1-е нашествие татар на Россию в 1224 г.

(Очерк из русских и монгольских нравов XIII века)

И бысть плачь и туга в Руси и по всей

земли слышавшим сию беду.

Лаврентьевская летопись¹.

В ряду событий, из которых слагалась Русская История, первое знакомство Русских с Татарами, ознаменованное несчастной для Рюриковичей битвой при р. Калке, тем достопамятнее, что прямым его последствием было подчинение Руси тяготе слишком двухвекового татарского ига.

Тому, кто разумеет историю не более, как сцеплением одних случайностей, быть может, не покажется странным, что дикие орды безвестных завоевателей, нахлынув из Азии в Европу, сумели в непродолжительное время проникнуть до пределов Германии, наложить ярмо данничества на всю тогдашнюю Русь и устроиться так, что по выражению одного знатока монгольской истории, «слово, в Гобийском стойбище произнесенное, внималось за горами Карпатскими»². Но все эти результаты должны казаться еще менее странными тому, кто недовольствуясь одной фактической стороной Истории, интересуется самими законами исторического хода обстоятельств, законами, всегда существующими и совершающимися, правда, не без некоторого участия случайности, по-видимому, сокровенно. При таком обращении с историческими данными, по вопросу о первом нашествии Татар на Россию непременно окажется, что само вторжение Татар в Европу было естественным отгромом предшествовавших ему исторических событий в Азии, а все последствия этого вторжения для Руси собственно, – не только подготовились, но даже обусловились тем внутренним распорядком, какой преобладал на Руси в момент первой встречи Русских с Татарами.

С этой, едва ли несостоятельной, точки зрения, становится необходимым, не приступая к изложению первого нашествия Татар на Россию, показать; в чем именно заключались исторические события в Азии, породившие вторжение Татар в Европу и каков был внутренний распорядок на Руси, преимущественно способствовавший успеху в ней Татар. А так как, само воспоминание последнего не может быть приятно патриотическому чувству русских, то поторопимся привести следующее дельное суждение одного ученого, не из русских по крови: «Россия, говорит он, была покорена Монголами, которые обыкновенно называются варварами. Быть побежденным варварами стыдно, покориться просвещенным честно. Посему российская история должна употребить все средства, дабы доказать, что Монголы были просвещенным народом и что они, во время своих завоеваний, поступали только по общепринятым правилам всех завоевателей света. Монголы, многое заимствовавшие, как от Китайцев, образцов просвещения тогдашних времен, так и без сомнения от христиан, имели уже гражданские и духовные свои учреждения и законы, свои армии, военную дисциплину и летописи, свою торговлю и промышленность, и находились, – скажу согласно с Ибн Хальдуном, Лессингом и Гардером, – в самом блистательном, третьем периоде общественного своего быта. Средств к доказательству вышеупомянутого много. Пред нами лежат изустные предания, золотые списки и летописи самого монгольского народа на персидском, арабском, турецком и монгольском языках»³.

Кто же такие были Монголы, слывущие в русских, а за ними и во всех европейских летописях, Татарами?

Колыбелью и первоначальным поприщем деятельности этого племени надлежит признавать Монголию, т. Е. огромное пространство азийских степей, занимающее 18° сев. Шир., при 32° сев. Долготы, состоящее ныне под управлением китайского богдыхана и граничащее к северу Сибирью, к востоку Маньчжурией, к югу, – великой китайской стеной, а к западу восточным Typкестаном и Большой Киргиз-Кайсацкой ордой. В один из углов этого пространства, именно на равнину между Ордосом и Калганом, близ великой стены, переселилось в IX в. Одно тунгусское племя с Амура, которое усилившись, овладело в ХІ в. Нынешней Халхой, т. Е. степной местностью от Далайнора к западу до Убсы-нора и тогда же, сообщило ей свое народное прозвище Татан. Под таким названием, общим народу и стране, последняя состояла во владении четырех взаимно-независимых айманей, или домов, имена которых были: Монгол, Кэре, Тайгут и Татар. Связанные между собой одинаковым происхождением и частыми браками, эти татаньские аймани составляли каждый особое поколение, подразделявшееся на несколько владетельных отраслей или союзов с особыми уделами, прозвищами и главами, или ханами, власть которых, однако, была такова, что каждый член союза мог сам собой, вовсе не предупреждая хана, объявлять и вести войну. В то же время, все татаньские аймани, наряду с прочими владельцами северной Монголии, признавали господство Тунгусов, тогда обладателей всей Монголии, Маньчжурии и северного Китая; но господство это, не касаясь внутреннего управления айманей, выражалось единственно тем, что к дню новолетия ханы лично возили в Северный Китай дань, состоявшую обыкновенно из разных местных произведений⁴.

Такой порядок вещей в монгольской степи продолжался до появления на историческом поприще личности знаменитого Темучина, прозванного впоследствии Чингисханом, предки которого, по сказанию большинства турецких писателей, произошли от таинственной связи вдовы родоначальника Монголов Дубун-Баяна, именем Алан-Кувы, с каким-то белокурым, голубооким красавцем, сделавшим вдову матерью трех сыновей, названных Нарану, т. е. детьми солнца. Прямым, в десятом колене, потомком одного из этих плодов любви, именно младшего Бузенджеркана, был Темучин, сын монгольского владельца Иисугай-Бегадера и жены его Улун-Эге, родившийся по Мирхавенду 26 января 1155 г., в урочище Дилун-Булдаак (Селезенка-Холм), которое новейшие ученые указывают в пределах нерчинской Даурии на правом берегу реки Онона, в 7 в. от нынешнего Экэ-Арала (Большой Острог) и в 3 в. от Сочуевского караула. Само рождение Темучина не обошлось без особенностей: случившись, – так же, как потом воцарение и смерть Темучина, – в год, соответствовавший по татарским зодиакам знаку свиньи, оно совпадало с решительной победой отца Темучинова над татарским царем Темучином-Угою, в память и ознаменование которой, обрадованный Иисугай-Бегадер назвал Темучином сына, родившегося, к общему изумлению, с куском запекшейся крови в правой руке⁵. Тринадцати лет от роду, Темучин потерял отца, вследствие чего видел мать свою Улун-Эге лично садящейся на боевого коня и успешно воюющей с соседним племенем Тайджиутов, а затем и сам, кочуя с наследственным юртом у берегов Корулыни, был захвачен врагами, от которых, однако, скоро успел высвободиться. Тогда то, если верить одному из биографов Чингиса, Темучин «имея врожденную склонность к воинским подвигам, и сильно чувствуя потерю подданных и владений своих, предался изучению военного искусства, и во всяком упражнении достигал совершенства, как обхождением своим и справедливостью, так и приятной наружностью; чем и привлек к себе уважение многих⁶. По соображении всех способов своих, Темучин начал исподволь отвоевывать у соседей улусы, подчиненные некогда отцу его и в 1193 г., как свидетельствует Рашид-уд-Дин, войсками Темучина, уже имевшими правильное устройство и делившимися на 14 гуранов или отрядов, были разгромлены у Талак Балчуса, соединенные войска Тайджиутов, Ангирасов, Куруласов, Урутов и Нуякинов, причем Темучин, на самом месте победы, живьем варил пленников в 70 котлах. За этим первым успехом Темучина последовал ряд других. Так, в 1202 г., он сокрушил сильного горантского владельца Авенг-Хана, за что наименован был Чингис-Ханом, т. е. мощным государем; в 1206 г., после покорения тайманского владельца Талиег Хана, все окрестные племена, сеймовым собранием на границе Укена, где был коренной юрт Темучинов, провозгласили Чингиса царем, в ознаменование чего тут же подняли семиножный белый тук, т. е. хвост тибетского быка, и скоро власть Чингиса распространилась от Иртыша до Маньчжурии и от Сибири до стен Китая. В этих пределах не имелось, к счастью Чингиса, ни одной державы, способной остановить успехи нового завоевателя. Тибет, где еще не было выдумано Далай Ламы, не очаровывал, как теперь, воображения Монголов. Царствовавшая в Китае династия Сон, утопая в беспечной роскоши, не решалась взглянуть, что делается за великой стеной и забыла думать, что Монголия, по самому географическому положению своему, естественно должна быть рабом или повелителем Небесной Империи. Персия страдала под гнетом внутреннего неустройства разорванных частей ее. Багдадский калифат, догнивавшая Византия и хорезмский (или бухарско-хивинский) султан казались важными потому только, что к ним не являлся еще победитель. Сопредельная с ними Россия истощала новорожденные силы свои в тяжкой удельной распре князей. Такое стечение обстоятельств, конечно, должно было благоприятствовать Чингису, особенно если он «принадлежал, как утверждает Словцов, к классу тех сильных и холодных характеров, которые стремясь к усмотренной цели не останавливаются на различии употребляемых средств. Сила и воля, – суть законы их деятельности; добро и зло им сведомы, как сухие последствия, а не как начала»⁷. С этим вполне согласуется и следующее, не лишенное истины, заключение другого писателя: «из хода событий надобно заключить, что не религиозный фанатизм, возбуждавший Аравитян и крестоносцев, увлек Монголов к завоеваниям при Чингис-Хане, но жажда добычи, власти и крови; не религиозный фанатизм, внушавший Аравитянам и крестоносцам слепую веру в предопределение и надежду на пособие небесных сил, был причиной исполинских успехов Монголов, но хорошее устройство войск, умение владеть оружием, превосходные, заимствованные частью от Китайцев, военные и политические правила, способность переносить труды и недостатки кочевого народа, и уверенность в превосходстве своего военного искусства пред современными им народами»⁸.

Отсутствие религиозного фанатизма у Монголов объясняется естественно простотой их религии, которая, во время Чингиса, состояла в поклонении единому бессмертному Богу; причем Монголы, «молясь, обращались лицом к востоку; три раза становились на колени, три раза поклонялись; щелкали средним пальцем по ладони и более ничего»⁹. А что уверенность Монголов в превосходстве их военного устройства и искусства вовсе не была самонадеянностью, это явствует из Ясы, монгольского военного уложения, составленного при Чингисе и уважавшегося потомками его наравне с алкораном. Сличая Чингисову Ясу с подобными же узаконениями других народов, действительно, нельзя не подивиться предусмотрительности законодателя, возросшего на степном коне и не руководившегося ничем, кроме собственного военного гения.

Так, на основании Ясы, все подвластные Чингису племена имели определенное каждому пространство земли для пастбищ и перекочевок; причем каждое племя делилось на десятки, сотни и тысячи, порученные начальству десятников, сотников и тысячников. Каждый Монгол, способный носить оружие, был воином и снабжался луком, стрелами, секирой, пикой с крючком (для стаскивания с седел неприятельских всадников), железной или кожаной каской, щитом, кирасой, тернугом для острения стрел, шилом, иголками, нитками из жил, наконец, турсуком для носки воды. В мирное время, оружие Монголов хранилось в складах и выдавалось на руки только перед походом, с объявлением которого, каждый племенной десяток обязывался выставить одного, двух или более воинов, и всему сбору производился предварительно общий смотр. Войска Чингиса, состоявшие из конницы двух родов: легкой, – для аванпостной службы, завязывания боя, преследования и тяжелой, – для нанесения решительных ударов, вверялись, как и сами племена, начальствованию десятников, сотников, тысячников и десятитысячников, называемых в русских летописях темниками¹⁰. Кроме этих чиновников, в Ясе упоминаются: юрт-джи, – должность которых состояла в исполнении обязанностей нынешних офицеров генерального штаба; тева-джи, – нечто вроде нынешних генерал-провиантмейстеров; буляргу-джи, – тоже, что теперь квартирмейстеры; таргу-джи, – как-бы старшие адъютанты и вместе аудиторы: бекаулы, – хранители добычи, заведовавшие и правильным ее разделением. Все приказания хана передавались состоявшими при нем чиновниками непосредственно темникам, а от них шли ниже. Никакой начальник не мог никого переводить к себе из чужого ведомства и без приказания не смел сойти с назначенного ему места, даже для подания необходимой помощи другому. Всякое нарушение предписаний Ясы, a также одиночное бегство с поля сражения и самовольный грабеж, наказывались смертью. Но каждый воин имел равное право на добычу, заменявшую и награды, и жалованье, которого войска Чингисовы не получали, платя сами хану подать лошадьми, скотом, войлоками и т. п. Впрочем, правительство, по временам, помогало обедневшим воинам скотом, одеждой и другими вещами, получаемыми в виде дани, с покоренных народов. В походе, войска Чингисовы продовольствовались награбленными запасами; или гнали за собой многочисленные стада, или наконец, учреждали охоту, которая, с тем вместе, служила у них главной школой войны, производясь, подобно нынешним маневрам, с наблюдением всех военных правил и предосторожностей. Лошади Монголов питались исключительно подножным кормом. Сами Монголы запасались на походное время сушеным мясом и крутом, т. е. высушенным на солнце сыром, а в случае надобности убивали обозных верблюдов и заводных лошадей, даже не гнушались ни какой падалью, потому что Чингис Хан запрещал, что-либо считать нечистым. Задумав поход, Монголы, чрез посредство послов, торговцев, шпионов и тайных связей с недовольными, предварительно разузнавали о внутреннем состоянии владельца, на которого собирались напасть, – и по собрании всех необходимых сведений, решали выступление приговором курилтая, т. е. верховного совета ханских родственников и главнейших вельмож. Само ведение войны заключалось в том, что Монголы вторгались в неприятельскую землю с разных сторон, истребляли все встречное, отряжали части войск для наблюдения за укрепленными местами, опустошали окрестности последних, наполняли их засадами, окружали сами крепости засеками, разбивали крепостные стены катапультами, выжигали внутренние постройки греческим огнем и на приступах, шли в резерве, посылая вперед пленников и союзников, которых, в случае неуспеха или отступления, тут же убивали. Искусством брать крепости Монголы обладали в совершенстве. Замечателен также способ переправы их через реки, какой бы то ни было ширины: уложив в турсуки оружие, одежду и запасы, Монголы добавляли туда же ветвей, затягивали турсуки туго-на-туго, прикрепляли их к себе и, держась за хвосты лошадей, переправлялись вплавь по одиночке или строем, иногда на плотах, устроенных настилкой камышовых пуков на поперечные жерди. Вне осад, Монголы отличались хитростью, внезапностью, развлечением неприятеля, притворным отступлением и быстрым сосредоточением сил на угрожаемом пункте. Для боя, Монголы строились в несколько линий, ставя союзников и легкие войска впереди, а тяжелую конницу сзади и начинали атаку бросанием стрел, у них чрезвычайно метким, потом по мере сближения с неприятелем, сражались холодным оружием, причем начальники их, стоявшие обыкновенно сзади, направляли ход дела с помощью сигналов или передачей приказаний срез особых рассыльных. Истребление неприятеля по взятии города или одержании победы, – было постоянным правилом Монголов; щадились только мастеровые нужные самим Монголам и люди, имевшие нравственное влияние на покоряемый народ, как, напр. духовенство, законоведы, ученые и т. п. Вообще же, Яса Чингисов предписывала: 1). He заключать мира, не победив или не ослабив совершенно неприятеля. 2). Покровительствовать все религии, но не давать предпочтения одному богослужению преимущественно пред другим, запретив подданным держаться какой-либо секты. 3). Покровительствовать духовенству; всех лиц духовного ведомства, также известных своей надобностью, лекарей, законоведцев и нищих избавить от податей, тяжелой работы и общественных должностей¹¹.

Само собой разумеется, что для точного выполнения всех пунктов Ясы, воинам Чингисовым надлежало, так сказать, родиться воинами, – и вот почему все монгольское юношество с младенчества садилось на коня, приучаясь исподволь к стрелянию из лука, борьбе и другим воинским упражнениям, навык в которых изумлял современников и делал армию Чингисову единственной в своем роде. Обаяние этой армии было так велико, что даже в иноплеменных сказаниях о Татарах встречаются почти панегирики воинам Чингисовым. «Были люди сии, говорит одно грузинское предание, удивительны. С первого взгляда казались они бессмысленными, но на самом деле были исполнены всякой мудрости и благонравия; говорили мало и ни одного ложного слова не было слышно между ними; не льстили никакому лицу, ни малому, ни великому, ибо имели добрые постановления, введенные у них Чингис-Ханом… Они изобрели письмена весьма удобные и легкие, составленные из шестнадцати букв; ввели также в употребление собственное исчисление времени… По истечении двенадцати лет вновь начинали считать время. Бога называли на своем языке Тенгри. Всякое писание начинали сими словами: Бессмертного Бога силою; немного требовали для своего содержания, ибо всякое животное употребляли в пищу». О самом Чингисе тоже предание отзывается так: «Он был сановит собой и прекрасен, телом мужествен, волосом красноват, крепок и бодр; ловкий стрелец, предприимчив, искусен, глубокомыслен, мудр в советах и хороший исполнитель намерений¹².

Последнее, действительно, было справедливо и доказывается тем, что когда Чингис, видя себя властителем всей Монголии, задумал свергнуть иго Нючжей, обладателей северного Китая, еще не так давно господствовавших и над всей Монголией, он немедленно объявил себя независимым и решил воевать с императором Нючжей, Юн-цзи. Война эта, начатая в 1211 г. затянулась на целые 23 г. и, пережив самого Чингиса, стоила Нючжам дорого. Так, в первый же Чингисов поход 1211 г., Нючжи потеряли все владения за великой стеной; в 1213 г. пал сам Юн-цзи, убитый возмутившимися подданными; в 1214 г. опустошен весь Китай до стен Пекина, который в 1215 г., разграблен и сожжен, а в 1216 и 1217 гг., полководцы Чингисовы проникли в южные владения преемника Юн-цзи, ими. Утубы и еще года два-три спустя, отняли у него все земли, составлявшие империю Нючжийского дома Гинь. Последнее совершилось уже без личного участия Чингиса, который, с 1216 г., был занят подавлением мятежей внутри Монголии, а в 1218 г. созвал курилтай и тут объявил поход против хорезмского султана Магомета II, поход, как бы в отмщение за убийство монгольских купцов в хорезмском г. Отраре, на самом же деле, – для целей чисто завоевательных. По окончании курилтая, Чингис-Хан, в голове 250 тыс. армии, выступил с верховьев Керулыни и быстро сделав 2 тыс. верст, летом 1219 г., был уже на берегах Иртыша, зимой прошел Голодную степь, а весной 1220 г. явился к берегам Сихуна, т. е. Сырдарьи, до которого не встретил никакого сопротивления. Здесь, на Сихуне, армия Чингиса разделилась: сын его, Чучи, пошел вправо, забирать города по Сихуну ниже Отрара; другие два сына, Угадай и Джагатай, направились к Отрару; отдельный отряд послан для осады городов выше Отрара, a сам Чингис двинулся на Бухару и Самарканд, и в мае 1220 г., овладел этими городами, а с ними и всей древней Транс-Оксаной, т. е. страной между реками Оксом и Яксартом (Аму и Сырдарьями), где нынче ханства Бухарское и Коканское. Между тем, Магомет II, заблаговременно удалившийся с театра войны, находился с небольшими силами на пути из Балка к Нишабуру и Чингис, узнав об этом во время осады Самарканда, столицы хорезмской, решил послать в погоню за Магометом 30 тыс. отряд конницы, под начальством искусных полководцев Чжебе и Субутая, которым предписывал: «если они встретят значительные силы, то избегать боя и ожидать прибытия главной армии; если, напротив, султан будет отступать, то быстро проследовать его, обходя на пути крепкие города»¹³. Переправившись чрез Джейхун в Термеде, Чжебе и Субутай, в исходе мая 1220 г., достигли уже окрестностей Нишабура в Хорассане, вследствие чего Магомет бежал в Ирак, где собрал к Казбину до 30 тыс. войска и думал дать отпор Монголам, но уведомленный о приближении Чжебе и Субутая, бросился в Мазандеран, откуда укрылся на один из островов Каспийского моря и тут, получив известие о захвате гарема своего, умер с горя. Но пока Джелал-уд-Дин, сын и преемник Магомета, боролся с Чингисом в восточном Хорезме и потом был на голову разбит Монголами при р. Инде, Чжебе и Субутай, неустанно преследуя Магомета, устремились чрез Казбин в Таврис, опустошили Мегару, Гемедан, наполнили ужасом Грузию и все Закавказье до самого Дербента, откуда, после погрома Аланов и Половцев, явились на берегах Азовского моря, – и были те самые завоеватели, о которых продолжатель «Повести временных лет»¹⁴ выражается так: «явишася языци, их же никто же добре ясно не весть, кто суть и отколе изыдоша, и что язык их, и которого племени суть, и что вера их; а зовут я Татары». Относительно выражения: зовут я Татары, летописец, по догадке ученого русского синолога монаха Иакинфа, придержался племенного названия Монголов Татан, которое, звуча в северном произношении Татан, изменилось у Русских в Татар, а у католических монахов, посещавших Монголию, выродилось в Tapтар¹⁵. Что же касается времени первого появления Монголов или Татар в русских пределах, оно не определено с точностью, – ни летописными сказаниями, ни учеными исследованиями. Так, в Лаврентьевском и Троицком списках труда продолжателей «Повести временных лет», это событие относится к 6731/1223 г., a список Ипатьевский и Первая с Четвертой новгородские летописи говорят о нем под 6732/1224 г., которого держатся также Карамзин, Круг, Соловьев и общепринятое мнение, между тем, как с.-петербургский академик г. Куник, основываясь на нейебургской летописи (одной из австрийских), силится приурочить битву при Калке к 1223 г.¹⁶; а эстляндский уездный учитель г. Боннель, следуя им же изданной хронике Генриха Латыша, относит Калкскую катастрофу к 1222 г. Но так, как разъяснение летописей и исследований, очевидно, происходит от сбивчивости летописной хронологии, исчисляющей годы у Русских и с марта и с сентября, а у иноземцев и с Благовещения, и с

Пасхи, то вместо того, чтоб путаться в остзейской хронологии Генриха Латыша или следовать мало доказательным выводам г. Куника, будет едва ли не удобнее принять господствующее мнение о первом нашествии Татар в 1224 г., тем более, что сама суть события нисколько не изменяется, отнесем ли его к 1222, 1223 или 1224 году. Другое дело, – определить положение России в 1222–1224 г. и уяснить причины, по которым она ни в одном из этих трех годов не могла бы отстояться от пришельцев, подобных Татарам школы Чингисовой.

Первой из таких причин было административное устройство России 1222–1224 г., раздробленной почти на 50 владений или уделов, принадлежавших стольким же Изяславичам, Святославичам, Олеговичам и другим потомкам Ярослава I, которые, эгоистически стремясь к расширению личной власти своей, а еще больше, – своих земельных участков, неустанно враждовали друг с другом или по меткому выражению одного писателя, «жили в ратном поле, дышали дымом родных сел, пировали на развалинах городов и как-будто забавлялись междоусобной войной»¹⁷. «Князья, говорит другой писатель, не стыдились, для удовлетворения мести или властолюбивых надежд своих, призывать на помощь к себе иноплеменников, вместе с ними терзать братьев своих и тем открыли дорогу соседям вторгаться в землю русскую, с намерением ли поработить ее или просто с желанием грабить»¹⁸. И хотя, г. Соловьев отвергает историческое значение удельного периода¹⁹, явствующее из его же «Истории России с древнейших времен», a г. Погодин, в своих «Исследованиях, замечаниях и лекциях о русской истории», старается доказать, что княжеские усобицы вовсе не были так кровавы, как они кажутся, – но кто же, вникавший в Русскую Историю, не видит какое зло наносилось удельными княжескими тяжбами процветанию Руси, тогда бесспорно начинавшемуся и не естественно ли предположить, что процветание это, не стесненное, как в западной Европе, ни феодальным деспотизмом, ни угнетением со стороны духовенства и без татарского нашествия было бы загублено нескончаемой родовой враждой корыстных вотчинников-князей? Гоняясь за ничтожным, утратившим все значение, великокняжеским столом киевским, южно-русские Рюриковичи перенимали друг у друга города, соответственно лествице родового старшинства, а северо-русские родичи их тянули совсем в другую сторону и не те, ни другие не заботились образовать, подобно Монголам, постоянную военную силу, столь необходимую при тогдашней беззащитности русских пределов. Ретивые единственно к своим личным пользам, вотчинники-князья окружались, по мере достаточности каждого, более или менее численными дружинами, которые уже по тому одному не могли иметь чисто-военного характера, что носили в себе элементы начал и разлагавшегося семейно-родового и еще не сложившегося общинно-городового. Да и чем, кроме видов на корма, побуждались и одушевлялись они, эти дружинники удельного периода, пользовавшиеся полной свободой переходить от одного князя к другому: «а ести, что можета или что имать черве (чрево) возьмет, посмотря по людям и конем»²⁰. О том же, как набирались удельные дружины, кто обязан был содержать их, какие права и обязанности соединялись со службой, в какое отношение приходили, с одной стороны, общины, избиравшие служивых людей к государю, а с другой сами избранные к вождю своему, наконец, какое вознаграждение ожидало их за ревностную и полезную службу, на все это нет никакого ответа в русских летописях, – быть может потому, замечает г. Лакиер, что русские летописцы не считали нужным упоминать о вещах, тогда общеизвестных²¹. Известно, однако, что в период уделов, княжеские дружины комплектовались уже не иностранцами, как прежде, но природными Русскими, которые, служа князю, именовались боярами, отроками, гриднями и вообще сыновцами, а со времени Андрея Боголюбского (1110–1174) стали называться дворянами, потому что из них же составлялись дворы княжеские. Многие бояре и все города имели каждый своих дружинников, слывших, в отличие от княжеских сыновцов, пасынками, a также детьми боярскими. Граждане и селяне вооружались только в чрезвычайных случаях, причем благороднейшие и богатейшие обязывались являться на место сбора конными, людными и окружными, т. е. верхом и в сопровождении вооруженной свиты. Для предводительствования войсками, князья и города избирали каждый своих тысяческих, которые, считаясь главными воеводами, распоряжались через голов, a эти, – через сотников и десятников. Войска состояли из конных полков и пеших дружин, подразделявшихся на копейщиков и стрелков. Конница, посаженная на коней, комоней и лошадей русских и фарей, или скакунов арабских, была вооружена обоюдоострыми секирами, мечами, дротиками и луками (саадаками); копейщики топорами, ножами и копьями, а стрелки одними луками. Кроме вооружения, выдававшегося ополченцам от правительства и до самого вступления в бой, возившегося в обозе за войсками, все воины имели на себе рубахи, исподницы, верхние плащи или корзны, накинутые, для свободного действования правой рукой, на одно левое плечо и прикрывались длинными, обтянутыми красной кожей щитами, а богатейшие запасались доспехом, т. е. латами, кольчужной броней и железным остроконечным шлемом с четвероугольной или сетчатой личиной, т. е. забралом и вделанным наверху изображением Архангела Михаила, иногда с такой надписью: «великы Архистратиже Гн. (Господень) Михаиле помози рабу своему…» Вступая в поход не иначе, как под стягами, т. е. знаменами и с военной музыкой, состоявшей из труб и накров, т. е. бубнов, древние русские войска всегда волокли за собой разные метательные и стенобитные орудия, как то: тюфяки, – для метания стрел, пускичи (от глагола пускать), – для бросания камней, бараны, возграды и пороки, – для разбивания стен. Перед началом боя, русские войска по тактике, введенной у них воинственным Святославом I Игоревичем, смыкались в густую фалангу, строили конницу сзади или разделяли ее по флангам, и, завязав дело посредством выставленных вперед стрелков, встречали неприятеля лесом копий²². Систематического, как в войсках Чингисовых, распределения сил и действий у русских не было. Исстари привыкнув сражаться преимущественно пешком и бежать, или преследовать, после первого же натиска, они необходимо должны были много терять и от быстрых кавалерийских атак, и от искусных засад неутомимых конников монгольских. В этом отношении, как и во многих других, 30-ти тысячный отряд войск Чингисовых стоил 50-ти тысячной армии русских князей, разгромленной Чжебе и Субутаем на берегах Калки. Главным же подспорьем Татар, при появлении их в русских пределах, была, как сказано выше, рознь между русскими князьями, отозвавшаяся даже на Калке и совершенно противоположная тому единству действий, какое, благодаря железной воле гениального Чингиса, составляло всю необоримость неведомых дотоле сынов степной Монголии.

Впрочем, первая весть о близости Татар, принесенная Половцами, бежавшими с Азовского моря к Днепру, заставила южно-русских князей, как-будто забыть на время свои неурядицы и приготовиться к отражению сообща врагов, по слухам ужасных: «нынче татары отняли нашу землю, а завтра возьмут вашу, если не защитите нас», жалобно говорил половецкий хан зятю своему Мстиславу Мстиславичу Удалому, кн. галицкому, – а сам, в то же время, вручал кому следовало, «дары многы: кони, вельбуды и буйволы, и девкы», – и Мстислав галицкий, поспешив снестись с Мстиславом Романовичем киевским, не замедлил пригласить соседних Рюриковичей на совет в Киев. А так как Мстиславы киевский и галицкий, по выражению летописи, «беаху старейшины в русской земли», то соседние Рюриковичи действительно явились в Киев, где, таким образом, состоялся княжеский съезд на котором, под председательством Мстиславов: киевского, галицкого и козельского (Святославовича), присутствовали: Даниил Романович волынский, Михаил Всеволодович черниговский, сын в. к. Киевского Всеволод «и инии многие князи». Тут Мстислав галицкий, хлопоча в пользу тестя своего Котяна, представлял необходимость защитить Половцев и между прочим, сказал съезду: «аже мы, братие, сим не поможем, то си имут предастися им (Татарам), то их болши будет сила». По выслушании и принятии этого довода, князья молвили: «луче бы ны есть прият я (Татар) на чюжей земли, нежели на своей» и тут же порешив самим ударить на Татар, спокойно распоряжавшихся тогда в земле половецкой, князья «начаша вои строити которыйждо свою власть (волость)»²³.

Сборы в поход против невиданных врагов, восхищавшие²⁴ уже разгромленных Татарами Половцев, закипели одновременно и во владениях всех трех Мстиславов, и в Курске, принадлежавшем тогда Олегу Всеволодовичу, и в Смоленске, где ополчался Владимир Рюрикович, и в Луцке, где делал тоже самое силач Мстислав Ярославич Немой, и наконец, в отдаленном княжении суздальском, откуда в. к. Юрий Всеволодович, по просьбе южно-русских князей, велел идти на юг племяннику своему Васильку Константиновичу с дружиной ростовской.

Воинский жар ополчавшихся князей не охладился ни безвременной засухой, ни необычайной кометой, – если согласиться с г. Куником, что явления эти случились прежде, а не после калкской битвы, как заключает Карамзин из самого порядка повествования, например, Лаврентьевской летописи, где по окончании рассказа о несчастье на Калке, говорится: «того же лета бе ведро велми, и мнози борове и болота загарахуся, и дымове силни бяху, яко не далече бе видети человеком; бе бо яко мгла к земли прилегла, яко и птицам по аеру (воздуху) не бе лзе летати, но падаху на земли и умираху. Того же лета, явися звезда на западе и бе от нее луча не в зрак человеком, но яко к полуденью по две выходящи с вечера по заходе солнечном, и бе величеством паче иных звезд; и пребысть тако 7 дни; и по 7 дни явися луча та от нея ко востоку, пребысть тако 4 дни, и невидима бысть»²⁵. Было бы, конечно, слишком неосторожно утверждать, что такое явление, как комета, могло повлиять на отмену раз предположенного князьями похода. Но нельзя отвергать, что и противоположный этому довод, мог бы некоторым образом, основываться именно на суеверных воззрениях тогдашней Руси, в значительном развитии которых, несомненно, удостоверяют нас и «ветьство, зеленичество, потворы, чародеяния, волхованья, еще в XI в. осужденные церковным уставом св. Владимира Равноапостольного; и проповеди св. Кирилла туровского, гремевшего против бесовских волхвований; и известные «вопросы Кирика, современника Кириллова, из которых явствует, что родители, приносившие к волхвам детей для навязки амулетов (наузов, узлов), подвергались епитимье; и сказание летописца новгородского, что в Новгороде, в 1227 г. изжгоша волхвов четыре, творяхут и потворцы деюща». Все это становится совершенно понятным, если вспомнить, что Русские поклоняясь, как и Монголы, единому Богу, даже в XIII–XIV в. продолжали еще кое-где идолопоклонствовать, о чем в Паисиевском сборнике, того же времени, сохранилось следующее свидетельство: «Переже бо Перуна бога и иных славили, и клали требу упырем и берегиням. По святом крещении Перуна отринуша, а по Христа Бога яшась. Но и ноне, по украинам молятся ему проклятому болвану Перуну, и Хоршу, и Мокоши, и Вилам; и то творят отай, сего не могут ся лишити проклятого ставленья. вторыя трапезы нареченныя роду и рожаницам, на велику прелесть верным крестьянам и на хулу святому крещению, и на гнев Богу»²⁶.

Как бы то ни было, походные сборы князей кончились, и Мстиславы киевский и черниговский, отпраздновав пасху 1224 г. в Киеве, пошли правым берегом Днепра на соединение с Мстиславом галицким, который уже спускался Днестром в Днепр, между тем, как сюда же приближались дружины смоленская и западно-русские, причем, если верить Татищеву, многие из князей «не хотя оставить пашен с малыми войсками шли»²⁷. Когда Мстиславы Киевский и Черниговский остановились переждать товарищей у Заруба и Варяжского острова, т. е. Хортицы, сюда явились татарские послы, числом 10 человек, и говорили: «слышим, что вы обольщенные Половцами, идете против нас; но мы ничем не оскорбили Россиян; не входили к вам в землю; не брали ни городов, ни сел ваших, а хотим единственно наказать Половцев, своих рабов и конюхов. Знаем, что они издревле враги России; будьте же нам друзьями; пользуясь случаем, отомстите им ныне, истребите злодеев и возьмите их богатство²⁸. Но князья, предупрежденные Половцами о коварстве Татар, уже схитривших таким же образом с Аланами, не поверили послам и, велев убить их, шли далее. Близ Олешья, на дороге к которому войско киево-черниговское усилилось полком смоленским, встретили Русских вторые татарские послы и сказали князьям: «Вы, слушаясь Половцев, умертвили наших послов и хотите битвы? Да будет! Мы вам не сделали зла. Бог един для всех народов, он нас рассудит»²⁹. Этих послов князья отпустили живыми и как бы пораженные великодушием Татар, не двигались из Олешья, хотя сюда уже прибыли и Мстислав галицкий, и Даниил волынский, и Мстислав луцкий. Наконец, Мстислав галицкий первый переправился с 1000 человеками через Днепр, ударил на татарских сторожей и рассеял их, а начальника их, Ганибека, выдал Половцам на злую смерть. Известясь о поражении татарских сторожей, русские князья уже собирались перейти Днепр, когда узнали, что на другом берегу показались Татары, любопытствовавшие посмотреть на невиданные ими русские лодки. Юный Даниил волынский, любопытствуя с своей стороны видеть Татар, тотчас же сел на коня и поскакал вперед, сопровождаемый другими молодыми князьями и галицким воеводой Юрием Домаречичем. Вести, привезенные из этой рекогносцировки, были различны; юные князья находили, что татарские воины уступают половецким, а воевода Домаречич утверждал, что Татары добрые ратники. Но юным князьям поверили тем скорей, что один из них, кн. Юрий несвижский, прямо сказал старейшинам русской земли: «Мстиславе и другый Мстиславе! Не стойта, пойдем противу им», и все войска немедленно перешли Днепр, за которым на половецком поле, передовые стрельцы встретили татарский отряд и ударив на него одержали верх, гнали Татар далеко по степи, причем отбили у них стада, с торжеством приведенные в русский стан³⁰. От Днепра князья двинулись далее, шли восемь дней и на девятый достигли р. Калки, нынче Калец, в мариупольском уезде Екатеринославской губернии. Тут произошла легкая сшибка с Татарами, стоившая жизни трем русским воеводам и Татары, теснимые Половцами, отступили за Калку, намеренно увлекая русских в степь. Но из русских на левый берег Калки перешел только Мстислав галицкий, который, велев Яруну с Половцами и кн. Даниилу волынскому с своей и курской дружинами идти вперед, сам поехал за ними, между тем, как Мстиславы киевский и черниговский расположились станом на каменистой горе правого берега Калки. Вскоре перед Галичанами открылись необозримые полчища Татар и Мстислав увидел себя в необходимости сразиться с ними один, не предуведомляя о том князей киевского и черниговского, конечно не из излишнего славолюбия и желания воспользоваться одному честью победы, как рассказывает Карамзин, а «зависти ради, объясняет летописец, бе бо котора (вражда) велика межю има»³¹. Поэтому, когда Татары были уже близко, Мстислав дал знак, по которому Даниил волынский и Олег курский мужественно ударили на врагов, врубились в густые ряды их и поддержанные Мстиславом Немым, подоспевшим на выручку Даниила, раненого копьем в грудь, начали теснить Татар, уже готовясь провозгласить победу. Но Половцы, находившиеся впереди, не выдержали нового натиска Монголов, дрогнули, смешались и малодушно дав тыл, опрокинулись на Русских, смяли ряды их, в ужасе бежали с ними до стана князей киевского и черниговского, еще не изготовившихся к битве. Увлеченный бегущими, Даниил Волынский прискакал к реке, начал поить взмыленного коня, – и тут только почувствовал рану, о которой, впрочем, некогда было думать, потому что Татары стремительно преследуя бегущих, устилали русскими трупами оба берега Калки. Одних князей погибло тут шестеро, а именно: Святослав (по некоторым спискам Мстислав) киевский, Изяслав Ингварович, Святослав шумский, Мстислав черниговский с сыном и Юрий несвижский. Тут же лег и знаменитый богатырь Александр Попович с 70 другими удальцами. Co всем тем, бегство Русских и погоня за ними Татар не прекращались до самого Днепра, откуда Мстислав Удалой спасся на ладье в Галич. Даниил Романович пробрался на Волынь, а Владимир смоленский ускакал по дороге в Киев. Один Мстислав киевский, укрепясь на высоте правого берега несчастной для Русских Калки, решил защищаться во что бы то ни стало и три дня отражал приступы оставленных против него татарских воевод Чегиркана и Ташукана, с которыми был отряд Бродников³², под начальством Плоскини. На четвертый день, Татары предложили Мстиславу свободный выход под условием выкупа, с чем Мстислав согласился и Плоскиня поцеловал крест на том, что Татары честно соблюдут условие. Но едва Русские стали спускаться с укрепленной горы, тот же Плоскиня коварно связал Мстислава вместе с двумя зятьями его, князьями Андреем и Александром дубровицкими, и выдал их Татарам, которые, мстя за убиение послов своих, изрубили всех Киевлян Мстиславовых, числом до 10 тыс., a связанных князей прикрыли досками, уселись на них пировать, – и пировали до тех пор, пока несчастные князья задохнулись в невыразимых мучениях.

Так кончилась битва на Калке, днем которой летописцы указывают 31 мая, не объясняя, впрочем, относится это указание к поражению Мстислава галицкого или к гибели Мстислава киевского, случившейся, по русским источникам, четырьмя, a по арабским, – семью днями позже.

Сведав о бедствии южно-русских Рюриковичей, кн. Василько Константинович, уже дошедший до Чернигова, возвратился к дяде, «благодаря небо, говорит Карамзин, за спасение жизни и воинской чести своей». Совсем другие чувства наполняли доблестную душу Мстислава Удалого, который с горестью слышал в Галиче, что Татары уже перешли Днепр, идут к Киеву и, не смотря на покорность жителей, спешивших встречать победителей с хлебом-солью, крестами и иконами, режут, жгут и губят все на пути своем. Так пострадала вся страна до самого Новгородка-Святополча на Днепре, ниже Киева, близ Витичева, – откуда Чжебе и Субутай, получив повеление Чингиса идти к сыну его Чучи в Великую Бухарию, вдруг повернули на восток и по татарскому обыкновению, быстро исчезли в степях…

Владимир Рюрикович смоленский занял, 16 июня, великокняжеский стол киевский, прочие Рюриковичи принялись за свои нескончаемые которы, – и русская земля, только что смоченная кровью 45-ти тысяч воинов, павших в калкском бою, да многих не считанных тысяч граждан и поселян, зарезанных Татарами на пути от Калки до Новгородка-Святополча, по-прежнему застонала от княжеских усобиц, которыми Рюриковичи тешились на свободе еще целые тринадцать лет. Но, по прошествии этого времени, калкские победители явились снова и, зная, с кем имеют дело, вторглись по пути уже знакомому, в самое сердце России, опустошили ее, поработили и стали ее владыками.