Реформа высшей духовной школы при Александре I и основание Московской Духовной Академии

I.

Людям, жившим на рубеже XVIII и XIX веков, пришлось быть очевидцами великих событий, великих политических потрясений. Пред ними пронеслись бури французских революций, они содрогнулись, когда пролита была кровь короля на эшафоте, они поражены были появлением нового цезаря, дерзкою, не знавшею препятствий рукой схватившегося за императорский венец, на их глазах была восстановлена Западная империя Карла Великого, и они же присутствовали при падении этой империи, рухнувшей в пожаре общеевропейской войны. Из всех этих катастроф, которые пришлось пережить поколению наших недалеких предков, величайшею катастрофой было, может быть, крушение их мировоззрения; мировоззрения, вынесенного ими из XVII века. Людям этого поколения пришлось видеть падение так смело провозглашенных революцией идеалов. На их глазах свобода, равенство и братство, написанные на знамени революции, привели к деспотизму, угнетению и взаимной ненависти. Революция упразднила христианскую религию; человеческий разум она провозгласила божественным началом, учредив на место отмененного христианства культ Разума. Но в захватившем и всениспровергающем водовороте разыгравшихся событий человек, носитель этого разума, почувствовал себя ничтожной песчинкой, щепкой, бросаемой из стороны в сторону, бессильной и беспомощной против течения, когда даже величайший человеческий гений, повелитель мира, предмет безграничного восхищения одних и глубокой ненависти других, властитель дум современного ему поколения, взрощенный и воспитанный революцией, оказался низвергнутым с трона, на котором он высился над упавшими перед ним ниц народами, и заброшенным волнами океана на далекие скалы островка св. Елены. Рационалистические идеалы XVII века разбивались вдребезги, и горделивые человеческие мечты

разлетелись, как дым. В ходе и направлении событий почувствовалось действие высшей, неисповедимой Воли. Глубокое религиозное чувство, на время, как бы заглушенное и подавленное, вновь с необычайной силой охватило человеческую душу, и горячая вера согрела ее.

Ярче всего, быть может, этот переворот, этот кризис мировоззрения заметен в императоре Александре I. Воспитанник представителя эпохи Просвещения философа-рационалиста Лагарпа, Александр в юные годы был равнодушен к религии. Его постигло глубокое разочарование в личной жизни; она сложилась не так, как ему хотелось. Помыслы его молодости были направлены к тому, чтобы уйти от политики и жить частным человеком среди тихой сельской природы где-либо на берегу альпийского озера. На деле ему пришлось быть не только участником разыгравшейся на его глазах всемирной трагедии, но и вершителем грандиозных политических событий. Ему пришлось перестрадать жесточайший удар, нанесенный России проникшим в ее сердце врагом, и ему же суждено было стать во главе народов, поднявшихся против тирана и стряхнувших с себя оковавшие их цепи. Под давлением пережитого и перечувствованного в душе его происходит решительный перелом. Эту душу озаряет и согревает живая вера. Из равнодушного деиста он делается глубоко религиозным человеком. «Пожар Москвы», – говорил он, – «осветил меня, согрел жаром истинной веры, показал мне Бога». Сокрушив могущественнейшего врага, умиротворив Европу, взойдя на вершину человеческой славы, Александр, как бы чувствуя все ничтожество этого величия, смиренно преклонился перед Всевышним со словами: «Не нам, не нам, а Имени Твоему даждь славу» – словами, которые он приказал отчеканить на медали, выбитой в память 1812 года.

Ho душа Александра с ее переживаниями была отображением того, что происходило в те же годы в широких кругах русского общества. Оно стало религиозным. Храмы наполнились молящимися, молитва сделалась искреннее и горячее. «Продолжение и возрастание общей опасности», – говорит современник событий знаменитый московский митрополит Филарет в своем замечательном «Рассуждении о причинах успехов наших в войне 1812 года», – «продолжение и возрастание общей опасности нигде не могло быть примечено, разве при алтарях, где моления становились продолжительнее, возрастало число притекающих; отверзающиеся Господу сердца, уже не таясь собратий, изливались в слезах умиления, и где отходящие на брань принимали последнее напутствие». – «Раскройте», – пишет историк той эпохи, верно изображая ее настроение, – «любой из памятников вечно памятного 1812 года, и вас поразит на первых же строках живая и сильная струя религиозного чувства, проникающая всех современников этой эпохи в большей или меньшей степени. Впечатление будет одинаково, все равно, возьмете ли вы официальный документ, частное письмо, мемуары, назначенные для потомства. Безразличны также звание, происхождение, положение составителей или авторов. Все они, и русские, и иноземцы, и лица, занимавшие высшие государственные посты, и люди частные говорят, правда, на различных языках, выражаются различными способами, но все выражают одну и ту же мысль. Все они отдают должную дань справедливости храбрости войск русских, безграничному энтузиазму и самоотвержению народа русского, непоколебимой твердости императора Александра, но все единодушно приписывают в то же время чудесный исход борьбы всесильной помощи Всевышнего, все видят в потрясающих событиях времени руку Всемогущего»¹. Кутузов, человек, разделявший легкие воззрения светских салонов, получив известие о выходе Наполеона из Москвы, упал перед образом Спасителя и, рыдая, воскликнул: «Боже, создатель мой! Наконец Ты внял молитве нашей и с сей минуты Россия спасена»! Став народным героем, он усвоил всю теплоту и простоту народной веры. «Не план отступления спас Россию», – читаем в записках адмирала Шишкова, государственного секретаря при Александре I, – «он приготовлял ей гибель, которую Бог обратил в ее торжество и славу. Кто мог предвидеть, что Наполеон безрассудно зайдет так далеко; что пожар Москвы омрачит, усыпит его; что праведная месть за сожжение столицы и поругание св. мощей и храмов ее, соединясь с любовью к отечеству, ополчит руку дворян и народа неутолимым гневом и мужеством; что нечаянно позовется к войскам искусный и опытный полководец; и наконец, что зима необычайно лютыми мразами своими вооружится вместе с пушечными и ружейными огнями истреблять остатки бегущих неприятельских полчищ? – Нет! Не человеческий разум предузнал и расчислил сии последствия; но десница Божия гордые врагов наших мечты и наши, более для них, нежели для нас выгодные предначертания превратила им в пагубу, а нам во спасение. Во всю сию войну она многократно являлась, творя сии чудеса; и надпись на медали справедливо гласит: не нам, не нам – но имени Твоему»². «Я и поныне», – пишет тот же свидетель, – «в толь скором падении возросшей до высочайшей степени силы Наполеоновой не иное что вижу, как особенное произволение Творца вселенной. Властолюбие, соединясь с безверием, достигло до такой степени кровопийственного буйства, что возмутило спокойствие всех народов и навлекло на себя гнев Божий. Его, а не человеческая рука поразила сие чудовище. Она без всякого насилия и принуждения соединила всех разнодержавных и разномыслящих людей в одну душу, воздвигла справедливую сторону против несправедливой, и все ее даже иногда несогласные или необдуманные и противные успехам начинания и предприятия неисповедимыми путями своими обращала ей в пользу и торжество. Многие видимые мною в продолжение сей брани действия совершенно меня в том удостоверили». Перед нами интимная переписка двух светских дам, разумеется, никогда и не помышлявших о том, что их письма когда-нибудь сделаются достоянием печати. Переписка касается обычных салонных интересов и светских пустяков. Но вот наступают несчастия 1812 г.; предметы и тон писем совершенно меняются; в каждом из них просвечивает искреннее религиозное чувство. «Мы дожили до такой минуты», – читаем, например, в одном из этих писем, – «когда, исключая детей, никто не знает радости, даже самые веселые люди. Нас ожидает, быть может, страшная будущность, милый друг! Безграничная покорность воле Господней, совершенное, слепое подчинение Его неисповедимым приговорам – единственные чувства, могущие успокоить нас в такое время, когда страх весьма основателен. Будем молиться, милый друг!»³. Современники величественных и грозных событий непосредственно живо ощущали руку направляющего события Провидения, им казалось, что руководители событий прозревали самое Божество. «Везде и во всем было чувствуемо присутствие чего-то высшего и всесильного», – так передает свои впечатления и впечатления окружавшей его среды Вигель в своих мемуарах. «Я почти уверен, что Александр и Кутузов Его прозрели и что даже самому Наполеону блеснул гневный лик Его»⁴. Русское образованное общество испытывало перелом в своих воззрениях. Рационалист, вольнодумец, вольтерианец екатерининской эпохи сходил со сцены, доживая последние дни, возбуждая к себе неприязненное чувство в окружающих. Тот же Вигель, встретив в одной из светских гостиных запоздалого представителя такого направления, дает ему нелестную характеристику. Его ум кажется невысоким, его суждения обветшалыми и возбуждают отвращение. «Это был остряк, вольтерианец, циник и безбожник. Его ум был забавен, но не довольно высок, чтобы снять с него печать, наложенную обществами XVIII века. Странно и довольно гадко было мне слушать обветшалые суждения и правила философизма, отчасти породившего революцию в ту самую минуту, когда казалось, что она сокрушена была навсегда»⁵. Энциклопедия и томы произведений просвещенных философов XVIII века стояли теперь неподвижно за стеклами книжных шкапов в библиотеках барских усадеб, как молчаливые свидетели недавнего прошлого. Настольною книгою делалось священное писание. Сам император Александр усвоил привычку ежедневно прочитывать по нескольку страниц из Евангелия и от этой привычки никогда не отступал, даже при своих частых во вторую половину царствования передвижениях по Западной Европе, даже во время сражений при громе орудий в походах 1813 и 14 годов. Но и в читающем обществе св. Писание стало распространяться с небывалым успехом. В декабре 1812 г. в Петербурге открылось Библейское общество, возникшее под влиянием английского образца – Великобританского Библейского общества. Оно принято было под покровительство императора; членами его сделались представители высшей знати, занимая в его собраниях кресла рядом с представителями высшей церковной иерархии. В короткое время Библейское общество распространило до полумиллиона экземпляров Нового Завета. Под сению общества предпринят был перевод Нового Завета на русский язык, и слово Божие становилось все более доступным. Людям того поколения могло казаться, что наступил момент всеобщего обращения народов к христианству и к христианской жизни. «Какия ныне времена!», – пишет один из членов английского Библейского общества своим русским собратьям, – «Господь воцарился! Кажется, что опять уже слышится глас вопиющего в пустыне: уготовайте путь Господень!»

II.

В такую эпоху религиозного воодушевления и обращения к христианству проводилась реформа русской духовной школы. Казалось, для такого преобразования нельзя было себе представить более подходящего момента. И, однако, момент этот для православной духовной школы был крайне опасным.

Дело в том, что горячее религиозное воодушевление, которым было охвачено русское общество в первой четверти XIX в., пошло в значительной мере не по своему прямому, a по боковому руслу, в обход Православной церкви. Это воодушевление приняло характер мистического настроения, внецерковного мистицизма. Но чуждаясь церкви, религиозный подъем стал в иных случаях принимать уродливые формы. Делало успехи мистическое сектантство. Петербургское знатное общество с благоговением посещало невежественного основателя скопческой секты Селиванова и собрания у Татариновой, начавшиеся с чтения св. Писания и превратившиеся затем в хлыстовские радения со всеми явлениями болезненной экзальтации. Заблудившись вне церковной ограды, мистицизм начал проникать в области, дотоле наиболее отдаленные от религиозной сферы. Погруженный в мистические переживания Александр I внес их во внешнюю политику, стремился строить на религиозных началах международные отношения европейских государств и сделать эти начала основою своей внутренней политики. В 1815 г. в Париже он выступил со знаменитым собственноручно написанным актом Священного Союза, к которому пригласил присоединиться, прежде всего, союзных государей: императора австрийского и короля прусского, а затем к акту должны были приступить и все европейские государства.

В акте заключалась возвышенная идея положить в основу международных отношений, определявшихся до того времени силою меча, новое начало – Евангелие с его кроткой заповедью братской любви к ближнему, идея, зародившаяся у Александра при взгляде на сожженные и разрушенные города и деревни, на сотни тысяч обездоленных, лишенных крова людей мирного населения, на бесчисленные обезображенные и искаженные испытанными жестокими страданиями окоченевшие трупы, которыми усыпана была вся дорога от Москвы до русской границы, словом, на все те ужасы, которые принесла с собою война 1812 года. Это была мечта: перестроить на том же христианском начале взаимной любви государство – этот жестокий принудительный институт, действующий физическою силою. Это была попытка соединить в одно две области, разделенные словами Христа: «воздадите кесарево кесареви, а Божие – Богови». Возвышенная мечта осталась мечтою. Европейские дипломаты встретили предложение Александра Павловича со скептическими улыбками на устах и принимали его, как безвредное, как «звонкий пустяк», по выражению князя Меттерниха, просто, чтобы сделать приятное победителю Наполеона.

Религиозным союзом ловко воспользовался в целях своей чисто австрийской, ничего общего с Евангелием не имевшей политики тогдашний дирижер европейской дипломатии князь Меттерних.

Не менее горький плод принесло также приложение мистических начал и во внутренней администрации. Религиозное направление усвоено было близкими к государю лицами. Ярче всего это направление сказалось на князе А. Н. Голицыне. Князь Александр Николаевич Голицын, сверстник Александра и сотоварищ его детских игр, в юности рационалист и вольнодумец, проводивший свои молодые годы самым легкомысленным образом в вихре светских удовольствий, вдруг получил назначение в обер-прокуроры Св. Синода. Голицын упорно отказывался от этого поста, ссылаясь прямо на свое неверие и на образ жизни, но Александр, желавший иметь на этом посту близкого к себе человека, не менее упорно настаивал, и Голицын принял назначение, только повинуясь государю. Прикоснувшись к Священному Писанию по делам службы, Голицын был, как бы озарен светом Евангельской истины, сделался глубоко проникнутым мистиком и в порывах искреннего религиозного чувства стал предаваться суровым аскетическим подвигам. Войдя в правительственный круг, при своей близости к государю, Голицын пользовался большою силой. Для подчиненных и вообще для искателей всякого рода земных благ при помощи сильных мира подражание начальнику и высшему было обязательным правилом поведения. Местные отделения Библейского общества, в котором Голицын был президентом, находили ревностную поддержку в чинах местной администрации. «Во всех», – говорит современник, – «обнаружилась ревность к слову Божию и стремление просвещать седящих в сени смертной. Губернаторы начали говорить речи, совершенно похожие на проповеди; городничие и градские головы, капитан-исправники с успехом распространяли св. Писание и доносили о том по начальству в благочестивых письмах, переполненных текстами». В молодом Петербургском университете подверглись изгнанию за вольнодумство четыре профессора: два философа и два политико-эконома. Администрация Казанского университета подразделила все науки на два разряда: положительные и мечтательные. К положительным наукам отнесено было богословие, а к мечтательным все остальные. В инструкции, составленной для руководства профессорам, каждому из них вменялось в обязанность начинать курс своей науки доказательством ее ничтожности перед св. Писанием. Профессору философии инструкция предписывала держаться посланий апостола Павла, а от Гоббеса и Маккиавелли отвращаться. Профессор математики, объясняя слушателям свойства прямоугольного треугольника, должен был говорить, что «гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви чрез Ходатая Бога и человеков, соединившего горнее с дольным и небесное c земным». На заголовках бланков для исходящих из канцелярии университета бумаг печаталось «Во имя Святой единосущной животворящей и нераздельной Троицы. Министерство Народного Просвещения. Императорский Казанский университет» и. т. д. Так мистицизм, появляясь в дипломатических салонах, вызывал иронические улыбки, а проникая в присутственные места и канцелярии, порождал низкопоклонное лицемерие и услужливое ханжество.

Печальнее всего было то, что, проникая в далекие от него сферы, мистицизм начала XIX века совсем игнорировал к нему ближайшую и ту самую, в которой религиозное воодушевление нашло бы себе правильный путь. Православная церковь в этих мистических кругах оставалась в пренебрежении. Для мистика, входившего в непосредственное соприкосновение с Божеством, религия была вопросом второстепенным; ко всякому исповеданию он относился одинаково благосклонно или, вернее сказать, одинаково равнодушно. Видимым выражением этого равнодушия к Православной Церкви было то отношение, в которое она была поставлена к государственному управлению. В 1817 г. было учреждено новое министерство – Министерство Духовных дел и Народного Просвещения. Министром был назначен президент Библейского общества кн. A. Н. Голицын. Знаменательное для той эпохи соединение народного просвещения с духовными силами было вызвано желанием «дабы христианское благочестие было всегда основанием истинного просвещения». Министерство подразделено было на два департамента: департамент Духовных дел и департамент Народного просвещения. Во главе департамента Духовных дел был поставлен настоящий секретарь Библейского общества А. И. Тургенев, человек, пренебрежительно относившийся к православному духовенству, презрительно говоривший служителям русской церкви «вы не Фенелоны». Директором департамента народного просвещения был сделан бывший секретарь Библейского общества – должность, открывавшая, как видим, путь к высоким карьерам, – Вас. Мих. Попов, «кроткий изувер», по отзыву Вигеля, «смирный, простой человек, которого, однако ж, именем веры можно было подвигнут на злодеяния. Забавно подумать (если можно только назвать сие забавным), что оба директора чуждались вверенных им частей: Тургенев весь занят был Обществом и происками, а Попов помышлял единственно о делах религиозных. Он был орудием Библейского Общества, которое не скрывало своего намерения, разливая свет Божественной книги, рассеять тьму нелепостей и суеверий, называемых греко-кафолическим восточным исповеданием. Усердствуя соединению вер, о чем непрестанно молится наша церковь, сделался скорее вместе с министром своим гонителем их и покровителем всех сект. Размножение их последователей во время управления Голицына было неимоверное»⁶. Департамент духовных дел подразделялся на четыре отделения по делам разных вер: 1) отделение православной веры, 2) отделение римско-католическое, 3) протестантское, 4) отделение магометанской и еврейской вер. Таким образом, между прочими отделами департамента, заведовавшими разными христианскими и нехристианскими верами, было одно отделение, заведовавшее делами православной церкви, считавшейся когда-то господствующей. Министру Духовных дел, управляющему всеми исповеданиями, был подчинен и обер-прокурор св. Синода, бесцветный и безличный кн.

И.С. Мещерский. «Итак, – пишет тот же Вигель, – Голицыну с Тургеневым удалось господствующую веру сравнять не только с другими терпимыми, но даже с нехристианскими. На негодование, на ропот нашего духовенства не обратили внимания»⁷. Не менее резко отозвался об этой реформе и другой ее современник, автор записки: «О судьбе русской православной церкви в царствование императора Александра I» Ал. Стурдза. «В основание» (реформы), – пишет он, – «положена было светлая мысль – сочетать навсегда науку с религией и скрепить благотворный между ними союз посредством единства в направлении той и другой. Недавно заключенный в Париже Священный союз видимо отражался во вновь составленном обширном управлении. Но отвлеченную мысль сию надлежало облечь в видимую форму, ввести в объем государственных учреждений и согласить с духом правительства и государства. Вот что сделать не сумели. Придумали сложное министерство, бразды коего вручили одному лицу, доброму князю Голицыну, как будто возможно было основать что-либо общественное на случайной личности. Итак, скроили платье по его росту, по его отношениям к государю и связям с семейством царя. Этого мало. Мудрые законоположники или забыли, или притворились забывшими, что в России существует господствующая церковь, около которой толпятся многоразличные вероисповедания. Все сии разнородные стихии ввели в графы нового положения: учредили два департамента: один духовных дел вообще, другой народного просвещения. Первый вверили нетвердому в вере А. И. Тургеневу, а второй малограмотному В.М. Попову. Но самая грубая ошибка – впрочем, умышленная – состояла в том, что дела Синода и дела терпимых религий, даже мусульманства и язычества – уставили в ряд и распределили по отделениям и столам в одном и том же департаменте»⁸.

Итак, преобразование духовной школы было начато в благоприятную для духовной школы эпоху все возраставшего в обществе религиозного одушевления, но момент преобразования грозил двумя опасностями. Во-первых, духовная школа, поддавшись влиянию внецерковного мистического течения, рисковала потерять связь с православной церковью. Другая опасность была со стороны того извне примешавшегося к мистическому настроению обскурантизма, натиску которого подверглась тогда светская школа. К счастию, духовная школа в период ее преобразования оказалась в руках прозорливого и верного церкви кормчего, твердая рука которого провела ее надежным путем среди грозивших ей опасностей.

III.

Мысль о преобразовании духовной школы носилась в правительственных и церковных сферах в самые первые годы XIX века, очевидно, в связи с преобразовательною волною, охватившею русские правящие круги, и была результатом того бодрого настроения, того движения вперед, которым ознаменовалось «дней Александровых прекрасное начало», когда явилась мысль о переустройстве всего государственного управления, когда в интимном кружке ближайших друзей и советников государя в так называемом Негласном комитете горячо и энергично обсуждались самые широкие и смелые политические планы, когда Сперанский приготовлял первые наброски своего будущего всеобъемлющего проекта, когда учреждались Непременный Совет и министерства, когда делались первые приступы к уничтожению крепостного права, когда создавались новые университеты и устанавливалась система светских школ. Вероятно, не без связи с переустройством светской школы еще в марте 1805 г. митрополит Новгородский Амвросий, первенствующий член св. Синода, представил государю проект преобразования и школы духовной. И подобно тому, как преобразовательные стремления молодых друзей Александра встречали оппозицию со стороны умудренных опытом екатерининских сановников – стариков, видевших в этих стремлениях опасность для заведенных великой государыней учреждений и порядков, точно также и реформаторские веяния в области церковной школы встречены были с неудовольствием со стороны церковных сановников, по духу и воззрениям всецело принадлежавших к екатерининскому веку. «Новое об училищах учреждение я читал», – пишет знаменитейший из русских иерархов екатерининского времени московский митрополит Платон. «История о духовных училищах выведена изрядно. И сие самое доказывает, что учреждение доселе было похвально и порядок учения производим был основательно... Об училищах должно рассуждать не по учреждениям, a по успехам. Успех хорош, то видно и учреждение хорошо. Что на молодых смотреть; мы старики, да в сем деле, кажется, и опытные... Дай Бог, чтобы такие и впредь выходили... А ежели новый метод введется, то едва ли ожидать можно лучшего успеха, а затруднения и запутанности больше будет».

Государь, руководимый советами обер-прокурора кн. A. Н. Голицына, стал на сторону преобразовательного движения. 29 ноября 1807 г. был учрежден особый «Комитет о усовершении духовных училищ» из 6 членов. В состав комитета вошли два иерарха: митрополит Новгородский Амвросий и епископ Калужский Феофилакт; два члена белого духовенства: царский духовник Сергий и обер-священник (управляющий военным духовенством) Иоанн, и два светских члена: обер-прокурор кн. А. И. Голицын и человек, без которого в те годы не обходилось ни одно сколько-нибудь важное государственное дело, находившийся тогда в зените своего влияния – статс-секретарь M. М. Сперанский.

Сперанский вышел из церковной среды, из сельского духовенства. Сын сельского священника села Черкутина, задумчивый, тихий и ласковый мальчик с детских ранних лет, с первых же классов духовной школы выдвинулся своими блестящими дарованиями. Его таланты, расцветающие и развертывающиеся с каждым годом дальнейшей жизни, ведут его в высшую духовную школу, а оттуда открывают ему путь на верхи государственной службы, к почестям и славе. Ум Сперанского светлый и тонкий, способный охватить во всю ширь явления государственной жизни, проникнуть в самые сложные ее извилины и отчетливо в них разобраться, делал его незаменимым на правительственной вершине. Его мышление, воспитанное схоластической духовной школой XVII века, отличалось двумя чертами: отвлеченностью и смелостью полета. Для него не существовало никаких реальных, конкретных препятствий. Сперанский созерцал человеческое общество и государство, как бы взлетев на орлиную высоту, откуда скрадываются природные рельефы, действительные очертания местности, и оттуда перестраивал социальный уклад общества и государственные учреждения по правилам строгой логики. Его политическая мысль выросла и воспиталась в эпоху расцвета политической литературы, дававшей заранее сообразно с требованиями разума составленные планы и чертежи построений государств и обществ, и в эпоху величайших практических попыток перестроить мир по этим планам. Перед глазами поколения, к которому он принадлежал, во Франции сочинялись и применялись к действительности одна за другою стройные и красиво на бумаге изложенные конституции государства. Государственная деятельность Сперанского не ограничилась только его влиятельным участием в разрешении вопросов текущей политики. Смелому взмаху его творчества был открыт широкий простор, а воплощение его проектов в жизнь обеспечивалось содействием Верховной власти, поддерживавшей мысль Сперанского. Императором Александром было ему поручено составление плана всеобщего государственного преобразования. В области политического творчества трудно указать что-либо более всеобъемлющее и смелое, чем этот план. Он возвращает нас во времена Ликурга и Солона, но имеет в виду не миниатюрную городскую республику, а необъятную громаду русского государства. Менялся сразу веками сложившийся сословный строй русского общества, одним почерком пера уничтожалась та застарелая язва русской жизни, с которою пришлось бороться нескольким поколениям – крепостное право, вводилось новое разделение России, сверху донизу перестраивались государственные учреждения, начиная с Государственной Думы, Сената и Министерств, кончая волостными думами, волостными судами и управлениями. По всем этажам государственного здания проводилось отчетливое и строгое разделение властей и весь государственный строй должен был быть проникнут одним скрепляющим началом, одним цементом, сообщавшим прочную взаимную связь всем частям здания, свято соблюдаемым и всюду царящим законом. Если бы плану Сперанского суждено было осуществиться и войти в жизнь, перед величием совершенного им дела померкли бы такие перевороты в истории, как французская революция, как реформа Петра Великого у нас.

Рука, писавшая всеобъемлющий план государственного преобразования, находила досуг взяться и за проект преобразования духовной школы. Сперанский работал над этим проектом очень усердно. За какое бы дело он ни брался, он везде выступал на первое место. Он умел быстро постигнуть суть дела, схватить его основные нити, овладеть им и затем в дальнейшем направлять его по своей мысли. Первенствующее значение получил он и в Комитете о усовершении духовных училищ, ведя работу с поразительною быстротою. 26 июня 1808 г. комитет представил государю доклад о состоянии духовных школ и программу их преобразования.

Существующая духовная школа была подвергнута в докладе внимательной критике. Главными недостатками школы, находившими себе объяснение в ее истории, были признаны: отсутствие какой-либо системы в устройстве училищ, сосредоточение в единственной школе, обслуживающей целую епархию, в семинарии – духовного образования всех степеней, начиная от элементарных предметов первоначальной школы до высших наук, от азбуки до вершин философии.

«В самом расположении учения», – читаем мы в этом докладе, – «доселе не было наблюдено надлежащей удобности и разделения. Для каждой епархии, простирающейся часто на великое расстояние и объемлющей более целой губернии, учреждена одна семинария и в ней вмещены все предметы учения, так что круг их, быв стеснен в одном месте и от первоначальных познаний простираясь до самых высших наук, не оставляет сим последним ни надлежащего времени, ни нужного пространства. К облегчению семинарий заведены в некоторых епархиях, как то: в Новгородской, Московской и немногих других малые приготовительные училища; но сие установление не везде могло восприять свое действие»⁹. Наконец, третьим недостатком духовной школы выставлялось чрезмерное господство в ней латинского языка, на котором шло тогда все преподавание и которым блистала тогда наша иерархия, начиная с Платона. Вследствие этого преобладания, замечает доклад, «учение письмен славянских и еллинских, толико для церкви нашей необходимых, мало-помалу ослабевало, и ныне... не во всех семинариях находится в надлежащей силе и действии».

В своей положительной программе, представленной государю вместе с докладом под заглавием «Начертание правил о образовании духовных училищ», Комитет предлагал стройную систему духовных школ и проводил разделение предметов преподавания по последовательным ступеням школы. Каждой ступени школы – нижней, средней и высшей отводился соответствующий круг наук, и таким образом, семинария, где нередко все науки бывали беспорядочно сбиты, разгружалась, переставала быть одновременно и первоначальной, и средней, и высшей школой. Училища духовные, гласила эта программа, полагаются четырех родов: академии, семинарии, училища уездные и приходские. Несколько приходов одного уезда имеют одно приходское училище. На один или несколько уездов, судя по числу приходов, учреждается одно духовное уездное училище. В каждой епархии должно находиться одно епархиальное училище или семинария. Несколько епархий вместе имеют одну духовную академию. Эти школы четырех степеней связаны между собою последовательностью предметов преподавания.

«По разделению сему», – читаем в докладе, – «духовные академии, не препинаяся в поприще, им предназначенном, первоначальным и, так сказать, стихийным обучением, наук грамматических и исторических, займут в науках философских и богословских пространство, им^; приличное, и станут на чреде просвещения, высшему духовному образованию свойственной. Семинарии в степени учения, им присвояемом, доставят академиям воспитанников, в словесных науках уже сведущих и успехами отличившихся, доставят церкви служителей, имеющих достаточное познание, соразмерно классу мест, им назначаемых, и, наконец, будут сверх того отделять ежегодно известное число учеников для наук медицинских. Училища уездные, сблизясь с учением домашним (проект разрешал обучать детей элементарным знаниям дома и только приводить их на экзамены в училище), дадут родителям лучшие способы и с меньшим иждивением наставлять детей в познаниях, возрасту и назначению их свойственных. Наконец, училища приходские в самые села и деревни распространять отрасли единообразного и методического учения и рассеянное ныне под частным и нередко недостаточным призрением юношество соберут и соединят под общий и единообразный надзор». От такой системы школ и от разделения предметов Комитет ожидал самых благих последствий. «Таким образом», – заключал комитет свои соображения о последовательном разделении школ, – «каждый возраст получит свойственное ему образование и приличный степень удобрения и сим постепенным разделением наук общие успехи будут обнадежены, а отличным способностям откроется пространнейшее поле действия».

Кроме последовательности в самом обучении, школы разных ступеней связывались еще административными узами и должны были представлять собою иерархическую систему. Низшая ступень находится под управлением следующей высшей. Уездные училища надзирают за приходскими: правление семинарии надзирает за уездными училищами, правление академическое управляет семинариями, состоящими в его округе. Наконец, на вершине управления духовными школами должна стоять учреждаемая при Св. Синоде Комиссия Духовных училищ. В той логической стройности, с которою располагалась система духовных школ, нельзя не видеть признака, отличавшего все вообще законодательные работы Сперанского. Нельзя также не заметить, что предложенная докладом система весьма близко соответствовала установленной при Александре I системе школ Министерства Народного Просвещения, где также во главе управления школой стояла Комиссия училищ, введены были округа, и где университет поставлен был в административные отношения к гимназиям и уездным училищам своего учебного округа.

В частности, составленное комитетом «Начертание правил» намечало в основных чертах новое значение и круг деятельности духовных академий. Деятельность академии по «Начертанию» касается трех предметов: это, во-первых, образование духовного юношества к высшим духовным должностям; во-вторых, распространение и поощрение учености в духовенстве и, наконец, в-третьих, управление училищами своего округа; иначе сказать, академия выступает перед нами в этой программе с чертами учебно-учено-административного учреждения. Каждый из трех видов своей деятельности академия осуществляет в особом составе. Преподавание наук она развивает, как «Академический институт», состоящий из профессоров с ректором во главе, и «Начертание» вводит нас в круг учебных предметов, проходимых в академии, распределяя их по группам или классам. Это класс словесных наук, класс исторических наук, класс математических наук, философия, богословие, языки. Как высшее ученое учреждение, имеющее задачей распространение учености в духовенстве, выступает академическая Конференция, в которую под председательством епархиального иерарха входит академическая преподавательская корпорация, а также почетные члены академии. Конференция занимается цензурой духовных книг, производством экзаменов и возведением в ученые степени. Наконец, как административный орган, академия является в виде правления внутреннего, ведающего управление самой академии (ректор, один из профессоров академии и эконом) и внешнего, ведающего управление семинариями, подчиненными академии (ректор, два члена правления, два члена конференции).

IV.

26-го июня 1808 г. доклад Комитета о усовершении духовных училищ и его программа или «Начертание правил о образовании духовных училищ» получили высочайшее утверждение, и в тот же день был учрежден высший орган для заведывания духовными школами, тот самый, который и предлагался комитетом, – Комиссия Духовных Училищ. Членами комиссии были назначены прежние члены комитета. На комиссию были возложены обязанности двоякого рода: временные, организационные, заключавшиеся в проведении намеченной духовно-учебной реформы, и постоянные административные, заключавшиеся в постоянном управлении училищами. В организационных трудах комиссии душою дела продолжал быть по-прежнему M. М. Сперанский. Он принял на себя изготовление подробного академического устава и повел работу с обычною отличавшею его быстротой. Комиссия открыла свои действия в августе 1808 года, а в феврале 1809 г. Сперанский представил уже ей первую часть устава духовных академий. Соответственно, с тремя видами деятельности академии, как учебно-учено-административного учреждения, намеченными комитетом в его «Начертании правил о духовных училищах», академический устав должен был распадаться на три части: первая говорила об академии, как высшем духовном училище, вторая имела своим предметом правила, руководствующие академию в ее обязанности распространять и поощрять ученость в духовенстве вверенного ей округа, и третья была отведена правилам, по которым академия должна была действовать на управление училищ, ей подчиненных. Первая часть устава была написана Сперанским; но на этом его работа и кончилась. Сам бывший преподаватель петербургской Александро-Невской академии Сперанский, будучи членом комитета и затем комиссии духовных училищ, оказывал влияние на петербургскую академию. Нельзя сказать, чтобы его влияние держалось строго православной линии. Сперанский не остался нетронутым влияниями духа времени. He доходя до таких крайностей, как посетитель собраний у Татариновой, кн. A. Н. Голицын, Сперанский был одним из видных мистиков той эпохи, все более углублялся в мистическую литературу. Ему принадлежит перевод книги Фомы Кемпийского. Родившийся и воспитанный под сению православного храма, сам выйдя из духовной среды, он затем был довольно равнодушен и к православной церкви, и к участи русского духовенства. И в академии Сперанский склонен был проявлять свое сочувствие скорее общехристианскому мистицизму, чем православному учению. На этой почве он столкнулся с иными, строго-церковными взглядами и устранился от дальнейшей деятельности в комиссии духовных училищ. Дело, им неоконченное, доканчивал другой член комиссии, архиепископ Калужский, затем Рязанский, Феофилакт, помор по происхождению. Положительный, наделенный большим запасом здравого смысла ум, характер, чуждый мистических настроений, человек практической складки, вероятно, в виду этих качеств получивший впоследствии поручение устраивать церковные дела в западных губерниях, разоренных неприятелем во время Отечественной войны, деятельность, которая требовала знания именно практической жизни. Переработав несколько первую часть академического устава, изготовленную Сперанским, Феофилакт дописал недостающие вторую и третью его части. В 1810 г. проект устава был напечатан и стал применяться для опыта в петербургской академии.

Приводить в действие этот опыт выпало на долю человека, который явился тогда восходящей звездою на церковном небосклоне, духовный свет которого начинал привлекать к себе взоры, сиять все ярче, и который затем стал великим светильником православной церкви. Я говорю о Филарете, будущем знаменитом московском митрополите, в те годы занимавшем в сане архимандрита место ректора петербургской академии. О Филарете до сих пор не перестали еще спорить и высказывать диаметрально противоположные суждения, – верный признак выдающегося значения предмета спора. Ему произносились и писались панегирики. В суждениях других находит себе отзвук крайне резкая характеристика, данная ему еще С. М. Соловьевым в его записках, где знаменитый историк порицал иерарха за недостаток сердечной теплоты, за преобладание холодного ума над чувством, за деспотизм, проявленный им в управлении¹⁰. Но никогда никто даже из нападавших на него не отрицал ни его глубокого ума, ни чистоты его православных воззрений. Глубокий природный ум, действующий тонкой, острой, несокрушимо логичной мыслью, широта и разнообразие приобретенных образованием познаний, чистота и красота слова, соединенная с его поразительной точностью, способность постигать и изъяснять глубочайшие и сложнейшие богословские вопросы и строгая верность учению православной церкви, – вот качества, высоко выдвигавшие Филарета среди современной ему русской иерархии. Привлеченный в петербургскую академию, как выдающаяся преподавательская сила, поставленный затем во главе академии, он за короткое время стал необходимым при разрешении каждого сколько-нибудь важного церковного вопроса. Практически знакомый с действием новых порядков, применявшихся в виде опыта в петербургской духовной академии, он в апреле 1814 г. был привлечен к участию в Комиссии Духовных Училищ, и ему было поручено вновь пересмотреть и переработать уставы духовных школ. Это поручение он исполнил к августу 1814 г. Филарет в молодые годы в эпоху преподавательства и ректорства в петербургской духовной академии, также не чужд был мистических влияний. Он был близок с кн. A. Н. Голицыным, все более ценившим его ум и таланты и все более его выдвигавшим. Он был ревностным и деятельным членом Библейского Общества. Но влияния духа времени коснулись его только поверхностно и ни на одну черту не подействовали на твердую неизменную основу его строго-православного взгляда. При переработке уставов он счел своею обязанностью стать на страже церковного учения и уберечь молодежь от возможного совсем уже не церковного влияния писателей эпохи Просвещения, задача, к которой был совершенно равнодушен Сперанский, поклонник французской литературы XVIII в. и воспитанный на ней. Как ревниво действовал будущий московский святитель в этом направлении, показывают его замечания на статьи 116 и 120 проекта устава академии, принадлежащие перу Сперанского. В этих статьях, распространяясь о преподавании наук по классу словесности с большею подробностью, чем о преподавании по другим классам, Сперанский указал образцовых писателей, с которыми профессор должен был ознакомить своих слушателей. Таких указаний по другим классам наук сделано не было. «В замечаниях о классе словесных наук», – пишет по поводу этих статей Филарет, – «между прочим, образцовыми писателями поименованы Боало, Сюльцер, Баумгартен, Бюффон, Дюмарсе и особенно рекомендован Беккарий. Но в статьях о математике, философии, богословии ни об одном из новых писателей именно не сказано. Что это значит? – скажет внимательный читатель устава духовных академий. Неужели в духовных училищах должны быть славнее имена словесников, нежели богословов? Или богословие, философия, математика не имеют столь важных в своем роде писателей, как словесность? И кто же суть сии наставники словесности? Это – Бюффон, Дюмарсе, Беккарий, натуралисты, подвижники вольтерианской философии! Особенно Беккарий, который в книге о преступлениях и наказаниях называет присягу обрядом бесполезным и противным природе человеческой; в § 24 не советует наказывать за богохуление; в § 35 оправдывает самоубийство? Неужели ум человеческий только во врагах истинного и доброго мог постигнуть изящное? Дабы отвратить сии огорчительные соображения, не будет несправедливо исчисленные здесь имена из устава вычернить и особенно III пункту дать следующее преобразование: профессор класса словесности должен показать студентам мнения о изящном лучших в сем роде писателей, каковы суть из древних: Платон, Аристотель, Цицерон, Гораций, Квинтилиан, Лонгин; из новейших – Фенелон, Роллен. Другие новейшие должны быть употребляемы с прозорливою критикою, потому что некоторые дерзким и пагубным отвлечением отторгли изящное от истинного и доброго»¹¹. Так, над первым уставом духовных академий поработали два замечательных русских ума XIX века: Сперанский и Филарет. Проект устава, выходя из рук Сперанского, отразил на себе властные умственные веяния времени; но строгою и твердою рукою Филарета был введен в прямое русло православной церковности.

Устав духовных академий был приготовлен одновременно с уставами семинарий и училищ, и всей этой совокупности уставов было предпослано обще введение, заключающее в себе указание целей и задач духовной школы и изложение общих принципов, положенных в основу воспитания и обучения в ней. Цель воспитания в духовной школе выводится из цели воспитания вообще. Общая цель воспитания юношества, читаем мы в этом введении, есть образование нравственных и физических способностей, согласное с его предуставлением. Главное предуставление юношества духовного состоит в утверждении и распространении истинного благочестия, и затем эти две посылки дают умозаключение: из сего открывается особенная цель духовного учения. Оно должно образовать благочестивых и просвещенных служителей Слова Божия. Далее излагаются принципы воспитания и обучения в школе.

Начало нравственного воспитания есть Страх Господень, начало всякой премудрости. Сей спасительный страх должен быть вперяем не словами только, коих частое повторение делается бесплодным, но наипаче утверждением и распространением между юношами здравых понятий о непрерывности отношений наших к Богу и о действиях промысла Его на все мгновения жизни; понятия сии должны наипаче быть укрепляемы примером и богобоязненностью наставников и смотрителей. Благочестие их есть краеугольный камень христианского воспитания. Духовная школа должна быть проникнута строгой дисциплиной. «После духовных упражнений», – читаем далее в уставе, – «ничто столько не укореняет начал христианской нравственности, как привычка к повиновению. Не может тот быть покорен Богу, кто строптив пред человеками. Посему все установления, утверждающие повиновение и уважение к начальству, должны быть наипаче в духовных училищах строго охраняемы». Вредная праздность изгоняется из школы. «Нравственность юношей отлично назидается добрым употреблением времени и непрерывною деятельностью. Посему время учащихся так должно быть распределено, чтоб всякое понятие о праздности было от них удаляемо. Самые часы отдохновения должны иметь свой род занятий; самые прогулки должны быть поучительны. Юношество в целях нравственного воздействия охраняется непрерывным и неустанным надзором. «Во всех возрастах, особенно же в юности, добрые правила и добрые привычки должны быть охраняемы надзором. Посему учащиеся во всех положениях их должны быть окружены самым внимательным присмотром. Попечительное око надзирателей должно быть обращено на них в классах, следовать за ними вне классов и невидимо сопровождать их даже вне училища». Итак, благочестие, повиновение старшим, труд и попечительный надзор – вот основные начала нравственного воспитания по уставу.

Основное начало учения – самодеятельность учащихся. Задача обучения – возбуждать в учениках самостоятельную работу мысли, а не напитывать их поверхностными знаниями. «Нет ничего тщетнее и слабее», – говорится во введении к уставам, – «как ученость, приобретенная наслышкою. Посему первое правило учебного управления есть стараться возбуждать собственные силы учащихся, давать им случай и удобность действовать. Лучший наставник есть не тот, кто блистательно сам говорит и изъясняет, но тот, кто заставляет учащихся размышлять и изъяснять. Посему все методы учения в духовных училищах должны быть основаны на собственных упражнениях юношества». Учитель должен только помогать развитию ума. «Добрая метода учения», – повторяется та же мысль в уставе духовных академий, – «состоит в том, чтоб способствовать к раскрытию собственных сил и деятельности разума в воспитанниках, а посему пространные изъяснения, где профессоры тщатся более показывать свой ум, нежели возбуждать ум слушателей, доброй методе противны». Самостоятельная деятельность ума должна быть также целью чтения книг. Чтение должно возбуждать у учащихся такую же умственную работу, как и писание сочинений. Читать книги надо не иначе, как с выбором, а усвоение читаемого следует проверять отчетом. Чтение не менее требует назначения и отчета, как и сочинение; ибо ничто не может быть более вредно, как чтение произвольное, поверхностное, рассеянное, без точной цели и без аналитического разбора. Оно напыщает ум, затмевает понятия, приучает к рассеянности мыслей и есть ничто другое, как пища праздности и пустое препровождение времени¹².

Главных основ устава духовных Академий редакция Филарета не меняла. Они те же, что и в проекте 1810 г. Академия представляет из себя учреждение триединого вида: высшую духовную школу, высшее духовно-ученое учреждение и административный орган для управления духовными школами низших, подчиненных ей, степеней.

В редакции, данной им Филаретом, уставы духовных академий и других духовных школ были утверждены императором 30 августа 1814 г. В указе комиссии духовных училищ, которыми сопровождалось это утверждение. Александр I выразил свой взгляд на задачи духовной школы. «Я желаю», – говорилось в указе, – «чтобы комиссия обратила свое внимание... на училища, чтобы устроить их в прямом смысле училищами истины. Просвещение по своему значению есть распространение света и, конечно, должно быть того, который во тьме светится, и тьма его не объять. Сего то света держась во всех случаях, вести учащихся к истинным источникам и теми способами, коими Евангелие очень просто, но премудро учит: там сказано, что Христос есть путь, истина и живот: следовательно, внутреннее образование юношей к деятельному христианству да будет единственною целью сих училищ»¹³.

Работы по преобразованию духовной школы, начатые еще в 1808 г. несколько запоздали вследствие тревог и бед, принесенных отечественною войною, которая отодвинула на второй план все другие дела. Когда военная гроза стихла, когда русская жизнь вошла вновь в свое русло, можно было двинуть и дело школьной реформы. К тому же готов был первый выпуск студентов жившей уже с 1810 г. по новому уставу петербургской духовной академии, выпуск, который должен был дать кадры преподавателей для других академий и семинарий. Подготовка введения нового устава в действительную жизнь была возложена на того же сильного духом пастыря церкви, которому была поручена и окончательная редакция уставов – на Филарета. «В 1814 г.», – говорит историк духовной школы, – «во всех постановлениях и распоряжениях комиссии духовных училищ Филарет принимал самое живое и деятельное участие. В это горячее время, когда с окончанием I-го курса в С.-Петербургской духовной академии подводились, так сказать, первые итоги результатов, достигнутых преобразованием духовных училищ, когда по указаниям первоначального опыта ограниченного числа учебных заведений С.-Петербургского округа, полагалось переустроить все духовные училища в России и надлежало установить для них постоянный и прочный порядок на будущее время, Филарет, можно сказать, нес на своих плечах все это дело и в одно и то же время представлял обширнейшие и сложнейшие проекты, просматривал и дополнял уставы, подготовлял учебные заведения к преобразованию и наблюдал за преобразованием их, организовал порядок классных занятий в академиях и семинариях, составлял конспекты богословских наук для академий и семинарий, рассматривал программы академических и семинарских преподавателей, выбирал и рекомендовал учебники и держал в руках все нити учебного дела в целой России»¹⁴.

В апреле 1814 г. комиссия рассматривала составленный Филаретом проект открытия московского духовно-учебного округа и преобразования московской духовной академии по новому уставу. Московскую академию не предстояло создавать вновь. Она уже существовала с 1685 г., она развивалась самостоятельно и жила вполне самобытною жизнью. За свое более чем вековое существование старая Славяно-Греко-Латинская академия, детище братьев Лихудов, неоднократно изменялась. По мысли ее основателей, людей близких к царю Федору Алексеевичу и царевне Софье, она предназначалась быть общеобразовательной школой, первым русским университетом и по открытии своем наполнилась искавшими образования студентами всех сословий московского общества, среди которых было немало титулованной знати. Затем она усвоила значение высшей духовной школы, но усвоив такое значение, она возрастила в стенах своих того, кто создал первый русский университет – Ломоносова. Она была поддержана вниманием и заботами митрополита Платона. В начале XIX в. в ней преподавались духовные и словесные науки, а кроме того и медицина. В 1802 г. контора медицинской коллегии составляла программу для чтения в ней медицинских наук и предписывала врачу – преподавателю медицины – в первый год читать анатомию, физиологию, общую патологию и терапию, а во второй год ботаническую философию и врачебное веществословие российских вещей, а особливо дикорастущих в московской губернии растений. Славяно-греко-латинская академия могла гордиться своими заслугами перед страной: из нее вышел целый сонм образованных иерархов и пастырей церкви и светских образованных людей. Но к началу XIX ст. академия с ее схоластическим направлением и методами, с ее латинским языком, на котором велось преподавание, уже отживала свой век и должна была уступить новым педагогическим веяниям. Итак, предстояло не основывать московскую духовную академию, а существующую вдвинуть в новую систему, приспособить к новым методам, поставить во главе учебного округа и придать ей вид того триединого учреждения, каким должна была быть духовная академия по уставу 1814 года.

В связи с этими переменами был вновь выдвинут не новый уже вопрос о ее месте. Этот вопрос поднимался уже давно. Внутреннему процветанию академии при Платоне не соответствовала ее внешняя форма, те давно обветшавшие и тесные здания Заиконоспасского монастыря в Москве на Никольской, где она помещалась. В последней четверти XVIII в. неоднократно заходила речь о перенесении академии в другое место, предполагалось перенести ее в Донской монастырь, но эти предположения не осуществились. Беда, пережитая Москвою в 1812 г., коснулась и академии. Правда, здания ее избегли пожара, но все же после ухода неприятеля они представляли собою картину полного разрушения. «Как в классических, так и в живых покоях», – доносил ректор академии, – «оконницы были выбиты, и многие покои сделались неспособны для жилья, коих поправление требует великих издержек». В этих полуразрушенных строениях помещена была после ухода французов военная швальня. Таким образом, естественно возникал вопрос о помещении академии. Тогда явилась мысль назначить местом для духовной академии обитель преподобного Сергия. «Академия, как училище, целому округу общее», – читаем мы в журнале комиссии духовных училищ 28 апреля 1814 г., – «менее привязана к средоточию епархии. Как место высшего образования возрастных уже воспитанников и последнего приготовления их к должностям духовным, она должна быть удалена от рассеяния, свойственного многолюдным городам. Долженствуя быть духовным обществом ученых людей, она должна быть в таком месте, где бы ученый круг ни был, так сказать, поглощаем коловращениями политическими. Где бы начальство ни стало искать такого места, везде потребуется новое совершенно здание, кроме Сергиевой лавры. Здесь, кроме других зданий, занимаемых семинариею, может быть употреблен для новой академии обширный и твердый корпус, известный под именем «чертогов», которого нижним этажом пользуется семинария, а верхний остается незанятым. Притом здесь готовы две важные библиотеки: лаврская и вифанская. Итак, навсегда или на время, писала комиссия, «только здесь с удобностью может открыта быть академия по новому образованию»¹⁵.

Торжественное открытие академии в Троицкой лавре состоялось 1 октября 1814 г. Вспоминая это событие, мне хотелось вспомнить трех деятелей, потрудившихся над реформою духовной школы, одним из результатов которой было открытие Московской Духовной Академии «в ее новом образовании»: Сперанского, архиепископа Феофилакта и Филарета. Сперанский в «Начертание» системы духовной школы внес свою тонкую логику, Феофилакт – практическое знание условий русской жизни и духовной среды, Филарет – строгую верность Православной Церкви. Работать над преобразованием духовной школы пришлось им в эпоху шатания религиозной мысли. Они поставили академию на правильное, твердое и прочное основание. Филарету суждено было затем стать почти с первых шагов новой академии на долгие годы руководителем своего создания, и кто знает, без этой прочной основы и без этого твердого руководства и духовная школа могла пережить полосу такого же уродливого извращения, какую пришлось испытать светской школе во времена Магницкого. Эти основания, положенные великими русскими умами для духовной школы, тверды и до сей поры. На них зиждется академия со всеми теми частными переделками и приспособлениями,

которые требовались новыми условиями жизни, и может быть, благодаря им академия держит строгий и верный путь в переживаемых ею переменах. Старая славяно-греко-латинская академия, этот всесословный русский университет XVII века, сменилась сословной духовной школой XVIII столетия. Новая академия в течение столетия своего существования видела смену систем, уставов и методов. При более пристальном наблюдении можно заметить перемены и в ее социальном составе. В первую половину прожитого столетия она пополняется духовенством всех его слоев. В последнее время в наши аудитории посылает слушателей преимущественно русское село; дети городских священнослужителей направлялись в светские школы. Когда смотришь на собравшееся в стенах академии юношество, мысль невольно несется к этим белеющим на нашей родной равнине среди зелени ее бесконечных полей и лесов, по берегам наших великих рек, сельским храмам, к приютившимся под их сенью скромным домикам сельских причтов. Отсюда в академию идет русская молодежь, крепкими непрерывными нитями связанная с глубинами русского народа, как бы обвеянная теплотою родной земли. Может быть, недалеко, и, кажется, наступает уже время, когда духовная школа совсем перестанет быть сословной, когда в нее будут приходить люди всех званий, стремящиеся послужить Церкви. Но пожелаем, чтобы при всех изменениях устава и состава Академия неуклонно держалась того направления, которое указано ей ее творцами. Пусть она готовит, как говорит ее первый устав, просвещенных служителей слова Божия. Пусть она служит Церкви наукою. Пусть со светом истинного разума она сочетает теплоту веры и любви Христовой.