Слово сказанное при погребении просвещеннейшего Антония, архиепископа владимирского и суздальского. (2 мая 1877 г.)

Воставше вси соберитеся, и седше слово услышите: страшное, братие, судище, идеже имамы вси предстати. Несть тамо раб, ниже свободен; ниже есть тамо малый, ниже великий, но вси нази предстанем (Чин погр. свящ.).

Мысль о том, что надо всем, нам умереть, что ждет нас на том свете страшное судище, где не делают ни малейшего различия между малым и великим человеком, между святителем и самым последним клириком, между свободным и рабом, но принимают во внимание единственно нравственное достойною или недостоинсво судимых человеков, – эта мысль обыкновенно как искра чуть тлеющая в глубине нашей совести и трепещущей суда и смерти, вспыхивает невольно с особенною яркостию при чьей-нибудь новой смерти. Вот еще и еще новая жертва смерти, – невольно промелькнет в глубине души! вот также когда-нибудь придет очередь и до меня, – подскажет естественное чувство самосохранения! Но при самом зрелище смерти и возле, не похороненного еще гроба это чувство самоопасливости и страха за себя и за свою личную загробную судьбу как-то само собою уступает место и подчиняется другому чувству соболезнования и озабоченности о чужой судьбе и о загробной участи почившего, только что изъятого из среды нас живущих и еще вчерашний день беседовавшего с нами, и так же как и мы ощущавшего сладость жизни, и так же как мы желавшего пожить еще и еще на прекрасном свете Божием, Мы все-таки еще здесь, на твердой земле и вдали, так сказать, от опасности; а он уже там, в туманном и необъятном океане вечности и на суде Божием! Мы еще можем так или иначе изменить свою судьбу и направить ее к лучшему слезами покаяния и делами благочестия; а для него уже все кончено, возврата нет, и он ждет только от милосердого владыки решения своей судьбы на основании уже завершенной им жизни. Сознание этой бесповоротности и законченности судьбы почившего, и самый этот хладный и бездыханный вид его беспомощности и одиночества в гробу и затем в могиле, невольно вызывают в сердце нашем теплое к нему чувство любви и христианского соболезнования. Хотелось бы принять участие в его теперешнем состоянии, хотелось бы знать, что теперь мыслит и чувствует душа его, чего надеется и чем она тревожится, и не ждет ли чего-нибудь от нас? Новопреставленный святитель Божий, прими от нас сей последний дар нашей любящей скорби и молитвенной памяти о тебе! Да не оскорбится дух твой нашим плачем воздыханиями у гроба твоего; ибо они исторгаются ииз умиленных сердец, исполненных христианского сочувствия к тебе, молящихся о твоем упокоении, и еще слишком живо чувствующих только что порвавшуюся жизненную связь между нами и тобою. Благодарно памятуя, как ты воздевал преподобные руки твои у престола Божия за нас твоих сотрудников и помощников в многотрудном деле пастырства, хотели бы мы и всю оставленную тобою паству подвигнуть на молитвенный плач и воздыхание ко Господу о душе твоей, отошедшей от нас на небо, в дополнение тех кратковременных молитв наших, которых ты сам просил у нас на земле во время предсмертной болезни своей. Велико братие, многосложно и многоответственно служение святительское! С одной стороны, обеты иночества требуют от каждого святителя усиленных и непрестанных подвигов внутренних, самоумерщвления, сердечной чистоты и сосредоточенности духа. С другой же стороны непрерывные соприкосновения с миром и людьми живущими в мире, которых он должен руководить как архипастырь, и на которых обязан влиять, как высший блюститель и живой носитель Христова учении среди своей паствы, не дают ему, если бы он и хотел, как затворнику и отшельнику отвращать взоров своих от мира, и от всего, что в нем творится. Приходится смотреть на все это открытым и несмущенным взором, но так, чтобы самому уберечься от всякого обаяния мирского, и сохранить полную разобщенность внутреннюю е грешными обычаями мира. Положение высшего судьи и администратора духовного, в которое поставляется каждый святитель в своей пастве, по самому характеру и роду своей службы, надбавляет его совести еще более тяжести и ответственности пред Богом и людьми. Не только соблюсти закон надлежит ему, но и заставить уважать его беспристрастными и мудрыми применениями к обстоятельствам подчиненных; уметь правду растворять милостию, но и для самой милости полагать надлежащие пределы, да и самому уберечься от искусительной возможности поступить по личному взгляду, желанию и вкусу, в силу имеющейся в руках власти. О, какая же требуется нечеловеческая сила и напряженность духа, чтобы идти всегда верно и ровно, не колеблясь и не спотыкаясь по сему узкому многотрудному, и поистине апостольскому пути! Да умолкнут же и устыдятся в настоящие минуты те строгие лицемерные судьи, которые секретно болея всего большее своими личными и крошечными интересами, любят прикидываться бескорыстными и горячими радетелями общественного блага, и никогда не записывая даже приблизительного количества своих собственных ошибок, и вовсе не глядя на свои недостатки, с затаенным удовольствием отыскивают чуть заметные пятна и случайные погрешности людей, высокопоставленных над ними от Бога и предержащей власти. Пусть дальше, как можно дальше скроется отсюда всякая кичливость, трудовольствие и осуждение, всякое равнодушие и безучастное любопытство! И пусть теснее окружит гроб нашего усопшего архипастыря одна христианская любовь, смиренная, всепроницаемая скорбящая и молящаяся! С одним этим именно чувством и хотелось бы нам проводить на тот свет почившего нашего доброго, милостивого и кроткого отца и архипастыря.

Зная по вебе самих немощь человеческую и помня, что аще беззакония наши назрит Господь на странном судищи своем, то никто не устоит пред лицем правосудия его, живо чувствуя сию грозную для всех нас истину, и по естественному христианскому сочувствию к усопшему ставя самих себя в его теперешнее положение, – мы прежде всего и более всего желаем и должны расположить себя к молитве, да простит ему Господь вся, елика яко человек содела, в мире живя, немощную плоть нося, или от диавола прельстився. И в этом случае мы кажется вполне согласуемся с его желаниями и его обычным в особенности же предсмертным настроением; ибо памятны нам его – смирением растворенные речи, его просьбы наших молитв и его строгий взгляд на свое высокое тяжелое служение. Но таже самая любовь христианская побуждает нас и к благодарному воспоминанию о тех светлых и драгоценных качествах души почившего архипастыря нашего, которым всего естественнее теперь поучиться здесь у гроба его. Св. апостол, заповедуя поминать наставников и пастырей наших, заповедует взирать и на скончание жительства их, чтобы подражать вере их (Евр. 13:7) Не имеем мы права и возможности касаться того внутреннего и сокровенного мира душевного, где почивший архипастырь незримо от нас и пред лицем всевидящего Бога совершал свой святительский подвиг, – пусть точнейшую и более подробную повесть об этом предложат, если могут, для нашего общего назидания те, которые ближе нас стояли к почившему, лучше нас его знали, и раньше и дольше нас его помнили. Мы же вспомянем воочию бывшее благоговеинство его и умиленность молитвенную при совершении Господних служб, наипаче же святейшей и божественной евхаристии. Вспомянем неоднократно слышанные нами мудрые речи его и кроткие наставления, дышавшие любовью к церкви Божией и ее святым правилам и законам, нередко растворенные пастырскою скорбию об умножившихся врагах и изменниках ее. Вспомянем его многоопытное и мудрое уменье найти в людях и оценить истинную и действительную заслугу, и отличить ее от простой и формальной исправности и от безупречной, но лицемерной осторожности. Вспомянем и его великодушное снисхождение к слабостям и проступкам людским, и его уменье покрыть их своим благодушием, и в тоже время дать почувствовать виновным вину их и обязанность потрудиться над своим исправлением. Вспомянем и его смирение, с которым он не затруднялся и не смущался прямо и откровенно испрашивать прощения и мира у своих же подчиненных, которые по его мнению имели повод быть им недовольны. Мы знаем доподлинно такие случаи. Вспомянем и его ревность о соблюдении всеобщего мира и приличия, благообразной и стройной подчиненности членов церкви и общества, его уважение к людям, умевшим скромно стоять в своем чину, и его строгое беспристрастие к людям, торопливо ищущим своего возвышения, к людям неспокойным, заносчивым и неуживчивым, к людям не приучившим себя дорожить всеобщим миром и любящим навязывать другим свои личные взгляды и вкусы. Вспомянем и его обычную ласковость, простоту и любезность приема, заставлявшие посетителей его, – были-ли то просители, или просто искавшие его беседы, – уходить от него с миром и довольством в душе и духовным утешением. Не эти ли качества привлекали к нему сердца людей коротко его знавших, и имевших случаи не отрывочно а часто и последовательно видеть его в различных положениях и сношениях с людьми. Незабвенна для нас сцена его расставания с нижегородской паствой, которой мы были свидетелями лет семнадцать тому назад. Обширный соборный храм его паству, усердствующую едва мог вмещать, с самыми теплыми благожеланиями и со слезами на глазах теснившуюся вокруг удалявшегося своего архипастыря. Настоящее же усердие владимирской паствы к своему архипастырю у всех у нас перед глазами. Вспомянем и его любовь к благолепию храмов Господних, выражавшуюся в немалоценных жертвах из его собственных средств. Вспомянем и его отеческую заботливость о духовном образовании и благосостоянии наших епархиальных школ мужских и женских тоже нередко располагавшую его к значительным и крупным пожертвованиям. Воспомянем и его всегдашнее сострадание и сочувствие к горестям и нуждам обращавшихся к нему за помощию людей, наипаче же радение о нуждах и потребностях духовного чина и искреннее стремление его помочь им не только добрым и теплым словом сочувствия, но и делом и в пределах его власти находившимися средствами и архипастырскими распоряжениями. Вспомянуть должен, и я смиренный лично ко мне относившиеся неоднократные особенно недавние опыты благоволения и доброты почившего владыки, поистине выше моих незаметных заслуг и достоинств похвалившего и ценившего труды мои. Да вспомянет остальное нам неизвестное всеведущий владыка Христос на милосердом суде своем, и да воздаст почившему по делам и заслугам его, восполнив недостающее своим безмерным благоутробием, всеобъемлющими заслугами и правдою!!...

Перенося теперь мысль свою от почившего архипастыря к нашим собственным деяниям и совести, не должно ли нам вспомнить также братие, что и мы стоящие окрест гроба его стоим в некотором смысле на суде у него, или вместе с ним? Ибо если ему надлежит воздать слова или ответ пред Богом за нас своих пасомых; то не такая ли ответственность и тяжесть возлечь должна и на нашу совесть, в случае если мы собственным недостоинством и неправдами прибавим ему тяжести и ответственности на суде Божием? Что если не только не с радостию, а воздыхающе смотрит он теперь из горнего мира на скудость нашего духа и на убожество наше нравственное, не столь конечно заметное на земле, но может быть открывшееся теперь с особенною для него ясностью? Что если на том самом суде Божием, на котором предстоит теперь почивший архипастырь наш, воспомянутся и все те случаи, когда мы, собственно, мы были дли него камнем преткновения и соблазна? Что если и над нашими головами висит уже опасность смертная, и час суда Божия по многим из нас может быть уже весьма и весьма близок? Безмолвствует архипастырь наш, возлежа на смертном одре. Ни слова обличения или примирения, – ни слова предостережения и назидания уже не услышим от него. Примкнем же сами своим разумением и слухом сердечным к тому, что предлежит теперь очам нашим, и с таким грозным красноречием говорит само за себя. Тяжело и прискорбно зрелище смерти; но никто не возможет уклониться от ее хладных объятий, и все мы один за другим должны пасть ее жертвами и слечь в могилу. Жаль расставаться с здешним светом и радостями жизни; но приблизится некогда и к нам неотложная в сем надобность. Страшно судище, идеже имамы предстати; но делать нечего, придется таки всем стоять на нем, и приимет кийждо из нас, яже с телом содела – или блага или зла! Что же, неужели безучастно и с тупою беспечностию станем ждать, пока все это с нами случится, – а там пускай будет то, чему должно быть?!... «Братие моя и чада возлюбленная, – конечно сказал бы теперь нам почивший отец и архипастырь наш, – умоляю вас, блюдите, како опасно ходите, и уразумейте, какое великое сокровище в руках ваших – то самое, ничтожное по количеству и протяжению своему, время вашей земной жизни, которое так лукаво ускользает из вашего обладания и тратится на пустые и мелкие вещи и на которое однако же можно бы купить целую вечность, блаженную и светлую! Поберегите же себя, и остерегитесь давать волю низшим и плотским инстинктам вашим, ибо они могут совершенно приковать вас к земле, и довести до полного забвения о Боге и небе, и о вашем высоком назначении по смерти. Ужасна, братие, участь отверженных духов и их клевретов и рабов из людского общества; да не впадете и вы в эту ужасную среду по своей беспечности, нерадению о душе и грехолюбию»!

Вонмем сему замогильному гласу нашего архипастыря, учителя и отца, как гласу нашей собственной совести и помолимся ко Господу. «Боже праведный и милосердый! Душу от нас преставльшегося архиепископа Антония в селениях праведных учини, в недрах Авраамовых упокой и нас всех помилуй, яко благий и человеколюбец»! Аминь.

***