся инокам. Он не отказывает в выдачах монахам и монахиням то на новокупленную книгу, то на погорелое место, то вообще на монастырское строение. Но когда монашествующие забывали свою религиозно-нравственную цель и вмешивались в дела Донских казаков, имели общение с раскольниками или в нетрезвом виде говорили по адресу правительства «непристойные речи», – Святитель уже не оказывал им никакого снисхождения и отдавал на строгий суд светской власти.

Эти усердные заботы о поддержании «иноческого чина» в Воронежских монастырях не мешали Свят. Митрофану уделять такое же внимание и «чину мирскому». – «Простец согрешивый за свою едину душу ответ даст Богу, а иерей – за многих паствы своея» –говорит в духовном завещании Святитель. Эта мысль побуждала его прилагать особое попечение о священниках, как руководителях религиозной жизни Воронежского края. Когда Св. Митрофан вступил на кафедру, среди священников его епархии было иного людей недостойных, которых обличали в воровских п разбойных делах и которых Святитель должен был «обнажать (т. е. лишать) священства». Иные священники часто и па продолжительное время отлучались из своего села, так что «у них в приходе пения Божьего не бывало и в домах родильницы лежали без молитвы многое время». Общественное положение священников и до Святителя, и при нем, по условиям того времени, было крайне бесправное. Озорники-помещики не только увечили своих приходских священников смертным боем даже в церкви, но и распоряжались так, что, наприм., священник, воспротивившийся продаже помещиком сельской церкви на снос, исчезал бесследно, а его бедная вдова, ограбленная и разоренная, должна была с детьми идти по миру. То «молением», то «наказанием» Св. Митрофан боролся с недостойною жизнью пастырей. Он запрещал священникам заниматься торговлей и вообще мирскими делами, отлучаться без крайней нужды из своего прихода, прикладывать руки к делам спорным и сомнительным; за бесчинное житие и за пьянство он «смирял» священников монастырским покаянием и снимал с них скуфью, т. е. запрещал священнослужение. Святитель внушал пастырям «от божественного писания ко всякому благочестию поучати (прихожан) непрестанно». На освободившиеся священнические места он отказывался ставить людей, недостаточно подготовленных или почему-либо не пригодных для пастырства. Из других епархий Святитель принимал к себе священников только с отпускными грамотами от местных епископов. Он вступался за обижаемых священников, донося правительству о «бесстрашниках и ругателях и озорничестве к священному чину», а иных сам отлучал «от входа в церковь и от святыни, покаместа он (виновный) придет в покаяние и о разрешении станет просит прощения п с попом смирится». – Благодаря всем этим мерам, в конце XVII в., по словам одного исследователя, замечается «значительное обновление и пополнение всего состава духовенства в Воронежском крае» Заботы Свят. Митрофана о «простецах», т. е. обо всех мирянах его епархии, по недостатку исторических данных, не могут быть изображены с желаемой полнотой. Но и уцелевшие отрывочные сведения характеризуют общее направление этой стороны в деятельности Святителя. Сохранившиеся данные показывают, как усердно старался Св. Митрофан укрепить в своих пасомых мысль о чистоте и святости брака. Украинское своеволие Воронежских жителей ни в чем так широко не проявлялось, как в области семейных отношений. Воронежские помещики женили «насильством» своих крестьян, отнимали у них жен и детей. Сами заводили у себя целые гаремы. Глядя на них, и их крестьяне стали жить с женами «не молитвя», т. е. без церковного благословения. Кроме местных «озорников», разорителями семейных союзов являлись казаки, которые сманивали на Дон чужих жен и без ведома родителей брали замуж их дочерей «бегом». В конце XVII в. нахлынувшие в Воронежский край иностранцы принесли собой распущенность. Со всеми этими печальными явлениями Святитель вел непрерывную борьбу и медленно, шаг за шагом упорядочивал украинскую семью. По распоряжению Святителя, по всем приходским церквам были заведены скрепленные казначеем архиерейского дома записные тетради, куда священники должны были записывать все браки, точно обозначая жениха и невесту. Без архиерейского благословения не велено было жениться нищим, очевидно, как таким людям, которые в борьбе с бедностью могли недостаточно сознавать святость семейных уз. Браки Донских казаков с Воронежскими жительницами Святитель старался обставить строгой проверкой. Казаки должны были свататься на Воронеже «при сторонних людях, полюбовно и с ходатыми сваты, добрыми людьми», а родители и родственники невест заявляли светской власти, что дочь их идет за казака замуж добровольно и полюбовно, по совету, а не «бегом». Только по выполнении всех этих условий из Казенного архиерейского приказа выдавалась «венечная память», т. е. разрешение на брак, да и то иногда Святитель, опасаясь «гнева великих государей», затруднялся давать «памяти» казакам без указа патриарха, к епархии которого принадлежала Донская область. С такою же осмотрительностью относился Святит. Митрофан и к просьбам о расторжении брака, с которыми часто обращались к нему Воронежские жители, привыкшие смотреть на развод столь же легко, как и на брак. Даже в случаях явного нарушения одним из супругов верности другому Святитель не спешил разводом, а заменял его церковным покаянием или денежным штрафом. Очевидно, жизненный опыт дал возможность Святителю убедиться в том, что часто развод ничего не доставлял семье, кроме окончательной нравственной гибели, а раскаянием согрешившего супруга может восстановиться надломленное семейное счастье. – Против людей распущенных Св. Митрофан обращал меры строгости, которые сообразовались с нравами того времени. До слуха Святителя дошло, что в селах Коротоякского уезда «многие люди, забыв страх Божий и преступив христианский закон, в святой и великий пост пьянствуют и в пьянстве во всякое прегрешение и бесчиние впадают и к церкви Божией к Божественной службе не ходят». Святитель предписывает священникам по всем селам уезда «учинить заказ крепкий с великим подтверждением», чтобы прихожане в великий пост постились, удалялись от пьянства, ходили к службе и на покаяние к отцам духовным. На ослушников этого указа, забывателей закона христианского и бесчинников священники должны доносить епископу чрез духовные приказы, а старосты поповские обязаны таких лиц задерживать («имать») и присылать за поруками в Воронеж. Если же священники начнут таить бесчинствующих, «а про то учинится ведомо мимо их, – за то им быть в большой пени и в правильном смирении». Развратный Гвоздевский помещик Гаврил Шишкин, после многих укрывательств, был вытребован Св Митрофаном в духовный приказ п посажен здесь «за приставы», а затем закованный в цепи, отослан в хлебню Воронежского Успенского монастыря. Но эта строгость Святителя вовсе не была неразборчивою жестокостью. Известен случай, когда Святитель отменил назначенную его судным приказом пеню за проступок, приняв во внимание, что осужденная личность участвовала во грехе (прелюбодеяние) «по неволи».

Иным оружием боролся Свят. Митрофан против таких зол общественной жизни, как убожество, нищета и беспомощность. Теоретики-преобразователи, мечтавшие о «довольности народной», хотели «изгнать нищенство батогами, каторгой и посылкой к мануфактурам». «Здравии и ленивии прошаки, – читаем в одном законодательном памятнике Петровской эпохи, – Богу противны суть, и аще кто снабдевает оных, и той есть яко помощник, тако и участник оных же греха». Но Воронежский Святитель, черпавший свою мудрость не из утопических трактатов, а из жизненного опыта п из Слова Божия, этого греха не боялся. Он знал, что под видимым телесным здоровьем может часто скрываться душа, больная от горя и разных житейских зол, лишающих человека возможности спокойно выполнять свою долю труда. Святитель знал также, что к заповеди: «просящему у тебя дай» – не прибавлено никаких оговорок. Поэтому святитель щедрою рукой раздавал милостыню нищим, странным прохожим, нагим неимущим на платье, полоняникам, тюремным сидельцам, ссылочным и прочему убогому люду. «Дано нищим», «поручено» (р. е. роздано по рукам), «выдано в милостыню» – эти краткие записи, постоянно повторяющиеся в расходных книгах, звучат, как припев акафиста, п в их сухом языке светится любвеобильный образ Св. Митрофана. Дома Святитель почти ни одного дня не мог провести без милостыни, а его праздничная радость выражалась особенно щедрою раздачею «в тюрьме и в шатре Государевым, в богадельне, в колоднической избе и в Приказе, за решеткой и по караульням». Когда же Святитель куда-нибудь двигался с места, то его путешествие всякий раз имело такой вид, как будто оно предпринималось исключительно с целью отыскивать нуждающихся. Собираясь ехать по епархии, Святитель берет «в келью архиерейскую казенных денег 100 рублей (на наши деньги около 1000 рублей) для раздачи в милостыню погорелым и по тюрьмам и по богадельням и по приказам и нищим и убогим и ссылочным и всякого чину людям и в раздачу ж в шествие архиерейское мужских и женских монастырей монахам и монахиням, где архиерей епархии своей в городах бывает». Это нищелюбие Святит. Митрофана получает особую цену в виду того, что оно не было благотворительностью какого-нибудь филантропа, уделяющего бедным избытки от своего сытого довольства и находящего в этом занятии развлечение от праздной скуки. По тем же приходорасходным книгам, где на каждой странице идет речь о милостыне, видно, как скромны были траты на одежду, пищу и всю вообще обстановку Святителя. Одежда из крашенины и овчин, оловянная посуда, стол из самых простых продуктов, – таков был «домовой обиход» Святителя, тратившего на благотворительность в общем очень большие суммы. «Храни мерность, воздержно пий, мало яждь», – все эти правила «мудрых мужей» Свят. Митрофан осуществлял в своей личной жизни и, по-видимому, только в одном нищелюбии он не знал «мерности». И в этом полном отречении от жизненных удобств сам Святитель не видел кокой-нибудь своей особой заслуги, подвига. В первые дни своего епископства в Воронеже он просто и откровенно заявляет правительству, что с домовыми своими людьми «живет на постоялых дворех с большею нуждею, хлеб покупая». В предсмертном завещании с тою же трогательною простотой Святитель говорит: «а келейных моих денег у меня нет....; не имам в келлии своей ни злата, ни сребра что дати на воспоминание души моей грешной»...

Монастырь и церковный приход, семья и нищая братия, – эти части «христианского народа», в одинаковой мере были предметом пастырского попечения Свят. Митрофана. Во всех этих областях, как мы видели, Святитель проявлял растворяемый любовью страх потерять хоть одну вверенную ему христианскую душу. Смотря по обстоятельствам, Святитель действовал на пасомых то любовью, то страхом. «Озорники, бесстрашники и ругатели» видели в нем грозного судию; люди, обиженные судьбой или своими собратьями, имели в нем любвеобильного заступника. Зная по личному опыту всю тяжесть пастырства, Святитель особенно ценил всякое содействие ему в трудах. Это ясно сказывается в той нежной заботливости о своих ближайших сотрудниках, которая выражена на последних листах завещания Святителя. Он просит здесь «не оскорбить и не утеснить» его домовых людей, которые «подъяли труды великие» по своим должностям: «я за ними никакого порока не видал, – пишет Святитель, – труды полагали истинно и послушание к нам творили во всем».

Чтобы не злоупотреблять вашим вниманием, мы не будем останавливаться на других сторонах деятельности Св. Митрофана, не будем говорить о его отношении к расколу, о его хозяйственных заботах и о деятельности строительной, выразившейся главным образом в построении и украшении кафедрального Благовещенского собора. Скажем только, что личность Святителя и в этих областях его деятельности выступает с одинаковыми чертами. Скромно и терпеливо трудился Свят. Митрофан, иногда «чрез мочь свою в великой скорби», – как выражается он об одном из своих помощников, нисколько не думая о высоте своего подвига. Результаты этой работы оставались в сердцах паствы и переходили в сокровищницу русского народного духа так же незаметно, как незаметно тихий поток катить свои светлые волны в обширное море; а в сухих деловых бумагах, сохранившихся от времен Св. Митрофана в очень скудном количестве, некоторые стороны его деятельности обозначены только неясными намеками. При таких условиях имя Св. Митрофана, не смотря на важность его трудов для Воронежского края, могло бы остаться вовсе не отмеченным на страницах общерусской истории, если бы обстоятельства не связали его с именем Петра Великого.

IV

После юношеских потех на озерах северной Руси и на Белом море, возмужавший Петр Великий приступает к «настоящему делу». Он решается открыть себе доступ к Азовскому и Черному морям. Неудачный первый поход под Азов заставил царя заняться изготовлением Донской флотилии. И вот Воронеж с ближайшими к нему городками (по р. Воронежу) на несколько лет превратился в обширную корабельную верфь. Из скучного украинского города, жизнь которого прежде только изредка разнообразилась проездом послов или казацких станиц, Воронеж превратился в шумный и оживленный пункт, напоминавший иностранцам Портсмут или Марсель. Население Воронежа увеличилось в несколько раз. Тысячи рабочих, под руководством иностранных мастеров, заняты «государевым корабельным делом»; другие изготовляют на литейных заводах пушки; здесь же обучаются рекруты, которых сажают на изготовленные суда и отправляют на войну. Сам царь приезжает в Воронеж, подолгу здесь живет. С появлением Петра Великого в Воронеже делается то же, что делалось и в других местах его пребывания: работа достигает крайнего напряжения; царь «в поте лица своего ест хлеб свой», лично участвуя в работах; трудовые дни сменяются шумными праздниками и «боями с Ивашкой Хмельницким»; русские жители по воле царя снимают бороды и наряжаются в немецкое и французское платье.

Каково же было положение Воронежского Св. Митрофана среди этой шумной толпы людей и как он относился ко всему, что происходило вокруг него? – Несомненно, что многие явления Воронежской жизни в эту эпоху ложились на Свят. Митрофана нелегким бременем и с материальной, и с нравственной стороны. Вместе со всем населением Воронежского края архиерейский дом нес тяжелую судовую повинность, участвуя в известных «кумпанствах». Из архиерейских вотчин берут «на обиход великого государя на Воронеж» хлебные запасы, с обещанием отдать их из дворцовой волости, и это обещание остается невыполненным. Одни и те же сборы взыскиваются с монастырей по дважды. Монастырские крестьяне приставляются к работам, которые они часто должны производить «денно и почно безотступно». Они стоят на корабельном деле «без съезду и лошадишками оскудали, опали и обвелись на работе». А между тем в самом монастыре в это время «церковь Божия вельми ветха и около монастыря городбишки нет и дровишек привести некому и купить не на что и оправить церковь Божию и монастырью городьбу некому, и пахать хлеба некому и тех бобыльские жены и дети побираются и кормятся милостынею». Монастырям раздаются на прокорм «лошади государские, покамест их спросят, а их у монастыря кормить и караулить некому, с великою нуждою кормят и караулят в деревне малые ребята». От «великия работы» монастырские крестьяне «расходятся», т. е. бегут в разные стороны, а главным образом – на Дон. Монастырские угодья захватываются рабочими людьми солдатами. Самый дом Св. Митрофана и кафедральный собор испытывают стеснение и обращаются в военные склады: погреба под собором и на дворе преосвященного епископа под каменными палаты занимаются «для ставки зелейной (пороховой) казны». На конюшенном и запасном архиерейском дворе «провешена ветчина», которая в громадном количестве заготовлена «для низовой службы» и охраняется казаками и стрельцами. Шумная жизнь корабельной верфи, расположенной на острове и по берегу реки, отзывается на горе, где стоял архиерейский дом и собор. Стук топоров, песни рабочих, постоянные пушечные выстрелы, – в такой обстановке трудно сохранять молитвенное настроение. Поэтому близкие к верфи монастыри переводятся на другие места. Только Святителю Митрофану некуда было уйти от этой суеты, и, понятно. её не легко было выносить человеку, который достиг уже «престарения», «изнемогал телесною крепостию» и часто «скорбел зельно». Тяжелы были материальные условия и обстановка ежедневной жизни Св. Митрофана. Но еще тяжелее были явления нравственной жизни Воронежа в Петровскую эпоху, имевшие непосредственное отношение к пастырской деятельности Святителя. По р. Воронежу раскинулась «немецкая слобода», населенная разным заграничным сбродом, людьми, которые прибыли в чужую землю только ради наживы и которых звали в Россию, вовсе не справляясь о их нравственных качествах. Результаты этого наплыва иноземных мастеров в Воронеж были те же, что и в Москве от соседства «немецкой слободы». Приезжая на работу без семейств, иностранцы вносили в жизнь Воронежского края распущенность. Благодаря постоянному общению с ними, Воронежцы начинали жить «по иноземному обычаю», нарушали посты п т. п. Этот вред от чужестранцев усиливался «дуровством» своих солдат, прибывавших в Воронеж пли проходивших чрез него. Крутые меры, применявшиеся царем в тех случаях, когда он хотел двинуть работы быстрее, усиливали грубость нравов. Воронежские тюрьмы были переполнены; за провинности отцов и мужей в них попадали жены и дети. Розыскных дел в Воронеже «зело много»... Крупные злоупотребления царских приставников подрывали в народе уважение к правде, понижали нравственность.

Таким образом, те годы жизни Св. Митрофана, в которые он был свидетелем Петровской деятельности в Воронеже, были для него годами тяжелого испытания. И не было бы ничего удивительного в том, если бы Святитель разделил общее недовольство Воронежского края царскими начинаниями. Епископ Воронежский едва ли не более всех тогдашних русских епископов имел повод не сочувствовать Петру Великому и, вследствие этого, «обретаться не в авантаже». Не то мы видим на самом деле. Сам Свят. Митрофан в одном письме к патриарху, относящемся к началу Воронежской деятельности Петра Великого, говорит о «благоприятстве и милостивом жаловании» к нему царя, а этот последний горько оплакивает кончину «святого старца» и сожалеет, что другие иерархи не таковы. Что же связало этих двух деятелей, столь видимо различных, как дело Божие отлично от дела Кесарева?

Самою общею основою благожелательного отношения Св. Митрофана к Петру Великому, несомненно, было глубокое уважение Святителя к «благочинию», т. е. к порядку, законности и к царю, как живому носителю этой идеи порядка. Мы говорили уже о том, как Московская смута 1682 года укрепила в Св. Митрофане сознание всей необходимости прочной государственной власти не только для успешного развития общественной жизни, но и для самого бытия всякого общества. Эта мысль, в связи с усвоенным Святителем с детства церковным взглядом на царя, как власть богоустановленную и на сердце царево, как находящееся в руке Божией, и давала Свят. Митрофану возможность безропотно переносить все тяготы, вызванные Петровской работой в Воронеже.

Другим и самым сильным побуждением для Святителя сочувствовать Петру Великому было то религиозное оправдание, которое находило себе главное дело царя в Воронеже – постройка флота. Пока в Воронеже делались корабли, Петр отправился за границу учиться и писал оттуда патриарху Адриану: «Мы благодатию Божиею и вашими молитвами, при добром состоянии, живы и, последуя Божию слову, бывшему к праотцу Адаму, трудимся, что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы, искусясь совершенно, могли возвратясь, против врагов имени Иисус Христа победителями, а христиан, тамо будущих, освободителями благодатию Его быть, чего до последняго издыхания желать не престану». Несомненно, такие же речи слышал от Петра Великого и Св. Митрофан в Воронеже. Отправляясь в Азовский поход на «своего государского неприятеля, на турского солтана», Петр Великий вместе с тем шел на врагов Креста Христова. Эта возвышенная цель Петровской деятельности на Дону и побуждала Святителя не только совершенно забывать о всех своих тяготах, но и оказывать царской работе и материальную, и нравственную помощь. «Для общия и христианския пользы, на вспоможение святыя войны против неприятеля Креста святого, по доброжелательной ревности своей» к Петру Великому, Св. Митрофан жертвует из домовой казны на флот очень крупные суммы. Вместе с тем он лично, в простых поучениях разъясняет народу «намерения государевы» и убеждает рабочий люд мириться с тяжелыми трудами и всеми невзгодами, с которыми было связано выполнение «намерений». Все эти поступки Святителя получали смысл высоких патриотических деяний на пользу всего отечества. Такого «усердножелательного радения к государю и ко всему христианскому народу» не мог не оценить Петр Великий, и за это именно он и отвечал Святителю «благоприятством и милостивым жалованьем». Мотивы пожертвования были в этом случае для царя еще дороже самой жертвы, хотя и эта последняя, как сделанная в трудную минуту и притом человеком, который во всем себе отказывал, должна была иметь в глазах Петра Великого высокую цену.

Наконец, нельзя не упомянуть и о чисто личных мотивах, вызывавших взаимное расположение у Свят. Митрофана и Петра Великого. Исследователи, касавшиеся этого вопроса, расходятся в мнениях. Одни обозначают личные отношения царя к Святителю именем «дружбы»; другие говорят, что такой близости между ними не было и быть не могло, а были лишь «благожелательные отношения» Мы с своей стороны займем средину между этими двумя взглядами. Ио нашему мнению, близость Петра Великого к Св. Митрофану была меньше дружбы, но более простой благосклонности. Другими словами, отношения этих двух деятелей, помимо взаимного уважения, скреплялись и сердечной симпатией. Нам кажется, что узел этой сердечной близости Петра Великого со Святителем мог завязываться главным образом в той области, которая служит высшим проявлением сердца, – в области религиозной. Утверждение, что Петр Великий был религиозен, может быть встречено улыбкой. Но мы считаем долгом исторической правды заявить, что обстоятельное знакомство с жизнью Преобразователя вполне убеждает в этой мысли. Попав с юных лет в дурное общество «немецкой слободы» и «потешных людей», Петр привык в часы досуга веселиться, не стесняясь требованиями религии; в забавах он доходил до легкомысленного кощунства над священными предметами, устраивая и из них предметы потехи. Но как только он переходил к делу и особенно когда он был занять вопросами серьезными, вопросами жизни, – в его душе видно сильное религиозное чувство. Не даром Петр так любит свой «труд» ставить в зависимость от «заповеди Божией праотцу Адаму». В письмах к своим сподвижникам, пред которыми ему не было нужды лицемерить или рисоваться, Петр постоянно говорит о помощи Божией, о том, что «вся не в человеческой, но в Его суть воле»; в случаях удачи у него прежде всего на языке благодарение Богу, а в несчастиях – речь о гневе Божием. Если мы прибавим к этому любовь Петра Великого к богослужению и к Св. Писанию, то мы убедимся, что в многосторонней душе Преобразователя было место и для искреннего религиозного чувства. Благочестивый Воронежский Святитель своим чутким сердцем сумел разглядеть н оценить эти лучшие движения царской души, и из-за них снисходительно отнестись к таким фактам, как потехи Петра Великого, нарушение им постов и т. и. Симпатичен бил Св. Митрофану и образ царя-работника, осуществлявшего приводимую в завещании Святителя заповедь: «употреби труд». С своей стороны и Петр Великий не мог не проникаться искренним расположением к «святому старцу», строгому к себе, но покрывавшему любовью слабости других. Царь часто посещал Св. Митрофана, жаловал ему вотчины, увеличил Воронежскую епархию без ведома патриарха, а при погребении Святителя «засвидетельствовал благодарность сему благодетельному пастырю отданием ему последней чести».

Что расположение Свят. Митрофана к царю было вполне искреннее, но что оно не имело в себе ни тени человекоугодничества и что Святитель, отдавая Кесарево Кесареви, не забывал прежде всего воздавать Божие Богови, – в этом убеждают два факта из его жизни. Под именем первого факта мы разумеем всем известный «пастырский поступок» Свят. Митрофана но поводу статуй, поставленных у царского дворца. Рассказ об этом событии записан по изустным преданиям уже в конце XVIII века. Весьма возможно, что вся драматическая сторона этого рассказа представляет собою позднейшую обработку первоначального краткого известия. Дело происходило, может быть, гораздо проще, чем как оно передается в «Анекдоте» Голикова, и царский гнев, может быть, не был высказан в такой решительной форме. По если мы и признаем все подробности рассказа легендарными, то все-таки остается достоверным самое зерно события – факт размолвки Свят. Митрофана с Петром Великим из-за соблазнительных для народа изображений языческих богов. Равным образом, не подлежит сомнению и то, что Святитель в этом случае выразил готовность ради «простых сердец» пасомых жертвовать своим собственным благосостоянием и расположением к нему царя. Петр Великий, в гневе часто не владевший собой, в спокойную минуту высказал однажды следующую замечательную мысль, достойную великого правителя: «Господь дал царям власть над народами, но над совестию людей властен один Христос». Эта мысль, на время затуманенная гневом в голове Петра Великого, потом вступила в свои права, и статуи были убраны.

Другим фактом, свидетельствующим, что Свят. Митрофан из-за расположения к царю не забывал «простых сердец» паствы, служат отношения Святителя к иноземцам. Еще в звании игумена Унженского монастыря Святитель был близок к людям, заявившим себя горячими приверженцами западной культуры (наприм., боярин Богд. Матв. Хитрово). В своей широкой благотворительности в Воронеже он не забывал также и «иноземцов». Все это показывает, что Святитель не разделял старорусского отвращения ко всему чужому, иностранному, и стоял выше узкой национальной исключительности. Но когда в Воронеже стал обнаруживаться религиозный вред от «немецкой слободы», то Свят. Митрофан счел долгом в своем завещании повторить те предостережения, какие сделаны были патр. Иоакимом относительно иноверцев. Не чуждаясь иностранных людей только как «иноземцов», Святитель заповедует удаляться от них, когда они выступают, как «враги Божии и ругатели церковные», как «еретики и иноверцы».

***

Задолго до Петра Великого началось сближение России с Западом, а к половине XVII в., ко времени, когда Св. Митрофан уже выступил церковным деятелем, западное влияние в России стало настолько сильным, что возник вопрос о том, «как европейское поставить в параллель с национальным». С тех пор русская мысль постоянно работала над этим вопросом, работала и тогда, когда Россия уже стала страною Европейскою и когда уже убедились в том, что «может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов земля Российская рождать». К половине минувшего XIX в. эти разрозненные мысли об отношении России к Европе объединились в два противоположных мировоззрения, обозначенных именами «славянофильства» и «западничества». Обе эти теории с особенным интересом отнеслись к эпохе Петра Великого, как к такому времени, когда Россия вступила с Европой в очень живые сношения. Славянофилы осуждали Петра Великого за отречение от народных начал в пользу чужой цивилизации, а западники, наоборот, полагали, что наша история в собственном смысле только и начинается с той поры, когда Петр Великий «прорубил окно в Европу». После ожесточенных споров представителей той и другой теории, стали ясны крайности этих учений. Возникло третье, примирительное направление, заявившее, что понятие народности есть лишь отвлеченное понятие формы, содержание для которой дается всею совокупностью жизненных идеалов народа, среди которых первенствующее место занимают идеалы религиозные. Вера, православие и есть органическое начало, без которого наша народность не имеет цены. Как бы мы ни отнеслись к этому взгляду, во всяком случае мы не можем отказать ему в более широком освещении спорного вопроса, сравнительно с двумя другими воззрениями. Если мы под углом зрения этой средней теории взглянем на время Петра Великого, то найдем, что в эту тревожную эпоху были люди, которые, не задаваясь теоретической оценкой своего и чужого, на практике спокойно решали жгучий вопрос о подражании и самобытности. Одним из таких людей и был Святитель Митрофан Воронежский. Коренной русский человек по происхождению, воспитанию н верованиям, Св. Митрофан всю жизнь свою стремился только быть самим собою. Осуществляя эту простую задачу, Святитель оказался одинаково далек и от неразумной приверженности к старине, и от раболепства пред новизной. Эту духовную цельность сообщили Свят. Митрофану его трезвый русский ум и глубокая религиозность. Такие цельные люди внушают отрадное доверие к духовным силам русского народа, которые часто нами же самими подвергаются сомнению. В тоже время сродство Св. Митрофана с коренными особенностями нашего народного духа служит и залогом того, что память о Святителе, пережившая уже два века, будет жить еще до тех пор, пока на земле будет русский народ и православная вера.