Слово при погребении преосвященного Иустина. (19 марта 1879 г.)

Не хочу оставить вас, братия, в неведении о умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды. Ибо если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним (1Фес. 4:13, 14).

У гроба старца, достигшего последних можно сказать пределов, до которых может простираться бренная жизнь человеческая, и дальше которых уже для самого живущего идет один только труд и болезнь, у гроба человека, целую жизнь свою бывшего одиноким и по самым обетам монашеским не могшего иметь глубоких и живых родственных связей с окружающими его людьми и вообще с миром, не может и быть той жгучей боли сердечной, тех горьких слез, которые обыкновенно бывают при гробе людей мирских и житейских. Но все равно тяжело и горько всякому человеку, мыслящему и любящему жизнь (а кто из нас ее не любит?) глядеть вблизь на грозный лик смерти и стоять пред зияющей могилой, в которой должен быть зарыт недавно вместе с нами живший человек, когда-то мысливший и ощущавший жизнь, также как и мы ее теперь чувствуем, предчувствовавший и сознававший горечь неизбежной для всего рода людского смерти, и также недоумевавший пред мраком могильным и конечно содрогавшийся от неизвестности и таинственности загробной страны, как это и со всяким живым человеком бывает. Там за гробом лучшая жизнь, говорит нам вера, там несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, – поем мы при всяком погребении. Но будет ли также прекрасно блестеть там солнце, льющее жизнь и теплоту на этот чудный мир Божий, в котором так хорошо быть мыслящим и радостным гостем? Будет ли слышно нам оттуда, как весело щебечут здесь птицы, приветствуя приближение весны, видно ли будет это сияющее и лазурное небо, эта роскошная зелень и необъятная ширь пестреющих полей, ощутимо ли будет благовоние цветов и играние животных и будет ли с кем поговорить там по душе о всем, что промелькнет здесь иной раз в голове и что ощущает сердце? Не охладеете ли это самое чувство, не задремлет ли мысль, и не заменить ли все это безотрадная тишина и беспробудное молчание, с одними только горькими воспоминаниями, как радостно и счастливо жилось на белом свете? И трудно, трудно братие отогнать совсем прочь все эти грустные мысли, толпой теснящиеся в душу при размышлении о смерти, и особенно при наглядном каком-нибудь случае смертном, вот как этот теперешний. Невольно вспоминается правдивое и меткое слово поэта: «Боже! и вере могила темна». Вот эту то темноту и хочет прояснить св. апостол Павел своими богодухновенными словами утешения, не желая оставить нас в неведении о умерших, дабы не печалились как и прочие, не имеющие надежды. Такими безнадежными называет он современных себе язычников, узкому взгляду которых загробная жизнь действительно представлялась или совершенным небытием, или некоторой безотрадной страной теней, где души умерших уже не имеют свободной и полной жизни, а томятся подобно узникам, и только вспоминают и воздыхают о безвозвратно потерянной жизни на земле. Гнетущей тоскою, не лишенной впрочем некоторой скорбной поэзии, отзываются древнегреческие мифы об Елисейских полях, где самые знаменитые люди и герои древности, начальствующие над тенями умерших, тоскуют и плачут о земле, и желали бы весь подземный почет свой променять на одну только возможность возвратиться к живым людям, хотя бы в качестве рабов у последнего пастуха земного. Так и слышится здесь неодолимое и животрепещущее чувство жизни и наслаждения среди красот и радостей земных увлекавшее так сказать инстинктивно образованных и изящных греков до предчувствия бессмертия, и в то же время сказывается полное неведение того, что ждет человека на том свете. Не то рисует нашему христианскому взору слово Божие, и не только не так, но совершенно обратно учит нас представлять жизнь души, отшедшей в вечность. Ставя источником, или краеугольным камнем нашей надежды Богочеловека Иисуса Христа, подобно нам вкусившего смерть, но воскресшего и прославленного, и теперь сидящего одесную Бога Отца, святая религия наша приподнимает несколько завесу, скрывающую от нас загробную страну, – и не мрак, а свет там видится; не сокращение и стеснение жизни, а высшее развитие и парение ее, не тоска и грусть, а высшая радость и самое сознательное и глубокое самочувствие и блаженство; ибо если ми веруем, утешает нас апостол Христов, что Иисус умер и воскрес, то и умерших во Иисусе Бог приведет с Ним, т. е. к той самой славе, к той полноте бытия приведет, которая зрится очами веры в сияющей и светоносной личности Богочеловека. Конечно мы отсюда, с земли никак не умеем представить себе новых условий нашего бытия на небе, и никак не можем отрешиться от земных условий нашей жизни, без которых и самая-то жизнь, представляется как-бы невозможною, т. е. как это мы будем видеть без глаз и света, мыслить без головы, ощущать без сердца, познавать и сознавать вещи, не касаясь их и лишившись всех пяти своих чувств. Но не в этом и дело, и не нужно преждевременно усиливаться срывать таинственную завесу, скрывающую от нас до времени нашу будущую жизнь. Не далеко от каждого из нас время, когда мы узрим ее лицем к лицу, и познаем уже не отчасти, а с тою определенностью и отчетливостью, с какою сами познаны мы от Господа, по выражению писания. Нет, нужды, значит, горевать и смущаться тем, что и нам христианам повелел Господь до времени пожить в некотором мраке и неизвестности насчет образа и способов жизни нашей за гробом; сущность дела в тех великих обетованиях бессмертия, по смыслу которых эта жизнь наша земная, столь дорогая и любезная нам, есть не более, как преддверие и так сказать зачаточный отрывок готовящейся для нас истинной и в полном смысле богоподобной жизни, сообразной нашему высокому человеческому достоинству. Утробная жизнь младенца до появления его на свет Божий есть тоже жизнь, но каниме несовершенством и какою тьмой она представляется в сравнении с самостоятельною и развитою жизнию родившагося и уже созревшего человека. Вот таким же точно образом учат нас отцы церкви смотреть и на земную нашу жизнь, в сравнении с загробной и небесной нашей жизнию. Приняв в основание этот христианский взгляд и учение о нашем будущем бессмертии, не мало отрадного можно сказать в прояснение той темноты и сомнений, которые неразлучны с мыслию о смерти и которые густым облаком окружают обыкновенно всякую могилу человека, только что отошедшего от нас в страну вечности. Пока жив человек, он постоянно мыслит и рассуждает о вещах. Присутствие ума и обилие идей в его голове и дает ему то царственное преимущество, которое ставит его выше всех остальных существ на земле, а сознание в себе этого умственного преимущества и этой судительной силы, раскрывающей пред ним тайны мира Божия и законы бытия во вселенной, и приносит ему самое высокое и духовное удовольствие, устремляет его все дальше и дальше расширять свои познания, заставляет переплывать моря – чтобы все видеть и изучить на земле, и погружаться в многоразличные области научные, чтобы удовлетворить благородной жажде знания и изведать сладость этого знания. И чем сильнее ум в человеке и чем богаче его знания, тем он счастливее. Но когда умирает человек, то думаете ли вы, что прекращается в нем и работа мысли и потухает светоч его ума? О нет напротив, тогда то и загорается ярким лучем его мысль, и быстрым полетом воспаряет его ум над этим миром, где как в предварительной школе учился он по складам разумевать тайны бытия, и с таким многолетним изнурительным трудом добывал себе знания. Как вспомнишь в самом деле, как медленно идет здесь умственное развитие человека, в какой зависимости находится его мысль от внешних его чувств и органов телесных, каким случайностям подвержено его научное образование, иногда на тысячи верст отклоняющее от истины, и притом какая необозримая масса людей осуждена здесь вовсе жить без знаний и науки и пробавляться скудным запасом убогого деревенского опыта и самого зыбкого личного наблюдения, когда приведешь еще себе на мысль, как и самый сильный и светлый ум ученейшего и образованного человека со старостию и одряхлением его тела постепенно тускнет и слабеет и возвращается к младенческой простоте и бессилию то сознание ненормальности всего этого для богоподобной души нашей невольно возникает в уме нашем, и рождается как бы инстинктивное предчувствие, что не то суждено человеку, что иное лучшее предстоит ему там в будущей жизни. Нельзя доподлинно сказать, кто и как нас будет учить там и каким способом будут приобретаться наши знания; но то несомненно, что все это будет происходить самым облегченным, быстрым и успешнейшим образом. Умирающее дитя может быть годом развивается и крепнет мыслию там успешнее, чем как это сделалось бы с ним в продолжении многолетней школьной жизни на земле. Простая женщина и неученый простолюдин может быть в самый краткий промежуток времени становится там ученее и сведущее самого ученейшего нашего профессора. Стоит ли, значит, слишком страдать и мучиться от неудовлетворенности в изысканиях истины и от несовершенства знаний тем из нас, которые в некоторой степени владеют этими знаниями, и тем в особенности, которые неблагоприятными условиями выпавшей им доли земной лишены вовсе возможности пользоваться научным светом и осуждены влачить свое существование во тьме необразованности? Все это, Бог даст, вознаградится и дополнится там, в лучшей и бессмертной жизни за гробом.

Другая область нашей душевной жизни есть чувство. Этой стороной нашего духа мы стремимся к прекрасному и жаждем изящных наслаждений. Плодом этой жажды были и есть, между прочим, изящные искусства. Она же, эта благородная жажда красоты и наслаждения, заставляет нас чутко отзываться на все проявления естественных красот природы, заставляет сладостно биться наше сердце при созерцании этих красот и дает нам чувствовать, как хорошо жить в этом прекрасном мире Божием. Благовонный цветок, звонкая песня соловья, блестящий восход солнца, тихое журчание ручья, зеленеющий в отдалении прохладный лес и тому подобные прекрасные явления будят на дне души нашей некоторое сладкое предчувствие иной премирной жизни, скрывающейся за этими внешними и чувственными формами красоты, и вместе намекают нам на сродство нашей богоподобной души с этой невидимой и неосязаемой красотою и с этой премирной жизнию, – и в этом тайна эстетических наслаждений. Когда умирает человек и застывают в нем все ощущения его, то брезгливому чувству нашему, видящему пред собою один безобразный и тлеющий труп, представляется, что как будто бы исчезает вместе с жизнию и все прекрасное в человеке, что любить, радоваться и наслаждаться уже невозможно, порвавши связи со всем тем, в чем мы привыкли видеть, находить и ощущать красоту. Но будьте уверены, что, в сущности, это не так, и не то открывает святая вера Христова. Напротив, когда душа наша сбрасывает с себя узы тления и разрешается от тела, тогда то и обретает она те высокие и прекрасные идеалы, которые в виде темных намеков и сладких предощущений жили в ее сердце, покуда она обитала на земле. Ах когда подумаешь, как мало красных и светлых дней выпадает на долю большинства людей, сколько горя и разнообразнейших неприятностей суждено вынесть человеку здесь на земле, сколько безобразия и всяческих ненормальностей беспрерывно уязвляют наше сердце, сколько здесь тяжелого и безвыходного труда, не дающего людям покою и не позволяющего им, как рабочим животным, иной раз поднять и очей своих к ясному небу, и отвести их от ежедневной грубой прозы житейской; то невольно воздохнешь о лучшем и наипрекраснейшем мире, где души усопших вместе с блаженными духами ангелов непосредственно созерцают и ощущают красоту божества, и отсюда черпают беспрерывное и неизреченное блаженство. Не знаем мы опять способа, каким будет совершаться постижение и созерцание этой божественной красоты, но ощущение божества от этого созерцания будет столь полно и велико, что по выражению писания, их же око не виде и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим его в бессмертной жизни будущего века. И значит, стоит ли сетовать и горевать, что придется и нам некогда покинуть сей мир с его несовершенными красотами и кратковременными радостями и утехами? не лучше ли напротив заранее устремлять на небо мысль свою и так настраивать свое сердце, чтобы в нем живо было предчувствие небесных радостей и не пропадала жажда вышечувственных и святых наслаждений.

Те счастливые люди, которые умеют таким именно образом устраивать свое сердце, и не дают ему слишком прилепляться к земной жизни и ее случайным и преходящим радостям, – эти, говорим, люди, хотя бы они были самые простые и неизящные, по своей внешности, уже носят в своей душе рай небесный и предвкушают его неизреченную сладость, и справьтесь у этих людей и понаблюдите за ними, и это будет ясно видно. Светоносный отблеск их внутреннего мира и блаженства можно даже уследить на их лицах и на всей их внешности, как бы она ни казалась неприглядною с первого взгляда, и с обыкновенной точки зрения. Вот мы длинно так распространились о несравненной красоте и совершенстве будущей жизни в сравнении с здешнею убогою и многотрудною жизнию человека на земле, о широте и полноте знания, которое имеет открыться для нас по переселении нашем в вечность. Но надобно помнить, что не для всех предстоит такая святая будущность. Еще неизвестно, что кому Господь пошлет на том свете! Не рай только есть там, но ад уготованный диаволу и аггелам его, в который пойдут между прочим тьмочисленные тьмы несчастных отверженцев из рода человеческого, любивших ходить на земле удобными и широкими путями греха и развращения. Не тайное ли сознание ужасной возможности попасть в число этих отверженцев мешает нам обыкновенно утешаться возвышенными мыслями о будущей жизни и прогонять ими страх смертный. Да, братие, есть одно непременное условие, без которого не будут отверзты нам двери светлого рая, когда неотвратимым и неудержимым потоком времени и мы увлечены будем в вечность. Говоря выше о существенных сторонах душевной жизни нашей, мы сказали об уме, который стремится к истине, и о сердце, жаждущем прекрасных наслаждений. Но есть у нас и еще способность духа, – это свободная воля, ищущая добра и правды, и вот от такого или иного направления этой богоподобной и высшей нашей способности и зависит вся наша участь. Не беда, если проживет человек целую жизнь свою, не успевши вовсе или мало успевши развить свой ум и обогатить его познаниями; не беда и то, если чувство его не изощрено будет изящными искусствами или эстетическим воспитанием для тонких прекрасных наслаждений; но вот сущая будет беда, если свободная воля его возьмет превратное и грешное направление, и не научится в продолжение земной жизни творить добра и правды, – и этой беды уже ничем нельзя будет поправить на том свете. Необразованный, но благочестивый и праведный простец, отошедши в вечность, не только догнать, но и далеко перегнать и превзойти может по умственному развитию наших самых высокоученых мудрецов, и притом в самое короткое время. Неведение же его радостей и светлых дней на земле и неуменье ценить по достоинству прекрасное в мире земном с избытком вознаграждено будет самыми возвышенными красотами в мире небесном и неизреченными радостями райскими. А когда воля человека развращена будет на земле злыми и неправедными деяниями, когда порок и грех поработят его душу, – то будь он хотя известнейший ученый и знаменитейший художник, – он погиб для вечности. На том свете ждет его еще большее и уже неудержимое развращение и осатанение, – и значит горькая судьба отверженников и клевретов диавольских. Пока еще жив человек, и пока он ходит по земле, еще остается для него возможность возврата к добру, как бы далеко ни уклонила он с пути добродетельного. Благодать Божия еще может поднять его из самой глубокой бездны греховной; да и самое тело наше, задерживающее обыкновенно наши добрые начинания и мешающее полетам нашего духа, ограничивая нас в добре, ограничивает в то же время и в самом зле; так что можно беспрестанно поправлять себя, возвращаться назад и приобретать новые и добрые привычки, как бы много ни было нажито привычек грешных. Но когда дух отрешается от тела, когда настает для него полная и ничем уже не сдерживаемая свобода, тогда последнее его направление земное, смотря по тому – было ли оно доброе или злое – делается для него роковым и решительным. Ангелы добрые, раз устоявши в добре и повиновении Богу, навсегда остались святыми, чистыми и близкими к Богу. Ангелы злые, раз воспротивившись Богу, навсегда отпали от Него и сделались мрачными демонами. Нечто подобное происходит и с душею человека, по разрешении ее от уз телесных. Посеянные в ней добрые и святые семена пышно взойдут на том свете и принесут плод сторицею. Но если не посеяно будет в вей этих добрых семян, если она дышала здесь одним только грехом, раболепствовала страстям и услаждалась нечистыми удовольствиями; то этот мутный и грязный поток невозвратно увлечет ее в дно адово и на том свете уже не может она там справиться с своими грешными привычками и почувствовав себя отчужденною от благодати Божией – неудержимо ринется к своей конечной погибели, подобно злым и ожесточившимся во зле демонам. Жестоко это слово, и на многие тревожные думы может наводить нас бедных и грешных людей; тем не менее оно нигде не может быть более уместно, как при гробе и возле мертвого человека, лежащего у нас на глазах. Пусть оно даст почувствовать нам всю цену той небольшой частицы времени, которая уделена нам для земной жизни. Пусть устремим мы все свое старание и внимание к тому, чтобы эта драгоценная частица нашего земного времени вся пошла по возможности на дела добрые и святые. Пусть поймем мы, что единственно от нравственного преуспеяния нашего зависит вся наша будущая судьба, – и это преуспеяние принесет с собою все остальное хорошее, чего не могли мы иметь, и чем не могли пользоваться на земле.

Возвращаясь мыслию своею к предлежащему усопшему святителю и рабу Божию, мы можем с надеждою помолиться теперь о его вечном упокоении и о вселении с праведными. Уже давно удалившись от суеты мирской, и сложивши с себя многотрудное и многоответственное бремя власти и епархиального управления, он в тиши домашнего уединения и молитвенного созерцания спокойно и непрерывно готовился к своему отшествию на небо. Продолжительные старческие недуги, постепенно сокрушая тело его, постепенно предочищали дух для безболезненной жизни на небе. Известно было высокое и обширное образование покойного епископа, его светлый и острый ум, сочувственно отзывавшийся всякому новому и доброму начинанию в развитии нашего общества; известно его отвращение от всякой нравственной фальши и фарисейства, его искренняя и сознательная вера и преданность учению Христову, его доброта сердечная и горячность чувств, иногда порывисто проявлявшаяся как в защите и покровительстве унижаемой и притесняемой справедливости, так и в карании всяких отступлений от требований долга и служебных обязанностей. Эти святые и высокие качества почившего архипастыря хорошо помнят и высоко ценят люди близко к нему стоявшие, и по роду своей епархиальной службы призванные помогать ему в трудах правления. Последние дни и минуты святителя были спокойным и христианским расставанием с жизнию, под благодатным осенением святых таинств веры, так что это была поистине христианская, непостыдная и мирная кончина. Да дарует Господь свои милости и всепрощение почившему святителю, некогда в сем же святом храме Божием воздевавшему о нас преподобные руки свои в молитвах к Богу, да дарует ему и да сподобит его дать добрый ответ на страшном судище своем! Аминь.

***