К.И. Невоструев

Капитон Иванович Невоструев родился в 1815 году. Отец его в это время был священником г. Елабуги (Вятской губернии), а несколько ранее он был учителем Вятской семинарии, по своему времени, кажется очень дельным и образованным². Жил он, по-видимому, довольно бедно: по крайней мере рассказывают, что Капитону Ивановичу иногда приходилось довольствоваться сухарями с водой и ходить в Школу босым³.

С детства привыкший, таким образом, к материальным недостаткам и лишениям, Капитон Иванович с детства же привык и к строгому порядку и строго трудовой жизни. Отец его был очень требователен в этом отношении. Уча своих детей «не только страху Божьему, но и человеческому»⁴, он, по возвращении их из школы, всегда проверял, чему они там научились и, если находил их познания недостаточными, сейчас же и наказывал⁵. Впрочем, он не был безрассудным деспотом и не слишком давил детей своею притязательностью. Во всяком случае он не требовал от них чрезмерных занятий, непременно хотел видеть их обладателями пальмы школьного первенства. Наоборот, он даже предостерегал их от излишнего увлечения работой, справедливо полагая, что «науки полезны лишь при здравии телесном и душевном»⁶. Вообще, отец Невоструевых очень серьезно относился к воспитанию детей⁷, тщательно следил за их развитием, внимательно прислушивался к их пробуждающейся мысли. Когда дети подрастали и переходили в семинарию, отец заповедовал им завести памятные книжки, записывать туда все хорошее, что они видели, слышали или думали и, по истечении месяца, давать ему на прочтение. Благодаря такой цензуре, отец всегда знал, что творилось в душах детей, и мог вовремя заметить и предотвратить опасность. Так и случилось однажды с братом Капитона Ивановича, Александром, не исключенным из последнего класса семинарии лишь благодаря своевременно принятым отцом мерам⁸.

И так, все детство К.И. протекло под непосредственным надзором и руководством отца. То же было, наверно, и в юношеские годы: отец так же, как и от старших братьев, требовал от него ежемесячных отчётов, так же, как и тем давал советы, так же направлял на истинный путь, призывая к серьезной и усиленной работе над собою.

Заботясь об умственном развитии детей, отец Невоструевых не забывал и религиозного их воспитания, постоянно внушая им непрестанно молиться Богу: «без Него, говорил и писал он детям, не увидишь ничего добраго»⁹. И эти уроки не проходили даром. Глубоко западая в отзывчивые детские сердца, они приносили плод сторицею, и мы знаем, что и Капитон Иванович, и его старший брат, Александр Иванович, были людьми высокой религиозности, и одно время оба чувствовали склонность даже к аскетическим подвигам.

Вот и все, что известно нам о детстве Капитона Ивановича и о его домашнем воспитании¹⁰. Когда оно окончилось, мальчик был определен в бурсу – Елабужское духовное училище, – приходящим. Об этом периоде жизни Капитона Ивановича не сохранилось почти никаких сведений ни в его архиве, ни в разных о нем воспоминаниях. Е. В. Барсов рассказывает, правда, об одном случае из школьной жизни Капитона Ивановича, – именно о том, как он подал «делеку» на одно из первых мест и занял его¹¹.

Однако, этот факт не представляет собою ничего особенно характерного для К.И., так как такие «делеки» подавались в то время довольно часто, и то же самое рассказывает о себе, напр., H.П. Гиляров-Платонов¹².

Небольшую ценность для характеристики Капитона Ивановича имеет и другое замечание о его школьной жизни, принадлежащее тому же Е. В. Барсову и отмечающее привязанность Капитона Ивановича к рекреациям (о них он с любовью вспоминал даже в дни чудовского заточения), так как кому же не свойственно в детские годы любить веселые прогулки в шумной товарищеской среде, на чистом, вольном воздухе. В дни этих прогулок и учителя, и сам ректор сбрасывали свой грозный и неприступный вид и часто бывали с учениками как равные¹³, особенно, если приходилось, по окончании прогулки, добираться домой при помощи тех же самых учеников¹⁴. Вообще это были светлые дни в жизни старой бурсы, сильно скрашивавшие её обычную неприглядно-затхлую действительность, – дни, которых нельзя было, поэтому, забыть старому бурсаку. Немудрено, что их не забыл и Капитон Иванович.

Ничего неизвестно нам и о школьных учителях Капитона Ивановича и o тех результатах, какие дала школа (низшая) – о «школьных итогах», как говорил H.П. Гиляров-Платонов. Говоря вообще, тогдашняя школьная подготовка была очень слаба, так как училищная корпорация составлялась крайне неудовлетворительно. Ректором обыкновенно бывал какой-нибудь ` соборный протоиерей или благочинный, инспектором– какой-либо приходской священник, исполнявший к тому же еще и преподавательскую обязанность; остальные учительские места занимали, по большей части, молодые студенты семинарии, смотревшие больше на сторону, смотревшие больше за вакантными священническими местами, чём за занятиями учеников и своею наукой. Для них учительство было лишь – временным занятием, лишь средством выдвинуться пред епархиальным начальством и получить потом хороший приход, неудивительно, что они относились к нему небрежно. К тому же и самая постановка преподавания в старой бурсе, – все эти цензоры и аудиторы, облагавшие классы прямыми и косвенными налогами, сильно отбивали охоту, а иногда и возможность учиться. И если так дело обстояло в близкой к Москве Коломне¹⁵, то в далекой Вятке и Елабуге этого можно ожидать вполне. Впрочем, что – касается собственно Капитона Ивановича, то эти невыгодные стороны тогдашней школы значительно умерялись для него отцовскими заботами и попечениями.

С помощью отца дети Невоструевых учились превосходно и два из них были в Академии и окончили ее в числе первых магистров¹⁶. Из предметов училищного курса Капитон Иванович очень хорошо усвоил латинский язык: по крайней мере, впоследствии он превосходно владел им и делал прекрасные переводы (напр., он перевел архимандриту Савве предисловие к его Указателю Синодальной ризницы и Библиотеки, да и почти весь встречающийся в книге латинский текст принадлежит ему¹⁷.

По окончании училища, Капитон Иванович поступил в Вифанскую (Московской губ.) духовную семинарию, где в то время профессорствовал его старший брат, Александр Иванович. Под его руководством и протекли (хотя и не сполна)¹⁸ семинарские годы Капитона Ивановича. Нелегко, наверно, досталось Невоструеву это руководство старшего брата. Александр Иванович был человек старинного закала – суровый, жесткий. Сам воспитанник старой школы и сурового, требовательного отца, он очень строго относился к вверенным его попечению ученикам. Как воспитатель, он был сторонником строжайшей чисто – военной дисциплины и любил, чтобы все ходили у него «по струнке». Когда его назначили в Коломну, он ввел в тамошней школе невиданные прежде артикулы. С его приездом впервые появилось стояние не до конца ответа, а до приказания сесть, стояние «болваном» по целым неделям за неуспевание в науке, стояние опоздавшего на урок под дверью так, чтобы «другой опоздавший болван разбил голову первому опоздавшему болвану», продолжительное стояние на коленях, усиленные «секуции»¹⁹. В его ректорство устраивалось даже нечто вроде «провождения сквозь строй» или, как это называлось в бурсе «секуции со звонком» или «под звонком»²⁰. Но если так поступал он с подчиненными ему учениками, то, наверно, не слишком-то мирволил он и брату²¹. Bo всяком случае он уже ни за что не терпел никаких упущений и пропускания уроков, ни за что не мог поощрять лени и «неделания», как это часто делают влиятельные родственники. Сам он был человек кабинета и трудолюбия удивительного, – того же, несомненно, он требовал и от своего брата. И не только эту замечательную усидчивость и трудолюбие передал он Капитону Ивановичу, не только приучил его работать без устали, не покладая рук, – нет; он пересадил в него и еще одну выдающуюся черту своего характера – способность сполна отдаваться одному делу, посвящать ему все свои силы и ничего уже более не предпринимать, хотя бы новое занятие и сулило что-нибудь привлекательное. Посвятивши себя справе богослужебных книг, он не хотел уже знать ничего другого, решительно отказываясь от всяких видных должностей и почетных званий...

Под такими-то влияниями складывался характер Капитона Ивановича. С одной стороны строгий, требовавший самой тщательной исполнительности, отец; с другой – не менее требовательный брат, учивший усидчивости и трудолюбию, – умению работать. Их совокупными усилиями и выработался из Капитона Ивановича неутомимый труженик науки, беззаветно преданный своему делу, всего себя отдавший ему и отдавший бескорыстно, во имя самого дела, а не ради «скверного прибытка»²².

Значительную роль сыграла в деле воспитания Капитона Ивановича и академия. В нее (Московскую Академию) он поступил в 1836 г. и окончил её курс в 1840 году: значит, его пребывание здесь падает на самую светлую пору академического прошлого, – на то время, когда во главе академии стояли такие лица, как Филарет Гумилевский (Ректор с 1835 г. по 1841 г.)²³, прот. Ф.А. Голубинский)²⁴, А.В. Горский и др. Особенно сильное влияние имели на Капитона Ивановича, как и на всю тогдашнюю академию, несомненно, Филарет и А.В. Горский.

Филарет начал новую эру в академической науке. Он первый стал читать лекции по-русски, а не на латинском языке, первый внес в богословие философский элемент вместо прежнего безраздельного господства схоластики²⁵, первый выступил с новыми для русского богословия приемами – критикой источников, филологическим анализом, с историей догматов веры и полемикой с противоположными взглядами и учениями²⁶.

Его лекции, по отзыву академического историка, были «серьезными и умными»²⁷; они были содержательными, – скажем мы, – но что всего важнее, они будили мысль студентов, зажигали в них любовь к науке, направляли к изучению каждого предмета по первоисточникам.

Незаменимым помощником в этой работе Филарет имел молодого бакалавра А.В. Горского²⁸, – своего заместителя по кафедре общей церковной истории. Совокупными усилиями они сделали то, что в комнатах тогдашних студентов стали появляться латинские и греческие фолианты и пергаменты, старые рукописи и древние книги: студенты стали стремиться к строго научной работе и даже положительно к научным открытиям²⁹. И это увлечение работой было настолько сильно, что преемнику Филарета, архим. Евсевию (Орлянскому)³⁰ пришлось сдерживать студентов, – постоянно внушать им: «побольше гуляйте и меньше сидите»³¹.

Да, то было время усиленных трудов, энергичной, кипучей и плодотворной работы.

Сочинения в тогдашней Академии писались огромные – по 50 и больше листов, и требовали они большой начитанности и основательной внешней обработки. Особенно много приходилось трудиться над последней: во главе Академии стоял зоркий цензор – митрополит Филарет, сам читавший многие сочинения, а он-то уж не терпел ни одного неясного выражения, ни одного необдуманного слова. Он все боялся, что кто-то «смутится», боялся каких-то «сомнений», и вот он придирался к словам, заставляя по несколько раз переписывать и даже перепечатывать написанное³². Естественно, что при таких условиях опасение за судьбу своей работы всегда было очень сильно, а это, несомненно, только осложняло дело, требуя страшной усидчивости и непрерывного труда. Большинство так и поступало, иногда даже во вред здоровью³³.

Так шли дела в Академии. Легко видеть, что для Невоструева эта ученая академическая атмосфера была родною стихией: в ней еще больше и лучше развивались и крепли те задатки неутомимого труженика науки, которые раньше были переданы ему братом, а еще раньше, в детстве, внедрены заботливым отцом. Из Академии Капитон Иванович вышел с жаждой широкой научной деятельности³⁴, с дивным навыком к работе; много он и сделал и имя «богатыря-работника», данное ему в одной из поминальных статей, по отношению к нему отнюдь не является гиперболой.

По окончании академического курса Капитон Иванович. был назначен преподавателем или, как тогда называли, «профессором» вновь открытой Симбирской Семинарии. На место назначения он явился осенью того же года (1840-го) и сначала произвел на учеников очень невыгодное впечатление. Хилый, тщедушный, небольшого роста, крайне при этом застенчивый, он не обладал способностью кому бы то ни было импонировать, а его близорукость, сразу же замеченная учениками, сделала его положительно безоружным пред толпой классных буянов. Особенно его невзлюбили ветераны, обитатели так наз. «классной Камчатки». Заметив – беззащитность учителя, они в первый же урок подняли такой крик, так грубо оскорбляли Капитона Ивановича, что он вынужден был окончить занятия до звонка. На другой день повторилась та же история, потом дело пошло еще хуже... Наконец, безобразие на уроках сделалось невыносимым, и Капитон Иванович, несмотря на все свое миролюбие, принужден был доложить о нем начальству. На его счастье, к этому времени в Симбирск приехал новый (переведенный из Иркутска) инспектор, А.М. Благовидов – человек решительный и энергичный. Он сразу поставил семинарию в надлежащее положение. Наказавши виновных, он сменил бурсацкую аристократию, в виде цензоров и прочих должностных лиц, учредил по столам ответственных старшин, и мир на уроках нового учителя восстановился. Помимо этих чисто дисциплинарных мероприятий, инспектор постарался и разубедить учеников в их взгляде на нового учителя. Через цензора он постоянно внушал им, что их новый наставник – личность не совсем обыкновенная: магистр и самый лучший преподаватель по трудолюбию и знанию своего предмета. Ученики сначала были озадачены этим, так как лекции Капитона Ивановича, читаемые робким, прерывающимся голосом, по сплошь перечеркнутым тетрадкам, отнюдь не производили на них внушительного впечатления. Однако, когда пришло время экзаменов перед рождественскими каникулами, преосвященный Симбирский Феодотий выразил свою благодарность именно новому наставнику и только ему. Ученики изумились еще более.

Впрочем, больше прислушиваясь к лекциям Кап. Ив., они и сами вскоре оценили его по достоинству, полюбили его уроки и иногда даже жалели, что они слишком скоро кончаются. Одно только им не нравилось – это то, что К.И. слишком часто переделывал свои записки (печатных учебников тогда по многим предметам не было), так что им приходилось едва-ли не каждый месяц переписывать все заново. Но от этого К.И. отказаться уже не мог: назначен он был на священное писание, патристику и еврейский язык – предметы, которые он сам называл „незнакомыми“³⁵, так что ему пришлось готовиться к преподаванию уже на месте³⁶. Однако и здесь обстоятельства ему не благоприятствовали: при наличности желания готовиться совершенно не было нужных для этого пособий, так как вновь заведенная семинарская библиотека была еще почти пуста. В таких обстоятельствах Капитон Иванович. обращается к своему академическому наставнику, Александру Васильевичу Горскому, с просьбой выслать кое-какие пособия и руководства по его предметам. Александр Васильевич высылает ему кое-что, но не сразу, а по мере выписки из-за границы, – вот почему Капитон Иванович постоянно переделывал и исправлял свои лекции: каждое новое пособие, каждая новая книга приносили новый взгляд на предмет, новое его освещение, а этого уже достаточно для того, чтобы порядочный преподаватель сообщил о них и ученикам.

Так шли дела в первые месяцы учительства Капитона Ивановича. После святок он уже окончательно примирился с учениками, чему не мало способствовало его радушие и внимательность к ним: по праздникам он звал их к себе, много беседовал; эти беседы потом передавались другим, и популярность нового учителя росла все более и более. К концу года дело дошло даже до того, что в отношении популярности среди учеников Капитон Иванович стал уже соперничать с известным тогда в Симбирске учителем Сбоевым, славившимся своим красноречием.³⁷ Между тем, как улаживались отношения с учениками, Капитон Иванович продолжал неутомимо трудиться над изучением своих предметов, штудируя все новые и новые книги и руководства. К этому времени, по указу Св. Синода, библиотеки других семинарий выслали в Симбирск дублеты своих книг, но и кроме них Капитон Иванович продолжал постоянно приобретать книги на свой счет. Приобретал он их все тем же путем, – через А.В. Горского, благодаря чему между ними завязалась переписка. На первых порах она была очень незначительна по размерам: Капитон Иванович писал, обыкновенно, 3 раза в год – в Рождество, Пасху и день Ангела A. B. (30 августа) и только изредка, если очень нужны были какие книги, прибавлял одно – два лишних письма. Ничего особенного не представляла собою эта переписка и по своему содержанию. На первых порах Капитон Иванович только просил о высылке книг, да рассыпался в любезностях, читая иногда своему бывшему профессору целые акафисты. Вот что, например, писал он 6 июня 1842 г., извиняясь за долгое молчание: «Презирая вольные и невольные вины мои, по благоснисхождению Вашему паки примите меня в прежния к Вам отношения. Благоволите быть неразумному наставником, слабому помощником, нищему благодетелем»...³⁸. Однако, с течением времени, этот напыщенный и елейный тон мало по малу исчезает, и письма принимают более естественный и свойственный им вид – простого обмена мыслей: так и видно, как Невоструев больше и больше мужал, сознавал себе цену и более внимательно и серьезно относился к своим мыслям и словам. Из Академии он вышел почти юношей, не определившим своего жизненного пути, колеблющимся туда и сюда; потом он постепенно крепнет, начинает думать, высказывать свои личные суждения. Летом 1848 г. Капитон Иванович задумал было переводиться в Казань: «там, писал он Александру Васильевичу Горскому, представляется более средств к занятиям и образованию и, как я думаю, боле можно доставить и другим пользы»³⁹. Однако, подходящего места в Казанской семинарии не оказалось, и Невоструеву пришлось остаться в Симбирске. Впрочем, и здесь он скоро нашел себе дело по душе–занятие археологией.

Путешествуя летом 1843 r. по Волге, Капитон Иванович пленился красотою края, в котором жил, и полюбил его. «Ах, какие там по Волге встречаются прелестные и величественные местоположения, – писал он Александру Васильевичу. Какие гигантские горы, горы кремнистые, часто с необыкновенно великими, непроходимыми пещерами, сторожат нашу царицу-реку! A под горами – какие иногда стелются прекрасные долины! Никогда сии горы и пещеры не служили притоном разбойников, страшных для плывущих судов и воспетых в наших старинных песнях. С высоты гор невольно представляется мысль о чем-то безпредельном, далеком и вечном; земля и все земное исчезает под ногами, сердце томится и рвется неведомо куда»...⁴⁰. Так восторгался Капитон Иванович. чудною природою Поволжья, и здесь, в этих немногих словах восторга, уже сказывается в нем та – историческая и археологическая жилка, которая определила впоследствии его судьбу: при взгляде на прелестный ландшафт его обнимало высокое чувство романтического томления «по неведомому», но мысль невольно, сама собой, обращалась к минувшим дням этого ландшафта, поднимала историческую завесу, воскрешала забытые образы стародавнего прошлого...

Скоро эта склонность к историко-археологической работе обнаружилась и более действительным образом. В консисторском архиве Капитон Иванович нашел несколько данных для истории симбирских церквей и монастырей, заинтересовался ими и тщательно их подобрал. Сначала он не предполагал серьезно заниматься этим делом, и вся указанная работа была выполнена им лишь для того, чтобы порадовать Александра Васильевича, – большого, как он знал, любителя всяких редких вещей и древних бумаг. К нему он и направил свой выписки. Однако, Александр Васильевич, похваливши эти труды начинающего археолога, возвратил их назад с присоединением совета и впредь заниматься подобными исследованиями.⁴¹ Совет пал на добрую почву, и Капитон Иванович очень усердно занялся симбирскими, самарскими, ставропольскими и др. поволжскими древностями, совершая с этою целью почти ежегодные вакационные поездки по разным приволжским и др. городам. Так было в 1844 г.⁴², в 1846 г.⁴³ (два раза), в 1847 г.⁴⁴ и 1848 г.⁴⁵, когда он посетил Ставрополь, Самару, Сингелей, Сызрань, Курмыш и др. города и местечки. Преосвященный Феодотий очень сочувствовал этим работам Капитона Ивановича и всячески ему помогал, ходатайствуя перед светскими властями об открытии Капитону Ивановичу доступа в казённые и городские архивы. Помимо этого, он обещал взять его с собою во время поездки по епархии, чтобы он мог лично ознакомиться с епархиальными древностями.⁴⁶ Не довольствуясь собственными трудами, Капитон Иванович старался привлечь к делу разработки местной старины и своих учеников. Когда последние отъезжали на вакации, он поручал им тщательно осмотреть свои приходские храмы и, если можно, собрать кое-какие сведения о своих селах и городах, – те или другие ходившие о них легенды.⁴⁷ Эти ученики исполняли у него и роль писцов: 15 человек из них постоянно сидели у Капитона Ивановича и работали под его руководством над описанием какого-нибудь местного монастыря или храма⁴⁸. Вообще, приступивши к археологическим работам, Капитон Иванович попал в свою сферу, и дела шли у него отлично: помощь и поддержку он находил везде. В одну из своих вакационных поездок Капитон Иванович познакомился с богатыми Симбирскими помещиками Языковыми, которые, узнавши род его занятий, приняли в нем большое участие. Помимо того, что они представили в его пользование свое обширное собрание рукописей и старинных актов⁴⁹, они хлопотали еще, чтобы он был назначен библиотекарем вновь открытой в Симбирске Карамзинской библиотеки.⁵⁰ Через их посредство Капитон Иванович сделался лично известным симбирскому губернатору, и последний, открывая ему двери губернских архивов, очень добивался того, чтобы Невоструев напечатал что-нибудь из истории местного края.⁵¹ Так шли сторонние занятия Капитона Ивановича. Он был положительно завален разнообразнейшим археологическим материалом, постоянно копался в нем, неутомимо разбирая и сличая старые бумаги. И все же он был недоволен своим положением, жалуясь на скупость Симбирских архивов. Ему хотелось иной работы – пошире, поважнее, – хотелось открыть что-нибудь, имеющее не местное только, а и общерусское значение, и вот его воображению представлялась Москва с её древними книгохранилищами, с её громадными и мало разработанными архивами, и он всеми силами своей души стремился в нее.⁵² Однако, на его беду не в Московской, ни в Вифанской семинарии свободных преподавательских мест не оказывалось, и он поневоле принужден был сидеть в Симбирске. Впрочем, судьба скоро сжалилась над ним, и он попал в Москву, хотя и не в качестве преподавателя, какой-нибудь из двух её семинарий.

В начале 1849 года митрополиту Филарету было донесено, что «некоторые светские люди» (между прочим В.М. Ундольский и М.П. Погодин) хотят во что бы то ни стало добиться доступа в московскую синодальную библиотеку с целью её описания, при чем сильно укоряют духовное начальство за то, что это не было сделано раньше и что библиотека, поэтому, совершенно недоступна.⁵⁴ Митрополит, хотя и полагал, что «неверное или неосмотрительное употребление древних рукописей, относящихся до церковных догматов и проч., может произвести соблазн и дать пищу лжеучениям» и что, по этому, «для всякого приходящего отворять дверь в церковную библиотеку не так удобно, как в светскую»⁵⁵,–однако все же был смущен, тем более, что «светские люди» обещали жаловаться даже государю⁵⁶. Письмом к ректору М. дух. акад. архим. Алексию (Ржаницину) он приказал духовным цензорам «убеждать от пропущения, без представления Св. Синоду» всякие описания и каталоги синодальной библиотеки⁵⁷ и в то же время предложил проф. А.В. Горскому заняться составлением «отчетливого каталога». «Как желательно нам самим, писал он Алексию, так как и нужно сделать дело, за несделание которого могут укорить: то поговорите с г. Горским, не возьмется ли он за сие дело с несколькими сотрудниками, которых дело он направлял бы и поверял, посещая по временам Москву»⁵⁸. Посоветовавшись с ректором, Александр Васильевич согласился, а в сотрудники избрал себе Невоструева, о чем митрополит сделал соответствующее представление Св. Синоду.

3 июля 1849 г. Александр Васильевич уведомил об этом и Невоструева. «По поручению нашего владыки, писал ему, Я должен был принять на себя составление отчетливого описания славянских рукописей синодальной библиотеки и для этого избрать себе сотрудника, который бы на месте мог вести это дело под моим надзором и распоряжением. Выбор мой пал на вас... В Москве вам даны будут и помещение в Чудовом монастыре и два писца из окончивших курс семинарии. Я же буду по временам приезжать в Москву, вместе с вами рассматривать, какие рукописи как нужно описывать, помогать вам в ваших исследованиях и проч. и проч. Жду от вас скорого ответа»⁵⁹. На это письмо Капитон Иванович сначала ответил отказом, мотивируя его своею сильною привязанностью к богословским, собственно, наукам. «Чувствую, писал он Александру Васильевичу, большую способность и имею средства к занятию по богословским наукам и грустно теперь оставить их⁶⁰; оне питают и греют меня»⁶¹. «И при воспитании и на должности, писал он еще, я занимался собственно богословскими науками и считал долгом своего звания для них, собственно, трудиться и писать, а древностями (предполагая жить в Москве) заниматься моем роде второстепенно“⁶². Однако, как кажется, Капитон Иванович клеветал на себя, считая себя специалистом в области «собственно богословия». По всей вероятности, его пристрастие и «большая способность» к богословским наукам была не более, как привычкой человека, 9 лет делавшего одно и то же дело. С предметами, на которые его назначили, он ознакомился, лекции составил – вот и показалось ему, что эти науки – его призвание и что к ним только он и способен. И это тем легче, что в наших академиях нет специализации, так что большинство их воспитанников еще на школьной скамье приготовляет себя ко всяким случайностям, вроде неожиданного назначения на гомилетику и т. п.⁶³

Впрочем, что касается собственно Невоструева, то, помимо всего, он еще сильно боялся ответственности за такое большое дело, да и вообще, по своей слабохарактерности и житейской неопытности, трусил перемены жизни и труда. Поэтому-то он и начал отказываться и всячески отговариваться. В письме от 18 июня он – «доносил» Горскому, что «разбор синодальных рукописей кажется ему делом для него чрезвычайным, что русскую историю он знает только фактически и то не по первоисточникам, что сведений библиографических, филологических, – начитанности, что собственно и требуется для описания рукописей, он не имеет»⁶⁴. «И, хотя, писал он еще, я порядочно разумею и читаю рукописи XVI и XVII столетий, но у вас совсем иное дело. Для этого надо быть Востоковым и Строевым, которые к сему заранее готовились, жили в Москве, в архивах и библиотеках, или всезнающим Евгением»⁶⁵. Однако, и эти отговорки показались Александру Васильевичу неудовлетворительными. В своем ответном письме он и разбивает их, справедливо указывая Невоструеву, что недостаток знаний всегда можно пополнить, хотя бы предварительным чтением Востокова и Строева, к тому же он будет не один, и он, Горский, всегда с удовольствием сообщит ему разные дополнительные сведения, поскольку их можно будет отыскивать в имеющихся под руками книгах и рукописях⁶⁶. Гораздо более основательными были ссылки Капитона Ивановича на свое слабое вообще здоровье и особенно на плохое зрение, но и здесь Горский не согласился с ним, говоря, что ведь и всякая научная работа требует здоровья и почти немыслима без зрения. Подобным же образом отнесся он и к заявлению Невоструева о его склонности к богословию. «Вы жалеете, писал он, что должны отстать от своих богословских занятий, но для усовершенствования своих познаний, при вашем неутомимом трудолюбии, вы уже, конечно, сделали довольно. При том, предполагаемое описание не выводит нас из круга церковных наук, но открывает вам новую область, вводить в ближайшее знакомство с минувшим временем, которое, однако же имеет тесную связь с настоящим нашим положением. Итак, не отказывайтесь от дела»⁶⁷.

После этого Капитон Иванович уже совсем⁶⁸ перестал отказываться и начал собираться в Москву. Извещая об этом Александра Васильевича, он так мотивировал свое согласие. «Ваша рекомендация и обязанность беспрекословно повиноваться начальству, Промыслом движимому, определяют меня к назначенным трудам... И как бы дело ни решилось: Боже приемлю назначение, потому успокоюсь и по мер сил моих буду трудиться»⁶⁹... Этого именно и добивался от него А.В., еще раньше внушавший ему, что «начальство властно распоряжаться нами и помимо нашей воли для своих целей»⁷⁰. Итак, судьба Невоструева решилась. В конце августа 1849 г.⁷¹ он уже был в Москве и прежде всего, конечно, посетил своего руководителя и принципала А.В. Горского. Здесь, на предварительном совещании, они сообща выяснили задачи и цели своей работы, её метод и до некоторой степени её характер. Они решили, что их описание «не должно явиться в виде простой описи рукописей или подробного перечня заключающихся в них статей». Решено было «представить более отчетливое о них понятие, в соображении с вопросами ученой изыскательности, обращающей внимание и на содержание, и на язык древних памятников письменности». Что касается порядка описания, то за лучшее было признано: описывать рукописи по содержанию и сообразно с временем их написания, т. е., другими словами, по мысли описателей описание должно было явиться систематическим и располагаться в хронологическом порядке⁷². Многое и другое, наверно, было переговорено на этом совещании, но, к сожалению, оно составляет уже тайну кабинетной жизни ученых. Узнавши правила своей работы и ознакомившись с её приемами, Капитон Иванович отбыл (из Сергиева Посада, где проживал Александр Васильевич) на место своего назначения и поселился в отведенной ему монашеской келье Чудова монастыря. Александр Васильевич немедленно напутствовал его своими пожеланиями,⁷³ и Капитон Иванович приступил к занятиям.⁷⁴ Началась изумительная работа, длившаяся непрерывно более 20 лет (1849–1872 г.) – работа-подвиг. Уезжая в Москву, Капитон Иванович, по его собственному признанию⁷⁵, долго боролся с самим собой, боясь ответственности за такую сложную работу, но, раз решившись, он захотел выполнить ее уже как следует и отдал на это все свои силы, всю энергию, – посвятил всю свою жизнь. Нужно только принять во внимание, что за 23 года непрерывного и тяжелого труда Капитон Иванович едва 2–3 раза выпросил себе шестинедельный «вакат», едва несколько раз побывал в Сергиевой Лавре и лишь один раз (да и то с научною целью)⁷⁶ в родной Елабуге, – чтобы вся его деятельность сразу же предстала во всей своей могучей привлекательности. Все это было бы, пожалуй, и неудивительно, если бы эта работа была связана с каким-нибудь почётным и независимым положением или, по крайней мере, хорошо оплачивалась, но в том-то и дело, что кроме вреда для здоровья да различных неприятностей Капитон Иванович не получал от неё ничего. Работая без устали, не покладая рук, он никогда не был застрахован от того, чтобы всякий служащий на архиерейском подворье позволял себе делать ему выговоры, укоряя за медлительность и вялость⁷⁷, а какой-нибудь приставник библиотеки не давал на дом книг, задерживая, таким образом, работу⁷⁸. Что же касается награды за работу, то Капитону Ивановичу выплачивались положительно нищенские (сравнительно с его трудом) оклады. Когда его вызывали в Москву, то обещали платить то же жалование что и в Симбирске⁷⁹, но это оказалось несбыточной мечтой вместо получаемых в Симбирске 1550 рублей, ему дали сначала 375, потом 528 и, наконец, уже в последние его годы до 700 рублей⁸⁰. Так, 23 года «трудился он дни и ночи, отказывая себе во сне и одежде и питаясь пищей простого ремесленника».⁸¹

На свою работу Капитон Иванович уделял ежедневно очень много – времени – едва не весь день и, если случалось, что кто-нибудь отрывал его от занятий часов на 5–6, он запирался потом на несколько дней никого не принимая и наверстывая потерянное время⁸². Не довольствуясь занятиями в самой библиотеке, он тащил рукописи в свою убогую келью и здесь по вечерам и ночам шла та же упорная и кропотливая работа, возвышавшаяся, однако, иногда до положительного творчества...⁸³

Не тотчас после совета с Александром Васильевичем приступил Невоструев к работе: он очень сильно чувствовал свою неподготовленность и потому сначала принялся за чтение подходящий книг и руководственных пособий, – например, о древнем правописании и древнерусском наречии⁸⁴. Только в декабре начал он правильную работу, получивши в свое распоряжение двух писцов из окончивших курс семинарии. Обыкновенно описание совершалось таким образом. Работая под надзором и руководством Капитона Ивановича, писцы делали описание внешности рукописи, перечисляли заключающиеся в ней статьи и отделы, отмечали приписки на полях и поправки и вообще все то, что так или иначе обращало на себя их внимание. Потом это описание вместе с рукописью переходило к Капитону Ивановичу, который урезывал или распространял его, высказывал, кроме того, свои суждения о времени происхождения рукописи (если дата была неизвестна), о писателях её статей, о том, самостоятельна ля она или переведена с какого-нибудь языка. Все это, затем, препровождалось на проверку и исправление (если таковое было нужно) к Александру Васильевичу и отправлялось иногда не раз, особенно если Капитон Иванович почему-либо не хотел согласиться с поправками своего принципала и упорно отстаивал свой взгляд. Когда выправка кончалась⁸⁵ – описание сдавалось в типографию и понемногу печаталось. Вот механизм работы.

Обыкновенно ставят вопрос,⁸⁶ – кто больше потрудился над описанием рукописей – Горский или Невоструев, и решают его до противоположности различно. В этом отношении не сходятся между собою ни печатные отзывы, ни ходящие в Москве устные рассказы.

„Одни приписывают вес труд Горскому, а на Невоструева смотрят как на чернорабочего; другие держатся мысли, что Горский только слегка обделывал, очищал написанное Невоструевым иные же⁸⁷ занимают среднее положение, отдавая должное и тому и другому“⁸⁸. Всего более разнообразия в устных преданиях, но общий тон их таков, что в достоинстве работы Невоструева не остается никаких сомнений. Даже более того: под их влиянием определенно складывается представление о Капитоне Ивановиче, как об удивительном человеке, много, но уж слишком тайно трудившемся, – работавшем для славы чужого имени. Не имея возможности входить здесь в подробное и всестороннее обследование этого вопроса⁸⁹, мы заметим только, что он очень спорен и труден, так как при решении его встречается одно едва преодолимое препятствие: это предвзятая мысль о несравненном ученом превосходстве А.В. Горского над К.И. Невоструевым. Обыкновенно, все рассуждающие об этом поступают так. Отметивши несомненное превосходство знаний Горского в момент начала описания рукописей, они говорят, затем, немного о том, что при таких условиях Невоструев только и мог писать с его голоса, подтверждают это двумя – тремя фактами и вывод готов: несомненно больше сделал Горский...

Однако, такие приемы нам кажутся по крайней мере недостаточными. Конечно, то бесспорно, что в момент начала описания и первые его годы Горский – этот блестящий профессор Академии – знал несравненно больше Невоструева⁹⁰ и, поэтому самому, должен был и больше работать. Однако, не все же 23 года Невоструев пребывал все в том же блаженном неведении, так как не могли же ведь не отразиться на состоянии его научного багажа его изумительно усердные занятия в разных Московских архивах и книгохранилищах. Ведь это было бы чем-то положительно немыслимым (да ученые труды Невоструева, записанные им в минуты отдыха от описания, и не допускают этого), но если так, то нам кажется совершенно очевидным, что в работе Горского и Невоструева по описанию синодальных рукописей нужно различать по крайней мере два периода, две стадии. Первую мы назвали бы временем усиленной работы Невоструева под усиленным же контролем и руководством Горского; вторую же – временем не менее напряженной работы Невоструева, но уже более слабого контроля и сравнительно редкого руководительства А.В. Горского. Был и еще период в описании, когда Капитон Иванович работал под своею уже ответственностью⁹¹, хотя, по его собственному признанию и Александр Васильевич не покидал совершенно этого дела и даже принимал в нем „большое участие“⁹².

Говоря так, мы поступаем отнюдь не произвольно: явное доказательство тому представляет вся обширная переписка только что названных ученых описателей. В ней совершенно ясно отражается все дело, и оно становится тем очевиднее, чём более стараешься отрешиться от всяких предвзятых мыслей и относиться к делу совершенно беспристрастно.

Когда Капитон Иванович ехал в Москву, он был, как мы уже и видели, слишком небольшого мнения о своих способностях и историко-археологических познаниях и, в то же время, слишком высоко ставил авторитет А.В. Горского. Это и понятно: ведь недалеко еще было то время, когда он воскурял пред ним фимиамы и писал хвалебно-елейные послания, – вот почему в первые годы описания он, большею частью, лишь с восторгом прислушивается к ученым изысканиям своего бывшего профессора, ждёт его слова по целыми месяцам, боясь сам сделать хотя бы один решительный шаг, хотя бы одно более или менее смелое предположение. Это выжидание „слова“ Горского доходить у Капитона Ивановича иногда прямо до курьезов, и он целые недели ждет ответа на свой вопрос: где помещать замечания на книги Св. писания – после каждой книги или после целого их отдела⁹³. При таком настроении Невоструева, естественно, А.В. Горскому не оставалось ничего более, как только трудиться, не покладая рук, – выполняя всю ученую сторону описания. Впрочем, даже в это время Невоструев не совсем без критики относился к изысканиям своего патрона и на первых уже порах, после долгих пререканий, успел доказать, что библия, так упорно относимая Александром Васильевичем к XVII веку, на самом деле принадлежит к XV-му⁹⁴...

Это было в начале совместной работы наших ученых. Потом, когда Невоструев освоился с делом, приобрёл значительную эрудицию (он неустанно штудировал всевозможные руководства⁹⁵, и, так наз., „ученое чутье“, подобные случаи участились, споры стали оживленнее и энергичнее, а иногда получали даже и довольно острый характер. – Такая перемена в Невоструеве⁹⁶ не могла, конечно, остаться незаметной для Александра Васильевича, в он мог теперь с полным правом отдохнуть, предоставив Капитону Ивановичу большую свободу. Так действительно и случилось и, если прежде Александр Васильевич постоянно умерял пыл Невоструева⁹⁷, советуя ему не беспокоиться о приискании греческих подлинников славянских статей в тех или иных сборниках и говоря, что он сделает это сам⁹⁸, то теперь, наоборот, Невоструеву приходилось жаловаться, что его слишком обременяют работой, сваливая на него все.

„Не болезнь моя, писал он Александру Васильевичу 29 июля 1854 г. (на которую я вам не жаловался, хотя и мог бы) сокрушает меня и заставляет просить увольнения⁹⁹ от дела, а то, что всю почти работу слагаете вы на меня одного: я должен и делать описание рукописи со всеми сличениями, справками и исследованиями и просматривать по вашим замечаниям писцами сделанные описания, – что, как увидите, не легко, и над писцами наблюдать и доставлять им работу. Это для меня слишком тяжело и обидно и становится невыносимым при других неприятностях и болезни телесной, которая от того еще более усиливается“. Вот что было через 5 только лет после начала описания. Пусть это письмо написано в минуты болезненного раздражения, пусть оно дышит гневом человека кем-то и чем-то разобиженного¹⁰⁰, но количество работы, возложенной на Капитона Ивановича, от этого ведь не уменьшится, а нам это только и нужно.

В 1857 году между описателями произошло серьезное недоразумение¹⁰¹, и Капитон Иванович написал Горскому обширное обличительное послание, – тоже для нас интересное и важное. Отмечая свои труды по состоянию первого выпуска описания, Капитон Иванович особенное их достоинство видит в том, что он всегда старался утвердить свои выводы на прочном основании множеством выбранных сличений, примеров и проч. „Вы сами, пишет он, неоднократно меня от этого воздерживали, советуя не расширять дела на многие‚ годы¹⁰² и пощадить силы для других трудов; вы сами многое, даже иногда по недоразумению существенное исключали из описания, что потом, по переговорам со мною и вашем вникании, принимали, во многом сначала не соглашались, спорили со мною, но потом убедились. Стараясь об отчетливости и полноте описания, я добровольно, по одобрении его уже вами и владыкой, при новой переписке описания для Св. Синода вновь пересмотрел священный текст, сделал, например, в изложении текста пятокнижия существенные дополнения и перемены и позволял это отчасти при самом печатании оного. Когда описание это вышло в свет, это самое, мною предпринятое и посильно исполненное, отчетливое и полное изложение текста отличило его от всех других описаний рукописей и особенно понравилось публике“¹⁰³. Далее он говорит, что „Бог помог ему в таком же обширном виде описать обширный и важный по древности рукописей отдел Св. отцов и писателей церковных“¹⁰⁴ и отмечает, что и сам Александр Васильевич в одушевление приходил от этих описаний его и с большою похвалою отзывался о нем сторонним людям. «С такою же подробностью, приемами и результатами, продолжает Капитон Иванович, описал я при помощи Божией и трудный отдел русских писателей, делая обильные выписки и сообщая обо всем обстоятельные сведения»¹⁰⁵. Затем он указывает на свой работы по историческому отделу и везде отнюдь не хочет быть голословным, документально доказывая всю грандиозность своего труда. – Совсем иное сообщает нам о работе Александра Васильевича Горского. «Между тем, пишет он как я так работал, – нужда заставляет меня сказать это, – вы, в течении нескольких лет, ведёте дело слабо, не так, как было сперва, и часто по месяцам и целым третям оставляете дело так, что я затрудняюсь, чем бы занять писцов. К тому же трудной работы вы как-то уклоняетесь... По ревности моей, пусть и неразумной, я двукратно докладывал вам на совесть, что такое обозрение важного отдела (книг богословских) не соответствует обработке прочих, требованиям науки, современным нуждам церкви и заслужит справедливый упрек. Указания на академические занятия ваши (бесценные и великие, – что и говорить о них!) извиняет сей недостаток деятельности по библиотеке, но и подтверждает его»¹⁰⁶. Так писал Невоструев, и Александр Васильевич не стал опровергать его, заметивши лишь, что ведь и у него бывали разные рукописи, и он не сидел без дела.¹⁰⁷

В 1858 году недоразумение снова повторилось, и обличительное писание Капитона Ивановича на этот раз является еще более характерным для его отношений к А.В. Горскому. Теперь, поводом к столкновению наших описателей послужил отчет об описании, ставленный в Св. Синоде за подписью одного лишь Александра Васильевича и просьба последнего о награждении Невоструева, в которой он «представил его немного больше своего письмоводителя“¹⁰⁸. Вот, что писал по этому поводу Капитон Иванович 28 мая 1858 года: «извините меня, если, защищая свою работу, я погрешил против вашей оговоркою или недоговоркою. Пишу прямо, что чувствую, без боязни и лести, правды и пользы ради; и в ином случае, при естественном гневе вашем, вместо порицания, не худо бы и принять что-нибудь». Далее он вспоминает о том, как он указывал Александру Васильевичу на его ошибки при описании списков библии, как тот не послушал его советов и как за это «разразилась на них критика»; с горьким чувством отмечает, что и в Петербурге В.М. Ундольский распространяет мнение о нем, как лишь о хорошем письмоводителе, а «как он мог знать это, пишет Капитон Иванович, когда у меня ни разу не был»¹⁰⁹. Опровергая несоответствующий взгляд на себя, Капитон Иванович еще и раньше писал Горскому: «Бога призываю на душу мою и Вас самих: разве не письмоводители одни у нас (оставаясь иначе без дела) занимались перечнем статей, а я лишь нужными по ним замечаниями и исследованием их¹¹⁰, а в других уже трудных для писцов, тем и другим вместе, как это и вы делали в отделе историческом»¹¹¹.

Вот в каких чертах представляются нам работы Горского и Невоструева над описанием синодальных рукописей во второй период совместной деятельности наших описателей. Подводя однажды (и все по поводу разных „недоразумений“) итоги своей работе за этот период, Капитон Иванович писал Горскому, что «кроме трех-четырех, он рассмотрел все рукописи, вошедшие в состав 2-го важного и обширного отдела», и что труд его «был настолько полон и всесторонен, что Александр Васильевич опасался, – кончится ли он»¹¹². В своих письмах он даёт и еще много доказательств своего громадного и научного труда (а не работы смышленого письмоводителя), и мы не имеем оснований ему не верить уже по одному тому, что он писал эти письма лицу, так же, как и он знавшему дело и заинтересованному в нем, – именно Александру Васильевичу Горскому.

Много, чрезвычайно много сделал для описания этот последний, но не лгал и Невоструев, когда открыто заявлял и при том самому Горскому, что во второй период описания он «действовал большею частью независимо от него, шел путями, указываемыми самым исследованием, делал сверх пределов и советов его, работал, кажется, более его, сколько милосердный Бог дал разума и сил, без мелких расчётов, а лишь бы создать достойный чести памятник“¹¹³. Да ведь не напрасно же и сам Александр Васильевич, беседуя об этом деле с «Харьковским Владыкой» (Филаретом Гумидевским), откровенно сознавался, что «без Невоструева не было бы такою описания»¹¹⁴. Что касается третьего периода описания, когда Капитон Иванович работал под своею лишь ответственностью, то в это время (как видно из переписки наших ученых) Александр Васильевич уже не предпринимал непосредственного участия в описании, хотя Капитон Иванович часто обращался к нему за справками, книгами из академической библиотеки, советами и по старой памяти посылал ему отпечатанные уже полулисты для второй корректуры. Впрочем, есть известие, что и VI том описания, пока еще не изданный и лежащий в Синодальной библиотеке, тоже снабжен пометками Горского, хотя он мог быть составлен еще в период совместной деятельности описателей, так как и цензорская подпись на нем (архимандрита Михаила) обозначена 8-м апреля 1863 года¹¹⁵.

Резюмируя сказанное выше, мы не можем не остановиться на словах Измаила Ивановича Срезневского, имевшего возможность близко наблюдать ход работ по описанию¹¹⁶: «велики и достойны всякого уважения в научном отношении были заметки, замечания и соображения Капитона Ивановича Невоструева»¹¹⁷, говорил он, и это, как нельзя более, согласуется с тем представлением об описании, которое составилось у вас на основании просмотренного архивного материала.

Так шли работы Капитона Ивановича по описанию библиотеки. Только что указанные, а также и другие неприятности и «недоразумения» (у митрополита, на его подворье, в типографии и т. п.) не раз заставляли его выходить из себя и проситься назад, в Симбирск: но им дорожили и всячески уговаривали его остаться. Даже сам митрополит, обычно только повелевавший, и тот снисходил – того, что представлял ему резоны и «милостиво утешал»¹¹⁸.

И слабохарактерный Капитон Иванович всегда поддавался на эти увещания и давал слово: «забыв прошлое, паки посильно трудиться по библиотеке»¹¹⁹, т. е. оставался на новые испытания и новые неприятности. Только однажды светлый луч осветил его незавидно сложившуюся жизнь, – это когда академия наук пред целым светом заявила о выдающихся достоинствах его труда и увенчала его, вместе с

Александром Васильевичем, первой и полной Ломоносовской премией.

Это событие, случившееся уже на закате дней Капитон Иванович (в 1867 г.), несомненно очень сильно подняло дух его и подвинуло его на еще большие труды. Несколько позже (в начале 1870 г.) он был избран членом сербского ученого общества в Белграде, а в половине того же года и членом югославянской академии (в Загребе)¹²⁰. Впрочем, это было наградой не за одно уже описание рукописей, а и за другие ученые труды.

Кстати, несколько слов об этих ученых трудах.

Уделяя массу времени работам по описанию рукописей, Капитон Иванович, однако, не ограничивался только ими и предпринял целый ряд

других трудов и исследований, хотя того же все археологического и археографического характера. Прежде всего он и в Москве не перестал заниматься симбирскими и вообще приволжскими древностями и издавать их описания (напр. „Описание симбирского Спасского девичьего монастыря“, „Историческое описание бывших в Самаре мужского Преображенского и женского Спасского монастырей“ и т. д.; затем он составил несколько статей литургического и церковно-археологического характера (напр. о скуфье и камилавке в древней греческой и русской церкви, о древнерусских иноческих поучениях, о служебнике патриарха Иова, о монограмме митрополита Фотия на иконе Успенского собора и т. п.) и написал несколько ученых рецензий по поручению академии наук, как её член-корреспондент. Из последних особенно важны две: рецензия на сочинение Хрущова об Иосифе Санине (преп. Иосифе Волоцком) и „Рассмотрение“ рецензий на описание рукописей синодальной библиотеки.

Первая из них, разросшаяся до размеров целого исследования обнаружила строго-православные убеждения своего автора, отказавшего Хрущову в премии за излишний либерализм и свободу выражений, и вызвало горячую полемику. Против Капитона Ивановича поднялась целая буря. Особенно негодовали на него Измаил Иванович Срезневский и Орест Миллер (уже давшие о книге Хрущова благоприятный отзыв), при чем Ор. Миллер излил свое недовольство в колкой статье, „посвященной“ Капитону Ивановичу („Инквизиторские вожделения ученого“)¹²¹, а Срезневский (вместе с родственниками Хрущова) усиленно и разными способами добивался, чтобы Капитон Иванович отказался от своего отзыва. Но Невоструев твердо стоял на своем¹²² и его авторитет оказался настолько сильным, что Хрущову, несмотря на солидарность с ним ординарных академиков, все же было отказано в премии¹²³. Что касается другой рецензии, то, довольно обширная (78 стр.) она представляет собою обстоятельную отповедь рецензентам описания и может быть признана удачным исследованием о составе библии в древней России. С полным знанием дела и обширной эрудицией опровергает здесь К.И. многочисленные, взводимые на описателей, обвинения и между прочим обвинение в том, что они делали слишком поспешные выводы, основываясь на одних лишь синодальных списках. Нет, говорит он, «мы тщательно просмотрели печатные каталоги всех описанных библиотек», и это его указание на 10 слишком осмотренных и использованных книгохранилищ показывает еще раз всю грандиозность его труда и его высокое достоинство¹²⁴.

Но самым капитальным из изданных трудов Невоструева является его «Слово св. Ипполита об антихристе», напечатанное в 1868 году на средства митрополита Филарета. Здесь заслуга Капитона Ивановича состояла в том, что он отыскал в чудовской библиотеке не обращавшую ранее на себя внимания редакцию этого памятника христианской литературы III века, сличил ее с другою, бывшею в большом ходу у старообрядцев, рассмотрел заграничные издания той и другой (Гудия, Комбефиза, Фабриция, Миня, Пика и др.) сделал основательные обширные исторические справки и удачно доказал подлинность и именно этой (новой), а не другой, помещенной в „Соборнике“, редакции. Помимо обширного введения к изданию самого текста слова (на славянском, русском и греческом языках), Капитон Иванович снабдил его еще многочисленными учеными примечаниями, показывающими его большую осведомленность в вопросах славянской палеографии и древнерусского правописания. – О достоинствах этого труда всего лучше свидетельствует его успех.

Едва только вышла эта книга, как окружники и все несогласные с учением об антихристе, как дьяволе (опиравшимся на подложную редакцию „Слова“ Ипполита), стали раскупать ее в большом количестве экземпляров и со всех сторон слать Капитону Ивановичу благодарственные письма. Между прочим, благодарил его и известный автор окружного послания – „убогий Ксенос“– Илларион Егорович¹²⁵ Кабанов, который еще раньше выхода книги очень интересовался „Словом“ и всячески помогал Капитону Ивановичу в его исследованиях¹²⁶. Вообще эта книга, по собственному признанию Невоструева¹²⁷, как-то „подошла к современным обстоятельствам раскола“ и потому пользовалась широким распространением. Окружники были очень довольны ею и 172-е её примечание (О начертании имени Спасителя) просили издать отдельною брошюрою, с более подробным обоснованием¹²⁸. Впрочем, не одни только старообрядцы оценили книгу Капитона Ивановича. Его труд не был не замечен и академией наук, удостоившей его половиной Уваровской премии¹²⁹, и даже Венской академией, отзывавшейся о нем, как о ««Sehr schätzbares Werk» “ (очень драгоценном произведении)¹³⁰.

Несколько ранее Капитоном Ивановичем было начато¹³¹ и почти уже выполнено большое исследование о Мстиславовом евангелии (нач. XII в.), – иcследование, которое Срезневский называл «едва-ли не самым лучшим из всех трудов Невоструева“¹³², очень сожалея, что он остался неизданным¹³³. Случилось это, впрочем, по вине самого Капитона Ивановича, отказавшегося напечатать его в записках академии наук и ждавшего пособия от митрополита Филарета на отдельное его издание. Где находится теперь этот труд – неизвестно, и мы имеем лишь его начало, напечатанное в IX т. «Известий имп. ак. наук по отделению русского языка и словесности». Точно также остаются неизданными и «Сочинения Ипполита в древнеславянском переводе» с примечаниями Капитона Ивановича.¹³⁴

Помимо этих и других¹³⁵ работ церковного характера, Капитоном Ивановичем были написаны и исследования чисто археологические, посвященные разработке древностей его родного Вятского края. Это – «Елабужские древности» (небольшая заметка вo 2 вып. III тома «Трудов Московского археологического общества») и «О городищах древнего волжско-болгарского и казанского царств в нынешних ry6epниях Казанской, Симбирской, Самарской и Вятской», – записка, читанная на археологическом Съезде в Москве, напечатанная в его «Трудах» и содержащая, между прочим, и очерк Ананьинского могильника близь города Елабуги.

Материал для этих исследований Капитон Иванович начал собирать ещё в Симбирске, во время вакационных поездок по Волге, но обработать его ему удалось лишь долгое время спустя – в дни заседаний I Археологического съезда в Москве. Впрочем, что касается, собственно, Ананьинского могильника, то им Капитон Иванович занимался и много и очень усердно. Вот что говорит об этом Е. В. Барсов: «Во время восточной войны, когда все умы и интересы Русского общества были заняты живыми вестями, впечатлениями дня и минуты, наш Чудовский труженик занят был Елабужским курганом, находящимся в Вятской губернии, близ г. Елабуги. Он указывает на него одному из своих Вятских корреспондентов, ведёт с ним деятельную переписку, составляет правила и указания для раскопок этого кургана, борется с препятствиями своему предприятию, радуется своим успехам и любуется вырытыми вещами. Многие затем раскапывали этот курган, много было сделано изысканий и соображений, но не был доволен ими Невоструев“¹³⁶. Чутье призванного археолога подсказывало ему, что там должно быть нечто ценное, и вот в 1870 г. по приглашению Д.И. и И.Д. Стахеевых¹³⁷, он сам едет в Елабугу, роет там курган и находить раздробленный на 7 частей камень с изображением человека времён Геродотовой Скифии, на котором (камне) твердо обосновывает свое мнение о глубокой древности приволжских курганов¹³⁸. Вообще он и здесь потрудился довольно, и его исследования не могут не поражать читателя громадной эрудицией, знакомством не только с русской, но и иностранной археологией.¹³⁹

Мы перечислили уже достаточное количество ученых работ и изданий Капитона Ивановича¹⁴⁰, чтобы видеть его неутомимую энергию и его значение в науке. Работоспособность его должна быть признана изумительной, особенно если мы примем во внимание, что ведь у него всегда было постоянное дело, отнимавшее массу времени, – дело, которому он посвятил свою жизнь и которым отнюдь не манкировал – описание рукописей Синодальной библиотеки.

Однако и перечисленными трудами не ограничивается перечень сочинений Капитона Ивановича, и мы можем указать еще на его описание Кашпиревского (Кашпирского) Благовещенского Симеонова монастыря (Археол. Вестн. 1867 г.), «Запись о ставленниках Московских церквей за 1645–1666 г.г.» (М. 1869 г.). «Записку о переводе Евангелия на славянский язык, сделанном Кириллом и Мефодием» (Погодинский Кир. Меф. сборн. 1865 г.), на его издания двух редакций жития преп. Иосифа Волоцкого, иноческого поучения митр. Алексия и т. д.

Помимо этих, так сказать, вольных работ Капитон Иванович очень часто приходилось выполнять еще работы невольные, – не по собственному почину, а по просьбе и поручению разных лиц. В самом деле, ему почти не давали покоя. То М.П. Погодин (историк) присылал какие-нибудь свои работы для сличения с Синодальными рукописями, то какой-нибудь, совершенно ему незнакомый Афонский инок, «наслышавшись о его великодушии“, просил сделать выписки из каких-то рукописей об Афонской горе, To, наконец, Макарий Булгаков (впоследствии митрополит Московский), постоянно осаждал его разными справками и просьбами о сличениях и выписках для своей церковной истории. И его просьбы‚ не были легко исполнимыми, так как, однажды, он например просил Невоструева справиться: „1) нет ли богословских и других книг, писанных на славянском языке в домонгольский период, 2) нет ли здесь служб собственно русским святым того времени и каким есть и 3) вообще, нет ли русских сочинений XI, XII и до половины XIII века¹⁴¹. Если мы примем во внимание, что это было еще в 1856 году, т. е. в то время, когда Капитон Иванович отнюдь не успел еще в совершенстве изучить всю библиотеку, то его работа не может показаться незначительной. И это тем более, что Капитон Иванович ничего не любил делать как-нибудь, но, раз взявшись, делал все, что только был в силах, посылая, наверно, Макарию основательные ученые справки и прямо исследования. Капитон Иванович очень часто сердился на таких просителей, писал и говорил А.В. Горскому, что они ему надоедают, но все же не оставлял их просьб без исполнения, и Макарий откровенно писал ему, что он «сам избаловал своих клиентов, ни разу и никому из них, не отказывая“¹⁴².

Да, Невоструев не отказывал никому: «он был бесконечно добр в житейских и ученых отношениях. Он всегда готовь был поделиться со всяким занимающимся наукой своими огромными сведениями»¹⁴³.

Личность К.И. – Последние годы. – Заключение

Так жил и трудился в Москве Капитон Иванович. Все время проходило в тяжёлой и кропотливой работе, в занятиях по различным

библиотекам, в штудировании всевозможных книг по своей специальности: он весь был поглощен «делом» и для каких-нибудь развлечений, – для личной жизни, досуга у него не оставалось.

Это очень тревожило его друзей, и Александр Васильевич, например, не раз советовал ему быть поумереннее в занятиях, «Стоять поближе к обществу, ходить хотя бы на публичные лекции» и т.д., но Капитон Иванович упорно стоял на своем, говоря¹⁴⁴, что «к обществу он хочет стоять в отношении лишь своими ничтожными и малогодными трудишками». И этого принципа, определявшего его жизненное направление, он держался всегда; «новостей, писал он преосв. Савве уже в 1867 году, не знаю никаких, потому что почти нигде не бываю»¹⁴⁵. «Дыша свободою знания, говорит о нем Е.В. Барсов, философским взором смотрел он на жизнь общества и всего человечества. Труд он считал призванием человека, и история всех народов пред ним рисовалась ничем иным, как непрерывным и разнообразным движением всеобщего труда человеческого¹⁴⁶. «Не к тому должны мы стремиться (сидит он в своей келье и рассуждает), чтобы трудами других пользоваться для своего удовольствия, но к тому, чтобы своею жизнию облегчать труды других…»¹⁴⁷.

Так рассуждал Капитон Иванович, так он и делал, и это не только в области науки, а и в сфере повседневной жизни, с её невзгодами и передрягами, с её горем и несчастьями. Получая сам около 500 рублей в год и приобретая на это скудное жалованье огромное количество русских и иностранных книг, иногда очень редких и ценных¹⁴⁸, он все же нашел возможность отдать последние 200 рублей (сбереженные долгими лишениями на покупку одного редкого заграничного издания), в пользу раненых в восточную войну, а ежедневно он делился с кремлевскими нищими остатками своего скудного обеда¹⁴⁹. Сам довольствуясь небольшим окладом, он всегда старался выдвинуть своих помощников – писцов, хлопотал о выдаче им наград, говоря, что лучше он «хотел бы лишен быть всякого поощрения, нежели, чтобы видеть без сего утружденную, слабую и надеждами живущую братию»¹⁵⁰. Даже приехавших в академию сербских уроженцев П. Берича и Лазаря Богоевича он не оставил без внимания, много помогал им советами (по просьбе сербского митрополита) и материальною поддержкою и рекомендацией, а когда последний из них заболел и был отправлен в Московские клиники, Капитон Иванович постоянно посещал и ободрял его. Не даром же они писали ему восторженные благодарственные письма¹⁵¹.

Таков был Капитон Иванович в отношениях к другим. Сам по себе он был человеком очень религиозным, глубоко верующим. Это быль, гласит надгробное слово, сказанное при его отпевании свящ. В. Нечаевым¹⁵², „не просто благочестивый христианин, но христианин-подвижник. Он принадлежал к числу тех христиан, которые в древнее время до установления монашества, как особого чина, вели жизнь свойственную монахам и назывались аскетами. Судьбы Божии привели его на жительство в эту (Чудовскую) обитель, не для монашеского, впрочем, жития, а для ученых занятий, возложенных на него высшим духовным начальством. Но братия святой обители знают, что он, хотя не принадлежал к их чину, был, однако, образцом для них по строгому подвижническому житию, по точному исполнению церковных уставов, по любви к уединению и безмолвию, по ревности к молитве келейной и церковной“¹⁵³. Далее отмечается та его характерная черта, что он выходил из храма всегда после всех и долгое время спустя по окончании службы¹⁵⁴.

Так говорил церковный оратор... Конечно, его слова – надгробная речь, а о мертвых, как известно, – aut bene, aut nihil, но в данном случае и нельзя заподозрить справедливости всего вышесказанного. Мы уже знаем и видели, что еще в юношеских почти годах Капитон Иванович склонялся к подвигам аскетизма, мы знаем также, что и отец Невоструевых всегда внушал им горячую веру в Бога, но и, помимо этого, не может быть никакого сомнения в глубокой набожности Капитона Ивановича Имя Божие, как это осязательно видно из его писем, всегда было у него на устах, Бога он всегда призывал во свидетели своей правоты, Божией помощью объяснял успех своих трудов и научных открытий. «Бог помог мне описать»¹⁵⁵, «я работал, сколько милосердный Бог дал разума и сил“¹⁵⁶ – разве могут эти выражения выйти из уст неверующего или скептика? Они могли бы еще принадлежать лицемеру, но и это мы тоже знаем – Капитон Иванович никогда им не был». Он всегда прямо шел к цели, имея в виду лишь правду и стремясь лишь к общей пользе, – все остальное, включая сюда и его карьеру, для него как бы не существовало. Вот почему и в моменты „недоразумений“, о которых нам пришлось говорить выше, он также обращался лишь к Богу, только у Него искал защиты и помощи, полагая, что „все устроил Бог во благо“¹⁵⁷. Несомненно, эта глубокая вера и помогала ему переносить разные‚ неприятные случайности, – забывать их и снова отдаваться своему делу. И он отдавался и после размолвок с патроном работал ещё больше, еще многоплоднее. Удивительным представляется, как только мог он снести такую массу труда...

Впрочем, конечно, этой усиленной работой он постоянно расстраивал свое здоровье – и без того не очень-то завидное и надежное. Не говоря уже о всегда слабом его зрении, его постоянно мучили то ревматические боли¹⁵⁸, то какая-то опасная болезнь горла, схваченная им еще в Симбирске¹⁵⁹. И та и другая болезнь держались всегда очень упорно, находя благоприятную для этого почву в общей слабости его организма, истощенного работой и бессонными ночами. А тут еще и квартира его не отличалась удобствами – была мрачная и затхлая и, во всяком случае, тесная. Правда, какой-то «ученик Невоструева» опровергал указание Е. В. Барсова на неудобство квартиры Капитона Ивановича, но его опровержение совершенно голословно и не вяжется ни с фактами¹⁶⁰, ни с собственными признаниями Невоструева. В самом деле, этот ученик говорить, что квартира Капитона Ивановича была им самим избрана и что он другой даже и не хотел, но к чему бы тогда ему жаловаться своим друзьям на её неудобства¹⁶¹. Да мы имеем и положительное свидетельство, что настоятель, несмотря на все просьбы Капитона Ивановича, не дал ему «одной только комнатки», поместив там своего келейника. «Трудно против рожна прати», – писал по этому поводу Капитон Иванович.¹⁶² Впрочем, быть может, на здоровье его влияли также и занятия со старыми и пыльными рукописями и сидячий, по преимуществу, образ жизни, – в кабинете. Однако, как бы так ни было, здоровье Капитона Ивановича постоянно ухудшалось. Во время сильных приступов горловой болезни он перебирал, обыкновенно, одно за другим все средства и редко когда, по собственному признанию, получал какое-нибудь облегчение. Его всегда осаждали и гидропаты, и аллопаты, и гомеопаты; все они смеялись друг над другом, зачеркивали прежние диагнозы и лечение, назначали свое, а болезнь все держалась и ослабевала лишь «как-то сама собой». Потом начинались новые пароксизмы, Капитон Иванович снова бежал к врачам, поступал в водолечебницы, a болезнь делала свое дело¹⁶³. Так тянулись годы. Наконец, в 1872 г. Капитон Иванович занемог особенно сильно, – так сильно, что даже решил устроить себе продолжительный «вакат» и ухал на дачу Хлудова¹⁶⁴, в 80 в. от Москвы по Рязанской дороге и в 25 в. от Коломны. Здесь на чистом вольном воздухе, при отсутствии утомительной работы и хорошем питании, силы его быстро восстановились, и он почувствовал себя лучше, хотя сознавал, что «болезнь все еще сидит»¹⁶⁵.

Однако и это временное облегчение было непродолжительно. Когда он возвратился в Москву и снова попал в ту же затхлую атмосферу своей кельи и библиотеки, болезнь возвратилась с новой и особенной силой, осложненная еще водянкой или, как сначала определяли, водяной грыжей¹⁶⁶. Напрасно, Капитон Иванович снова уехал на дачу (теперь уже к С.М. Поспелову), напрасно он созывал‚ консилиумы врачей, – у него открылась болезнь печени (tumor hepatis), – организм его видимо уже разрушался, силы с каждым днем – слабели¹⁶⁷. Конец его был лишь вопросом нескольких месяцев. Измученный затянувшейся болезнью, он согласился, наконец, лечь – в клинику; здесь ему делали операции, выкачивали воду, но она снова набиралась и даже с осложнением... 29 ноября (1872 г.) его не стало¹⁶⁸.

* * *

Так отошёл в вечность «неутомимый труженик»¹⁶⁹, «богатырь-работник»¹⁷⁰, и лишь немногие из его знакомых посвятили его памяти теплое задушевное слово¹⁷¹. Печально оканчивалось одно из них. «О, Русь, святая, широкая и привольная, восклицал его составитель. Еще ли та недостойно будут гибнуть у тебя лучшие труженики науки из-за тёплого угла и куска хлеба“¹⁷². Да, это был именно лучший труженик, но он был лучшим человеком, в лучшем смысле этого слова. Его доброта была известна многим неимущим, которым уделял он из скромных крох своего оклада, а его добродушное внимание ко всякому искавшему научной помощи до сих пор еще памятно московским старожилам.

Жизнь Капитона Ивановича представляет собою прекрасный образец учёного постоянства и верности своему призванию даже до гробовой доски. В самом деле, как ни незавидно было его положение, каких неприятностей он ни переносил, – только под влиянием сильнейшего раздражения он грозил оставить свое дело. И, ведь только грозил... В действительности же никакие блага мира не могли оторвать его от труда, которому он самоотверженно отдал. Свои силы и здоровье, отдал даже жизнь. Ведь приглашали же его в Спб. Императорскую публичную библиотеку¹⁷³, ведь хотели же дать ему в Спб. и другое какое-то место¹⁷⁴. Дело было только за ним, и он, несмотря ни на что, твердо стоял на своем пути, создавая «достойный чести памятник». И он создал его, создал ценою своей жизни... Мы не можем и отнюдь не желаем отрицать громадной доли участия в этом деле Александра Васильевича Горского, но и мнение, унижающее Невоструева до степени чернорабочего, приписывающее Горскому «нечто большее», нам кажется мало обоснованным. Пусть Горский вначале подавлял его массой знаний – что из того? Ведь потом было признано, что и «с Невоструевым мы опустили в могилу, в гробовых досках, громаду знаний, добытых целою жизнью»¹⁷⁵. Да, разве это только и нужно? Ученые специалисты-академики думали иначе, когда говорили, что не знают, чему более удивляться в описании – «внимательности ли ко всему замечательному, даже мелочному (вспомним при этом обвинения Александра Васильевича, что Невоструев слишком останавливается на подробностях), силе ли и ловкости соображений (не забудем то одушевление, с каким Горский читал Невоструевские тетради)¹⁷⁶ или глубокой учености, не многознанию (плоду начитанности), а именно учёности, знающей, что нужно знать и требующей от научного труженика добросовестных изысканий»¹⁷⁷. Так говорили и писали академики, но что касается добросовестности работы, то в этом отношении Капитона Иванович едва-ли имел себе равных: вспомним только, как негодовал он по поводу совета Александра Васильевича не гнаться за всем и оставить что-нибудь и последующим работникам¹⁷⁸. Впрочем, другие его ученые труды, выполненные с замечательною тщательностью и научностью, не оставляют в этом уже никакого сомнения и уничтожают почти всякую необходимость доказывать это. Капитон Иванович всегда делал все, что мог.

Побольше бы нам таких бескорыстных и самоотверженных тружеников...

Вл. Андреев