Христианская церковь в Римской империи в первые два века (до 170 г.)

Первые века христианства никогда не перестанут возбуждать к себе живейшего интереса, как бы ни далеко мы отодвинуты были от них. Напротив, чем далее уходят они от нас и чем больший ряд веков застилает их от нашего исторического взора, тем больше является побуждений к их изучению. Церковь есть организм, который развился из одного начала и пережил известные исторические стадии, так или иначе влиявшие на склад его жизни, и чем ближе эти стадии к первоначалу, тем они важнее, потому что организм всегда восприимчивее к внешним влияниям в период своего раннего детства, и этими влияниями часто обусловливается направление и характер всей его последующей жизни. Вот почему даже в конце нашего века вопросы из жизни и истории первенствующей церкви продолжают неизменно сохранять свой интерес для всякого мыслящего ума, который критически относится к совершающимся пред ним явлениям и ищет для них основательного объяснения, каковое может быть найдено только в истории.

К сожалению, история, щедрая, даже можно сказать чересчур щедрая на сообщения из позднейших веков, слишком скупа ими в отношении именно первых веков церкви, которые между тем были в полном смысле критическими для нее. Правда, об этих веках было писано много, и многие сильные умы брались за великую задачу исследовать тот критический в истории церкви момент, когда она, только еще выступившая на свое всемирно-историческое поприще, встретилась с исполинским противником, который своим мечом покорил мир, а своими законами укротил дикие страсти даже полудиких народов, и тем не менее этот важный момент и доселе остается недостаточна ясным, так что недостаточность знакомства с ним дает о себе знать с плачевной силой всякий раз, как только к жизни и мысли предъявляется более или менее серьезный вопрос. Это, впрочем, неизбежная судьба всякого крупного религиозного и политического движения, которое, подобно зерну, первое свое прозябание и развитие совершает в темных, недоступных наблюдению недрах земли. И это понятно. При своем начале всякое движение встречается с инертной силой окружающего склада вещей, которую оно должно преодолеть; отсюда неизбежно начинается борьба, и участники ее бывают слишком заняты делом, чтобы иметь достаточно времени для составления летописей о ней в назидание последующим временам. Только уже когда движение входит в силу, вожди его или участники находят возможность подвести итоги результатам перенесенной борьбы и для сохранения их в точности заключают их в письмена. То же самое было и с историей первенствующей церкви. В третьем веке положение вещей для нас еще довольно ясно: мы можем иметь довольно ясное представление о положении христиан, их учении и жизни, их отношении к окружающему миру, об устройстве и управлении самой церкви, о жизни ее главнейших вождей и представителей. Но в этом веке мы имеем дело уже с более или менее сложившимся положением вещей, принявшем определенные формы, и когда вследствие этого у нас является естественное желание проследить, как именно и при каких условиях образовалось это положение, для чего оказывается необходимым заглянуть глубже в предшествующие два века, то почти на первых же порах история угрожает вырвать из наших рук свою руководящую нить. В неясной обстановке выступают перед нами те или другие деятели, мы слышим о страшных гонениях и доблестных исповедниках Христа, – но затем на глубоко важные вопросы, возникающие в уме, история этих веков безмолвствует, так что нам по необходимости приходится довольствоваться в этом отношении лишь сравнением положения вещей, каким мы находим его в III веке, с тем, что сообщается о состоянии церкви в св.Писании, и уже на основании этого сравнения делать заключение о промежуточном периоде. Конечно, св.Писание руководитель в этом отношении самый надежный и неподкупный. К сожалению, новейшая отрицательная критика успела во многих заронить сомнение касательно и этого первоисточника, относя многие новозаветные книги к другим авторам и к другим временам, чем как принимает церковь, а потому даже в вопросах о действительном положении церкви, каким оно представляется в этих книгах, наука по необходимости должна предварительно опровергнуть этот критицизм и указать непоколебимые основы для церковного воззрения на них.

Ввиду такого положения вещей нельзя не приветствовать всякую попытку серьезной науки пролить тот или другой свет на жизнь первенствующей церкви, и особенно когда эта попытка исходит от лиц, которые по своему специальному образованию более всего правоспособны на исследования в этой глубоко интересной, но мало доступной области. Одним из таких исследователей является английский профессор Рамсэй, автор недавно вышедшей книги, носящей заимствованное нами для настоящей статьи заглавие.¹ Его исследования давно пользуются почетной известностью в исторической литературе не в одной только Англии, и это один из лучших представителей серьезного типа английских ученых новейшего времени, которые отличаются не только глубиною и обширностью знания, но вместе с тем и самостоятельностью мысли. Будучи раньше профессором классической археологии, он тем самым вращался в области, которая составляет естественную основу для изучения жизни христианской церкви и есть, следовательно, необходимое условие для понимания произведенного ею переворота в человечестве; но вместе с тем он не ограничивался в своих работах только исследованиями письменных источников; как истый англичанин он взялся за заступ и лопату, и лично производил в Малой Азии, бывшей одним из главнейших центров первенствующего христианства, раскопки, которые дали ему возможность заглянуть так сказать в самые наслоения почвы, на которой жили и молились и которую орошали своею кровью христиане первых веков. Эти исследования дали ему богатый материал, которым он и воспользовался в своей книге, представляющей по общему признанию беспристрастной критики богатейший вклад в науку по исследованию рассматриваемого в ней предмета.

И прежде всего, приятно отметить в этой книге тот отрадный факт, что ученый автор ее умеет занять совершенно самостоятельное положение по отношению к так называемой отрицательной критике. Западная литература нашего времени, особенно в Германии, наводнена критическими трудами, которые как бы задались целью разрушить все здание христианской истории до самого его основания, так чтобы не оставить на нем камня на камне, и этот критицизм, исходя от корифеев немецкой университетской науки, широкой волной разливается и по массам, где он превращается в своего рода культ, исключающий всякие возражения против него. Влияние его простирается и далеко за пределы самой Германии, так что к тону его стараются подделываться и ученые других стран, часто принимая на веру то, что сказано каким-нибудь из названных корифеев, и не смея заявить своей самостоятельности по отношению к ним, из опасения прослыть людьми отсталыми и светогасителями. Такого опасения чужд Рамсэй. Он сознается, что в свое время и сам увлекался немецким критицизмом и вполне признает в принципе, его научный метод; но в тоже время находит, что этот принцип проведен немецкими учеными дальше, чем следует, прилагается весьма дурно, так что и самая критика их часто является оскорблением для истинного критического метода. “Истинный критицизм, – говорит он в предисловии к своей книге, – должен быть проникнут симпатией; между тем в исследованиях касательно религии, как греко-римской, так и христианской, у многих немецких ученых (за исключением величайших из них), на мой взгляд, если можно так сказать, замечается недостаток той инстинктивной симпатии к жизни и натуре известного народа, которая необходима для правильного пользования критическим методом. В течение нескольких лет я с большим интересом и ревностью, хотя и с малым знанием дела, следовал за этими критиками и принимал их выводы. Но в последнее время, когда я стал лучше понимать римскую историю, я пришел к убеждению, что в отношении почти всех книг Нового Завета считать их подложными произведениями второго века значило бы производить столь же грубое издевательство над критикой, как если бы мы стали смотреть на сочинения Горация и Вергилия как на подложные произведения времен Нерона».² Поклонники немецкого критицизма (а имя им легион!) могут придти в ужас от подобного святотатства по отношению к их кумиру, и некоторые из них уже и осуждали Рамсэя. Но ему дороже всего истина, как она вытекает из беспристрастного исследования, и он не только произносит столь строгий приговор над немецким критицизмом, но и приводит неопровержимые доказательства, насколько этот критицизм часто грешит против научной точности и даже добросовестности, импонируя глубокими познаниями там, где их совсем нет и где они по существу дела даже невозможны. Так даже сам родоначальник Тюбингенской школы Баур оказывается не совсем чистым в этом отношении. Для исторической науки даже в настоящее время нет труднее вопроса, как об отношении, в котором находились между собою римляне и неримляне в провинциальных городах, и из новейшей статьи Моммсена,³ этого лучшего знатока римской истории, можно составить себе понятие, с какими трудностями и неясностями связан этот предмет. Но для Баура уже не существовало этих затруднений даже в то время, когда он писал свое сочинение об ап.Павле – пятьдесят лет тому назад. Нисколько не подозревая связанных с этим предметом научных затруднений, он с изумительною легкостью излагает его и, рассматривая известный случай с ап.Павлом в Филиппах, где он подвергся наказанию от местных властей, превысивших свою власть по отношению к нему как римскому гражданину, свободно рассуждает, как в действительности должны были вести себя эти власти в данном случае и на основании своих рассуждений (предполагающих точное и близкое знакомство с делом) торжественно опровергает подлинность книги Деяний; между тем но новейшим исследованиям, давшим возможность лучше понимать условия жизни в римских провинциях, этот документ рисует перед нами поразительно живую картину того, как провинциальные власти, сгоряча подвергнув ап.Павла наказанию как простого туземца, вдруг испугались, узнав, что они совершили беззаконие, наказав так римского гражданина. “Незнание можно свободно простить, – говорит Рамсэй, – но не такую смелую выставку несуществующего знания.“⁴ Наука за последние пятьдесят лет подвинулась так много вперед и представила столько несомненных данных в опровержение отрицательно-критических выводов Тюбингенской школы, что новейшие представители ее начали энергичное отступление с позиции своего учителя и согласны придавать большую древность новозаветным книгам, чем какую признавал за ними сам Баур. Но закваска осталась и доселе, так что и теперь еще последние могикане этой школы, верные принципам своего родоначальника, беззастенчиво жертвуют и фактами и очевидными данными в пользу излюбленных теорий. В пример этого Рамсэй приводит Пфлейдерера в его новейшем сочинении о “первобытном христианстве“. Так, доказывая, что послания св.Игнатия не подлинны, Пфлейдерер говорит, что разсказ о путешествии Игнатия в качестве узника для выставления его на съедение зверям в Рим есть противоисторическая фикция, потому что-де во втором веке нет аналогии с этим переводом преступника с места суда в римский амфитеатр.⁵ Между тем в действительности оказывается, что такова именно была обычная практика у римлян. Касательно ее были даже особые правила и постановления, из которых иные сохранились и до нас. Если среди небольшого числа случаев, известных нам о христианах, выставлявшихся на борьбу с дикими зверями в амфитеатре, и не встречается параллели с рассказом об Игнатии, то это во всяком случае не может служить доводом против обычной практики. Такой знаток римской истории и жизни как Моммсен, прямо доказывает, что слова Апокалипсиса о Риме, как “упоенном кровью мучеников” должны быть понимаемы в отношении тех из христиан, которые осуждены были в восточных провинциях и для казни отправлены в Рим.⁶ Автор приводит и другой еще более поразительный пример того, с. какою беззастенчивостью немецкие ученые критики обращаются с новозаветными книгами как документами. Чтобы доказать, что 1 послание ап.Петра написано уже после императора Траяна, ученый критик должен был сделать целый ряд ошибок и искажений, которые и изобличает Рамсэй,⁷ делая тот общий вывод, что огромное, поражающее своей ученой арматурой сочинение Пфлейдерера для кого-нибудь, пожалуй, и может иметь значение (для неразборчивых любителей критики); но для того, кто требует, чтобы теория обосновывалась на документе, а не документ выкраивался и прилаживался к теории, значение его равняется нулю.⁸

У Рамсэя положительно есть чему поучиться даже и нашей церковно-исторической науке, нередко раболепствующей перед авторитетами немецкой учености и не осмеливающейся часто высказать свое несогласное с ней мнение. Очевидно, немецкая ученость не так неуязвима, как думают многие: ее критические построения оказываются не прочнее карточных домиков, и разваливаются от первого прикосновения серьезной научной критики. И эта самостоятельность английского ученого профессора тем замечательнее, что он вовсе не богослов, а гражданский историк, склонный смотреть и на факты церковной истории с гражданской точки зрения. Для него новозаветные книги и патристические творения такой же материал для научного исследования, как и творения римских языческих писателей. Это документы, из которых наука должна заимствовать материал для своих выводов. Но именно такое отношение к делу и дало ему возможность исправить одну вопиющую несправедливость немецкой критической школы. При исследовании рассматриваемого периода по самому существу дела историк встречается с двумя классами источников – сочинениями языческих писателей и творениями христианских писателей. Те и другие, конечно, требуют критического отношения к себе, и вот при этом и сказался плачевный недостаток у немецкого критицизма в той симпатии к исследуемому предмету, которая, по мнению Рамсэя, необходима для беспристрастного исторического исследования. Так как при двойственности источников, отличающихся совершенно противоположным характером и духом, по необходимости приходится прибегать к сравнительной оценке их значения и достоинства, то простая справедливость требует относиться к тем и другим с одинаковым беспристрастием. Между тем немецкий критицизм совершенно попирает всякую справедливость, когда он, вполне доверяя свидетельствам языческих писателей, относится с полным недоверием или пренебрежением к свидетельству писателей христианских. Это особенно заметно бывает там, где эти свидетельства расходятся между собой, и один и тот же факт изображают различно. В таком случае критицизм неизменно берет сторону первых, отвергая последние как такие, которые являются-де выражением субъективно религиозных воззрений, заслоняющих действительность, и потому не заслуживают никакого доверия. Такое отношение к делу до крайности несправедливо, и, по мнению Рамсэя, обнаруживает крайнюю узость критического и исторического кругозора. Конечно, критика должна ясно различать между документами, из которых одни более, а другие менее достоверны, или даже и совсем недостоверны; но руководиться при этом нужно совсем другими правилами – более глубоким проникновением в самый дух и характер документов. Руководиться же при этой критике лишь тем принципом, которым руководится современный немецкий критицизм, значит издеваться над требованиями здравой критики. Почему непременно свидетельства древнеязыческих писателей достовернее свидетельств христианских? Для этого нет ни малейшего основания. Если христианские писатели расходятся в своих свидетельствах с языческими, то это еще отнюдь не основание для отвержения первых и отнесения их к позднейшему времени. Подобные разногласия встречаются и между самими языческими писателями, и притом одного и того же времени (как например, между Ювеналом и Марциалом в изображении нравов и обычаев их времени), а между тем никому и в голову не приходит отодвигать кого-нибудь из них к позднейшему времени. Но этого мало. По мнению Рамсэя, значение христианских свидетельств не только не умаляется вследствие их разногласия с языческими, но даже увеличивается. “Теперь раз навсегда признано, – говорит он, – что ценность христианских документов заключается в их различии от римских писателей по меньшей мере столько же, сколько и в их согласии, что различие в передаче одних и тех же фактов, сообщаемых обоими классами этих документов, было неразлучно с различными точками зрения их авторов, и это различие не только не опровергает подлинности христианских документов, на в действительности составляет необходимое условие для допущения ее. Если бы они согласовались, то потеряли бы свое значение в качестве исторических авторитетов, и не могли бы считаться подлинными произведениями того времени, принадлежать к которому заявляют притязание“.⁹ Различие свидетельств христианских писателей от языческих в действительности обусловливалось тем, что первые, как это ни странно может показаться, лучше понимали состояние вещей, чем их языческие собратья. Последние, при всем, блеске своего философского и литературного образования, были слепы и глухи к тому глубокому и великому историческому процессу, который совершался перед их глазами, производя полный переворот в мировой жизни. “Среди римских писателей, – говорит Рамсэй, – мы находим философов, которые трещали своей риторикой, находим риторов, которые всецело заняты были превыспренними вопросами нравственной философии, в лучшем случае пессимистов, которые перестали верить в настоящее и будущее истории, делали героев из Катона с его педантизмом, Брута с его слащавым притворством и Цицерона с его поверхностными рацеями, но совершенно отчаялись в возможности восстановления золотого века. Историки так увлекались великими событиями, сатирики так заняты были пороками высших классов общества, моралисты отвлеченными рассуждениями о нравственности, а поэты греческой мифологией и заботой о том, чтобы не потерять своего положения в гостиных (atria) богачей и благосклонности императора и его вольноотпущенников, что у них не было ни времени серьезно писать о целях императорской политики, ни способности даже видеть их“.¹⁰ Все эти писатели в большинстве вздыхали о минувших днях республики, а не замечали того, что времена республики прошли безвозвратно, и наступало новое время, к которому империя была безусловно необходимым подготовлением. Политическая борьба республиканских времен уступила место глубокому процессу социальной борьбы, когда вопрос шел уже не о том, кому занимать те или другие должности или какими правами пользоваться в государстве, а о том, как человечеству освободиться от сковывающих его уз национально-политической условности и слиться в единое всемирное братство. И к этому одинаково стремились как империя, так и церковь, хотя и различными путями. Империя, вопреки отсталым протестам умственно слепых республиканцев, была именно новым шагом на этом великом поприще, хотя этого не понимали даже ближайшие наблюдатели течения современной жизни, величайшие историки, как Тацит, который оплакивал падение республики и видел идеал не впереди, а сзади. И вот когда римские писатели, слепо платя дань прошлому, отчаивались за будущее, не замечая того, что в будущем именно и сосредоточивались все надежды человечества, так как древний мир с его языческим складом жизни находился в безнадежном процессе разложения, истинными выразителями нарождавшегося нового мира и были христианские писатели, которые хотя и не обладали такими литературными дарованиями как их языческие собратья, зато обладали именно тем, что было важнее всего с рассмотренной точки зрения, – не только способностью наблюдать знамения времен, но и сами были верными носителями и выразителями духа нового времени, провозвестниками и вместе исполнителями того идеала, которым возрождалось человечество. Вот почему историческая наука, вопреки нелепому высокомерию немецкого критицизма, такое высокое значение придает христианским документам, находя в них даже более верное и правдивое отображение действительности, чем какое можно находить в документах языческих.

Такая точка зрения дала возможность английскому профессору во многих пунктах восстановить достоинство и историческое значение христианских документов, что и придает его книге глубочайший интерес. Книга его состоит из двух частей, из которых в одной изображается состояние Малой Азии, как главного центра распространения христианства при апостоле Павле, а во второй излагается поразительная история борьбы римской империи с христианскою церковью. Мы намерены познакомить наших читателей с этой последней частью, в которой решается глубоко интересный вопрос, когда и почему эти две силы пришли в столкновение между собой, и как велась борьба между ними, закончившаяся торжеством церкви.. На этой части мы останавливаемся и потому, что такой именно вопрос недавно составлял предмет горячего спора и в нашей русской литературе, хотя к сожалению он и не дал ничего более или менее положительного, закончившись личными счетами спорящих сторон.¹¹ Голос такого беспристрастного исследователя, каким является Рамсэй, будет, по нашему мнению, отнюдь не излишним в деле решения спорного вопроса. Автор начинает свое исследование с знаменитой переписки Плиния Младшего с Траяном, как наиболее определенного и важного из документов по рассматриваемому вопросу, чтобы, на основании его уловив главную нить политики римского императорского правительства в его отношении к христианской церкви, перейти затем к исследованию этих отношений в течение всего рассматриваемого периода, начиная с Нерона. Мы последуем его порядку, и в виду важности главы о переписке Плиния с Траяном в смысле исходного пункта для исследования рассматриваемого вопроса представим ее в возможно близком к подлиннику изложении.

I. Доклад Плиния и рескрипт Траяна

Ввиду чрезвычайной важности переписки, которую вели между собой знаменитый наместник провинции Вифинии с не менее знаменитым императором по вопросу о том, как римской власти относиться к новой, быстро распространявшейся, хотя еще и неизвестной по своему существу религии, Рамсэй делает несколько предварительных замечаний о ее подлинности.¹² Вопрос этот, к счастью, был уже предметом многочисленных исследований, так что нет надобности долго останавливаться на нем. Об этой переписке мы знаем благодаря единственному, неизвестно какого века, манускрипту, найденному около 1500 года в Париже, откуда он, по-видимому, через несколько лет увезен был в Италию. Там им до 1508 года пользовались различные лица, и с того времени он куда-то исчез, так что никто не знает, где он находится теперь. Несмотря на эту подозрительную историю, переписка, по мнению Рамсэя, несомненно подлинная. Она содержит в себе такую картину римской администрации в провинциях, что пока не появились ученые исследования Моммсена и не подвинулось вперед издание Corpus inscriptionum latinarum, никто не был в состоянии надлежащим образом понять ее значение. Зато с каждым дальнейшим шагом в деле ознакомления с организацией империи мы получаем все больше возможности оценить важность этого единственного в своем роде документа, бросающего свет на область римского управления провинциями.

Те два письма (96:97), которые, собственно, занимают нас теперь, также подлинны. Одно из них, несомненно, написано в стиле Плиния. Другое обнаруживает прямую, решительную манеру великого практического администратора Траяна, который высказывает свою мысль, не делая ни одной лишней фразы; но у нас не имеется такого же критерия относительно его стиля, какой имеется в отношении Плиния; притом возможно, что такие рескрипты составлялись не лично императором, а в его канцелярии по наброскам или под диктовку императора. Самый дух этих документов, столь непохожий на дух документов позднейшего времени, сам по себе служит достаточной гарантией их подлинности. Поддельщик обыкновенно вращается в узких пределах своего личного знания, тона и духа своего времени; а эти документы получают тем больше смысла, чем больше мы изучаем их, так что те затруднения, которые в них несомненно заключаются, скорее зависят отчасти от неполноты нашего знания и отчасти от явной предрасположенности некоторых исследователей в пользу неосновательных исторических воззрений, чем от существа их внутреннего содержания.

Чтобы надлежащим образом оценить оба эти документа, мы должны поставить себя в положение обеих сторон и ясно понять их характер и воспитание. Один из авторов переписки отличается точным, формальным, но до скрупулезности справедливым характером юриста, занимавшего высокое положение и имевшего долгую практику в римских судах; а другой был величайшим и проницательнейшим из администраторов, державших в своих руках императорскую власть, унаследованную от Августа. Нет сомнения, что в вопросе касательно того, как правильнее действовать по отношению к обвиняемым, за разрешением чего Плиний собственно и обратился к Траяну, ясно раскрывается перед ним юридическая сторона положения; но в нем ничего не объясняется такого, что, по предположению Плиния, мог уже наперед знать император. Поэтому мы должны не только перевести эти документы, что было бы сравнительно легко, но и истолковать их, что очень трудно. Чтобы в точности понять значение известных фраз, многое приходится читать между строк, и главнее всего, нужно помнить, что это бумаги деловые, и авторы их были людьми дела, – не философы, занимавшиеся обсуждением отвлеченных тонкостей, и не историки, изображавшие картину событий для пользы будущих читателей, а именно администраторы, желавшие решить занимавший их вопрос со всею строгостью и точностью, какие требовались законом. Дело состоит в следующем.

I .¹³ В 112 году по Р.Х.¹⁴, как мы случайно узнаем из письма Плиния, в Вифинии, не только в городах, но даже и в деревнях, и вообще по всей этой провинции,¹⁵ столь широко распространилась новая религия, что храмы почти совершенно опустели и жертвенные обряды прекратились. Плинию сделан был донос, что виновники этого – христиане; но мы не знаем, откуда вышел этот донос и в какой он сделан был форме. Плиний не сообщает, состояли ли обвинения просто в той форме, что виновными во всем этом были христиане, или в то же время в доносе заявлялось, что они причиняли ущерб и потери частным людям, или, наконец, вообще виновны были в тяжких преступлениях. Каков бы ни был в точности характер обвинений, Плиний, во всяком случае, обратил на них внимание.

С вероятностью можно полагать, что Плиний, при свойственных ему строгих и точных понятиях о законе и при ревностном отношении к обязанностям своей службы, немедленно по прибытии в провинцию приступил к осуществлению начал римской администрации в провинциях с такой энергией и старательностью, которая составляла резкую противоположность образу действия предшествовавших ему правителей. Последние допускали послабления в администрации, приведшее к серьезной безурядице и расстройству дел в провинции. Плиний и послан был туда с особым наказом восстановить там порядок, и он, как мы можем быть уверены, проявил свою деятельность с самого дня вступления своего в должность. Характер его миссии, именно восстановить порядок в провинции, расстроенный административною распущенностью, – придает еще новую силу и значимость тому факту, что он сурово повел дело против христиан. Это бросает также ясный свет на сделанное им объяснение императору, что христиане заслуживали смерти своим упрямством и непокорным духом, независимо от вопроса о том, насколько подлежало наказанию самое их христианство. Они представляли грубый пример беспорядочности и неподчинения, которые распространялись по всей провинции и искоренить которые и поручено было Плинию. Такова была его первая обязанность, и нетрудно понять, насколько по отношению к христианам, по его мнению» нужно было принять энергичные и суровые меры, лишь только на них обращено было его внимание.

И его меры не остались бесплодными. Плиний ясно говорит, что вследствие его энергических мер против христиан не замедлило произойти улучшение в одной отрасли торговли, именно в продаже корма для жертвенных животных, содержавшихся при храмах наготове для жертвоприношения поклонников. Это любопытное указание на ничтожную, в сущности, отрасль промышленности подсказывает мысль, что жалобы против христиан первоначально поданы были Плинию именно торговцами, делам которых угрожала от них опасность. Он видел, что люди, занимавшиеся законным промыслом, терпели ущерб в своей торговле и несли потери вследствие той безурядицы, которая была причиняема в обществе и в обычных сферах жизни христианами, под влиянием введенных ими новоизмышленных идей и обычаев. Такой ущерб, наносимый установившемуся порядку общественной жизни, конечно, не мог не возбудить мероприятий со стороны римской власти, где она находилась в энергичных руках, и обыкновенно таким именно путем христианская религия, в первые дни своего существования, и обращала на себя внимание и вызывала репрессивные действия со стороны государства.¹⁶

Примером того, как римский правитель мог отнестись к такому именно нарушению нормального хода торговли, может служить соседняя провинция Азии. Когда в Магнезии, на Меандре, произведены были беспорядки пекарями, которые составили стачку, с целью добиться поднятия цен на хлеб, то римский сановник (конечно, проконсул) запретил им составлять союз между собой и приказал продолжать свое дело. Такой мятежный образ действия был вреден для общественного мира и порядка, и всегда был энергично подавляем римским правительством. Правительство не поднимало вопроса о том, насколько правы были пекари в своем требовании высших цен. Их стачка, угрожавшая оставить город без должного запаса хлеба, по необходимости угрожала повлечь за собой беспорядок, и была поэтому опасна. Вследствие этого, проконсул приказал им во всех отношениях подчиняться особым чиновникам, которым поручено было попечение об общих интересах города.¹⁷

II. Первые дела, расследование которых началось в Вифинии и Понте, по-видимому были однообразного характера. Первые из обвиняемых (а это были, несомненно, самые смелые и выдающиеся приверженцы новой веры),¹⁸ по-видимому, все без исключения открыто признавались в своей религии. По принятой Плинием процедуре, он три раза обращался к ним с вопросом, христиане ли они, угрожая им при этом наказанием. Когда они настойчиво объявляли себя христианами, тех из них, кто были провинциалами, Плиний осуждал на смерть, а тех, кто были римскими гражданами, он приказывал отправлять в Рим на суд императора.

Более затруднений представляли те случаи, когда вследствие судебного разбирательства¹⁹ выдвигались новые обвинения, и разнообразие судебных дел еще более увеличилось, когда Плинию представлен был анонимный документ, заключавший в себе обвинение множества лиц. При дальнейших таким образом начавшихся процессах, некоторые из обвиняемых сразу отрицали, что они христиане, другие сначала признавали свою принадлежность к христианству, но уступали (как можно понять из контекста) угрозам правителя и отрекались от своей веры, говоря, что раньше они были христианами, но отпали от этой веры, некоторые, даже лет двадцать пять тому назад. Все такие обвиняемые приносили курение пред статуей императора и проклинали Христа. Плиний теперь оказывался в затруднении. Он нисколько не сомневался касательно того, как поступать в том случае, когда обвиняемые настойчиво признавали себя христианами; но он начал колебаться в тех случаях, когда они раскаивались. Раскаивающихся о, по-видимому, задерживал до тех пор, пока не посоветуется с императором, а тех, которые отрицали, что они хоть когда-нибудь были христианами, отпускал на свободу.

Когда случаи открытого исповедания христианства оказались многочисленными, так что уже недостаточно было ограничиваться простым выслушиванием дела и произнесением приговора, то Плиний начал производить расследование касательно самых принципов и жизни христиан. Здесь возникает вопрос: зачем он делал такое расследование? Происходило ли это из просвещенного любопытства и научного желания исследовать сущность дела, или это требовалось самым существом судебного делопроизводства? Положение и юридическое воспитание Плиния не оставляют никакого сомнения в том, что он считал это расследование необходимым в видах получения возможности правильно решать эти дела. Если христиане настойчиво признавали себя христианами, то Плиний не считал существенным делом производить дальнейшее расследование касательно их поведения до обвинения. Но если они отрекались от своей веры и доказывали свое раскаяние исполнением обрядов признанной государством религии, то он, прежде чем произносить приговор, находил необходимым производить расследование касательно их прежнего поведения и образа жизни. Что имел он в виду, действуя так? Очевидно, следующее: простое раскаяние в прежнем преступлении не есть еще, по закону, достаточное удовлетворение и не заслуживает полного прощения. Разбойник, сознающийся в своем преступлении и обещающий исправиться в своей жизни, наказывается менее сурово, чем упорный преступник; но тем не менее и он не получает полного прощения: суд исследует его прошлую жизнь и поведение, чтобы видеть, какое наиболее пригодно для него наказание. Подобным же образом и Плиний, расследуя прошлую жизнь и поведение христиан, имел в виду определить, какая степень наказания наиболее справедлива для них. Отвергнув христианство, они не могли быть более осуждаемы за свою веру, как осуждаемы были настойчивые исповедники. Но если они в своей прошлой жизни были виновны в детоубийстве и людоедстве и других тяжких преступлениях, то все-таки они подлежали известной каре закона и должны были подвергнуться дальнейшему судебному преследованию.

Замечательна здесь аналогия с процедурой, совершавшейся в Лугдунуме, в 177 году. Там раскаявшиеся также не получали полного прощения, но делалось расследование касательно их прежнего поведения, как христиан, причем принималось во внимание даже свидетельство рабов. Так как эти рабы были язычники, принадлежавшие господам из христиан, то их показания клонились к доказательству того, что христиане действительно были повинны в омерзительных преступлениях.²⁰ Вследствие этого те, кто отрекались от своей религии, были заключаемы в тюрьмы в качестве убийц и виновных преступников, и терпели даже больше, чем исповедники, которые просто несли наказание, как христиане.²¹

III. Сначала Плиний, по-видимому, вполне верил, что обвинения, взводимые молвой на христиан, были совершению основательны, и что общая ненависть к ним, согласно с которой он произносил над ними обвинительный приговор, лишь только они признавались в принадлежности к христианству, имела свое основание в отвращении к их омерзительным обрядам. Он приступил к расследованию их дел по отдельности и, прежде всего, узнал от тех из них, которые отрекались, а после от двух диаконис (которые, как рабыни, были допрашиваемы под пыткой), что христианская религия вовсе не так ужасна, как это изображалось в доносах, что учением христиан строго запрещались всякого рода преступления, что поклонники Христа обязывались клятвой (sacramentum) не делать ничего дурного, π что обыкновенно взводимые на них обвинения в детоубийстве, людоедстве и других омерзительных преступлениях, совершаемых, будто бы, на их тайных собраниях, совершенно безосновательны.

Это открытие произвело на Плиния, очевидно, большое впечатление. Но общее впечатление не повлияло на его отношение к христианам. Он все еще думает, что религия их преступна, и что те, кого он осудил, заслуживали смерти, если не за христианство, то за самое свое упорство. Он был доволен теми благоприятными результатами, которых он ѵже достиг своим образом действия, и ожидал, что, продолжая разумно и строго применять закон, он без труда может подавить самую секту и восстановить порядок. По его мнению, это было не что иное, как superstitio prava, immodica, это было superstitio (другими словами, не римское поклонение не римским богам), во-первых, суеверие унизительное (prava), и во-вторых, разрушительное для того разумного и мирного течения жизни, которое прилично как философскому уму, так и честному гражданину (immodica). Правда, у христиан было в обычае сходиться на общественные собрания и иметь общие трапезы; но этот противозаконный обычай они оставили, как только правитель издал приказ, согласно с инструкцией императора, запрещавший образование или существование sodalitates (сообществ). Ни один из основных законов не был приложим собственно к ним; они избегали нарушения этих законов. Единственный вопрос, остававшийся в отношении христианской религии, заключался в том, нужно ли ее, даже помимо ее влияния на жизнь и поведение ее приверженцев (влияния, которое, по мнению Плиния, было нравственно добрым) запрещать по политическим или религиозным соображениям; а эти два соображения для римлянина находились в существенной связи между собой, потому что государство вмешивалось в религиозные дела лишь настолько, насколько они заключали в себе политическую сторону и имели отношение к патриотизму и верноподданству, причем во всех других отношениях богам предоставлялось защищать самих себя (Deorum injuriae dis curae).

IV. И вот Плиний решил отложить дальнейшее делопроизводство, пока не узнает мнения императора касательно этого предмета. В своем рапорте он говорит, что самым сильным побуждением, заставившим его отложить делопроизводство, было то соображение, что дело касалось слишком большого числа лиц. Отсюда возникает вопрос, по какому собственно закону или в силу какой власти, по мнению Плиния, нужно было вести это дело. Он был слишком строгий юрист, чтобы держаться того взгляда, по которому закон должно применять мягко вследствие того, что он не исполняется большим числом лиц; напротив, римские юристы на практике руководились тем положением, что когда нарушители закона возрастают в числе, то в видах примерного устрашения их, применять закон следует с большею строгостью и энергией. В виду сего Плиний не мог смотреть на это дело, как такое, которое подходило под известный определенный закон; он считал его делом практической администрации и, по самой своей натуре и образованию, знал, как знал и всякий римский правитель, что в деле управления приходится часто прибегать к компромиссам. Слишком сурово осуществляя общий принцип, что простое исповедание христианства само по себе опасно для закона и порядка и заслуживает наказания смертью, он мог при множестве судебных преследований скорее усилить, чем устранить беспорядок. Это было такое дело, в котором многое предоставлялось его собственному усмотрению и в котором предоставляется полный простор такту и правительственной способности; одним словом, такое дело, где нужно было действовать с полным авторитетом, принадлежавшим правителю и администратору, не ограничиваясь ролью простого агента и судьи, присуждающего к наказанию на основании определенного и неизменного закона.

Плиний, очевидно, находился под тем впечатлением, что его образ действия находится в согласии с общими полномочиями и инструкциями всех провинциальных правителей, на обязанности которых лежало охранять мир и порядок, преследовать и наказывать всех тех, кто своими действиями нарушал или угрожал нарушить общественное спокойствие.²²

Такой взгляд подтверждается и характером переписки Плиния с Траяном. Он обращается к императору не с вопросами о законе, а с вопросами об администрации и практическом отношении к делу. Он просит о послаблении закона или принятого обычая в отдельных случаях, и вообще желает получить для себя руководство на те случаи, которые предоставлены его собственному усмотрению и такту. В особенности там, где, по его мнению, могло бы быть сделано исключение из общего правила, он обращается к императору за советом по таким делам, которые кажутся критикам почти ничтожными до смешного; но критики были слишком строги к Плинию, потому что в этих случаях он, в действительности, лишь критикует данные ему инструкции и дает понять, что их можно бы ослаблять по усмотрению. Отсюда можно заключать, насколько строго Плиний считал себя связанным общими принципами императорской политики и как он боялся отступить от них даже в ничтожных делах, и, без сомнения, в нем можно видеть хороший пример римского чиновника. Императорская политика управляла в провинциях самодержавно, и правители, прежде чем сделать даже наималейшее изменение в общих правилах, считали своим долгом обращаться за советами к императорам. Представители императора, управлявшие провинциями, не были в собственном смысле наместниками, а только уполномоченными. Это обстоятельство весьма важно при исследовании рассматриваемого предмета: политика по отношению к христианам по всей империи находилась в зависимости от желаний и взглядов царствующего императора.

Моммсен указал на существование в системе Римского государственного права такой власти, которая допускала самое скорое и радикальное действие против христиан и которая, по-видимому, не всегда применялась в делах, начинавшихся против них.²³ Высшим властям было предоставлено весьма широкое полномочие немедленно, на свою собственную ответственность, принимать меры для подавления беспорядка или злоупотреблений, и задерживать или наказывать всякого, кто только мог оказаться вредным для государства. В таких случаях, где только оказывалось нужным, власти могли подвергать подобных личностей примерному наказанию, как, например, срывать с них одежды и подвергать побоям, могли приказать подвергнуть виновного на некоторое время тюремному заключению, могли оштрафовать его или даже подвергнуть смерти, хотя и не имели права подвергать продолжительному наказанию (как, например, изгнанию или тюремному заключению на определенный срок), за исключением тех случаев, когда быстрый акт наказания влек за собою продолжительные результаты. Такого рода административный образ действия широко и почти исключительно применялся особенно в делах касательно религии. Римская религия была выражением римского патриотизма, узлом римского единства и залогом римского благоденствия. Административный образ действия, скорый и энергичный, представлял лучший и более быстрый способ воспрепятствовать римскому гражданину пренебрегать этою областью своих обязанностей в отношении к государству, и давал возможность скорее наказать соблазнителя, побуждавшего к пренебрежению этими обязанностями, чем всякое обращение к формальному закону и формальному судопроизводству. Отсюда, хотя такая формальная процедура была и возможна, ей, однако же, едва ли пользовались власти, она никогда не получила должного развития и не имеет никакого практического отношения к рассматриваемому нами предмету. Только административным действием поклонение Изиде было изгнано из пределов Рима, поклонение кельтским божествам было запрещено римским гражданам в царствование Августа, и римляне, исповедовавшие иудейскую религию, были изгнаны из столицы.

Плиний поэтому действовал в силу предоставленной ему власти, которая давала ему полномочие распоряжаться жизнью и смертью в отношении всех лиц в пределах его провинции, за исключением римских граждан; нет основания также думать, что он был первым правителем, которому приходилось действовать в подобных случаях. Отсюда само собой устраняется всякое предположение, что в видах подавления христианства применялся какой-нибудь формальный закон. Мы можем с уверенностью заключать также, что и со стороны императора не исходило ни одного прямого эдикта, которым бы повелевалось подавить христианство.

Такой вывод подтверждается тем, как Плиний представил это дело императору. У него было в обычае приводить или ссылаться на те императорские эдикты или рескрипты, которые могли иметь отношение к предлагавшемуся на усмотрение императорской. власти вопросу, и если бы обычный образ действия прежних проконсулов Вифинии успел приобрести обязательную силу в деле администрации,²⁴ τо он непременно упомянул бы об этом; но в своем рапорте он не ссылается пи на один прежний эдикт или закон.

Поучительную в этом отношении параллель можно находить в письме 110. Там предлагается на усмотрение Траяна один пункт, именно по вопросу практической администрации, где компромисс оказывается полезным или, по крайней мере, позволительным. Плиний предлагает на рассмотрение дело, касающееся одного пункта в его инструкциях (mandata), запрещающего всякие денежные подношения от городов отдельным гражданам. Вопрос состоял в том, имеет ли это правило ретроспективный характер, имеет ли какое-нибудь значение запрещаемое право в силу давности, и прав ли общественный просекутор города Амиза в своем требовании, чтобы приношение, сделанное двадцать лет тому назад, было потребовано назад.

По вопросу о христианах Плиний не только не излагает никакого закона пли эдикта, который бы они нарушали, но указывает на то, что они тщательно избегали всякого нарушения того приказа, который он, согласно с установленной практикой, издал по принятии провинции в свое управление. В этом эдикте он, согласно с инструкцией (mandata) императора, требовал строгого исполнения закона, который, по слабости предшествовавших правителей, перестал исполняться, именно закона, запрещающего сообщества. Христиане подчинились этому закону и изменили свой образ действия.

V. Плиний предлагает императору три специальных вопроса, рассмотрение которых было отложено нами для того, чтобы поставить их в непосредственную связь с рескриптом, присланным в ответ на него Траяном.

1) Нужно ли делать какое-нибудь различие между виновными в силу юности? другими словами: нужно ли принимать во внимание известные смягчающие обстоятельства?²⁵

2) Нужно ли прощать тех, которые раскаиваются?

3) Какой собственно характер преступности нужно расследовать и карать? Нужно ли наказывать за самое имя христианин, не требуя при этом никаких доказательств, что с ним связывалось совершение тяжких преступлений, или же каре подлежит собственно определенное преступление, связывающееся с этим именем?

В последнем случае, конечно, предполагается, что совершение тяжких преступлений должно быть доказано ясными уликами, если в нем не сознаются сами обвиняемые, или, как, естественно предполагать, даже будут отрицать обвинение. В первом случае признание за собой христианского имени обвиняемым само по себе является достаточным основанием для осуждения.

Траян не дает на эти вопросы, поставленные в такой форме и порядке, формального ответа; но в его кратком обзоре положения и принципов действия прикровенно содержится ответ на каждый из них. После только что изложенных данных не трудно понять его взгляд.

1) Плиний, по мнению Траяна, действовал правильно, т.е., его исходное положение, что наказания смертью заслуживает самое имя христианин, если виновные будут настаивать на нем, – верно.

2) Ко всем случаям нельзя прилагать одного общего правила, т.е., значит, нужно принимать во внимание и смягчающие обстоятельства по усмотрению правителя.

3) Раскаяние заслуживает прощения, если оно будет действительно доказано признанием обрядов римской религии.

4) Правитель не должен разыскивать христиан; но если на них будет сделано формальное обвинение заведомым (а не анонимным) обвинителем, то нужно подвергать их наказанию.

Этим рескриптом не вводится впервые судебного преследования против христиан. Нелепо предполагать, что Траян впервые изложил правило, по которому “христиане – преступники, заслуживающие смерти; но можно закрывать на них глаза, если обвинитель не будет настаивать на том, чтобы обратить на них внимание“. Траян говорит языком человека, который чувствует невозможность стать в противоречие с существующим принципом императорского правительства или совсем отменить его, но который желает, чтобы этот принцип прилагался с мягкостью и не проводился с настойчивостью. Нельзя не удивляться тому, поистине изумительному в новейших исторических исследованиях факту, что столь многие из новейших и особенно немецких критиков, даже люди высокого авторитета,²⁶ постоянно повторяли ложное положение, что Траян первый объявил самое имя христианина преступлением, и что всякий христианский документ, указывающий на имя, как на основание для наказания смертью, нужно считать явившимся позднее этого рескрипта.²⁷

VI. Траян, подобно Плинию в его первых судебных процессах, осуждает христиан просто на основании их признания, не входя в дальнейшее рассмотрение вопроса при помощи судопроизводства или свидетельских показаний. Они, по его мнению, беззаконники, и с ними нужно поступать как с разбойниками, захваченными на месте преступления. Этот пункт требует особенного внимания, потому что многие высокие авторитеты отступают от изложенной здесь точки зрения. Практически вопрос сводится к следующему: были ли христиане осуждаемы за нарушение общего закона (недавно подтвержденного приказом Плиния, в согласии с императорскими инструкциями), которым определялось и ограничивалось весьма узкими пределами право образования ассоциаций (collegia, sodalitates, сообщества), или они были осуждаемы просто за самое свое имя? Недостаток ясности и некоторое колебание между этими двумя существенно различными формами судебного процесса ясно выступают во многих исследованиях, написанных по этому предмету. Одни и те же писатели, которые на одной странице признают, что христиане наказывались за самое свое имя, на следующей странице говорят об эдикте против сообществ, как том основании, на котором христиане подвергаемы были наказанию.

В ответ на этот вопрос выдвигаются следующие соображения:

1) Если христиане были подвергаемы наказанию со стороны Плиния как незаконное сообщество (sodalitas), то он должен был предлагать им некоторые вопросы по этому пункту. Даже наиболее отличавшиеся произволом правители не могли осуждать преступника на смерть за нарушение закона без всякого судопроизводства, без указания закона и приведения благоприятных или неблагоприятных свидетельских показаний в доказательство того, что преступник нарушил закон; еще менее можем мы предполагать, чтобы таким незаконным путем мог действовать такой строгий юрист, каким был Плиний. Даже признание в своей виновности римским законом считалось в некоторых случаях²⁸ недостаточным для того, чтобы повлечь за собою осуждение.

2) Плиний не мог бы спрашивать Траяна, какого рода их преступление и как он должен относиться к ним, если бы он смотрел на них, как на sodalitas. Ему уже вполне ясно было из неоднократных рескриптов, что Траян не допустил бы ни малейшего нарушения или послабления для этого закона.²⁹

3) Плиний ясно говорит, что христиане, по собственному своему согласию, отказались от еженедельных собраний и общественных трапез, которые придавали бы им характер сообщества.

4) Траян не повелел бы в своем рескрипте Плинию воздерживаться от разыскивания христиан, если бы он смотрел на них как на сообщество. Запрещение всякого рода сообществ он считал основным пунктом политики для всякого сильного правительства.

VII. Если Плиний действовал на основании административного принципа, проводившегося прежними правителями в Вифинии или в других провинциях, то может возникнуть вопрос, не должны ли мы, в виду вышеизложенных данных, заключить, что он в оправдание себя сослался бы на образ действия прежних правителей? Ответ ясен. Он не ссылается на них и объясняет, почему он не уверен в отношении их образа действия: ему никогда раньше не случалось принимать участие в розысках (cognitiones) по делу христиан. В этом коротком положении заключается много.³⁰

Прежде всего, Плиний и Траян, очевидно, хорошо знали, что такие розыски были делом обычным.³¹ Во-вторых, это были именно розыски – сognitiones, а не формальные судебные процессы по закону, judicia. Опытность Плиния, как юриста, ограничивалась последними в центумвирных судах, включая сюда и несколько политических дел в сенате. Правда, сognitiones могли входить и в юрисдикцию сената и консулов; но, по-видимому, довольно вероятно, что судопроизводство над христианами было предоставлено императору или его уполномоченным.³²

Император часто поручал такие розыски даже в Риме префекту города, а в провинциях, по необходимости, – правителям. Плиний не мог быть вполне знаком с действующими законами в таких случаях. Доселе он не управлял провинцией и не был префектом города. Розыски, предоставленные императору, обыкновенно производились секретно,³³ и до сведения публики доводился один только результат их. Плиний не мог быть знаком с процедурой в таких розысках, кроме как в качестве члена “консилиума», совета, которым императоры часто пользовались для совещания. Но хотя он и никогда действительно не принимал участия в таких делах, однако, как римский юрист и чиновник, он конечно имел общее понятие об их характере и делопроизводстве.

Производя эти розыски, Плиний держался определенной процедуры. Каждому обвиняемому он три раза предлагал вопрос, давая ему полную возможность для раскаяния. Почему он держался такого образа действия?

Можно бы, пожалуй, истолкование его образа действия находить и в том, что он, просто по побуждениям человечности, старался избегать необходимости подвергать людей наказанию смертью. И без сомнения, такой образ действия был бы вполне согласен с его личным характером; но мы должны помнить, что Плиний в данном случае был римским чиновником и судьей, и что это был человек, в котором продолжительная практика в качестве юриста и судьи выработала и сделала господствующим строго законнический дух римлянина. На судейском кресле Плиний не был уже более тем добрым и снисходительным, хотя и несколько слабым и чувствительным человеком, каким он выступает перед нами в своих тщательно составленных письмах; это был римский чиновник, воспитавшийся в судах в строжайшем римском формализме и прагматическом духе скрупулезной законности. Тут он уже не был человеком того возвышенного характера, который мог бы различать дух за буквой закона. Для него действовать согласно с предписанными формами было второй натурой, и в этом случае мы должны допустить, что он и действовал именно так. Правда, он говорит, что никогда раньше не принимал участия в таких розысках; но, как мы уже видели, это не означает, чтобы он был совсем незнаком с подобными формами делопроизводства; Это означает только, что он не чувствовал себя вполне мастером в этой области судопроизводства. Он мог спокойно опираться на закон, когда дело касалось казни ста или двухсот человек; но когда вопрос касался целых тысяч, он уже не был столь уверен в действительном смысле действующих законов.

Кроме того, Плиний доносит о своем образе действия здесь императору; отсюда не может быть ни малейшего сомнения в том, что он выступает здесь в качестве строгого чиновника. Идеал римского судьи решительно не допускал, чтобы образ действия его на судейском трибунале поддавался влиянию личных симпатий или гуманности. Отличительною особенностью лучших и истых римских правителей была суровость, переходившая даже в жестокость: снисходительность обыкновенно была результатом только слабости, пристрастия или небрежности. Плиний, конечно, был человек в высшей степени старательный и добросовестный, и он, конечно, не хотел, чтобы его образ действия мог показаться императору заключающим в себе слабость. Известно, что та же самая процедура применялась и во множестве других дел позднейшего времени, хотя и нельзя думать, чтобы эти последние процессы производились по примеру Плиния. Единственно возможной гипотезой, по-видимому, может быть то, что Плиний действовал согласно с существующей уже процедурой, которая образовалась на основании практики и обычая. Целый ряд правителей и императоров, держась того общего воззрения, что христианство вредно для закона и порядка, и действуя в одних и тех же общих видах – охранить закон и порядок, выработали, с свойственною вообще римлянам юридическою конструктивностью, общую процедуру, которая и имела всю силу юридического прецедента.

Единственное возражение, которое, пожалуй, можно бы сделать против этого, едва ли заслуживает внимания. Если эта процедура уже сделалась обычной, то как Плиний мог обращаться к императору за советом касательно ее? Если после сделанного выше обсуждения его положения нужен какой-нибудь ответ, то мы могли бы указать на тот факт, что в 177 году правитель Галлии Лугдунской также обращался за советом к Марку Аврелию и получил рескрипт, поправляющий его образ действия в одном существенном пункте. Даже к Септимию Северу, вероятно, обращался за советом его уполномоченный: потому что его политика по отношению к христианам нашла выражение в нескольких рескриптах. Правители желали действовать так, как действовал бы сам император, если бы он находился на месте действия. И отсюда, в таком деле, где подробности в значительной степени предоставлялись их личному усмотрению, они часто обращались за советом к императору.

VIII. Прежде чем покончить с этим вопросом, отметим и еще некоторые частности.

Обычных утренних собраний, о которых говорит Плиний и которые были, вероятно, еженедельными богослужебными собраниями, христиане не оставили и Плиний, очевидно, не находил в них ничего противозаконного. Несмотря на самые строгие правила касательно сообществ, римское правительство прямо дозволяло всем право собираться для чисто религиозных целей.³⁴ Утренние собрания христиан имели религиозный характер; но вечерние собрания были собраниями общественными, состоявшими в общественной трапезе, и поэтому делали из христианской общины sodalitas. Христиане оставили этого рода противозаконные собрания, но продолжали совершать дозволенные законом. Это обстоятельство в высшей степени важно. Оно показывает, что христианские общины вполне сознавали необходимость действовать согласно с законом, и в видах самозащиты пользоваться существующими узаконениями, насколько это было совместимо с их религией.

Из письма Плиния нельзя сделать вывода касательно числа казней, и здесь мы совершенно предоставлены личным расчетам вероятности. Сколько случаев примерного наказания было бы достаточно для того, чтобы произвести описываемый Плинием эффект в деле восстановления заброшенного поклонения древним богам и возобновления вышедшей из употребления храмовой обрядности?

Вероятно, история церкви может показать, что мы не преувеличили, принимая цифру 100 или 200. Если можно находить какую-нибудь, хотя бы отдаленную, аналогию в числе ведьм, сожженных в Шотландии в весьма недалекое от нас время, то, пожалуй, эту вероятность мы даже определили ниже действительной. Для того, чтобы произвести указанный эффект, требовалось также и известное время.

Невозможно с полною уверенностью определить также и отношение Плиния к исповедникам: прибегал ли он в этом случае к пытке, или осуждал их на выставку в амфитеатре, или прибегал к более милосердному образу действия, приказывая немедленно подвергнуть их казни?³⁵ Вероятно, он держался при этом обычного порядка, который дозволял пользоваться осужденными преступниками для общественных увеселений.

Письмо Траяна к Плинию относилось только к одной провинции. Копия с него, конечно, постоянно хранилась в канцелярии правителя; но, при обычном течении вещей, этот документ не имел никакого более широкого общественного значения или влияния. Случай, однако, придал этому рескрипту необычную важность, как в древнее, так и в новейшее время. Он был опубликован (конечно, с соизволения императора) через несколько лет в полном собрании переписки Плиния с Траяном. Таким образом, он получил широкую гласность, и чиновники, которые всегда старались действовать согласно с желанием императора, приняли его за выражение установившейся политики Траяна. На это письмо мог прямо ссылаться Тертуллиан, между тем как он же лишь по догадке указывает на предполагаемые рапорты Пилата к Тиверию и Аврелия к сенату, предполагая, что их можно найти, если порыться в императорских архивах. Рескрипт Траяна важен в двух отношениях: отчасти по своему внутреннему характеру и отчасти по счастливой случайности, которая сохранила его до нашего времени. Совершенно фиктивную важность придавали ему те исследователи, которые считали его первым императорским рескриптом касательно христиан, впервые определявшим отношение к ним императорской власти.³⁶ Действительная его важность совершенно другого рода. Он отмечает собой конец старой системы, состоявшей в полной, чуждой всякого компромисса, враждебности к христианству.

Возникает вопрос, который интересен в смысле оценки личного характера Плиния, но который не относится прямо к нашей цели: каково было его намерение при обращении за советом к императору – просто ли узнать его взгляд на дело, или не было ли у него желания и надежды, что политика по отношению к христианам может быть подвергнута пересмотру? Лично мы не можем иметь ни малейшего сомнения, что истина на стороне последней альтернативы. Конечно, было бы непристойно и несогласно с положением правителя прямо намекнуть на то, что императорская политика должна подвергнуться пересмотру; но Плиний, и не делая прямого намека в этом отношении, идет достаточно далеко, чтобы выразить свою мысль, хотя он достаточно уступил господствующему предубеждению против христиан для того, чтобы избегнуть даже кажущегося в этом отношении намека. Единственно пристойным для него оборотом было признаться в своем незнакомстве с делом и попросить инструкции; и здесь-το и находит свое объяснение эта удивительная перемена в его отношении к христианам, по которой он, начав с непреклонного осуждения, заканчивает свой рапорт тем, что обращается к императору с изящно простым вопросом: “наказывать ли мне их за имя, или за преступления, связанные с этим именем?“ Он более извиняется за обращение к императору за советом по этому случаю, заключающему в себе вопрос о жизни многих тысяч людей, чем за все другие вопросы, правда, часто довольно незначительные, с которыми он также обращается к нему. Извинение, по-видимому, до крайности искусственное, и мы не можем в действительности оценить этого письма, пока не поймем, что автор его желал, чтобы императорская политика подвергнута была изменению, и однако избегал даже отдаленного намека на то, что он именно желает этого изменения.

Ввиду того доверия, с которым Траян относился к Плинию, и дружбы, которую он питал к нему, мы не должны впадать в заблуждение, полагая, что это письмо оказало на него некоторое влияние. В ответе Траяна провозглашалась более мягкая политика по отношению к христианам, и приятно думать, что автор его, жизнь которого дает нам наилучшее понятие о характере римского джентльмена во времена империи, в последнем месяце своей жизни был именно виновником происшедшей перемены в этой политике и первого шага, который сделан был в направлении сближения между империей и церковью.

IX. Ввиду важности и сложности предмета, нелишне будет обобщить добытые нами результаты.³⁷

1) Против христиан в отдельности в рассматриваемое время не существовало еще никакого определенного закона или формального эдикта.

2) Они не были преследуемы или наказуемы за нарушение какого-либо общего формального закона, истолковываемого в смысле применимости его к христианам.

3) Они были судимы и осуждаемы Плинием, с полного одобрения Траяна, в силу предоставленной ему власти (imperium) и в согласии с данными правителям провинций инструкциями разыскивать и подвергать наказанию кощунников, воров, разбойников и детопохитителей.

4) Раньше этого их вообще относили к одному разряду с нарушителями закона или общественными врагами (hostes publici), врагами основных начал общества и правительства, закона и порядка, так что признание за собой имени христианина само по себе влекло осуждение.

5) Такое отношение к христианам принималось как установившийся принцип императорской политики, а не было установлено капризным действием какого-нибудь отдельного императора.

6) Траян, чувствуя себя обязанным приводить в исполнение установившийся принцип, по своим личным воззрениям был против него, по крайней мере настолько, что он повелел Плинию смотреть сквозь пальцы на христианство, пока его внимание не будет прямо обращаемо на отдельные случаи формальным обвинителем, являвшимся с открытым требованием от императорского правительства принять меры против злодейства.

7) Определенная форма процедуры установилась сама собой на основании практики и обстоятельств.

8) Плиний, когда ему в первый раз пришлось принимать участие в подобном деле, пользовался обычной процедурой, руководясь при этом или своими общими познаниями в неспециально знакомой ему области начальственного долга, или следуя совету своего консилиума и тем прецедентам, на которые его советники могли указать ему.

Когда и при каких условиях установилась эта политика, это Рамсэй излагает в следующих главах, содержание которых и прежде всего главы о Нероновом гонении будет изложено нами в следующем выпуске журнала.