Положение духовенства в царствование Екатерины II и Павла

Отношение Екатерины II к философским идеям и философам ХVIII века и степень влияния на нее этих идей. Отношение Павла I к Екатерине II, ее двору и правительственной системе. Воспитание и характер Павла I

Необходимо согласиться с тем, что всякое правительство так или иначе относится к своим подвластным вообще и к каждому классу их в частности, в силу известных воззрений и понятий, или унаследованных от прежних веков и заимствованных у предшествовавшего правительства, или образовавшихся под влиянием стремлений века и потребностей своего времени. Несомненно, так же и то, что и правительство императрицы Екатерины II, так же руководилось в своей деятельности известными воззрениями и понятиями. Отсюда возникает вопрос об источнике правительственных воззрений Екатерины II: откуда они? Заимствованы ли они ей у своих предшественников, сидевших на престоле Всероссийском или они возникли под влиянием новых требований ее времени и, как такие отличаются от правительственных понятий, предшествовавших ей царствований?

Самая общая характеристика правления Екатерины II, при сравнении ее с характеристикой ближайших ее предшественников на русском престоле со смерти императора Петра Великого, покажет громадное отличие правительственной деятельности Екатерины II от деятельности предшествовавших ей правительств. Почти все предшествующие Екатерине правительства первой половины XVIII века носили на себе, более или менее, немецкий характер в большей или меньшей степени подчинялись немецкому влиянию. Екатерина II напротив, с самого первого появления своего в России, старалась уничтожить в себе все, что могло напоминать в ней немецкую принцессу и образовать из себя русскую великую княгиню. Она прилежно изучает русский язык, наблюдает над придворными и старается познакомиться, как можно лучше, с русскими нравами и обычаями, сближается с вельможами двора Елизаветы Петровны, чтобы лучше изучить характер русского человека, – одним словом, всеми силами старается обрусеть, сделаться русской. Предшествовавшие Екатерине царствования отличаются тираническим отношением к русскому народу, интересами и нуждами его жертвуют произволу и прихотям немецких, а иногда и русских временщиков и, в лице Петра III, доходят даже до притеснения православной Церкви, не говоря о духовенстве. Екатерина напротив, свергая с престола своего мужа, объявляет себя спасительницей русской национальности от подчинения немецкому влиянию и защитницей православной Церкви от грозивших ей притеснений со стороны Петра III, более склонного к протестантскому вероисповеданию, чем к православному. Слабость лиц, занимавших престол, и тиранизм временщиков, имевшие место при предшественниках Екатерины, заменяются при ней личной энергией императрицы, умевшей, в то же время, быть в своих отношениях к подданным либеральной и гуманной.

Этот либерализм, это гуманное отношение к подданным составляют отличительную черту правления Екатерины II; напрасно мы стали бы искать их в предшествовавших Екатерине правительственных отношениях к русскому народу. Источник либерализма и более гуманного, в сравнении с прежним временем, отношения Екатерины к подданным лежит частью во влиянии на нее французской философии. Отношения Екатерины к французской философии и философам, сообщившие ее образу действий либеральный характер, дали даже некоторым исследователям ее времени, например, г. Беликову¹ и г. Знаменскому², повод думать, что влияние французской философии отразилось на всем законодательстве Екатерины II. Поэтому, отношения Екатерины к французской философии и философам нам нужно проследить прежде всего.

Еще в детстве богатые умственные способности Екатерины обращали на себя внимание тех, кто имел случай познакомиться с ней. Шведский граф Гилленборг, знавший Екатерину еще ребенком, советовал ее матери не пренебрегать воспитанием своей дочери, которая, по его словам, стояла гораздо выше своих лет³. По приезде в Петербург, Екатерина поставлена была в такое неловкое положение, по отношению к двору Елизаветы Петровны и к своему мужу, что необходимость заставляла ее уединяться и беседовать исключительно почти с одними книгами. Елизавета Петровна, вскоре же по приезде Екатерины в Петербург, обнаружила к ней неприязнь и нерасположение; ей не поправилось то, что великая княгиня, с самого первого своего появления при русском дворе, поразила всех своим умом. Елизавета называла ее гордой, говорила, что она считает себя умнее всех; поэтому Екатерина окружена была толпой лиц, которые должны была зорко наблюдать за ней и доносить императрице о всем, что она говорила и делала. Екатерина хорошо это понимала и потому, естественно, не могла быть откровенной и доверяться окружающим ее. С другой стороны, Екатерине выпал тяжелый жребий испытать несчастье и в супружестве. Не встречая сочувствия к себе со стороны Петра III, Екатерина и со своей стороны не могла сочувствовать человеку, для которого занятие с крахмальными солдатами составляло высшее удовольствие. Нерасположение их друг к другу было так велико, что нередко вырывалось наружу и проявлялось в открытых ссорах и других семейных неприятностях. Все это имело естественным своим последствием то, что Екатерина чувствовала себя при русском дворе совершенно одинокой и самим положением своим вынуждена была предаться чтению книг. Поэтому, она совершенно справедливо говорила впоследствии, что «ее учителями были несчастие и уединение»⁴. Вот что говорит сама Екатерина о первых годах своего пребывания в России: «с тех пор, как я вышла замуж, я только и знала, что читала. Целый год я читала одни только романы, они начали мне надоедать. Случайно, я напала на письма Севинье и это чтение меня заняло. Когда я их проглотила, попались мне под руку сочинения Вольтера. После этого чтения я искала уже книг с большим выбором»⁵. Об этом влиянии, произведенном на Екатерину чтением сочинений Вольтера, она свидетельствует, еще гораздо определеннее в письме своем к самому Вольтеру. «С 1746 года», пишет она, «с того времени, как я располагаю своим временем, я чувствую ваше великое одолжение. Прежде сей эпохи я не читала иных книг, как только романы, но нечаянно попались мне в руки ваши сочинения. С того времени они составляют мое всегдашнее чтение, и я не искала иных книг, как только таких, которые столь же хорошо написаны и в которых столь же много полезного. Но где же их найдешь? А потому, я опять возвратилась к сему первому возбудителю моего вкуса и к виновнику моего любезнейшего увеселения. Истинно, государь мой! ежели я имею некоторые познания, то ему одному обязана оными»⁶. Вот начало того философского образования Екатерины, которым восхищались и которое превозносили знаменитости философского мира второй половины XVIII века; и начало того покровительства, которое Екатерина оказывала французским философам с самого восшествия своего на престол.

Но, пока Екатерина была великой княгиней, ей приходилось читать произведения Вольтера и других философов «секретно», так-как ни Елизавета Петровна, ни Петр III не любили французских философов и потому, узнавши о выборе чтения Екатерины, постарались бы ограничить свободу этого выбора. Совершенно свободной, в этом отношении, Екатерина почувствовала себя только тогда, когда села вместо мужа на русском престоле. После июньского переворота 1762 года, посадившего Екатерину на престол, она спешит воспользоваться свободой своего нового положения, старается обнаружить свое уважение к проповедникам новых идей и присоединиться к группе западных государей, жадно внимавших советам этих «благодетелей человечества». Укажем несколько фактов, которые свидетельствуют о расположении Екатерины к французским философам.

Тотчас по восшествии своем па престол, Екатерина спешит обратиться к одному из знаменитых философов, описываемого времени, д’Аламберу, с предложением взять на себя воспитание наследника русского престола. Что заставило Екатерину сделать это предложение, хотела ли она только блеснуть, пригласив для воспитания своего сына западноевропейскую знаменитость, или она считала необходимым дать сыну воспитателя-философа, это видно из письма ее от 13 ноября 1762 года, которое Екатерина послала д’Аламберу после его отказа принять на себя воспитание великого князя. Сделаем из этого письма несколько выдержек, относящихся к занимающему нас вопросу.

«Вы рождены или призваны содействовать счастью и даже просвещению целого народа. Отказаться от этого, по моему мнению, все равно, что отказаться делать добро, к которому вы призваны. Ваша философия основана на человечности, итак, позвольте мне сказать Вам, что не соглашаться служить ей тогда, когда это возможно, значит не достигать назначенной ей цели... Признаюсь, что воспитание этого сына так близко моему сердцу и вы мне так необходимы, что, быть может, я слишком пристаю к вам»⁷. Вот соображения, которые руководили Екатериной и побуждали ее пригласить в воспитатели к Павлу Петровичу философа. Это не тщеславие, не желание блеснуть и заставить говорить о себе, а убеждение в том, что д’Аламбер, как философ, более других способен дать великому князю воспитание, приличное наследнику престола. Хотя д’Аламбер и отказался от воспитания Павла Петровича, однако Екатерина и после этого переписывалась с ним, что доказывает, что она не оскорбилась его отказом от ее предложения, но и после этого отказа относилась к нему с уважением.

В том же 1762 году, Екатерине представился другой случай выразить свое уважение к философам. Дидро с некоторыми другими философами еще в 1751 году начал издание энциклопедии. В 1759 году издание ее было запрещено французским правительством. Еще будучи великой княгиней, Екатерина читала первые тома энциклопедии и теперь хотела видеть этот труд оконченными, а потому и поручила Шувалову предложить Дидро, через Вольтера, докончить издание энциклопедии в Риге. Хотя Дидро не мог принять предложения Екатерины вследствие того, что у него заключен был контракт с французскими книгопродавцами, но самый факт предложения свидетельствует о расположении Екатерины к французским философам.

Впрочем, предложение относительно издания в России энциклопедии, могло исходить не столько из расположения Екатерины к Дидро, сколько из уважения к самой энциклопедии и, пожалуй, из желания унизить французское правительство, преследовавшее философов. Но покупкой библиотеки Дидро, Екатерина оказала уже лично ему свое расположение и покровительство. Дидро решился продать свою библиотеку только для того, чтобы обеспечить будущность своей дочери. Узнав об этом, Екатерина тотчас покупает его библиотеку за 16 тыс. ливров, оставляет ее у хозяина на всю его жизнь, делает его своим библиотекарем, в купленной у него библиотеке с жалованием в 1 тыс. франков в год и даже платит ему это жалованье за 50 лет вперед⁸. Желая познакомиться с Дидро лично, Екатерина пригласила его в Петербург. После долгих сборов, он приехал, наконец, в Петербург в 1773 году. Дидро думал, что ему в Петербурге придется сделать два-три официальных представления Екатерине и только; но он ошибся в своих расчетах: в продолжении пяти месяцев ему приходилось бывать во дворце чуть не каждый день, не официально представляться императрице, а проводить по нескольку часов в ее кабинете вдвоем, говоря о всем, «что ни приходило в голову»⁹. О впечатлении, произведенном на Екатерину этими беседами, мы узнаем из писем ее к Вольтеру. 27 Декабря 1773 года она писала: «философ Дидро, еще не совсем оправившийся в здоровье, пробудет у нас до февраля, когда намерен предпринять обратный путь в отечество. К тому же времени, думает уехать и Гримм. Я очень часто видаюсь с ними и разговоры наши нескончаемы... Не знаю, весело ли им в Петербурге, что касается до меня, то я не устала бы говорить с ними всю жизнь. Я нахожу в Дидро неистощимое воображение и считаю его одним из необыкновенных, когда либо существовавших людей»¹⁰. 8 Января 1774 года Екатерина писала Вольтеру: «оное буйство человеческого рода (Пугачевский бунт) не расстраивает моего удовольствия, которое я имею от собеседования с Дидеротом. Ум сего человека составляет некоторую редкость, а свойство сердца, которое он имеет, желала бы я иметь всем»¹¹.

С 1763 по 1777 г. Екатерина вела постоянную переписку с Вольтером. Нам нет нужды делать ссылки на отдельные письма Екатерины к Вольтеру, так-как все они без исключения носят на себе следы ее уважения ко главе французских философов; нужно только указать на общий характер этой переписки, чтобы видеть свойство отношений Екатерины к Вольтеру. В своих письмах к Вольтеру, Екатерина постоянно говорит о его великих заслугах для человечества¹², просит его о присылке ей своих произведений, говоря, что не желает «лишиться ни одной строки его сочинения»¹³, спрашивает его советов, посылает к нему свой «наказ», и желает знать мнение о нем Вольтера¹⁴ и, наконец, в большей части писем сообщает ему о ходе войны с турками, о внутреннем состоянии и средствах России, описывает Саратовские колонии, Сибирь¹⁵ и т. п. Это она делает, конечно, с политическими целями, чтобы через Вольтера познакомить с Россией западноевропейских образованных людей, но, в то же время, это свидетельствует и о том, что между Екатериной и Вольтером были самые дружественные отношения.

Кроме переписки с Вольтером, Екатерина вела еще переписку с г-жой Жоффрен, находившейся в самых тесных сношениях со всеми замечательными философами второй половины XVIII века, для которых дом ее был сборным пунктом, а ее мнение -приговором¹⁶. Тон писем Екатерины к г-же Жоффрен такой дружеский и приятельский, что, не будь в них упоминания о дворе, о политике и т. п., вы не сочли бы автора их императрицей. Уже в первом письме своем от 1763 года, Екатерина писала: «любезный генерал скажет г-же Жоффрен, что никто уже не хотел сделать мне честь называть меня своим другом, что я находила ужасным и невыносимым – не иметь равного себе, но что, по получении ее письма, я была очень обрадована, увидав, что хотя издали мне говорят о дружбе; таким образом я замечаю, что могу еще найти друзей на этом свете»¹⁷. «Говорите мне все», пишет Екатерина 4 Октября 1764 года, «что угодно и все, что вы считаете нужным, не стесняйтесь, браните меня.... Вы не любите, чтобы вам противоречили, буду стараться, сколько возможно, согласоваться с вашим настроением; продолжайте только писать ко мне и говорить свободно»¹⁸. Екатерина требует от г-жи Жоффрен дружеского, простого обращения, просит ее забыть о различии их положений и быть ей равной. Она принимает от нее в подарок чашку, столик, которые служат ей «напоминанием о друге», сама посылает ей мех и пр., и все это запросто, по-приятельски.

Через Вольтера, Дидро и других передовых людей Запада, Екатерина вступала в сношения и покровительствовала лицам, стоявшим в близких отношениях к означенным философам и пользовавшимся у них репутацией великих или, по крайней мере, даровитых людей. Екатерина старалась привлекать их в Россию и тем поддержать славу покровительницы философии и искусства. Так, по неудачной рекомендации Дидро, Екатерина вызвала в Москву экономиста Мерсье-де-ля-Ривьера, автора книги: «De l’ordre naturel et essentiel des sociétés politiques»¹⁹. По его же более удачной рекомендации она пригласила в Петербург художника Фальконета для создания статуи Петру Великому. Екатерина смотрела на Фальконета не просто, как на художника, но как на «посланника от сословия ученых»²⁰, из которых ни с кем она не была еще знакома лично. Поэтому беседы их, при появлении Фальконета в Петербурге были очень оживленны. Свои чувства по поводу этих бесед Екатерина выразила в письме к г-же Жоффрен от 21 октября 1766 года: «г-н Вольтер мне иногда пишет», писала Екатерина, «г-н Дидеро... рекомендует своих друзей и дал мне случай приобрести человека, которому, я думаю, нет равного: это Фальконет... Если и есть художники, которые ему равны по искусству, то смело, я думаю, можно сказать, что нет таких, которых можно бы сравнять с ним по чувствам, одним словом, он задушевный друг Дидеро»²¹. Екатерина старалась установить свои отношения к Фальконету так, чтобы в них было, как можно больше простоты и меньше официальности. Она сообщает ему письма, полученные ею от Вольтера и Дидро, обменивается с ним книгами, получаемыми с Запада, очень часто посещает его мастерскую, пишет к нему письма и пр. Одним словом, Екатерина ценила в Фальконете не художественные только его дарования, и не столько художественные дарования, сколько его «чувства», те, что в нем было общего с философами, поэтому она и становилась к нему в такие же отношения, в каких стояла к этим последним²².

Если теперь выразить в немногих словах все приведенные нами свидетельства об отношениях Екатерины к французским философам, то мы должны будем сказать, что Екатерина искала их дружбы и расположения, оказывала им уважение и дружбу со своей стороны, и не упускала случая выразить свое расположение к ним и покровительство материальным вспомоществованием. В своих сношениях с философами, Екатерина хотела как-бы отрешиться от своего положения и своего трона и беседовать с ними, как с равными себе, со своими задушевными друзьями.

В уважении к французским философам, Екатерине II подражали и вельможи ее двора. Многие из них, так же как и Екатерина, вели переписку с философами и, главным образом, с Вольтером. Мы уже упоминали о том, что Шувалов предлагал Дидро через Вольтера окончить в России издание энциклопедии; Вольтер отвечал ему восторженным письмом²³. Кроме Шувалова, Вольтер переписывался с князем Голицыным, русским послом в Париже, и с графом Воронцовым²⁴. Бецкий был в переписке с Дидро, что видно из следующего места письма Екатерины к г-же Жоффрен от 21 октября 1766 года: «г-н Дидро через посредство Бецкого изливает всю чувствительность своего сердца за несколько сот верст от своего дома»²⁵. Граф Григорий Орлов пишет Ж. Ж. Руссо приглашение поселиться в его поместье и получает от него самый любезный ответ²⁶ и пр. Но, если правительственные лица Екатерининского царствования не вели такой обширной переписки с философами, как сама Екатерина, то они превзошли ее относительно личного знакомства с философами. Отправляясь за границу, русский князь, граф, офицер и вообще человек, могущий хоть сколько-нибудь претендовать на образованность и знание французского языка, считал непременной своей обязанностью завернуть в фернейский замок, место жительства Вольтера. В царствование Екатерины, потянулась целая вереница русских путешественников к фернейскому замку, как некогда из древней Руси тянулся ряд паломников на Афон или в Иерусалим, ко гробу Господню. Каждый из приближенных Екатерины считал за честь знакомство, даже простое посещение Вольтера или какого-либо другого философа. Во главе вельмож Екатерины, близких к философам, нужно поставить князя Голицына. Альфред Рембо в следующих словах выражает его отношение к передовым людям Запада: «холостяк, веселый товарищ, человек умный, он сделался другом и товарищем всех литераторов и художников»²⁷. Дидро писал о Голицыне Фальконету: «наш общий друг – князь делает неимоверные успехи, как знаток изящных искусств»²⁸. Через него велись переговоры с Фальконетом о статуе Петра Великого. Граф Шувалов во время своего путешествия, так же не миновал фернийского замка, о чем мы узнаем из письма Вольтера к Екатерине от 1766 года: «я бы желал», говорит Вольтер, «представлен быть (Екатерине) через графа Шувалова и через его супругу, с коими я имел честь провести несколько дней в своей маленькой пустыне»²⁹. Вольтера посещает князь Юсупов, и вот что Екатерина пишет ему по поводу этого посещения: «в ответ на ваши письма следует мне сказать вам, что ежели вы князем Юсуповым довольны, то и я должна ему отдать справедливость в том, что он сделанным вами приемом так же и разговорами, слышанными им в продолжение того времени, в которое он имел удовольствие вас видеть, прельщен чрезмерно»³⁰. Екатерина была довольна и поощряла своих приближенных к знакомству с философами. Так, она писала Вольтеру 8 декабря 1768 года: «поручик князь Козловской, поставил за особливую себе милость быть отправленным в Ферней, за что я им и довольна»³¹. 30 января 1772 года Екатерина писала Вольтеру: «многие офицеры наши, коих вы по снисхождению своему принимали у себя в Фернее, возвратившись в отечество, кажутся вами и вашим приемом очарованными. Поистине, государь мой! вы оказываете мне чувствительнейшие знаки вашей дружбы; вы распространяете оную даже и к нашим молодым людям, которые жадничают вас видеть и ваши разговоры слышать».³² Екатерина была даже недовольна, если кто-либо из русских проезжал мимо Фернея, не заехав к Вольтеру. Так, продолжая предыдущее письмо, она говорит следующее, по поводу подобного поступка Ф. Орлова: «может статься, вы скажете, что сама не знаю, чего желаю и о чем говорю, в рассуждении того, что граф Федор Орлов был в Женеве, но не был у вас в Фернее; однако, я его довольно журила за то, что он вместо того, чтобы ехать вас навестить, пробыл в Женеве 14 часов; а если сказать вам откровенно, то его удержала от того одна лишь пустая стыдливость. Ему кажется, что он не может с довольной свободностью на французском языке изъясняться». Кроме Вольтера русская знать была в близких отношениях и к Дидро. Мы уже видели, что с ним был коротко знаком князь Голицын. По приезде в Петербург, Дидро остановился у Нарышкиных. «Все», говорит Шугуров, «что Дидро потом рассказывал своей дочери о ласках, одолжениях, изъявлениях дружбы и уважении к нему всего семейства Нарышкиных, исполнило ее живейшей благодарностью и преданностью к каждому, кто носил их имя»³³. Княгиня Дашкова два раза была в Париже, и оба раза находилась в самых близких отношениях к Дидро³⁴. Правительственные люди Екатерининского времени были знакомы и с г-жой Жоффрен. На письме к ней Екатерины от 6 ноября 1764 года, г-жа Жоффрен сделала следующую пометку для какого-то своего друга, которому она читала это письмо Екатерины: «гадким генералом императрица называет своего любимца, генерала Бецкого, человека весьма любезного, который несколько раз был в Париже и оставался там долго. Это мой друг»³⁵. Таким образом, отношения передовых русских людей Екатерининского времени к философам были таковы же, как и отношение к ним самой Екатерины: та же дружба, то же уважение и внимательность.

Указанные нами отношения Екатерины и ее приближенных к философам, естественно вызывают вопрос о том, чем объяснить такую привязанность русской императрицы и русских передовых людей к представителям нового философского направления в Западной Европе? Откуда проистекало это уважение русских к Вольтеру, Дидро, д'Аламберу и прочим светилам Запада? Что заставляло их так упорно добиваться дружбы и расположения философов и покровительствовать им, если они подвергались стеснениям в распространении своих идей в своем отечестве? Ответ на этот вопрос естественнее всего искать в отношении Екатерины II и русских людей ее времени к самим сочинениям французских философов. Поэтому, укажем несколько фактов и свидетельств самой Екатерины об отношениях ее к произведениям французских философов.

Несколько указаний на отношение Екатерины к произведениям Вольтера мы находим в ее с ним переписке. В одном письме своем к Вольтеру, Екатерина говорит: «я просила вас за год перед сим прислать мне все, что доселе было писано моим любимым автором; а я получила в прошедшем мае месяце вместе и бюст знаменитейшего в нашем веке мужа. И та, и другая посылка принесли мне равное удовольствие. Они целые 6 месяцев составляют лучшее украшение в моей комнате и ежедневное мое упражнение»³⁶. Извещая Вольтера о посещении Петербурга Дидро и Гримом, Екатерина пишет: «они могут вам пересказать об уважении, которое я делаю Генриху IV, Генриаде и творцу, прославившему век наш еще многими другими сочинениями».³⁷ Таково было отношение Екатерины к сочинениям Вольтера.

Уважение Екатерины к идеям д’Аламбера выразилось уже в самом предложении ему быть воспитателем Павла Петровича. Очевидно, что Екатерина не решилась бы поручить д'Аламберу воспитание единственного своего сына и, притом будущего монарха обширнейшей империи, если бы считала вредными те идеи, которые она встречала в его сочинениях.

Екатерина выразила свое сочувствие и к идеям философии Дидро, предложивши ему докончить в России издание запрещенной во Франции энциклопедии. Надо заметить, что Екатерина предлагала Дидро свои услуги, будучи знакома с энциклопедией, первые тома которой она читала еще великой княгиней.

Кроме означенных философов, сочинения которых Екатерина считала украшением своего века, она читала еще сочинения Монтескье. Как высоко ценила Екатерина политические идеи Монтескье, изложенные им главным образом в сочинении «Дух законов», это открывается нам из письма ее к г-же Жоффрен от 28 марта 1785 года. В письме этом мы читаем следующее: «имя президента Монтескье, о котором вы упоминаете в своем письме, заставило меня вздохнуть; будь он жив, я не поскупилась бы.... но нет, он отказал бы мне, как... его «Дух законов» должен быть молитвенником монархов со здравым смыслом»³⁸. «Дух законов» Екатерина сделала основой своего «наказа», о чем мы узнаем из ее письма к д'Аламберу: «вы сами увидите», пишет Екатерина, посылая д’Аламберу свой «наказ», «как я для блага своего государства обокрала президента Монтескье, не упоминая о нем. Я надеюсь, что если он с того света видит мои труды, то простит литературное похищение ради блага, которое от этого произойдет для 20 мил. людей.... книга его – мой требник»³⁹.

Крое Монтескье, Екатерина руководилась еще при составлении «наказа» сочинением Беккарии «О преступлениях и наказаниях». Екатерина относилась с большим уважением к этому сочинению; когда оно было запрещено французским правительством, «как обнаруживающее неуважение к законодательству», то Екатерина назвала это запрещение преступлением и прибавила: «было бы желательно, чтобы следовали правилам г. Беккарии»⁴⁰.

Из только что представленных нами отношений Екатерины II к французским философам ее времени и их философии видно, что императрица была, в известной степени, дочерью своего времени, увлекалась произведениями философов и подчинялась их влиянию. Поэтому, нам необходимо теперь указать, как велико было влияние на Екатерину философских идей и как долго оно продолжалось. Прежде всего, влияние идей века выразилось в правление Екатерины в полной свободе мысли и слова и в гуманном обращении Екатерины с теми, с кем ей приходилось сталкиваться в жизни. Свободу слова и мысли современные Екатерине поэты воспевают в своих произведениях, как нечто небывалое, дотоле неслыханное. Державин, например, воспевает эту свободу в следующих выражениях:

Неслыханное также дело,

Достойное тебя одной,

Что будто ты народу смело

О всем и въявь, и под рукой

И знать, и мыслить позволяешь.

И о себе не запрещаешь

И быль, и небыль говорить.⁴¹

Эта же мысль о свободе мысли и слова в царствование Екатерины, высказывалась и после нее. Карамзин в статье: «О старой и новой России», говорит, что «свобода мыслей отличает царствование Екатерины от всех прежних в новой Российской империи»⁴². Просматривая переписку Екатерины с различными правительственными лицами, мы находим одно любопытное письмо ее на этот счет к генерал-прокурору, князю Вяземскому: «показано сборище, а не единый человек не назван, кто в сборище бывает.... Опять слова «богопротивные сборища» еще подлежат вопросу, а именно какие?... Следственно, не знав чего исследовать, едва ли можно учредить следствие, особливо вещей, состоящих в мыслях, а не в действиях»⁴³. Таким образом, Екатерина строго различает слова и мысли от действий, и сомневается даже в возможности учредить следствие о первых. Это различение Екатериной слов от действий, особенно ясно выражено ею в ее «наказе комиссии». В отделе об «оскорблении Величества» Екатерина говорит, что если слова считать действительным оскорблением величества, то значит, преступление нужно поставить в зависимость от перетолкований, потому что слова удобно перетолковывать всячески.⁴⁴ В следующих статьях «наказа», Екатерина говорит в том же духе о письме: «запрещают в самодержавных государствах», пишет она, «сочинения очень язвительные... весьма беречься надобно изыскания о сем далече распространять, представляя себе ту опасность, что умы почувствуют притеснение и угнетение: а сие ничего иного не произведет, как невежество, опровергнет дарования разума человеческого и охоту писать отнимет»⁴⁵. Главным побуждением для Екатерины в дозволении свободно мыслить и выражать свои мысли было, конечно, желание оживить русскую литературу, заставить русских людей мыслить и писать, а русскую публику – читать и учиться, и тем поднять уровень образованности в русском обществе. С этой же целью она дозволила заводить и вольные типографии, не подчиненные никакому контролю и имевшие право печатать книги без всякой цензуры, – типографии, которые она сама потом принуждена была уничтожить, вследствие многих злоупотреблений, проистекших от неумеренной свободы печати. Но во всем этом нельзя не видеть влияния на Екатерину идей французских философов, для которых свобода мысли и печати была всегда заветной мечтой, которые называли французское правительство варварским за запрещение печатать некоторые крайние произведения французской философии и которые постоянно воспевали Екатерину за ее позволение мыслить всем свободно.

Более всего влияние идей французской философии отразилось на «наказе» Екатерины. Мы уже указывали на то, какое большое влияние имели на Екатерину Монтескье и Беккария при сочинении ею «наказа». Посмотрим теперь, в чем выразилось это влияние. Вот что говорит о составлении «наказа» и причинах, вызвавших это составление сама Екатерина. «В первые три года царствования моего усмотрела я из прошений, мне подаваемых, из сенатских и разных коллегий дел, из сенаторских рассуждений и прочих многих людей разговоров .... что все требовали и желали, дабы законодательство приведено было в лучший порядок. И для того я начала читать, потом писать Наказ Комиссии Уложения. Два года я читала и писала, не говоря о том полтора года ни слова, последуя единственно уму и сердцу своему с ревностнейшим желанием пользы, чести и счастья империи, и чтобы довести до высшей степени благополучия всякого рода живущих в ней, как всех вообще, так и каждого особенно. Предуспев, по мнению моему, довольно в сей работе, я начала показывать по частям статьи, мной заготовленные, разным людям, всякому по его способности и, между прочими, князю Орлову и графу Никите Панину. В 1767 году, быв в Коломенском дворце, назначила я разных персон, вельми разномыслящих, дабы выслушать заготовленный наказ комиссии уложения. Тут, при каждой статье родились прения. Я дала им волю чернить и вымарать все, что хотели. Они более половины из того, что написано было мной, помарали и остался наказ уложения, как оный напечатан»⁴⁶. Вот история происхождения «наказа» Екатерины. В своем рассказе о составлении «наказа», Екатерина говорит, что она, прежде чем писать «наказ», читала; в письме своем к д’Аламберу она говорит, что, составляя «наказ», она «обокрала президента Монтескье»; мы упоминали также, что при составлении «наказа», она руководствовалась еще сочинением Беккарии. Следовательно, по крайней мере часть того, что Екатерина читала перед составлением «наказа», мы знаем. Но в ее же вышеприведенном рассказе о происхождении печатного «наказа» мы читаем, что призванные ею для слушания писанного «наказа» «различные вельми разномыслящие персоны» замарали более половины того, что она написала; следовательно, известный нам печатный «наказ» может приблизительно только свидетельствовать о влиянии на Екатерину сочинений Монтескье и Беккарии, потому что этот печатный «наказ» есть плод критики писанного «наказа» Екатерины приглашенными ею лицами. Можно даже с вероятностью думать, что критики эти уничтожили в писанном «наказе» именно то, что было в нем самого либерального и более носящего на себе следы влияния французской философии, потому что критиками этими были, вероятно, люди из высшего, правительственного, по крайней мере, дворянского класса, а в «наказе» говорилось, между прочим, о свободе крестьян, об уничтожении в судах пыток и пр., что вряд ли могло понравиться критикам «наказа», потому что между ними сторонников либерализма «наказа», вероятно, было менее, чем его противников. Но и в том виде, в каком «наказ» напечатан, он свидетельствует о значительной степени влияния на его составительницу идей французской философии. Укажем в нем то, что главным образом свидетельствует об этом влиянии.

Прежде всего, в «наказе» обращает на себя внимание его общий тон, стремление его составителя ввести в дух русского законодательства некоторую мягкость, уважение к человеческому достоинству, уничтожить пытки, отменить или, по крайней мере, смягчить крепостное право и пр., одним словом, при чтении «наказа» становится понятным, что составитель его хотел внушить кому надлежит, что законодательство и правительство существуют для общества, а не наоборот, не общество для законодательства и правительства, как было, пожалуй, до Екатерины. Вот те положения «наказа», в которых, по нашему мнению, проглядывает влияние на Екатерину философских идей. «Государь есть самодержавный», пишет Екатерина, «ибо никакая другая, как только соединенная в его особе, власть не может действовать сходно с пространством столь великого государства»⁴⁷. Как же Екатерина понимает самодержавие? В каком отношении, по ее мнению, самодержавный государь должен стоять к обществу? «Все сие» (т. е. милосердие к виновным), говорит Екатерина в «наказе», «не может понравиться ласкателям, которые по все дни всем земным обладателям говорят, что народы их для них сотворены. Однако же, мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что мы сотворены для нашего народа»⁴⁸. Такое понятие об отношении государя к подданным совершенно новое и неизвестное русским монархам до Екатерины; оно именно в духе французской философии.

Читающий отдел «наказа» о наказаниях, встречает очень много воззрений, совершенно неизвестных до-Екатерининскому времени. Общий характер этого отдела – самое гуманное отношение к преступнику. Екатерина желает внушить членам комиссии, что преступник не теряет человеческого достоинства, и потому с ним надо обращаться, как с человеком. «Любовь к отечеству», говорит Екатерина, «стыд и страх поношения суть средства укротительные и могущие воздержать множество преступлений»⁴⁹. «Последуем природе, давшей человеку стыд вместо бича, и пускай самая большая часть наказания будет бесчестие, в претерпении наказания заключающееся».⁵⁰ Вообще, Екатерина проводит ту мысль, что должно больше действовать на совесть человека, чем на его тело, так что «все наказания», говорит она, «которыми тело человеческое изуродовать можно, должно отменить»⁵¹. Вот начало в русском законодательстве идеи об уничтожении телесного наказания, заимствованной Екатериной из сочинения Беккарии «о преступлениях и наказаниях».

Дальнейшее развитее этой мысли, о неуместности телесных наказаний, мы встречаем в отделе «наказа» о пытках. Екатерина ставит вопрос: «пытка не нарушает ли справедливости и приводит ли она к концу, намереваемому законами»⁵², и в ответах на этот вопрос шаг за шагом опровергает все основания, приводимые в защиту необходимости пыток. Она доказывает, что пытка нарушает справедливость, потому что «человека не можно почитать виновным прежде приговора судейского и законы не могут его лишить защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные»; если же это будет доказано, то преступника должно наказывать не иначе, «как положенным в законе наказанием». Пытка неуместна и потому, что человек под влиянием нестерпимой боля рад сказать на себя неправду, лишь бы освободиться от мучений: «посему пытка есть надежное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение и оправдать беззаконного, на силы и крепость свою уповающего»⁵³. Следовательно, пытка не только не приводит к цели, но скорее удаляет от цели, мешает правосудию отличить виновного от невинного. Екатерина приводит еще несколько доказательств неуместности пыток, но для нас важен сам характер ее воззрений, а потому мы ограничимся только приведенными. Относительно понятия Екатерины о пытках не может быть сомнения, что оно есть простое приложение ей уже готовых понятий, заимствованных у Беккарии.

В «наказе» Екатерины есть отдел «о размножении народа в государстве», в котором она говорит о причинах малолюдности России, об отношении крестьян к помещикам и вообще о положении крестьянства. Этот отдел важен для нас в том отношении, что Екатерина проявляет в нем стремление ограничить крепостное право и власть помещиков над крестьянами. Можно с вероятностью думать, что этот отдел в писанном «наказе» Екатерины был полнее, и в нем гораздо решительнее осуждалось крепостное право. Основанием для этого предположения служит то обстоятельство, что в царствование Екатерины сильно был возбужден вопрос об уничтожении крепостного права. Княгиня Дашкова, например, во время своего первого пребывания в Париже, имела разговор с Дидро о крепостном праве в России. Дидро «в интересах образования крестьян и развития народного богатства в России» настаивал на уничтожении крепостного права, княгиня же Дашкова горячо отстаивала крепостное право на том основании, что оно служит «единственным источником благосостояния и доходов помещиков» и что образование служит не результатом, а источником свободы⁵⁴. Вольное экономическое общество, находившееся под особенным покровительством императрицы, предлагает «на публичное решение» вопрос о крепостном праве в России и присуждает награду за сочинение, в котором крепостное право осуждалось⁵⁵. Но, если княгиня Дашкова, самая образованная и либеральная женщина Екатерининского времени, горячо стояла за крепостное право, то чего же нужно было ожидать от других помещиков, менее образованных и либеральных? Поэтому можно думать, что при чтении писанного «наказа» уничтожены были все слишком либеральные идеи о крепостном праве, навеянные на Екатерину от Дидро, Монтескье и других философов. Но и в том виде, в каком этот отдел дошел до нас в печатном «наказе», он сохраняет еще на себе значительную долю влияния философии. Говоря о бзземельности крестьян и о вреде отсюда проистекающем, Екатерина предлагает следующее средство к устранению этого вреда: «в таких обстоятельствах надлежало бы во всем пространстве той земли (находящейся во владении «начальных граждан» или государя) делать то, что Римляне делали в одной своего государства части.... разделить земли всем семьям, которые никаких не имеют; подать им способы вспахать оные и обработать»⁵⁶. Мысль о наделении крестьян землею собственно вела к мысли об освобождении крестьян от власти помещиков, по крайней мере, к ограничению их зависимости от последних. В другом месте Екатерина выражает желание ограничить власть помещиков над крестьянами в другом отношении, – именно стремится ограничить влияние помещиков на семейные отношения крестьян. «Обыкновенно в узаконениях положено», пишет она, «отцам сочетавать союзом брачным детей своих. Но что из сего выйдет, если притеснение и сребролюбие дойдут до того, что присвоят себе неправильным образом власть отцовскую? Надлежало бы еще отцов поощрять, чтобы детей своих браком сочетавали, а не отымать у них воли сочетавать детей по их личному усмотрению»⁵⁷. Действительно, одним из крупных злоупотреблений крепостным правом было присвоенное помещиками право дозволять браки своим крестьянам только по своему усмотрению, что они обратили в источник доходов. Поэтому заслуживает полного сочувствия стремление Екатерины смягчить гнет помещичьего произвола в отношении крестьян.

Есть еще один, последний отдел «наказа», который обнаруживает влияние на Екатерину идей философии, отдел этот озаглавливается так: «правила весьма важные и нужные». В первых трех статьях этого отдела мы находим следующие мысли: «в столь великом государстве, распространяющем свое владение над столь многими разными народами, весьма бы вредный для спокойствия и безопасности своих граждан был порок – запрещение или не дозволение их различных вер. И нет подлинно иного средства, кроме разумного, иных законов дозволения, православной нашей верой и политикой не отвергаемого, которым бы можно всех сих заблудших овец паки привести к истинному верных стаду. Гонение человеческое умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самые жестоковыйные сердца»⁵⁸. Вопрос о веротерпимости был, можно сказать, самым модным вопросом во французской философии. Философы постоянно и настоятельно проводили мысль, что преследовать за религиозные верования нелепо. Этого вопроса постоянно касаются в своей переписке и Екатерина, и Вольтер. Вот те идеи «наказа», которые явились в нем, по нашему мнению, вследствие влияния на Екатерину идей французской философии.

Но «наказ» был юношеским произведением Екатерины, писан был в пору ее действительного увлечения философскими идеями, когда Екатерина еще плохо знала жизнь и жила по прочитанным ею книгам. Поэтому-то на нем так сильно и отразилось влияние философских идей. Но, как скоро Екатерина столкнулась с жизнью и увидела, что те истины, который считаются философами за непреложные атомы, совершенно непригодны к тому, чтобы посредством введения их в житейские отношения можно было сделать счастливыми своих поданных, она оставила философов, как поклонница их учения, и поддерживала с ними переписку только для того, чтобы через них возвещать Европе о своей славе. Относительно же внутренней политики и законодательства, Екатерина стала на русскую почву, избрала своим идеалом политику Петра Великого и деятельно ее продолжала. В самом деле, какая из либеральных идей «наказа» вошла в жизнь при Екатерине? Крепостное право не только осталось, но сфера его была даже значительно расширена; сфера пыток, хотя и была ограничена, но окончательно пытка не была уничтожена в судебной практике, хотя против нее Екатерина особенно сильно вооружалась в своем «наказе»; так что, в конце концов, «наказ» Екатерины оказался сплошной фразой без приложения на деле. Охлаждение Екатерины к философам и их идеям видно из ее дел и некоторых ее отзывов, которые не могли дойти до слуха западных проповедников. Возьмем, например, идею французских философов о веротерпимости. Нельзя не заметить, что этой любимой идеей философов Екатерина пользовалась для целей чисто политических, в видах пользы государства. Так, известно, что она вызывала из-за границы русских раскольников, предоставляла им разного рода льготы, освобождала их на несколько лет от податей; но это она делала вовсе не по принципу веротерпимости, а единственно в видах заселения малонаселенных южнорусских губерний. В видах так же политических, Екатерина позволяла своим подданным из магометан строить мечети; об этом мы читаем в «дневнике» Храповицкого под 17 Декабря 1786 года следующее замечание: «при разговоре с генерал-прокурором о мечетях, на границе для киргизов построенных, и о повелении, данном для печатания корана, сказано, что сделано сие не для введения магометанства, но для приманки на уду»⁵⁹. Насколько Екатерина далека была от веротерпимости в смысле французской философии к концу своего царствования, это видно из заметки ее относительно стараний Неаполитанского двора выдать за Константина Павловича одну из дочерей Неаполитанского короля: «они не знают еще», писала Екатерина, «что греческая вера должна быть исповедуема искренно и без затаенных мыслей, что латинское или греко-латинское наследие, покуда я жива, никогда не будет допущено, что никакой латинский наставник не получит доступа в мою семью» и пр.⁶⁰ В какие отношения стала Екатерина к философам с того времени, как поняла неприложимость их идей к жизни, это особенно ясно выражается в ее отзывах о том, какое впечатление производили на нее беседы с Дидро. «Дидро», говорила она, «рассуждает иногда, как столетний старец, а иногда как десятилетний ребенок»⁶¹. Еще полнее и определеннее выражается отношение Екатерины к идеям Дидро в разговоре ее с Сегюром, записанном этим последним. «Я долго и часто с ним (Дидро) беседовала», рассказывает Екатерина Сегюру, «но более с любопытством, чем с пользой. Если бы я послушалась его, то пришлось бы перевернуть в моем государстве законы, администрацию, политику, финансы – уничтожить все и заменить несбыточными теориями. При всем том, так-как я более слушала его, чем говорила, то, взглянув на нас со стороны, можно было бы принять его за строгого наставника, а меня за покорную его ученицу. По всей вероятности, и ему самому так думалось, ибо по прошествии некоторого времени, заметив, что в управлении моем не последовало никаких великих нововведений, которые он мне советовал, он с некоторым неудовольствием оскорбленной гордости выразил мне свое удивление. Тогда я откровенно сказала ему: «господин Дидро! Я с большим удовольствием слушала все что вы говорили мне по внушению вашего блестящего ума; но со всеми вашими великими началами, которые я понимаю отлично, хорошо писать книги, а худо действовать. Во всех своих планах преобразований вы забываете различие наших положений. Вы имеете дело с бумагой, которая все терпит: она гладка, послушна вам и не представляет препятствий ни воображению, ни перу вашему; между тем как я, бедная императрица, имею дело с людьми, которые чувствительнее и щекотливее бумаги». С того времени он говорил со мной только о литературе: политика исчезла из наших бесед»⁶². Поэтому, не совсем грешит против истины отзыв о Екатерине Мирабо: «Екатерина», писал он, «выкрадывает из всех знаменитых умов своего времени, чтобы писать те или иные фразы, которые никогда не были в ей сердце, что постоянно подтверждается ее администраций и ее поведением».⁶³

После этого возникает вопрос: что же заставляло Екатерину поддерживать с философами самые близкие отношения и писать им часто очень заискивающие письма? На этот вопрос Екатерина сама дала следующий ответ какому-то духовному лицу через Храповицкого: «вы можете ответствовать святителю», писала она Храповицкому, «что менее всего ожидать надлежало благотворительной руке от святительской особы, осыпанной, отличенной и возведенной щедростью и щедротами, безрассудный толк известной переписки, ... понеже сама собою та переписка весьма невинна, и в такое время, когда тот восьмидесятилетний старик (Вольтер) старался своими, во всей Европе жадно читаемыми, сочинениями прославить Россию, унизить врагов ее и удержать деятельную вражду своих соотчичей, кои тогда старались распространить повсюду язвительную злобу против дел нашего отечества, в чем и преуспел. В таком виду и намерении письма, писанные к безбожнику, кажется, не нанесли вреда ни церкви, ни отечеству»⁶⁴. Таким образом, философы делались уже не учителями Екатерины, а провозвестниками ее дел, и только.

Что касается, в частности, до влияния философских идей на отношение Екатерины к духовенству, то в первые годы ее царствования, в пору ее увлечения философией, пожалуй, можно указать некоторые следы этого влияния. Известно, что философам XVIII века духовное лицо представлялось не иначе, как олицетворением крайнего невежества, представителем фанатизма и суеверий, сознательно удерживающим народ в заблуждениях в неведении философской истины, чтобы лучше господствовать над ним. Нечто подобное мы встречаем и в отзывах Екатерины о духовных лицах, в первые годы ее царствования. Так, в письме к Вольтеру от 17 ноября 1766 года, Екатерина делает следующий отзыв о Димитрии Сеченове: «Димитрий, митрополит Новгородский, ни гонитель, ни фанатик... он гнушается предложения о двух властях»⁶⁵. Очевидно, здесь под двумя властями разумеются светская и духовная власть. Очевидно также, что Екатерина с похвалой и, пожалуй, похвальбой, указывает Вольтеру на то, что в России есть духовные лица, которые согласны на подчинение светскому правительству духовной власти. Или вот какой взгляд на духовенство высказала Екатерина в инструкции, данной в 1764 году графу Румянцеву при назначении его малороссийским генерал-губернатором: «тамошние епархиальные архиереи, хотя обязаны по должности звания своего о наблюдении закона Божия в силе духовного Регламента, однако же,... надлежит и вам искусным образом присматривать за ними и их подчиненными, дабы различными закоснелого в них властолюбия ухищрениями, не выступали они из надлежащих сана своего пределов, простирая иногда власть свою духовную над мирскою, иногда же рассеивая в народе простом и суеверном разные их намерениям полезные, общему же покою предосудительные плевелы под видом закона Божия и благочестия»⁶⁶. Но, если принять во внимание, что самая замена патриаршей власти синодальной, была уже подчинением духовной власти светскому правительству и что, следовательно, подчинение это, ко времени Екатерины, было уже фактом, то стремление Екатерины держать в своих руках духовную власть будет понятно без всякого влияния на нее философских идей. Общий же характер отношений Екатерины к духовенству не имеет ничего общего с отношением к духовенству философов XVIII века.

Изобразив правительственный характер императрицы Екатерины II, представим, насколько для нас будет возможно, личный и правительственный характер ее преемника, императора Павла Петровича, и отношение его к своей матери и ее правлению, которое, по нашему мнению, много помогало образованию в Павле такого именно характера, какой он имел.

Некоторые из участников переворота 1762 года, имели в виду возвести на престол малолетнего сына Петра III, великого князя Павла Петровича, Екатерину же сделать только правительницей до его совершеннолетия. Но не то вышло на самом деле. Екатерина сама заняла престол не только тотчас после переворота, но и удержала его за собою в продолжении 34 лет до самой своей смерти. Какое же положение в отношении к управлению государством занимал в этот продолжительный период времени великий князь, Павел Петрович? Имел ли он в своем заведывании какую-либо часть управления, или совершенно был устранен от него? Современник изучаемого нами времени, очень долго вращавшийся при дворе и потому лично наблюдавший совершавшиеся при нем события, генерал Саблуков, передает нам очень много интересных и важных подробностей о частной жизни великого князя Павла Петровича, и об отношении его к своей матери. «Павел Петрович», читаем мы в записках Саблукова, «будучи великим князем, и его супруга имели великолепный апартамент в зимнем дворце и другой в Царскосельском. Тут происходили их выходы и приемы, тут же давали они весьма пышные обеды, вечера и балы и в этих случаях оказывали своим гостям чрезвычайную любезность. Все высшее чиновники их двора, так же как и прислуга, принадлежали к штату императрицы.... и все издержки уплачивались из кабинета. Императрица Екатерина обыкновенно сама весьма милостиво принимала участие в приемах своего сына и после первого выхода радушно присоединялась к обществу, не допуская соблюдения этикета, установленного при собственном ее дворе»⁶⁷. Далее, говоря о Гатчине, имении великого князя, и Павловске, имении великой княгини, Саблуков прибавляет: «в этих двух имениях великий князь и великая княгиня обыкновенно проводили большую часть года одни за изъятием своих дежурного камергера и гофмаршала. Тут великий князь и княгиня не принимали никого, разве по особым приглашениям».⁶⁸ Это обстоятельство, что Павел Петрович большую часть года проводил в Гатчине и Павловске, объясняется именно тем, что он совершенно удален был от дел правления. Гатчина составляла для Павла особое государство, в котором он мог делать какие угодно распоряжения, и в котором он был полновластным государем; но, как скоро он выезжал за пределы Гатчины, он вступал уже в чужое государство, к управлению которого он не имел никакого отношения. Этим-то отстранением Павла от участия в управлении государством, и объясняются те отношения, которые существовали между ним и Екатериной.

Отношения Павла к матери были самые натянутые, лишенные всякого участия и взаимности. Сказав об участии, какое Екатерина принимала в вечерах и балах, устраивавшихся великим князем, Саблуков замечает: «Великий князь Павел Петрович по наружности постоянно оказывал своей матери глубочайшее уважение, хотя всем было известно, что он не разделял тех чувств любви, благодарности и удивления, которые к ней питал русский народ».⁶⁹ Насколько было мало доверия и откровенности между Екатериной и Павлом, видно из того, что, записав в 1783 году разговор свой с Екатериной о кандидатах на польский престол, Павел сделал следующую помету: «доверенность мне многоценна, первая и удивительна».⁷⁰ Недоверчивость Екатерины по отношению к Павлу Петровичу, особенно ясно открывается из очень интересной их переписки, напечатанной в 8 томе «Русской Старины». В 1787 году, Турция объявила России войну. Воспользовавшись этим случаем, Павел Петрович просил императрицу позволить ему отправиться волонтером в армию для ознакомления с военным делом. На эту просьбу великого князя от Екатерины последовал решительный отказ под разными предлогами: Екатерина писала Павлу, что время кампании, т. е. осень, неудобно для того, чтобы он присутствовал в армии, что среди войск свирепствуют заразительные болезни, что великий князь своим присутствием в армии слишком стеснит фельдмаршалов и что, наконец, он не может извлечь из этой кампании ничего полезного для себя, потому что она будет очень коротка и будет заключаться только в обороне собственных границ от вторжения неприятеля. Но, великий князь во второй раз просит императрицу о том же; последняя дала ему свое согласие на его отъезд в армию, но поставила такие препятствия для этого отъезда, что он сделался невозможным: сначала она не согласилась отпустить с ним великую княгиню, а потом, узнав о беременности последней, решительно отказала Павлу в позволении ехать в армию на том основании, что его отъезд мог обеспокоить великую княгиню и произвести весьма худые в ее положении последствия»⁷¹. Только в последних числах июля 1788 года ему позволено было отправиться в Финляндию в немногочисленную армию против шведов, где ему пришлось участвовать в одной рекогносцировке которой все дело и ограничилось, потому что Екатерина скоро отозвала великого князя из Финляндии, узнавши о желании шведского князя Карла, сблизиться с ним⁷². Таким образом, Екатерина не допустила своего сына до армии.

Такое же не расположение и недоверие было и между дворами императрицы и великого князя, из которых каждый жил своей особой, не имевшей ничего общего с другим двором, жизнью, хотя внешний состав их был один и тот же. Отношения между большим и малым дворами, Саблуков описывает так: «я уже упомянул о том», говорит он, «что двор великого князя был составлен из лиц, принадлежавших так же ко двору императрицы, так что все происходившее в Гатчине, тотчас становилось известным при большом дворе и в обществе, и будущность, ожидавшая Россию, подвергалась немалым толкам и резкой критике. Но, великий князь, с другой стороны, был восходящей звездой того времени, и не было недостатка в услужливых личностях, готовых передавать ему о невыгодном впечатлении, производимом при дворе императрицы его странными распоряжениями на которые он, со своей стороны, смотрел, как на важные улучшения.⁷³ Далее ему доносили о многих злоупотреблениях, действительно существовавших в разных отраслях управления, а мягкость и материнский характер Екатерининского управления представляли в самом невыгодном свете Павлу; по природе вспыльчивый и горячий, он кроме того, был очень раздражен своим отстранением от престола, который, согласно обычаю посещенных им иностранных дворов, он считал своим законным достоянием. Всем стало известно, что он с каждым днем нетерпеливее и резче порицает правительственную систему матери... Екатерина, со своей стороны, не могла думать без страха о том, что важное государство, выдвинутое ею столь быстро на путь благоденствия, славы и образованности, остается после нее без всяких гарантий прочного существования, в особенности в такое время, когда «комитет общественной безопасности» заставлял дрожать на престолах почти всех монархов Европы и потрясал старинные учреждения в самых их основаниях».⁷⁴ Понятно, что недовольство своим положением было очень естественно для великого князя именно вследствие совершенного отстранения его от дел правления.

Вот каковы были отношения между Екатериной и Павлом. При таких отношениях между матерью-императрицей и сыном наследником престола нисколько не удивительно, что последний, по словам Болотова, сделавшись государем, во всем находил «непорядки и упущения»; и понятно, почему Болотов, рассказывая о первых днях царствования Павла, очень часто повторяет: «то-то побудило государя о уменьшении сего зла возможнейшим образом стараться»; или «восхотел он оказать публично, что он таких беспорядков терпеть никак не хочет».⁷⁵

Относительно воспитания Павла Петровича, Саблуков говорит следующее: «не следует думать, что раннее воспитание великого князя было небрежно; напротив того, Екатерина конечно употребила все, что в силах человеческих, дабы дать своему сыну воспитание, которое сделало бы его способным и достойным царствовать над обширной Российской империей. Граф Панин, первый государственный человек своего времени, уважаемый и дома, и за границей за честность, высокую нравственность, искреннее благочестие и отличное образование, был воспитателем Павла. Сверх того, Его Императорское Высочество имел лучших наставников того времени, из которых многие были иностранцы, пользующиеся почетной известностью в литературном мире, в особенности занялись его религиозным воспитанием. Павел знал в совершенстве языки славянский, русский, французский и немецкий, имел некоторые сведения в латинском, был хорошо знаком с историей, географией и математикой, говорил и писал весьма свободно и правильно. Два помощника содействовали главным образом графу Панину в воспитании великого князя: Сергей Плещеев, капитан флота и барон Николай, Страсбургский уроженец».⁷⁶ В более умеренном тоне говорит о воспитании Павла Петровича английский посланник при Петербургском дворе, Джемс Гаррис, в депешах к герцогу Суффолку: «он (т. е. Павел)», говорит Гаррис, получил от графа Остервальда весьма основательное понятие о внутреннем управлении этой страны, а от графа Панина порядочное знание новейшей истории Европы. Второстепенные учителя преподавали ему искусства, и некоторые усилия были употреблены с целью ознакомить его с философскими учениями. Однако, он мало воспользовался этими стараниями. Так-как от природы он был неловок и угловат в манерах, то большая часть его времени была употреблена на изучение танцев, верховой езды и французского разговора, вследствие чего он во всех этих предметах достиг значительной степени совершенства. Я бы не отдал должной справедливости его наставникам, если бы не упомянул, что они не внушили ему ложных понятий, но напротив того, были очень внимательны к его нравственности, и я твердо убежден, что их наставления исправили много природных недостатков и, что, благодаря их попечениям, он сделался гораздо лучшим человеком, чем бы оказался предоставленный самому себе».⁷⁷ Ко всему этому нужно еще прибавить, что законоучителем великого князя был Платон, образованнейшее духовное лицо своего времени, известный своей ученостью даже за границей.

Между наставниками Павла Петровича, следует еще упомянуть о Порошине, цель которого при воспитании великого князя «состояла в том, чтобы внушить ему горячую, беспредельную любовь к России, уважение к русскому народу, к знаменитым деятелям его истории»⁷⁸. В дневнике Порошина, веденном им при дворе, постоянно приводятся его разговоры со своим воспитанником, посредством которых он старался выставить на вид все хорошее, замечаемое в русском человеке. Он не скрывал от великого князя и недостатков русских людей, но, указывая на них, старался внушить наследнику престола, что его обязанность исправить эти недостатки русского общества. Несмотря на все это, воспитание Павла Петровича не лишено было некоторых недостатков. Так, из дневника Порошина мы узнаем, что он часто читал великому князю крайние произведения французской философии и выставлял их, как образец совершенства,⁷⁹ что Панин часто допускал в присутствии великого князя довольно вольные разговоры и т.п.

Таково было воспитание великого князя; постараемся теперь изобразить его характер, как плод его воспитания и указанных выше его отношений к матери. Говоря о воспитании Павла Петровича, Саблуков замечает: «в особенности занялись его религиозным воспитанием, и Павел до дня своей смерти был очень набожен. Еще ныне показывают места, на которых он имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в одинокую молитву, и часто обливаясь слезами: паркет положительно протерт в этих местах. Офицерская комната при карауле, в которой я сидел, когда бывал дежурным в Гатчине, была рядом с его частным кабинетом, и я нередко слышал вздохи императора Павла во время его молитвы».⁸⁰ Эта набожность заметна была в Павле еще в детских летах. Еще в царствование Елизаветы, его приучили к соблюдению постов, и когда в начале царствования Екатерины ему запретили по болезни соблюдать пост, то он был очень этим недоволен. Порошин под 28 числом Марта понедельника страстной недели 1765 года, сделал в своем дневнике следующую заметку: «весьма опечален был (Павел), что мясо есть велел Никита Иванович. Уволен на всю неделю от учения, радость превеликая. – Рыбу есть со середы, радость же».⁸¹ Болотов в числе «достопамятных деяний императора Павла» помещает и стремление его поддержать уставы православной церкви и уважение к постам. По его словам, Павел «дабы более в сем достохвальном намерении своем успеть, не только в пост, но и в среды и в пятницы, не велел и на собственный свой стол подавать ничего иного, кроме рыбы, на тот конец, чтобы смотря на него и другие тоже делали».⁸² Другой похвальной чертой Павлова характера была неподкупная честность и справедливость. «Павел», говорит Саблуков, «был человек доброжелательный и великодушный, склонный прощать обиды, готовый каяться в своих ошибках, любитель правды, ненавистник лжи и обмана, заботлив о правосудии и гонитель всякого злоупотребления власти, в особенности лихоимства и взяточничества».⁸³ Эти черты Павлова характера обнаружились тотчас по восшествии его на престол. Так, и Саблуков, и Болотов единогласно свидетельствуют, что Павел, сделавшись государем, для поддержания правосудия объявил, что каждый может подавать свои прошения на его имя и для этого «во дворце устроено было обширное окно, в которое всякий и всякая могли бросать свои прошения. Это окно было в нижнем этаже под одним из коридоров дворца, и император сам хранил у себя ключ от той комнаты, и никогда не упускал отправиться в нее каждое утро в семь часов собирать прошения, собственноручно их помечал, и затем прочитывал их, или заставлял одного из своих статс-секретарей прочитывать их себе вслух. Его отзывы или решения на эти прошения всегда были либо написаны, либо подписаны им, и затем сообщены печатно просителю посредством газет, и это без замедления».⁸⁴ Этим путем обнаружилось очень много злоупотреблений и несправедливостей, и «в таких случаях Павел был непреклонен: никакие личные или сословные соображения не могли избавить виновного от наказания».⁸⁵ «Все, знававшие государя еще великим князем», говорит Болотов, «уверяли о нем, что он отменно жаловал и любил, если кто ему в чем чистосердечно признавался, напротив того, не мог терпеть лукавства и запирательства».⁸⁶ «Павел», говорит Саблуков, «был весьма склонен к романтизму и любил все то, что имело рыцарский оттенок.... Об императоре Павле говорят, как о человеке, лишенном всяких любезных качеств, всегда мрачном и раздражительном. Характер его был вовсе не таков. Он не хуже всякого другого понимал и ценил шутку, только бы она не была внушена недоброжелательством к нему или каким-либо подобным побуждением... Павел был исполнен остроумия, юмора и живости и всегда отличал особым вниманием тех, которые блистали теми же качествами».⁸⁷ К хорошим чертам Павлова характера, можно отнести еще любовь его к порядку и точности во всем. Болотов рассказывает, что император Павел установил строгий порядок в распределении своего времени, начиная с 5 часов утра, когда он вставал, и до 8 часов вечера, когда ложился спать, и строго держался этого порядка⁸⁸.

Перечислив похвальные черты Павлова характера, Саблуков замечает: «к несчастью, все эти добрые и похвальные качества становились совершенно бесполезными и для него, и для государства, вследствие совершенного отсутствия меры, крайней раздражительности и неразумной и нетерпеливой требовательности безусловного повиновения. Малейшее колебание в исполнении его приказаний, малейшая неправильность по службе, влекли за собой строжайший выговор и даже наказание, и это без всякого различия лиц. На Павла не легко было иметь влияние, ибо, считая себя всегда правым, он весьма упорно держался своих мнений, и он был до того раздражителен и так легко приходил в гнев от малейшего противоречия, что часто казался совершенно вне себя. Он вполне сознавал это и глубоко этим огорчался, оплакивая собственную вспыльчивость, но не имел достаточно силы воли, чтобы победить себя» .... «Обыкновенно, когда подвергался наказанию кто-либо известного имени, все прочие, носящие то же имя, так же подвергались опале»⁸⁹. Нетерпеливость и упорство в своих мнениях заметны были в Павле еще в детстве. Порошин говорил о нем: «Его Высочество имеет за собой недостаточек, всем таким людям свойственный, которые более привыкли видеть хотения свои исполненными, нежели к отказам и к терпению. Все хочется, чтобы делалось по нашему. А нельзя сказать, чтобы все до одного наши желания таковы были, на которые бы благоразумие и об общей пользе попечение всегда согласиться дозволяло»⁹⁰. Особенно много приходилось терпеть от вспыльчивости Павла военным людям, так-как он находил великое удовольствие в военных упражнениях, и главное свое внимание обратил на войско. Нужно заметить, что в военном деле Павел был поклонником Фридриха Великого, до крайности увлекался «прусской дисциплиной, выправкой, мундирами, киверами и т. д. и т. п., словом всем, что напоминало о Фридрихе Великом. Павел подражал Фридриху в одежде, в походке, в посадке на лошади»⁹¹. Поэтому тотчас по восшествии па престол, Павел ввел в русское войско прусскую дисциплину и прусские мундиры. Велено было всем обмундироваться сообразно новым требованиям и усвоить ордены прусской выправки, как можно скорее. Но, так-как русское войско никогда не было расположено к немецкой дисциплине, то следствием распоряжений Павла было то, что «в несколько недель 60 или 70 офицеров оставили полк» (конногвардейский)⁹². К числу недостатков Павлова характера нужно отнести и доведенную им до крайности требовательность относительно безусловного исполнения часто мелочных его распоряжений. Так, например, уже в ночь смерти Екатерины, Павлом были изданы полицейские распоряжения такого характера: «офицерам запрещается ездить в закрытых экипажах, а дозволяется только ездить верхом, либо в санях или дрожках». В довершение того был издан ряд полицейских приказов, предписывающих «всякому носить пудру, косичку или гербейтель и запрещающих ношение круглых шляп, высоких сапогов, панталон, а так же завязок на башмаках или culottes; и тут, и там следовало носить пряжки, волосы следовало зачесывать назад, а отнюдь не на лоб; экипажам и пешеходам велено было останавливаться на улицах при встрече с императорской фамилией; сидящие в экипажах должны были выходить, чтобы отвесить свой поклон»⁹³. Таковы были достоинства и недостатки Павлова характера.

Изобразивши личный и правительственный характер Екатерины II и ее преемника на русском престоле, императора Павла I, посмотрим, насколько тот и другой обнаружился в их отношениях к духовенству.

Начиная исследование о характере отношений Екатерины II и Павла I к духовенству, естественно прежде всего остановиться на их отношениях к высшим иерархическим лицам, как стоящим во главе духовенства. Но, с другой стороны, определить отношение светской власти к высшим иерархическим лицам необходимо прежде всего и потому, что в этих отношениях светского правительства к высшим слоям духовенства лучше всего и прежде всего должно выражаться стремление светского правительства по отношению к духовенству. – Еще с Петра Великого все высшие и самый видные архиерейские кафедры стали отдаваться малороссам, воспитанникам Киевской академии. Это предпочтение архиереев из малороссов великорусским архиереям продолжалось во всю первую половину XVIII века. Оно достигло высшей степени своего развития в первые годы царствования Елизаветы Петровны, у которой «и духовник, и фаворит были из хохлов»⁹⁴. Но, уже в царствование Елизаветы Петровны, последовало и ограничение исключительного сосредоточения духовной власти в руках малороссов. В 1754 году издан был указ, чтобы св. Синод представлял в архиерея и архимандрита не одних малороссов, но и великороссов⁹⁵. Чем же объяснить это ограничение монополии духовной власти малороссиян? Для объяснения этого следует обратить внимание на дух и стремления иерархов, вышедших из Киевской академии. «Еще при Петре», говорит г. Знаменский, «направление малороссийских иерархов признавалось близко солидарным с «папистским духом». Воспитанные преимущественно на латинских богословах, они невольно усвоили у последних большую или меньшую долю известного рода клерикальных воззрений на церковь и ее отношение к государству. После Феофана Прокоповича, которого так любил и возвышал Петр, киевские ученые не выставили из своей среды ни одного такого же ревнителя государственных интересов и пособника царской власти, напротив, в 1740-х годах устами Амросия Юшкевича и Арсения Мацеевича, успели высказать свои церковно-государственные понятия в таком направлении, которое рассердило даже такую благочестивую государыню, как императрица Елизавета»⁹⁶. В силу своих клерикальных стремлений, малороссы зорко следили за тем, чтобы не выпускать власть из своих рук и не дозволять выдвигаться на вид великорусским иерархам. Но, такое отношение малороссов к великороссам, естественно, должно было вызвать между ними борьбу. Исход этой борьбы зависел от того, на чью сторону станет светское правительство. Мы уже сказали, что до половины XVIII века правительство стояло на стороне малороссов и только в 1754 году издан был указ, ограничивавший их исключительное преобладание на иерархических постах. Но сразу указ не мог, конечно, изменить совершенно течение дел; малороссы, естественно, не вдруг отказались от своего первенства. И мы действительно видим, что еще в 1703 году, когда нужно было представить двух кандидатов на Тверскую кафедру, член св. Синода, малоросс Симон Тодорский, настоял, чтобы из двух кандидатов, Гавриила Петрова и Феофила Игнатовича, первым был представлен малоросс Феофил. Но час господства малороссийских архиереев пробил со вступлением на престол Екатерины II. Из инструкции, данной Румянцеву, мы уже знаем, что Екатерина недоверчиво относилась к малороссийским иерархам. Посмотрим же, как Екатерина определяла состав высшей иерархии по восшествии своем на престол.

При восшествии Екатерины на престол все почти видные иерархические места занимали все еще малороссы. Петербургским архиепископом был малоросс, Вениамин Пуцек-Григорович, московским митрополитом – малоросс, Тимофей Щербатский; Крутицким архиепископом малоросс же Амвросий Зертис-Каменский; Казанским тоже малоросс, Гавриил Кременецкий, и только архиепископом Новгородским был великоросс, Димитрий Сеченов, да и тот перед восшествием Екатерины на престол был близок к лишению сана за противодействие секуляризации церковных имений. С восшествием Екатерины на престол, положение Димитрия Сеченова изменяется. Он занимает самое видное и близкое к императрице место, получает от нее сан митрополита и 1 тыс. душ крестьян. Мы видели уже, как отзывалась о нем Екатерина в письмах к Вольтеру. Она писала, что Димитрий «ни фанатик, ни гонитель, противник мнения о двух властях». Этими-то качествами он и понравился Екатерине; ей именно нужны были такие люди, которые вполне ей сочувствовали бы и содействовали в ее предприятиях. «Придворная среда», говорит г. Знаменский, «сильно повлияла на Димитрия и сообщила ему свои типические свойства: уклончивость, уступчивость перед сильными мира, стремление во всем приноравливаться ко вкусу императрицы, дорожить фавором»⁹⁷. Эти-то свойства и снискали Димитрию расположение императрицы, которым он пользовался до самой своей смерти: он был председателем комиссии о церковных имениях, представителем от св. Синода в комиссии о сочинении проекта нового Уложения, главным судьей над Арсением Мацеевичем.

Вторым из великорусских духовных лиц, выдвинувшихся на вид, был Гедеон Криновский. Еще в 1754 году, он был сделан придворным проповедником по рекомендации Шувалова и в этой должности оставался в Петербурге до самой смерти Елизаветы Петровны, хотя в 1758 году сделан был настоятелем Троицкой Сергеевой Лавры. По восшествии Екатерины на престол, Гедеон сделан был епископом Псковским, но опять задержан в Петербурге, как один из деятельнейших членов св. Синода, для осуществления реформы относительно монастырских имений. Как человек, получивший все от светской власти, обласканный ею и выдвинутый вперед, получивший от нее и свою славу, и высокое положение, и богатство, Гедеон, естественно должен был крепко держаться за эту власть и являться поборником ее стремлений, каким он действительно и был до самой своей смерти.

Эти два архиерея из великороссов являлись впоследствии постоянными покровителями даровитых воспитанников московской академии и старались выдвинуть их вперед на иерархические места, чтобы доставить великороссам первенство над малороссами. Еще до восшествия Екатерины на престол, Гедеон, как настоятель Троицкой Лавры, привлек на учительскую должность в Троицкую семинарию, конечно, с обязательным принятием монашества, двух воспитанников Московской академии, Петра Петрова, впоследствии митрополита Новгородского Гавриила, и Петра Левшина, впоследствии знаменитого Платона, митрополита Московского. Восшествие Екатерины на престол застало Гавриила в должности ректора Московской академии, а Платона, в должности ректора Троицкой семинарии. Прибыв в Москву для коронации, и посетив потом Троицкую Лавру, Екатерина лично познакомилась и с Гавриилом, и с Платоном, и за этим знакомством вскоре последовало их быстрое возвышение. В 1763 году умер Гедеон Криновский, покровитель Гавриила и Платона. На Псковскую кафедру вместо него назначили великоросса Иннокентия Нечаева с Тверской кафедры, на которую св. Синод должен был представить двух кандидатов. Мы уже упоминали о том, что св. Синод, по настоянию Симона Тодорского, представил первым кандидатом малоросса Феофила Игнатовича, а вторым Гавриила. Надо заметить, что на Гавриила указал Потемкин, заседавший в св. Синоде за обер-прокурорским столом и, вероятно по внушению Екатерины, так-как она называла Гавриила «мужем острым и резонабельным». Хотя Гавриил представлен был вторым кандидатом, но он все-таки был утвержден Екатериной в сане Тверского епископа. Вскоре после своего назначения на Тверскую кафедру, Гавриил вызван был в Петербург, сделан членом комиссии о духовных училищах, участвовал в комиссии о сочинении проекта нового Уложения, по смерти Димитрия Сеченова в 1769 году, сделан был членом св. Синода и в 1770 году – архиепископом Санкт-Петербургским. Таким образом, Екатерина постоянно держала Гавриила около себя и у дел духовного правления. Это вполне понятно, так-как Гавриил был человек мягкого характера, «в высшей степени скромный и уступчивый»⁹⁸ и притом, подавал надежду на «резонабельные сентименты», как выражалась Екатерина. Екатерине нравилось в нем и то, что он не обнаруживал нерасположения к философии, не был, следовательно, «фанатиком». Как высоко ценила Екатерина это расположение ума Гавриила видно из того, что, переведя на русский язык сочинение Мармонтеля: «Велизарий», запрещенное во Франции, она посвятила этот перевод Гавриилу. Извещая Мармонтеля о переводе его сочинения, Екатерина писала ему: «общество (переводчиков «Велизария») считало Тверского архиерея достойным того, чтобы его имя стояло в заголовке «Велизария»⁹⁹.

Точно так же и даже еще более приближен был ко двору Платон Левшин. В 1763 году, возвращаясь из Ростова, куда она ездила на торжество переложения мощей св. Димитрия Ростовского, Екатерина, познакомившаяся с Платоном еще в предшествовавшие посещения Сергиевой лавры, велела ему ехать с собой в Москву. В Москве, Платон приглашен был ко столу императрицы, после которого Н. И. Панин, обер-гофмейстер великого князя, объявил Платону, что он назначается «учителем Богословия» к наследнику престола, Павлу Петровичу. С этого времени начинается придворная жизнь Платона. При дворе Екатерины, где, по словам биографа Платона, «соединялась роскошь азиатская с образованностью европейской и даже отчасти с подражанием французскому двору, ум с любезностью, отечественное с чужестранным; где он окружен был людьми разного духа, представителями старины и новизны, среди которых учитель наследника престола и проповедник слова Божия должен был, без нарушения приличия дворского, сохранять приличие своего звания и важность сана»¹⁰⁰, – здесь Платон должен был привыкнуть примирять требования монашеских обетов с требованиями роскошного Екатерининского двора, громить пороки с кафедры придворной церкви и, в тоже время, идти на кукольную комедию¹⁰¹ вместе со своим воспитанником и его воспитателями. «Придворная жизнь», говорит г. Знаменский, «много подействовала на Платона, ослабив его прежнее откровенное добродушие, научив осторожности, дипломатичности и даже некоторой трусости, хотя его натура и после очень часто прорывалась сквозь благоприобретенную оболочку... Не мог он устоять против господствовавшего духа времени, – это был монах-либерал, разделявший модные идеи о веротерпимости, пагубе суеверий и фанатизма, что видно даже в некоторых его проповедях придворной эпохи»¹⁰². Здесь же при дворе, Платон мог обнаружить во всей силе свой проповеднический талант и свое красноречие, о котором Екатерина отзывалась с похвалой, так что сочла даже нужным отправить одну его проповедь в переводе к Вольтеру¹⁰³. Когда воспитание Павла Петровича окончилось, Платон быстро начал подниматься по иерархической лестнице. В 1769 году, он сделан был членом св. Синода, а в 1770 – архиепископом Тверским. Но в Тверь Платон отпущен был только на полгода, а потом вызван был опять в Петербург, в законоучители невесты Павла Петровича и управлял Тверской епархией уже заочно. С 1771 года, т. е., со времени Московского бунта, во время которого убит был архиепископ Московский Амвросий Зертис-Каменский, Московская кафедра оставалась вдовствующей до 1775 года. В этом году, проезжая через Тверь в Москву, Екатерина вручила Платону два указа, в которых говорилось о переводе его с Тверской кафедры на Московскую. Хотя Платон и отказывался от Московской кафедры, представляя себе трудность управления такой буйной паствой, но его отказа не приняли, и он должен был подчиниться решению императрицы. Будучи архиепископом Московским, Платон был в то же время и членом св. Синода, а потому очень часто должен был посещать Петербург и оставаться там «подолгу».

Таким образом, Екатерина постепенно отодвигала на задний план малороссийских архиереев и приближала к себе новых деятелей, свежие силы, архиереев с новыми, более нравившимися правительству взглядами на отношение духовной власти к светской. Этих архиереев нового направления очень метко охарактеризовал в своем письме к Потемкину рязанский губернатор Каменский. Сообщая Потемкину о том, что архиерей требует от него, чтобы в праздники запрещены были разные общественные увеселения, Каменский прибавляет: «дайте нам, если можно, какого-нибудь светского архиерея»¹⁰⁴. Получившие первенствующее положение в иерархии с помощью и при содействии светской власти, взысканные милостью императрицы, пользующиеся ее вниманием и расположением эти новые деятели, чтобы поддержать свое положение, должны были крепко держаться за светскую власть, подчиняться ее воле, исполнять ее предписания. И действительно – эти архиереи – великороссы, являлись послушными исполнителями намерений светского правительства; они были очень усердными пособниками Екатерины во всех ее реформах относительно духовенства: в комиссии о преобразовании духовных училищ, в комиссии о церковных имениях, даже в комиссии о сочинении проекта нового Уложения. Заслуживает внимание то, например, обстоятельство, что Димитрий Сеченов, при Петре III едва не лишившийся кафедры за противодействие секуляризации церковных имений, при Екатерине является главным деятелем в деле отобрания земель у церквей и монастырей и главным судьей над Арсением Мацеевичем, протестовавшим против этого отобрания церковных земель. Эти новые представители духовной власти, в царствование Екатерины явились не только усердными поборниками интересов и стремлений светской власти, но и самыми ревностными противниками своих же членов, выражавших свое неудовольствие и протест против этого нового направления духовной власти. Усердие и угодливость духовной власти перед светской, в этом отношении, вполне обнаружились в деле Арсения Мацеевича; поэтому остановимся несколько на этом деле, насколько оно характеризует отношение духовной власти к светской.

Известно, чем были вызваны донесения Арсения Мацеевича св. Синоду, послужившие причиной его осуждения. Екатерина, тотчас по восшествии своем на престол, возвратившая было секуляризованные Петром III церковные имения опять в управление церквам и монастырям, в том же 1762 году составляет комиссию о церковных имениях, в начале 1763 года эти имения подвергаются описи, присылаются для этого в церковные имения офицеры, выдаются архиереям приходно-расходные книги, и вообще вводится самая строгая отчетность в том, что духовенство считало полной собственностью церкви, в распоряжении которой оно считало себя в праве не давать никому отчета. Арсений, митрополит Ростовский, человек беспокойный и болезненно-раздражительный, стоя на этой точке зрения на церковные имения, отправил в св. Синод одно за другим два донесения, в которых он резко осуждал меры правительства относительно церковных имений и доказывал, что отношение светской власти к церкви и ее служителям носит на себе не христианский характер. Мы в другом месте коснемся содержания протестов Арсения; теперь же укажем только на то, как поступили с Арсением представители духовной власти, интересы которых он защищал в своих донесениях. Получив первое донесение Арсения, св. Синод представил его императрице и, в своем докладе ей по этому поводу, писал между прочим, что донесение Арсения, митрополита Ростовского, служит оскорблением величества, что он поэтому должен быть судим, но что Синод самовольно не может приступать к суду над ним, а потому «предает его в ее благоусмотрение и снисхождение»¹⁰⁵. Св. Синод может быть думал, что Екатерина не захочет допустить этого дела до огласки и ограничится тем, что уволит Арсения на покой. Но трудно было Арсению ожидать снисхождения от Екатерины, которая еще прежде его протестов сделала о нем очень нелестный отзыв. Желая лично присутствовать при торжестве переложения мощей св. Димитрия Ростовского в новую раку, Екатерина писала Олсуфьеву следующее: «Адам Васильевич! понеже я знаю властолюбия и бешенства Ростовского Владыки, я умираю, боюсь, чтобы он не поставил раки Димитрия Ростовского: без меня поставит».¹⁰⁶ Какое значение придавала Екатерина протестам Арсения и чего достойным она считала его за эти протесты, это видно из следующей записки ее к Бестужеву-Рюмину, просившему Екатерину оказать Арсению снисхождение и поскорее окончить его суд: «я чаю», писала она, «ни при котором государе столько заступления не было за оскорбителя величества, как ныне за арестованного всем синодом митрополита Ростовского, я не знаю, какую бы причину подала сомневаться о моем милосердии и человеколюбии. Прежде сего и без всякой церемонии и формы по не столь еще важным делам преосвященным головы секали».¹⁰⁷ Екатерина передала Арсения на «справедливый суд св. Синода». Но из тона собственноручного указа Екатерины, которым Арсений предавался на суд св. Синода и в котором он обвинялся в оскорблении величества, в нарушении спокойствия и благосостояния верноподданных императрицы, в превратном и возмутительном толковании св. Писания и «книг святых»¹⁰⁸, не трудно было видеть весь гнев Екатерины на Арсения, поэтому, чтобы угодить ей, члены св. Синода должны были забыть о снисхождении. 7 апреля св. Синодом подан был императрице доклад, в котором выразилось все усердие членов св. Синода, как можно больше обвинить Арсения. В этом докладе св. Синод не только исчислил все вины Арсения настоящие и прошедшие, но еще взвел, на него обвинение в ложности его показаний при допросе и неискренности его раскаяния. Говоря о том, что Арсений, «всепокорнейше и всеподданнейше припадая к ногам ее величества, просит прощения и помилования», если его донесения понимают, как оскорбление величества, члены св. Синода внесли в доклад следующие слова: «оное его, митрополита, показание не истинное, ибо по показанию находившегося при нем для письма канцеляриста Жукова копии с обоих донесений в синод были отправлены в Москву к двум знатным персонам».¹⁰⁹ Таким образом, св. Синод поставил дело так, что то что могло служить к смягчению вины Арсения, ставилось ему новым обвинением и увеличивало тяжесть наказания. За все вины, исчисленные в докладе, св. Синод решил «лишить Арсения архиерейства и клобука и послать в отдаленный монастырь под крепкое смотрение и бумаги и чернил ему не давать».¹¹⁰ Арсений сначала был сослан в Никольский Корельский монастырь, а после второго суда над ним, переведен в Ревельскую крепость. Но общественное мнение и главным образом симпатии духовенства и монашества были на стороне Арсения, как святителя, гонимого за правду. Об этом свидетельствует множество сказаний о нем, в которых он обыкновенно окружается ореолом святости и величия; об этом же свидетельствует и старание правительства всеми мерами скрыть место ссылки Арсения и как-бы уничтожить его имя из числа живых. Интересно читать, какие строгие инструкция давались конвоировавшим Арсения офицерам при переводе его из Никольского монастыря в Ревель. «Не вступать ни в какие разговоры с арестантом», не спрашивать его о имени, не допускать до разговоров с другими, ни под каким видом не ездить через Москву»¹¹¹ и пр., и все это под страхом строжайшего наказания. Это показывает, что Екатерина очень хорошо понимала, что протест Арсения Мацеевича заключает в себе мысли и желания не его одного, а почти всего духовенства, и сознавала, что если не примет всех предосторожностей относительно Арсения, то протест духовенства может быть общим и вызовет немало затруднений для нее. Отсюда можно видеть, как нужны были для нее духовные лица, которые стояли бы на ее стороне и сочувствовали ее стремлениям. Так-как Арсений по происхождению был малоросс, а малороссийские архиереи почти все были одного духа и понятия об отношении между светской и духовной властью, то становится понятным, почему Екатерина была не расположена к малороссийским архиереям, а приближала к себе и поручала все важные дела великороссам: Димитрию Сеченову, Гедеону Криновскому, Иннокентию Нечаеву, Гавриилу Петрову и Платону Левшину. Только немногим малороссам пришлось занимать в начале царствования Екатерины видные места: Тимофей Щербатский в начале ее царствования собственно доживал уже свой век, Гавриил Кременецкий, архиепископ Петербургский, и преемник Тимофея Амвросий Зертис-Каменский, были люди просвещенные и ревнители просвещения и действовали в духе Екатерины, но и им она не особенно доверяла и не давала никаких важных поручений.

Нужно заметить, что и великорусские архиереи, пособники Екатерины в ее преобразованиях, сознавали впоследствии свою ошибку и жаловались на поведение своих собратьев, в духе которых они прежде действовали и сами; но это сознание являлось у них довольно поздно, именно тогда, когда они уже удалялись от дел правления. Письма Платона к Амвросию Подобедову, писанные им уже после удаления его от заседания в св. Синоде, носят на себе печать глубокой грусти и сожаления о подчинении интересов церкви и духовенства видам и стремлениям светской власти. В 17 письме его мы читаем следующее: «пишете о жалком положении духовенства: и у нас не иначе: та же надутость. И не удивляюсь, зная, что привнесены светские начала, от чего проистекает все зло, именно им вверена вся власть; нас ставят ни во что и не только хотят подчинить нас себе, но и почитают своими подчиненными.... Особенно тяжко, что наше-то начальство не только не идет против них, но даже содействует им и бежит с ними в перегонки»¹¹². В следующем письме Платон пишет Амвросию: «получил и я известие, что отказано в деньгах на поправку церковных зданий и не дивлюсь этому, а тому больше удивляюсь, что наши не только не заботятся облегчить эти бедствия, но еще умножают их и увеличивают. Те отказали в деньгах на время войны, а наши навсегда. Но тяжелее самого отказа то, что мы и на свои деньги ничего не можем возобновлять в домах и монастырях, не испросив дозволения от светского начальства. Какое нам дело до них и им до нас? И с чего взяли, чтобы мы подчинились им даже в этом? Боже благий! Сколь тяжкий гнет Твой привлекли мы на себя!»¹¹³. Сознавая, что духовное правительство допустило великую ошибку, вполне подчинившись воле светского правительства, Платон советует новым представителям духовной власти изменить свои отношения к светскому правительству. Так, он писал Амвросию по поводу слуха о назначении его членом св. Синода: «если это случится, то есть чему порадоваться и вам и мне самому; ибо не сомневаюсь, что это послужит к славе Божией и к пользе церкви, а не к тому, чтобы нам раболепствовать страстям других»¹¹⁴. Так поборники светской власти сознавали свою ошибку, но сознавали ее поздно, когда уже не могли ее поправить.

Чтобы очерк отношений между светской и духовной властью был полнее, необходимо еще рассмотреть отношения Екатерининского светского правительства к власти св. Синода. Св. Синоду с самого начала его существования не удалось занять надлежащего места в ряду светских учреждений. С самого начала ему приходилось «препираться» с этими учреждениями, то из-за канцелярских чиновников¹¹⁵, то из-за священно и церковнослужительских детей, положенных Сенатом в оклад¹¹⁶, то из-за управления монастырскими и архиерейскими имениями¹¹⁷ и т. п. Это показывает, что в первую половину XVIII века значение св. Синода не было признаваемо светскими учреждениями. «При неопределенности круга ведомства нового учреждения, отношения его к гражданским правительственным учреждениям явились крайне запутанными; эти последние то и дело вторгались в его права, принимали на себя чужие обязанности и, по праву сильного, позволяли себе распоряжаться по произволу в области церковной администрации.... Самые законные требования его (св. Синода) оставались без исполнения, самые важный меры его встречали противодействие. Подчиненные Сенату места и сам Сенат, под благовидными и неблаговидными предлогами, или отказывались от исполнения указов и ведений св. Синода, или просто отмалчивались»¹¹⁸. Такими красками обрисовывает положение св. Синода в первую половину XVIII века автор статьи «первые годы синодального управления». «Сенат первый не понял, или вернее, намеренно не хотел понять всех прав и всего высокого значения ново учрежденной церковной власти.... видимо ставит Синод ниже себя, как одну из коллегий, зависимых от него»¹¹⁹.

Отношение светского правительства к св. Синоду в царствование Екатерины очень характерно выражается в столкновении светской власти с властью св. Синода из-за некоего Анатолия Мелеса: поэтому мы считаем не лишним остановиться несколько на Анатолии. Еще в царствование Елизаветы Петровны, Анатолий наделал много хлопот и неприятностей св. Синоду. Св. Синоду он сделался известен в 1750 году из донесения Киевской губернской канцелярии, сообщавшей Синоду, что «св. Афонские горы Павловского Георгиевского монастыря архимандрит Анатолий с экономом Давыдом и с одним служителем пропущены в Киев»¹²⁰. Прибыв в Москву, Анатолий в синодальной конторе дал о своей личности следующее показание: «от роду ему двадесять восьмой год; отец его Василий, прозванием Волошанин, родился в Волохах в городе Рая-Брагилове и оттуда в прошлых давних годах выехал, жительство имел и жительствует в Малой России, Переяславского полку, в местечке Золотоноше, в коем местечке и он, Анатолий, от того отца своего рожден, а имя ему было Анатолий Алексий. И как он, Анатолий, стал приходить в возраст, тогда от оного своего отца отдан для обучения в Киевскую академию, в коей и обучался по 1743 год и ходил до школы пиитики.... Из объявленной же школы он, Анатолий, вышел в начале того 1743 года в дом к отцу своему для жительства.... В 1743 же году с позволения своего отца поехал для свидания с родственниками своими в Волошской город Рая-Брагилов с Волошанином, именем Родулом.... Приехав в тот город, жил у родственников своих месяца полтора и, уведомившись от них, что близ того города имеется монастырь Тристен, пошел в тот монастырь и по всеусердному своему желанию того Тристенова монастыря игуменом, иеромонахом Михаилом, в 1743 году пострижен в монаха в рясофор»¹²¹. Потом Анатолий показывал, что в 1745 году он ходил в Киев на поклонение св. местам, из Киева ушел в польский Мотренин монастырь, и переяславским епископом Никодимом посвящен в иеродиакона. В 1747 году ушел из Мотренина монастыря в город Бокурешт, в 1749 году посвящен в этом городе в иеромонаха митрополитом Мирликийским Григорием; отсюда ушел на Афон и поселился в Павловском Георгиевском монастыре. Настоятель и брат этого монастыря, узнав, что Анатолий говорит по-русски, поручили ему отправиться в Россию с «жалованною от государей и императоров Всероссийских Георгиевскому монастырю грамотою» для получения определенной от русского правительства этому монастырю милостыни; вместе с тем, они ходатайствовали перед Константинопольским патриархом о том, чтобы он возвел Анатолия в сан архимандрита, и он действительно получил этот сан в 1750 году. Вместе с жалованной грамотой настоятель Георгиевского монастыря вручил Анатолию ковчег с частью древа животворящего Креста и частицами мощей разных святых, дары, принесенные Иисусу Христу волхвами и несколько икон. Эти священные предметы даны были Анатолию для того, чтобы, видя «таковое священное сокровище, христоименитые люди, по усердию своему, на вспоможение того монастыря по возможности своей полагали милостинное подаяние». Вот что Анатолий показал о жизни своей до 1751 года. Из Москвы Анатолий, по распоряжению св. Синода, отправлен был синодальной конторой в Петербург; здесь он явился в св. Синод и представил на его рассмотрение привезенную им святыню. Святыня эта была св. Синодом запечатана до «предбудущего о том в полном собрании рассуждения». По распоряжению св. Синода, Анатолий представлен был духовником императрицы императорской фамилии для вручения грамот и икон; ковчег со священными предметами, запечатанный св. Синодом, поставлен был во дворце. Но так-как эта святыня вручена была Анатолию для сбора милостыни, то он и ходатайствовал перед св. Синодом о том, чтобы ему дозволили распечатать ковчег, совершать перед св. мощами молебствия и собирать милостыню. Св. Синод разрешил Анатолию священнодействовать и собирать милостыню, но ковчег обещал распечатать тогда, когда он возвращен будет из дворца. Получив позволение священнодействовать, Анатолий самовольно распечатал ковчег и начал совершать перед заключающейся в нем святыней молебствия. Этим самовольным поступком Анатолия и началось столкновение между ним и св. Синодом. Св. Синод потребовал от Анатолия объяснения его поступка, и Анатолий объявил, что он распечатал ковчег и начал совершать перед находящейся в нем святыней молебствия по приказанию духовника императрицы; вслед за тем св. Синод получил через духовника именной указ, которым повелевалось дозволить Анатолию совершать молебствия перед привезенной им святыней. Вследствие этого указа, св. Синод 14 Октября 1751 года призвал Анатолия в свое собрание и дал ему благословение совершать перед святыней молебствия, обязав его притом представить в св. Синод прошение о выдаче ему сборной книги. 21 Октября Анатолий представил это прошение, в котором жаловался на то, будто св. Синод до сих пор еще не дал ему разрешения совершать молебствия перед св. мощами, и, излагая содержание именного указа об этом предмете, прибавил к этому содержанию много такого, чего в нем не было, ссылаясь при этом на то, будто указ этот так объявлен был ему духовником императрицы. Так-как эта ссылка Анатолия на духовника Елизаветы Петровны по справке оказалась ложной, то св. Синод увещевал его взять назад свое прошение и подать другое. Анатолий не соглашался на это, вследствие чего св. Синод нашелся вынужденным подвергнуть его аресту; после четырехдневного ареста Анатолий, смирился и обещал выполнить волю св. Синода. Слух об этом упорстве Анатолия дошел и до двора, и императрица стала на сторону св. Синода, приказав объявить Анатолю, что если он не выполнит всего, чего от него требует св. Синод, то ехал бы обратно из России. После такой угрозы, Анатолий выполнил все требования св. Синода и получил от него разрешение на трехлетний сбор в России подаяний и сборную книгу, обязавшись «по истечении трехгодичного термина» представить сборную книгу и собранные деньги в св. Синод, или синодальную контору «неотложно». По прошествии назначенного ему для сбора милостыни срока, Анатолий явился в Петербург, получил от императрицы новую жалованную грамоту своему монастырю взамен прежней и богатые подарки и уехал, не сказавшись св. Синоду, несмотря на свое обязательство.

В 1756 году в св. Синод коллегию иностранных дел представлено было прошение епископа Мелетийского Анатолия, и дозволении ему приехать в Россию. При этом прошении приложена была копия с патриаршей грамоты о его постановлении во епископа. Но, так-как Анатолий возведен был в сан епископа не существующей в действительности епархии и не на основании избрания его всеми окружными епископами, а только по соизволению одного патриарха, то св. Синод признал епископство Анатолия не действительным и отказал ему в позволении приехать в Россию. Несмотря на это, в 1757 году св. Синод узнал, что Анатолий живет в Петербурге, и вскоре получил из Сената «ведение», что Анатолий «по касающимся к пользе Высочайшего Ее Императорского Величества интереса секретным обстоятельствам сюда приехал»; при этом, от св. Синода Сенат требовал для Анатолия свободного пребывания в России. Синод отвечал, что если Анатолий нужен для светского правительства, то он оставит его в покое, и требовал только того, чтобы за ним не признавали архиерейского сана. Но ни Анатолий, ни присутственные места, сносившиеся с ним, не обратили внимания на этот отзыв св. Синода об архиерействе Анатолия, и он сам постоянно принимал архиерейские почести, и присутственные места относились к нему, как к епископу, до самого отъезда Анатолия из Петербурга. Когда Анатолий оставил Петербург, св. Синод успокоился, думая, что навсегда освободился от него. Но в 1759 году в св. Синод пришло донесение архимандрита Межигорского монастыря Никанора, о том, что в Запорожскую сечь явился чужестранный епископ Анатолий, и совершает архиерейское служение в «сечевой церкви», и что запорожцы охотно приняли его и построили ему архиерейское облачение. Св. Синод не мог, конечно, равнодушно смотреть на поругание своей власти и потребовал от Сената, чтобы сделано было предписание гетману об отобрании у Анатолия всех архиерейских принадлежностей и о высылке его за границу. Сенат ответил, что по некоторым обстоятельствам Анатолия нельзя еще отпустить из Запорожья, что же касается до архиерейства Анатолия, то пусть Синод действует по своему усмотрению. Тогда Синод предписал Киевскому митрополиту отобрать у Анатолия все архиерейское; в случае же его упорства угрожал предать его «анафеме». Но ни это предписание, ни угроза не подействовали, и Анатолий продолжал совершать архиерейское служение. Между тем, от того же архимандрита Никанора поступило в св. Синод еще несколько донесений, из которых в одном говорилось, что в высокоторжественные дни 24 и 25 Ноября Анатолий не только не служил, но даже не был ни на молебне, ни за всенощным бдением. Это обстоятельство заставило св. Синод переменить тактику в борьбе с Анатолием: прежде главным обвинением Анатолия было то, что он несмотря на запрещение св. Синода, совершал архиерейское служение, теперь же его обвиняли в том, что не служил 24 и 25 Ноября. Увидав в этом поступке Анатолия непочтение к императорской власти и «нарушение Высочайших прав и указов», св. Синод послал к гетману грамоту, требуя взять Анатолия и под «крепким караулом» отправить к Киевскому митрополиту до будущего решения о нем св. Синода. Почуяв беду, Анатолий поспешил в Петербург, чтобы личными просьбами отклонить от себя собиравшуюся бурю. В Феврале 1760 года из Сената поступило в Синод «ведение», что Анатолий приехал в Петербург, что вместе с тем в Сенат же поступило прошение запорожского войска о том, чтобы Анатолий сделан был архиереем для Запорожья; вместе с тем Сенат объявлял, что Анатолий нужен был правительству потому, что он «прибыл сюда от албанцев, желающих к выходу в Россию», и что ему велено явиться для объяснения и суда в Синод.

14 Февраля 1760 года начался суд над Анатолием, заключением которого было следующее решение св. Синода, выраженное им в докладе императрице: «того (различных преступлений Анатолия, исчисленных в докладе) ради синодом, по довольном рассуждении, сего Февраля 18 дня определено: упомянутого Анатолия.... особливо же за богопротивное им епископского сана себе не для церковной какой пользы, но ради своего интереса и несытого лакомства похищение и на своевольное без всякого от высшей здешней духовной власти дозволения, в запорожской сече, архиерейского служения отправление, и через то учиненное в тамошнем простом народе возмущение и от настоящего своего Киевского преосвященного архиерея некоторым образом отторжение.... лиша его богопротивно похищенного архиерейского сана и иеромонашества и оставя токмо простым монахом, послать под караулом на казенном путевом коште в неисходное содержание Сибирской епархии в Троицкий Кондийский монастырь, в коем велено ему в пищу давать противу двух братов». Таким образом, Анатолию было назначено лишение всех степеней священства и вечное заточение в Кондийском монастыре. Но Анатолий и после этого как будто не хотел знать синодского решения, потому что Павел, епископ Тобольский, доносил св. Синоду, что Анатолий во время дороги везде называл себя архиереем, благословлял по архиерейски, в получении своего «скарба» подписался архиереем и притом «непристойные против определения и чести св. правительствующего Синода речи употреблял», а когда караульный капрал стал ему запрещать это, то Анатолий бросил в него нож. Поэтому св. Синод предписал содержать Анатолия «скована в ножных железах». Несмотря на все упорство Анатолия и покровительство ему светской власти, св. Синод при Елизавете Петровне все-таки взял над ним верх и Анатолий осужден был на вечное заточение. Проследим теперь судьбу его в царствование Екатерины и отношения по его делу между светской и духовной властью.

Около трех лет пришлось Анатолию прожить в Кондийском монастыре: 18 Февраля 1760 года св. Синод определил послать Анатолия «в неисходное содержание» в Кондийский монастырь, а 13 Февраля 1763 года сделал распоряжение, чтобы Анатолий переведен был в Нижегородский Макарьев монастырь «тем же чином, какой имел в последние два года в Кондийском монастыре» т. е. в звании простого монаха. Это распоряжение св. Синода о перемещении Анатолия из Сибири в один из великорусских монастырей, следовательно, смягчение его участи, было вызвано непокорностью Анатолия власти св. Синода и не желанием этого последнего облегчить участь Анатолия, а именным указом императрицы. Анатолий по прежнему не обращал внимания на непризнание св. Синодом его архиерейства. Из донесения Тобольского епископа Павла мы узнаем, что, расписываясь в получении подорожных денег, Анатолий назвал себя епископом; из Макарьева монастыря он прислал в св. Синод прошение, под которым подписался так: «всепоследнейший и недостойный Анатолий, бывший Мелетийский». Все это не могло, конечно, расположить св. Синод в пользу Анатолия: но, с другой стороны, в именном указе от 26 Декабря 1762 года, сообщенном св. Синоду из кабинета Ее Величества, очень ясно говорилось, что «Ее Императорское Величество повелеть соизволила св. правительствующему синоду... чтобы сосланного в Сибирь в Кондийский монастырь в заточение бывшего архимандрита, который потом и архиереем назывался, Анатолия, освободить и определить его для житья в какой-нибудь из великорусских монастырей с надлежащим пропитанием».

Чем же была вызвана такая внимательность Екатерины к Анатолию с его стороны? Надобно думать, что Екатерина знала Анатолия еще будучи великой княгиней, знала вероятно и то, что Анатолий приехал в Россию ходатайствовать перед русским правительством о позволении славянам, подвластным Турции, переселяться в России. Елизавета Петровна в видах сохранения мира с Турцией отказала Балканским славянам в позволении переселяться в Россию; но Екатерина, воевавшая с Турцией почти постоянно во все свое продолжительное царствование и так много заботившаяся о заселении южной России, естественно должна была желать переселения турецких славян в Россию и, вероятно, намерена была употребить Анатолия в качестве посредника между этими переселенцами и русским правительством. Во всяком случае несомненно, что Екатерина покровительствовала Анатолию из политических видов; это видно из одного выражения письма ее к обер-прокурору св. Синода, Чебышеву: «удивляет меня поступок синода», писала она, «тем наипаче, что через Вас им сказано, что сей человек службе моей нужен».¹²² 22 января 1769 года исправляющий должность обер-прокурора св. Синода Чебышев, объявил св. Синоду указ императрицы о том, чтобы «послать указ к монаху Анатолию... дабы он явился здесь (в Петербурге), а по приезде сюда доложить Ее Императорскому Величеству, на дорогу же выслать ему из коллегии экономии 100 рублей»¹²³.

С появлением Анатолия в Петербурге, начинается пересмотр его дела о лишении его степеней священства и при том такой спешный, что 27 апреля 1769 года, как значится в синодальном журнале, «св. Синодом слушано все делопроизводство об Анатолии, и это слушание продолжалось до 1/2 двенадцатого часа ночи».¹²⁴ Что этот пересмотр дела Анатолия был предпринят не по собственному почину св. Синода, и при том с непременным намерением отменить прежнее определение о нем св. Синода, видно из заключения, какое св. Синод вынес из этого пересмотра столь неприятного для него дела. В этом заключении св. Синод «признал его, Анатолия, повинным и прежними синода определениями осужденным правильно»; св. Синод прибавлял даже при этом, что так-как «все его, Анатолия, поступки усматриваются быть неправодушны, пронырливы и хитростны, а притом упорны и презорливы, то сие самое, чтобы он мог с пользою во что-нибудь быть употреблен, подает сомнение». Таким образом, св. Синод не изменил своего мнения об Анатолии, ни слова не сказал о его раскаянии и сомневался в его пригодности к чему-либо; но дальнейшие слова этого определения св. Синода показывают, что он действовал под давлением светской власти, и объясняют, почему св. Синод, несмотря на только что приведенный отзыв его об Анатолии, все-таки возвратил ему священство. «Однако же», продолжает св. Синод, «если, по причине понесенного им, Анатолием, не маловременного наказания, приступить к рассуждению о помиловании его, а именно о возвращении ему единого токмо священства, то должно ему будет неотменно принесть покаяние и перед лицом синода, и признать себя во всем том повинным, в чем он от синода, яко правительства Всероссийской Церкви, осужден был законно, и сие признание утвердить письменно. Такое его письменное признание тем паче нужно есть, что... не видно, чтобы он оказал когда какое раскаяние и признание и паче пребыл упорен».¹²⁵ Св. Синод, конечно, помнил, что он 1760 года счел Анатолия достойным за его вину «неисходного содержания» в Кондийском монастыре, ясно выражал и то, что для него и теперь нет никаких мотивов смягчить это прежнее свое определение, а потому только что приведенное заключение пересмотра дела Анатолия звучит как бы так: «мы определили в 1760 году лишить Анатолия священства и отправить на вечное заключение в Кондийский монастырь; мы и теперь признаем его достойным того же; но так-как светское правительство требует от нас возвращения ему священства, то пусть он хотя извинится и перед нами!» Требование же светской власти выражено было очень определенно в цитированном уже нами письме Екатерины к Чебышеву: «предложите синоду, писала она, что мое желание есть, чтобы он (Анатолий) прощен был, чтобы ему священство возвращено было»¹²⁶.

Хотя св. Синод говорит в своем определении, что он может возвратить Анатолию «единое токмо священство», что было вполне естественно, так-как св. Синод за ним более ничего не признавал, но в следующем же 1770 году св. Синоду пришлось возвратить Анатолию и то, чего, по мнению Синода, он никогда и не имел, именно архиерейский сан. Анатолий иеромонахом отправлен был на русском флоте в Средиземное море. После знаменитых морских побед над турецким флотом и совершенного истребления последнего в Чесменской бухте, когда Анатолий находился еще в Архипелаге, ему и было возвращено архиерейство. Св. Синод составил по этому поводу такое определение: «...ведая, что и оный Анатолий во оных морских походах не без пользы общественной находится и в трудностях тех походов имеет участие, да и впредь может употреблен быть, чаятельно, тем с большей пользой, чем меньше он, Анатолий, будет оставаться в предосуждении лишения архиерейского сана: того ради св. правительствующий синод.... имея несуетную надежду, что он, Анатолий, впредь будет вести себя порядочно, кротко и чину архиерейскому пристойно, благословили его, Анатолия, от запрещения, под коим он доселе находился, разрешить и священнослужение архиерейское исправлять дозволять»¹²⁷. Таким образом, св. Синод возвращал Анатолию архиерейство, которого за ним никогда не признавал, и ожидал от него пользы, хотя только за год перед сим сомневался, чтобы он годился к чему-нибудь. Нет сомнения, что и возвращение Анатолию архиерейства состоялось по требованию императрицы, так-как она уже через месяц по возвращения ему священства писала Чебышеву: «Петр Петрович! Панагию, которая у Анатолия снята, и прочие его пожитки, которые остались в синоде, пришлите к коллежскому советнику Козицкому»¹²⁸. Так св. Синод под давлением светской власти принужден был постепенно уничтожать свое определение об Анатолии Мелесе и признать епископом человека, которого он за противление своей власти готов был за несколько лет перед сим «отлучить от церкви, как согнивший и неуврачевавшийся уд», и который и после своего осуждения св. Синодом не обнаружил ни малейшей покорности духовной власти.

Из всего сказанного об отношении Екатерининского правительства к высшему органу духовной власти и представителям иерархии видно, что цель светского правительства состояла в том, чтобы сделать духовную власть пособницей и послушным орудием в достижении политических целей и общественных выгод, хотя бы эти цели и выгоды политические противоречили правилам церкви и интересам духовенства; цель светского правительства, по выражению Рязанского губернатора Каменского, состояла в том, чтобы «показать народу, что прямая власть не духовная, а светская»¹²⁹. Собственно говоря, цель эта поставлена не Екатериной и не ее правительством: самая замена патриаршества св. Синодом, как мы уже говорили, была сделана в видах ослабления самостоятельности духовной власти и большего, сравнительно с прежним временем, подчинения ее воле государя. Но, во всю первую половину XVIII века, цель эта не сознавалась так ясно и не прилагалась в таких широких размерах к делу, как она сознана и приложена была в царствование Екатерины II к отношениям между светской и духовной властью. Екатерина не шутила с Вольтером, называя себя в письмах к нему «главою греческой церкви»¹³⁰, она действительно считала себя главой церкви, как и гражданского общества, и требовала себе безусловного повиновения от духовной власти, представители которой, по ее воззрению, были не более, как ее чиновники, которых она приближала к себе, или лишала своего благоволения, смотря потому, насколько усердно они исполняли ее волю. Было бы не совсем верно искать причину такого представления Екатерины об отношении между светской и духовной властью во влиянии на нее идей французской философии, как это иногда делают. Екатерина хотя и называла себя «республиканкой в душе», в угоду философским знаменитостям, но на самом деле она всегда считала себя и действовала, как самодержавная государыня, и понимала свое самодержавие в самом широком смысле. Она не допустила осуществиться проекту, составленному перед восшествием ее на престол, чтобы она была только правительницей до совершеннолетия Павла Петровича; она устранила учреждение Верховного Совета, она не желала делить власть с кем-либо, а хотела управлять одна, самодержавно, неограниченно. Здесь то, как нам кажется, и нужно искать причину указанных нами отношений Екатерины к духовной власти. В ее представлении понятию самодержавия противоречило существование власти, которая хотя и была в известной степени зависимости от светской власти, но все-таки имела право и основание считать себя самостоятельной в своей сфере, а потому Екатерина и старалась уничтожить всякую самостоятельность духовной власти. Поэтому обер-прокурор св. Синода был уже при Екатерине не «оком государя», имеющим обязанности наблюдать, чтобы решения св. Синода не клонились ко вреду гражданского общества, а выразителем желаний и требований императрицы, направителем течения дел в св. Синоде согласно с ее видами, полновластным хозяином в св. Синоде, имеющим своей обязанностью держать св. Синод в послушании и безусловной покорности воле государыни.

Смерть императрицы Екатерины застала высшую иерархию в следующем составе: митрополитом Московским был Платон, митрополитом Новгородским и Петербургским – Гавриил, архиепископом Казанским Амвросий Подобедов, Псковским – Иннокентий Нечаев. Все эти лица вам уже известны: все они великороссы, все вышли из Московской академии, все отличались образованностью, сочувствовали и содействовали правительству Екатерины в его стремлении распространять образование среди духовенства и пользовались за это вниманием и расположением Екатерины. Как же относился к этим иерархам Павел? Митрополит Новгородский, Гавриил, в первый год царствования Павла пользовался его расположением и доверием. Он первый из духовных лиц получил орден св. Андрея Первозванного, а 2 мая 1797 года и «алмазные знаки сего ордена». 17 июля того же года ему дана была следующая высочайшая грамота: «вследствие статьи от Нас изданного статута Российского ордена, Всемилостивейше жалуем вам командорство, состоящее в С.-Петербургской губернии, в Лужском уезде из селений: Долговки, Полковой, Чаловой и т. д. (всех 13 селений) и села Городца, присвоенное кавалеру Российского ордена св. Апостола Андрея под № 1, позволяя вам пользоваться оным, на основании помянутого статута и указа Нашего от 30 апреля сего 1797 года». В 1797 же году ему пожалован был орден св. Александра Невского¹³¹. Митрополит Гавриил, по сказанию его жизнеписателя, пользовался особенным расположением и доверием императора. 21 августа 1797 года Павел писал Гавриилу: «Преосвященный митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский Гавриил! Получив прилагаемое при сем в оригинале прошение (об увольнении от управления епархией) епископа Могилевского и Полоцкого Афанасия, я соглашаюсь на увольнение от управления епархией. Но что касается до определения ему пенсиона и до назначения в его управление Лубенского Мгарского монастыря, о том буду ожидать вашего мнения, так-как и представление на его место кандидатов». Так-как в своем ответе императору Гавриил не назвал лицо, которое, по его мнению, могло занять Могилевскую кафедру, то Павел 27 августа снова писал ему, требуя назначения кандидатов¹³². Но есть основания предполагать, что Гавриил скоро впал в немилость у Павла. Биограф Платона в числе достопамятных происшествий в царствование Павла, касающихся до истории иерархии, помещает следующее: «митрополит Новгородский и С.-Петербургский Гавриил неожиданно уволен был в Новгород, куда он немедленно и отправился 16 октября, сначала переименованный в митрополита Новгородского и Олонецкого, а потом совершенно отстраненный от управления епархией»¹³³. Г. Чистович говорит, что Гавриил, «пользовавшийся особенным благоволением императрицы Екатерины, не был в милости у императора Павла и скончался в совершенном удалении от дел»¹³⁴. Наконец, сам биограф Гавриила, несмотря на все желание стушевать нерасположение Павла к Гавриилу, говорит, что его прошение об увольнении от управления епархией и о позволении жить в Московском Симонове монастыре «императору чем-то не понравилось», и он, уволив Гавриила от управления епархией, не позволил ему жить в Симоновом монастыре, а велел остаться в Новгороде¹³⁵.

16 октября 1799 года, Гавриил уволен был от управления С.-Петербургской епархией и архиепископом С.-Петербургским назначен был Амвросий Подобедов, а 19 декабря 1800 года сделан был и архиепископом Новгородским, так-как Гавриил отказался и от управления Новгородской епархией. 10 марта 1801 года, Амвросий сделан был митрополитом Новгородским и С.-Петербургским. Амвросий во все царствование Павла пользовался его благосклонностью и доверием. Тотчас по восшествии на престол, 10 ноября 1796 года, Павел пожаловал Амвросия орденом св. князя Александра Невского, знаки которого сам возложил на него. 21 декабря 1797 года, по возвращению Павла из Казани, где Амвросий приветствовал и проводил его речью, он пожалован был орденом св. Иоанна Иерусалимского большого креста. 20 февраля 1799 года, по случаю обручения великой княжны, Александры Павловны, с эрцгерцогом Иосифом, Амвросию пожалован был орден св. Апостола Андрея Первозванного, по которому присвоен ему орден и св. Анны I класса¹³⁶. Преосвященный Амвросий постоянно был отличаем в продолжении трех царствований: во 2-ю половину царствования Екатерины, в царствование Павла и Александра Павловича.

Но более всего, мы должны обратить внимание на отношения Павла к митрополиту Московскому Платону, который был его законоучителем. До восшествия своего на престол, Павел питал уважение и дружбу к Платону. Они находились в постоянной переписке, и Павел, и обе великие княгини, особенно Мария, извещали Платона о всякой своей радости и горе. Письма эти носят на себе печать доверия и дружбы наследника престола к своему прежнему наставнику. Извещая, например, Платона о рождении Александра Павловича, Павел писал ему: «поделите со мною радость мою, Вы, участвующий во всем том, что до меня касаться может, Вы, знавший чувства мои и притом расположение мое к отечеству моему»¹³⁷. Павел извещает Платона о беременности великой княгини и просит его порадоваться вместе с ним¹³⁸; он просит Платона разделить с ним скорбь по случаю смерти Панина¹³⁹, почти каждое письмо свое к Платону, Павел заключает уверением его в своей к нему дружбе и просьбой его дружбы для себя. «Прошу быть уверенным», пишет к нему Павел 27 мая 1774 года, «в дружбе моей к вам. По желании вас видеть, как можно скорее, остаюсь на веки вашим верным другом»¹⁴⁰. «Чрезмерно радуюсь», писал он в другой раз, «что нахожу случай уверить Ваше Преосвященство в кратких словах о совершенном моем к вам уважении и отменном почитании, какое я во всю жизнь к вам буду иметь, а вас прошу сохранить ко мне вашу дружбу»¹⁴¹. О дружбе, существовавшей между великим князем и Платоном, знали все, и потому тотчас по восшествии первого на престол нашлись люди, которые, опасаясь, по словам Платонова жизнеписателя, что он подчинит императора своему влиянию, постарались расстроить эту дружбу. На дальнейших отношениях Павла к Платону очень ясно обнаружилось, как легко под влиянием случайных впечатлений, менялись чувства и привязанности Павла.

Тотчас по восшествии на престол, 11 ноября 1796 года, Павел собственноручным письмом известил Платона о смерти своей матери и пригласил его в С-Петербург. Платон по болезни и устройству епархиальных дел, как объясняет его биограф, замедлил на несколько дней с исполнением воли Павла. В это время он узнал о том, что Павел стал награждать духовных лиц орденами и написал Павлу письмо, в котором с прежней откровенностью говорил ему о том, что светские награды несовместимы с духовным саном; вместе с тем, он просил императора повелеть присутствовать в синодальной конторе его викарию, так-как сам он отправляется в Петербург. Отправив это письмо, Платон сам получил от императрицы напоминание о немедленном приезде в Петербург, так-как император его ждет. Вследствие этого напоминания, Платон тотчас (2 Декабря) отправился в Петербург, но не доезжая до Твери, получил от императора письмо, в котором Павел делал ему выговор за его медленность. «Я ожидал», писал ему Павел, «что вы поспешите исполнить волю мою; но когда усматриваю противность тому, то убеждаюсь стать против вас на другой уже ноге, приличной достоинству государя вашего». Вместе с этим письмом Павла, Платон получил от св. Синода отказ в своей просьбе «с замечанием».¹⁴² Как не сходен тон только что приведенной выдержки из письма Павла с его прежними письмами, в которых он обещал Платону вечную дружбу! Очевидно, Платон подвергся немилости Павла. Дальнейшие отношения Павла к Платону постоянно колебались между расположением и не расположением. Так, перед коронацией Павел, несмотря на все возражения Платона, возложил на него орден св. Андрея Первозванного и на четвертый день после коронации имел с ним, по словам биографа Платона, «особенную и чистосердечную беседу, в коей многое объяснилось для того и другого, и утвердилась было с одной стороны доверенность, а с другой обнаружилась справедливость, прежде омраченная подозрением и наветами зависти и вражды».¹⁴³ Между тем, в непосредственно за коронацией следовавшее посещение лавры пр. Сергия, Павел снова обнаружил свое недоверие к Платону. Павел назначил после литургии обед в Вифании и после этого обеда «в искренней беседе своей государь открыл митрополиту клеветнические наговоры о Вифании, где будто в митрополичьих покоях письмами его оклеены были стены, и сознался, что сам уверился в несправедливости наветников».¹⁴⁴ Вероятно, желание уверяться в справедливости этих «наветов» или, иначе, мелкая подозрительность, и заставила Павла назначить обед в Вифании, несмотря на то, что Платон заявлял ему о тесноте Вифанского помещения. Когда, перед отъездом императора из Москвы, Платон явился во дворец благодарить его «за благоволение к себе, в милостях монарших Троицкой лавре, семинарии и Вифании: ему вынесены были от имени императора бриллиантовые знаки ордена св. Андрея Первозванного, а от императрицы наперстный крест, украшенный драгоценными камнями». Но при прощании Платон «из некоторых поступков и выражений императора мог заметить какое-то на себя неудовольствие».¹⁴⁵ Неудовольствие это скоро и обнаружилось довольно странным образом. В начале Мая 1798 года, Павел посетил Москву проездом в Казань. Платону объявлено было, чтобы литургия в Успенском соборе совершена была в свое время, и не приказано делать императору встречи и приветствовать речью. В начале 1 часа пополудни, император прибыл в Успенский собор и, увидевши Платона, сказал ему: «пора начинать обедню»! Платон объяснил ему, что обедня отпета и по какой причине. «Тогда государь, не сказав ни слова, приложился к св. местным иконам и мощам святителей Московских и отправился во дворец. Из Москвы он уехал в Казань, не простясь с Платоном, с которым после этого уже и не виделся.¹⁴⁶

Рассмотренных нами отношений Павла к трем главным иерархам его времени достаточно для обрисовки общего характера отношений Павла к высшей иерархии. Нам открывается отсюда, что Павел был очень не постоянен в своих расположениях к высшим иерархическим лицам. Доверие его к какому-либо архипастырю весьма быстро сменялось недоверием и гневом, всякое возражение и медленность в исполнении воли императора вызывало его гнев и опалу на виновного, как на Платона навлекло, по нашему мнению, немилость Павла письмо его, в котором он не соглашался с Павлом относительно награждения духовных лиц орденами. Павел был очень подозрителен по отношению к духовным лицам: всякий, по выражению биографа Платона, «навет», всякий наговор на духовное лицо Павел принимал очень близко к сердцу и делал их основанием своих дальнейших отношений к этому лицу. Это обнаружилось на том же Платоне, который подвергся подозрению в том, что письмами Павла оклеивал стены своих покоев. Следствием такой подозрительности, недоверия и переменчивости Павла в своих отношениях было то, что высшие иерархические лица почувствовали себя при Павле очень неловко. Указанные черты Павлова характера, вероятно, были причиной того, что Гавриил просил увольнения от управления, он же заставил и Платона просить императора об увольнении. В «записках о жизни Платона» мы читаем следующее о причинах, побудивших Платона просить увольнения от управления: «хотя при всем том (т. е., несмотря на болезни), Платон чувствовал в себе ревность еще потрудиться и сколько-нибудь услужить общему благу; но зная совершенно свой нрав; зная же не меньше и нрав государев, заключал, что он государю не угодит, а потому и полезным быть не может, и судил за лучшее добрым порядком уволену быть».¹⁴⁷ Таким образом, чтобы сохранить свое положение и не потерять своего места, высшие иерархические лица должны были «угождать государю», беспрекословно и, как можно скорее, исполнять его повеления.

Таковы были отношения к высшей иерархии императрицы Екатерины II и ее преемника.

Заручившись покорностью духовных лиц, стоявших у руля правления, правительству Екатерины II и Павла удобнее было производить различные реформы в духовенстве подвластном. Реформы духовенства, заботившие Екатерининское правительство, большей частью получили свое начало еще в предшествовавшие царствования и, главным образом, при Петре Великом; но различные политические обстоятельства помешали, как Петру, так и его преемникам, привести их в исполнение. Даже и Екатерина, несмотря на все свое старание осуществить эти реформы, некоторые оставила неоконченными своему преемнику.

Одним из таких вопросов о духовенстве, поднятых Петром и доставшимся в наследство Екатерине II, был вопрос о разборе духовенства и установлении постоянных приходских штатов. Вследствие сословной замкнутости духовенства еще во время Петра, лиц духовного звания было гораздо более, чем священно и церковнослужительских мест, так что само духовное начальство часто не знало, куда их разместить. Поэтому, светское правительство нередко пользовалось этими безместными «поповичами» для пополнения свободных мест в полках. Но, пока не были установлены постоянные штаты причтов, эти безместные священно и церковнослужители и их дети еще успевали кое-как избегать вербовки в солдаты, пристроившись как-нибудь к церкви, при которой служил отец или какой другой родственник. Следствием этого, было чрезмерное увеличение при церквах количества членов клира, совершенно не соответствовавшее величине приходов. Например, в некоторых приходах было по два священника на 15 приходских дворов; в других приходах, заключавших в себе не более 200 дворов, бывало до 5 священников и человек до 50 причетников.¹⁴⁸ Чтобы уничтожить такую несоразмерность между величиной приходов и количеством членов причта, надлежало установить постоянные штаты причтов. Штаты эти и были установлены синодским указом от 10 августа 1722 года. Этим указом определялось: «дабы больше 300 дворов и в великих приходах не было, но числилось бы в таком приходе, где один священник, 100 дворов или 150. А где 2, там 200 или 250. А при 3 счислялось бы до 800 дворов, и при стольких попах больше 2 дьяконов не было бы; а причетникам быть по пропорции попов, т. е., при каждом попе один дьячек, 1 пономарь».¹⁴⁹ Эти штаты Петровского времени и легли в основание всех последующих разборов духовенства, очищавших от времени до времени духовное сословие от излишних и безместных членов этого сословия.

Хотя тем же указом 10 августа 1722 года велено детей священнослужителей, оказавшихся за штатом, и самих заштатных церковников с их детьми писать в подушный оклад, хотя при Петре и после Петра до Екатерины излишними членами духовного сословия нередко наполнялись полки и податной класс, тем не менее, и в царствование Екатерины мы встречаем целый ряд указов о распределении заштатных и излишних священно и церковнослужителей и их детей. В царствование Екатерины было два разбора духовенства: в 1769 и 1784 гг.; первый из них производился на основании приходских штатов Петровского времени, второй на основании новых штатов, установленных в царствование Екатерины. До 1778 года оставались в силе приходские штаты 1722 года, и только в 1768 году точнее определено количество диаконов в приходах, именно: при 3 священниках положено быть двум диаконам по прежнему, при двух священниках – одному, при одном священнике диакон полагался только в «знатных местах» Петербурге, Москве, губерниях, провинциях, городах, слободах и пр. Штаты Петровского времени, может быть, остались бы в силе и после 1778 года, если бы в этом году св. Синоду не сделалось известно, что епархиальные архиереи производят священно и церковнослужителей к церквам «сверх потребы»; по этому поводу св. Синод посылает в епархии указ, в котором так определяет штаты приходских причтов: «1. При одно-приходных церквах, где до 150 приходских дворов, быть по одному священнику. 2. В котором же приходе находится хотя до двухсот дворов, но оные не в отдаленных, а в близких к приходской их церкви селениях, кольми же паче и в одном селении состоят, и прежде сего по одному же священнику было и во исправлении треб христианских никакой остановка не доказано, и от приходских людей о произведении другого священника просьбы нет, то к таковым приходам по другому священнику не производить. 3. Другого священника к приходу в 200 дворов производить только в том случае, когда этого потребуют обстоятельства, изложенные во 2 пункте, да и то «с крайним рассмотрением, ежели по свидетельству таковая необходимость подлинно окажется. 4. По два священника быть при таких приходах, где от 250–300 дворов. 5) По три священника определять, где при 300 дворах и выше издревле по три священника было, а двум исправиться не можно».¹⁵⁰ О диаконах и причетниках остались в силе указы 1722 и 1768 г. В этом новом определении штатов легко заметить сокращение штатов 1722 года. В штатах 1722 года приходы разделены на 3 группы: от 100–150 дворов одно-штатный приход; от 200–250 дворов двух-штатный и 300 дворов трех-штатный; в штатах 1778 года они разделены на две группы: от 100–200 дворов одно-штатный приход и от 200–300 дворов двух-штатный, трех-штатные же приходы допускались только по крайней необходимости. Естественно, что это сокращение штатов должно было увеличить и без того значительное количество излишних священно и церковнослужителей¹⁵¹, оказавшихся сверхштатными. Как же поступало с ними правительство? Куда оно их распределяло?

Относительно безместных и сверхштатных детей священнослужителей и церковников с их детьми правительство Екатерины поступало точно так же, как поступали с ними предшествовавшие ей правительства: им предлагали объявить до известного срока, желают ли они поступить в податное сословие или записаться в цехи, в купечество, и если они до определенного срока не объявляли своего желания, то их, как отбывающих от государевой службы, уже само правительство записывало, куда хотело: или в полки, или в крестьянство. Сверхштатных же священнослужителей правительство предписывало постепенно размещать на «порозжие места», остановив производство новых ставленников. Вопрос о разборе священно и церковнослужителей и их детей при Екатерине поднят был в 1766 году. В Сенат поступило донесение президента коллегии экономии, управлявшего Богородицкой и Бобриковской волостями, сенатора князя С. В. Гагарина, о том, что в Богородицкой и Бобриковской волостях оказалось 200 человек мужеского пола безместных и праздно живущих священно и церковнослужителей, оставшихся за укомплектованием церквей по разбору 1754 года; так-как эти лица от 1754 до 1766 года не объявили своего желания о том, какой они избирают себе род жизни, то князь Гагарин спрашивал у Сената, «не позволено ли ему будет» произвести разбор и распределение этих лиц, и тех из них которые окажутся ненужными для духовного ведомства, приписать к Богородицкой волости «во крестьянство»? Сенат решил, что так-как в одном Богородицке с волостями «безместных праздно живущих церковников и их детей поныне до 200 душ находится: то посему уповательно, что в прочих местах таковых оставших по оному бывшему пред сим разбору, за распределением к церквам праздно живущих церковников, состоит весьма довольное число, кои не токмо в назначенный тогда срок, но и после через многое время, чему уже минуло более 10 лет, желания своего к определению в службу не объявили и никуда не приписались, и живучи праздно, никакой интересам Ее Величества и обществу пользы не приносят». Поэтому Сенат распорядился, чтобы во всех губерниях и провинциях, «которые под апелляцией Московских сената департаментов состоят», губернаторы и воеводы произвели разбор этих излишних священно и церковнослужителей и их детей и всех годных от 14–50 лет записали в военную службу¹⁵².

Этот сенатский указ издан был, вероятно, до 17 февраля 1766 года, потому что 17 февраля Сенату объявлен был следующий именной указ: «ко всемилостивейшему нашему всегдашнему попечительному упражнению о распространении польз и выгод всех вообще Богом врученных Нам подданных, способствуемся мы состоящими в учрежденных правительствах достаточными сведениями о числе и состоянии во всей Нашей империи, не только всех разного звания светских чинов, но и всего дворянства, а о духовных белого священства и церковных служителей никакого достаточного сведения поныне еще не имея, не можем с настоящим основанием приступить к желаемому Нами и о их пользах и выгодах Всемилостивейшему распоряжению». Поэтому, духовным властям и светским правительствам предписывалось представить, как можно скорее, ведомости о том, сколько и где именно находится лиц белого духовенства и их детей, при церквах ли они или в школах, сколько и где церковных служителей женатых, вдовых и холостых и их детей, какого они возраста, кто умеет и кто не умеет читать и писать, не подпал ли кто преступлениями в подозрение, недостойное духовного сана в пр. Московским же сената департаментам велено удержаться от предпринятого ими разбора до нового распоряжения.¹⁵³ Таким образом, с 1766 года стали составляться подробные ведомости о духовенстве. Но, пока эти ведомости составлялась и представлялись в Синод, из разных воеводских и губернаторских канцелярий присылались в Сенат донесения о том, что делать с духовными лицами, присланными к ним от духовных властей. Так, 15 сентября того же 1766 года прокурор Тамбовской провинции, Жилин, доносил, что в Тамбовской провинциальной канцелярии находится 70 с лишком человек духовного звания, которых по указу сената от 1757 года следовало куда-нибудь приписать или отдать в военную службу. Но, так-как именным указом от 17 февраля велено приостановить разбор духовенства, то он и не знает, что с ними делать.¹⁵⁴ Таким образом, потребность в разборе ощущалась и заявлялась. К началу 1769 года ведомости о духовенстве представлены были в св. Синод из всех епархий, за исключением двух Сибирских. Из этих ведомостей оказалось, что священно и церковнослужителей, не помещенных в штатное число, 12 626 человек. Принимая во внимание то обстоятельство, что в эту цифру не зачислены дети священно и церковнослужителей, помещенных в штат, да кроме того показало много людей духовного ведомства «под разными званиями», сенат решил, что «и за помещением в штат вышеозначенного числа остается еще в излишестве весьма знатное число сих людей, которых за их праздностью и что оные, в силу состоявшихся о них указов, ни в подушный оклад никуда не записались, ниже в семинаристское учение доныне не вступили и принадлежащими науками священническому чину себя достойными не сделали, при нынешних военных обстоятельствах, без отягощения народного в пользу отечества употребить по справедливости возможно, каковые наборы и прежде во время бывшей турецкой войны были». Об этом своем решении сенат подал императрице доклад, прося ее, «не соблаговолит ли Ее Императорское Величество указать, произведение сего набора в действо препоручить гг. губернаторам», а в Москве и Петербурге! кому она укажет. На этом докладе императрица положила такую резолюцию: «В Петербурге, по причине невеликого числа церквей, сего разбора не делать, а в Москве поручаем оный Московскому архиерею обще с генералом-поручиком Еропкиным и губернатором, и то кроме соборов и монастырей; а в прочем быть по тому докладу»¹⁵⁵.

Таким образом, разбор духовенства в 1769 году производился совершенно по образцу прежних; Сенат хотел воспользоваться излишними членами духовного сословия ради военных нужд и в свое оправдание ссылался даже на прежние наборы подобного рода. Самый порядок и характер разбора 1769 года показывает, что правительство заботилось в данную минуту только о том, чтобы забрать в военную службу как можно больше лиц духовного сословия. Сенат предписывал или «самим гг. губернаторам, а в случае отдаленности, через посланных и надежных людей разобрать и тотчас для военной службы взять: 1) из детей при церквах находящихся священно и церковнослужителей от 15–40 лет четвертую часть, в рассуждении том, что другие (3/4), а сверх того и состоящие от 15 лет и ниже, коих так же не малое число состоит, остается на укомплектование недостающего числа при церквах; а напротив того 2) не действительно служащих и безместных дьячков, пономарей и сторожей, так же впадших в вины и наказания, но в своих домах праздно живущих, не токмо всех самих, но сверх того, как из них, так из других запрещенных, престарелых, под следствием состоящих и подозрительных священно церковнослужителей детей, тако же из не умеющих читать и писать, и из тех, которые грамоте не совершенно умеют, а другие еще обучаются, от 15-же до 40 лет половину». При этом, губернаторам предписывалось, чтобы они старались выбрать «людей здоровых и годных в военную службу, мерой не меньше двух аршин, потому что подобные малорослые могут с пользой же в другие звания по военной службе употреблены быть». 3) Сенат советовал губернаторам не слишком полагаться на синодские показания лет, но самим свидетельствовать лиц, которым показано от 15–10 лет, «и если кто из них явится сверх тех 15 лет, то и из оных половину взять в военную службу». 4) Семинаристов «в расположение к набору в военную службу не класть». Но чтобы священно и церковнослужители, не отдавшие прежде детей своих в семинарии, не воспользовались этой льготой и не стали бы теперь отдавать детей своих в семинарии только для того, чтобы они избежали набора, велено освободить от разбора только тех семинаристов, которые записаны в семинарии до 1 декабря 1768 года, а тех, которые записаны в семинарии после этого срока, велено «в расположение к набору класть». В заключение, Сенат предавал «столь важное и нужное для отечества дело прозорливости и усердия тех персон, кому оно поручено от Ее Императорского Величества».¹⁵⁶ Что светское правительство преследовало при этом разборе духовенства главным образом пополнение полков, это видно и из того, что оно не позволяло детям священно и церковнослужителей уходить даже и в гражданскую службу от военной. Московское присутствие о разборе священно и церковнослужительских детей доносило Сенату, что «при разборе священно и церковнослужительских детей оказалось выбылых в разные светские команды к статским делам и в придворную службу многое число», и потому просило в Сенат «подтвердить во все коллегии, канцелярии и прочие судебные места и команды о всех находящихся при оных священно и церковнослужительских детях справиться, и которые из них окажутся не имеющие надлежащего из церковного причта увольнения, таковых всех отсылать, куда кого по природе их следует, к сему разбору». Сенат решил потребовать от всех светских команд сведений, какие у них есть священно и церковнослужительские дети, когда поступили на службу и с разрешения ли духовного начальства, и «если окажется, что из тех священно и церковнослужительских детей в которые команды приняты и определены без увольнения из церковного причта декабря с 1 числа 1768 года, таковых всех, истребовав от тех мест, где они находятся, в расположение к набору полагать и в службу брать».¹⁵⁷

Незавидно было положение некоторых церковников и священно и церковнослужительских детей, записанных губернаторами в военную службу. Некоторых из них воинские начальники признали неспособными к военной службе и, как таких, с паспортами отправляли обратно к духовному начальству. Так, Тихон, епископ Воронежский, и Феодосий, епископ Тамбовский, в 1773 году доносили св. Синоду, что светское начальство прислало к ним несколько таких, оказавшихся неспособными к военной службе, церковников, и спрашивали у св. Синода, можно ли принимать их и помещать к церквам, так-как они уже выбыли из духовного ведомства. Св. Синод ответил на эти донесения епископов в форме общего указа о том, что таких церковников, как выбывших из духовного ведомства, принимать опять к церквам не следует, а пусть де военная коллегия поступает с ними, как с отставленными от военной службы.¹⁵⁸ Но военная коллегия решительно от них отказывалась и на основании указов 1737 и 1743 гг. успела добиться того, что св. Синод указами 28 августа 1774 г.¹⁵⁹ и 9 апреля 1775 г.¹⁶⁰ предписал принимать в клир церковников, не годных к военной службе, «кто к какой должности способен окажется». Таким образом, церковников, которых целых 6 лет не хотело принять ни военное, ни духовное ведомство, как ненужных и негодных, духовное сословие снова должно было принять в свой состав.

В 1784 году произведен был новый разбор и распределение священно и церковнослужителей и их детей. Этот новый разбор духовенства, как мы сейчас увидим, имел уже другую цель и носил на себе другой характер. Мы уже говорили, что в 1779 году установлены были новые штаты приходских причтов, значительно сократившие штаты 1722 года. Определив постоянные штаты причтов, правительство, естественно, должно было позаботиться о приведении количества лиц духовного сословия в соответствие с этими штатами. В Апреле 1784 года от общей конференции Синода и Сената, императрице подан был доклад о разборе и распределении священно и церковнослужителей и их детей следующего содержания. 1) Всех находящихся в штате священно и церковнослужителей, которых значится по ведомостям 84 131, оставить при их служении. Но, так-как полное штатное число духовенства простирается до 95 481 человека, то не достающие 11 350 человек пополнить, во 1-х, теми из действительных священно и церковнослужителей, которые в некоторых епархиях оказались сверх штата и которых 1 540 человек, а 2-х, 9 784 человека взять из детей действительных священно и церковнослужителей, которые окажутся достойными по усмотрению архиереев и которых было бы не менее 15 лет; 3) для производства на священно и церковнослужительские места на будущее время оставить, во 1-х, всех, обучающихся в семинариях, которых 11 329 человек и, во 2-х, детей штатных священно и церковнослужителей ниже 15 лет. Впрочем, всех семинаристов должно подвергнуть экзамену и тех из них, успехи которых окажутся недостаточными для произведения их в клир, отсылать в канцелярские служители по наместничествам. 4) Всех остальных детей штатных и сверхштатных священно и церковнослужителей «и с детьми их которые оных имеют... обратить на общую и собственную их пользу, оставя им на волю избрать такой род жизни, какой сами похотят, т. е. в службу ли вступить, или в купечество, мещане и цехи записаться, или же в число государственных поселян пойти». «Последним, правительство должно было оказать помощь при поселении и освободить их на несколько лет от податей. 5) Заштатных священно и церковнослужителей, которые по старости или болезням отправлять никакого служения не могут, должны содержать дети или родственники, а если их нет, то помещать их в приказы общественного призрения». 6) Церковников, «которые в штатное положение не войдут, так же не обучившихся исправно грамоте и оказавшихся в подозрениях, всех и со всеми детьми их, кроме тех только кои после ревизии посвящены в священно и церковнослужители и кроме престарелых и увечных», отослать в гражданское ведомство, чтобы они избрали род жизни...¹⁶¹ Этот доклад утвержден был императрицей, вследствие чего св. Синод 16 апреля послал в Московскую синодальную контору и к епархиальным архиереям указ¹⁶², составленный в смысле вышеприведенного доклада и составляющий для епархиальных архиереев разъяснение, как поступать при разборе духовенства.

Таким образом, этот второй, в царствование Екатерины, разбор духовенства имел совсем другой характер сравнительно с первым и преследовал другую цель. Цель его состояла в том, чтобы очистить духовенство от излишних и негодных священно и церковнослужителей, и привести количество духовенства в соответствие со штатами 1778 года; всех сверхштатных церковников и детей священно и церковнослужителей выше 15 лет, не обучавшихся в семинариях и не попавших в штат после ревизии, велено передавать в светские команды для распределения их по разным сословиям сообразно их желаниям; сверхштатных священнослужителей предписывалось разместить по низшим степеням клира, на которых они должны были оставаться до тех пор, пока не откроются свободные места, соответствующие их иерархическим степеням. Новых ставленников кроме ученых не велено производить до тех пор, пока не будут размещены все священнослужители, оказавшиеся сверхштатными и пока, следовательно, количество священнослужителей известной епархии не придет в полное соответствие со штатами. О судьбе сверхштатных церковников мы узнаем из именного указа, даннаго 1 сентября 1785 года. Этим указом сверхштатные церковники назначались для населения малонаселенной Таврической губернии. Губернаторам, которым императрица поручила отправлять этих церковников в Таврическую губернию, она советовала, чтобы они внушали отправляемым, что «сверх многих выгод, каковые плодоношение земли и положение края жителям оного доставляют, получат они из казны довольное снабжение на построение домов их и хозяйственное заведение при четырехлетней льготе от всяких податей.¹⁶³ Но как кажется, не многие церковники изъявили свое желание ехать в Таврическую губернию, да и в своих-то губерниях не охотно записывались в мещане, купцы и другие сословия. Это видно из того, что уже в 1788 году вышел другой именной указ, которым губернаторам предписывалось переписать в своих губерниях всех заштатных церковников «без дальней огласки», и обратить их в военную службу.¹⁶⁴ В Новгородской же и Тверской губерниях, по представлению генерал-губернатора Архарова, предписано было именным же указом от 2 июля 1788 года взять в военную службу и тех церковников, которые, записавшись в мещане, неисправно платили подати.¹⁶⁵ Таким образом, правительство не слишком стеснялось тем, что иногда ему приходилось делать из церковников такое употребление, которое не совсем было согласно с их личными желаниями.

В непродолжительное царствование императора Павла Петровича, был только один разбор духовенства. 22 декабря 1796 года св. Синод получил именной указ следующего содержания: «видев из ведомостей, от синода представленных, сколь великое число состоят священно и церковнослужительских детей праздно живущих при отцах своих... повелеваем: наполня из них места, во первых, штатные священнические и церковнослужительские, а во вторых, учительские, не только в духовных училищах, но и в городовых школах по губерниям учрежденных; всех прочих остающихся за тем излишними, обратить в военную службу, где они будут употреблены с пользою по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались. Синод наш по сношению с нашим сенатом имеет учинить надлежащие распоряжения к немедленному приведению всего вышесказанного в действительное исполнение».¹⁶⁶ 12 января 1797 года Сенат, вследствие представления св. Синода о разборе духовенства, сделал уже распоряжение по подведомственным ему правительственным местам о том, кому принимать присылаемых от духовного правительства церковников и священно и церковнослужительских детей и куда их распределять¹⁶⁷. Губернские правления, которым поручено было распределять присылаемых от духовного начальства церковников и их детей, так усердно взялись за дело, что некоторые из них потребовали от духовных правлений точных списков всем, находящимся в их ведении священно и церковнослужительских детей и даже представления в губернские правления самих детей священно и церковнослужительских для определения их в гарнизонные школы, так что сенат особым указом должен был разъяснять, что к определению в военную службу требуются только дети священно и церковнослужителей, праздно живущие¹⁶⁸. 4 апреля 1799 года, святейший Синод разослал ко всем епархиальным архиереям указ, которым разрешалось производить на священно и церковнослужительские места сторожей при консисториях, духовных правлениях и семинариях, которые происходили из духовного звания¹⁶⁹. По нашему мнению, разрешение производить в священно и церковнослужители сторожей, есть выражение и следствие того усердия, с каким производился разбор духовенства. Духовные и светские власти, вероятно, так усердно принялись за исполнение воли государя относительно исключения из духовного ведомства всех лишних членов, что скоро после разбора почувствовался недостаток в кандидатах на священно и церковнослужительские места и явилась нужда производить в священно и церковнослужители таких лиц, которые прежде не допускались в клир.

Целью этого разбора духовенства, точнее так же, как и второго разбора в царствование Екатерины, правительство ставило освобождение духовенства от излишних и ненужных членов. Но могли ли подобные разборы приводить к достижению назначенной цели, т. е. прекращению накопления излишних членов в духовном сословии на будущее время? Искал-ли, нашло-ли и старалось-ли правительство Екатерины и Павла уничтожить самую причину этого накопления в клире излишних членов?

Нет сомнения, что чем замкнутее известное сословие, т. е. чем труднее выход из него в другие сословия, тем быстрее и тем заметнее бывает увеличение количества его членов; если же количество членов сословия ограничено известным штатом, то при его замкнутости, скорее накопляется и становится в тягость сословию число излишних, сверхштатных его членов. Поэтому, чтобы в сословии, ограниченном штатом, не накоплялось излишних членов, необходимо прежде всякого другого средства открыть выход из этого сословия в другое, так чтобы накопление излишних сил в известной сфере действования не производило давления внутрь, а естественно разряжалось бы вовне, не нарушая естественного течения жизни своего сословия. Если не употреблено это средство, то никакие разборы не могут предотвратить накопления излишних членов в сословии; они помогут очистить от них сословие на несколько времени, но через известный промежуток времени опять явятся лишние члены в сословии, опять, следовательно, потребуются разборы – мера искусственная – и так далее до тех пор, пока не будет употреблено более естественных средств к предотвращению накопления лишних членов в сословии. Сделало-ли что-либо правительство Екатерины и Павла для открытия духовного сословия? Облегчило-ли оно излишним членам духовного сословия выход из него в другие сословия? Относительно этого нужно сказать, что в царствование Екатерины общих, постоянных законов о свободном переходе детей духовенства в другие ведомства и в гражданскую службу мы не встречаем; но есть несколько временных требований лиц духовного происхождения в светские команды. Так, Екатерина часто требовала семинаристов в Петербурге для приготовления их в учители народных училищ¹⁷⁰, требовала так же семинаристов в медицинскую академию¹⁷¹. В январе 1779 года, Екатерина дала даже именной указ Сенату, вследствие которого он предписал губернаторам, чтобы они на первых порах, по причине трудности наполнения канцелярий в наместничествах приказными служителями, принимали в должности канцелярских служителей и священно и церковнослужительских детей, предоставляя им все права и привилегии, сопряженные с этими должностями¹⁷². И нужно заметить, что в подобных случаях из детей духовенства являлось немало охотников выйти из духовного сословия¹⁷³, где было слишком тесно. Но, так-как эти вызовы священно и церковнослужительских детей в гражданское ведомство были временные, случайные, то они и не могли слишком много помогать очищению духовного сословия от излишних членов. Правительство Павла, со своей стороны, так же ничего не сделало для того, чтобы на будущее время сделать невозможным это накопление лишних членов в духовном сословии. Правда, в именном указе о разборе духовенства, предписывалось помещать излишних детей священно и церковнослужителей на учительские места в городовые губернские школы, и указом 18 января 1801 года велено было, «по случаю недостатка по Иркутской и Вятской губерниям в канцелярских служителях в первой 70, а во 2-й 27 человек, наполнить оный наполовину из семинаристов тех губерний, кои ниже риторического класса, а другую из детей священно и церковнослужительских при отцах находящихся, обученных грамоте»¹⁷⁴. Но это опять меры временные, не открывавшие духовного сословия и не предохранявшие его поэтому от накопления излишних членов. Павел даже положительно запрещал увольнять семинаристов в гражданское ведомство без своего разрешения. 27 мая 1800, года Павел дал Петербургскому архиепископу, Амвросию, рескрипт следующего содержания: «Узнав, что из Тверской семинарии, по требованию недельному С.-Петербургского гражданского губернатора князя Мещерского, уволено 10 человек семинаристов для определения в статскую службу, повелеваю вам сделать Преосвященному Тверскому выговор, подтвердив ему притом, чтобы впредь без особого Моего повеления из сего звания в другие места отнюдь не поступали; вы же имейте неослабный надзор за тем, чтобы сия воля Моя по всем епархиям равномерно исполнялась»¹⁷⁵. Таким образом, правительство Екатерины и Павла не старалось собственно открыть духовное сословие, сделать удобным выход из него; а потому и разборы духовенства достигали своей цели только на время и не предотвращали возможности накопления в клире излишних членов, чем и объясняется то, что и после Екатерины и Павла в духовном сословии накоплялись излишние члены, и это накопление требовало новых разборов духовенства.

Приведение количества священно и церковнослужителей в соответствие со штатами, служило для правительства средством к очищению духовенства от многих нравственных злоупотреблений, виновниками которых были именно безместные и сверхштатные священно и церковнослужители и их дети. Если бы мы были в состоянии начертать цельную картину тех нравственных и служебных злоупотреблений в среде духовенства рассматриваемого периода, которые так низко роняли достоинство служителей алтаря, глубоко должны были возмущать нравственное чувство паствы и представляли нескончаемые затруднения и препятствия для духовного и светского правительства в его стараниях о лучшем устроении клира, – если бы мы были в состоянии наглядно представить все ненормальные явления в жизни духовенства XVIII века, то вероятно, многие в настоящее время сочли бы это изображение действительности пасквилем на духовенство XVIII века и не поверили бы ему. Но довольно указать на самые выдающееся факты, свидетельствующее о злоупотреблениях духовных лиц своим служением, чтобы видеть, что у правительства была нетерпящая отлагательства забота об исправлении и очищении нравственности духовенства. Прежде всего должно остановиться на крестцовых попах и диаконах.

Что такое крестцы и что это были за люди, называвшееся крестцовыми попами? Крестцами назывались в Москве известные пункты, на которых собиралось много народу, например, у Варварских и, особенно, у Спасских ворот. На этих-то пунктах, как говорит биограф митрополита Платона, «с давних времен сбирались безместные попы и диаконы, запрещенные, под следствием находившиеся и отрешенные от мест; там они нанимались за малую цену служить обедни при разных церквах, особливо домовых. Такие попы и дьяконы назывались крестцовыми и с крестца, для отличия от Крестовских, служивших в домовых церквах. Сборище, известное под названием крестца, и наем священнослужителей делал соблазн народу, бесчестие духовенству и укор начальству; но если оно не оправдывалось, то извинялось и удерживалось давностью сего заведения, против которого тщетно восставал еще первый патриарх Иов и архиепископ Московский Амвросий»¹⁷⁶. Амвросий Зертис-Каменский действительно, употребил много усилий на то, чтобы уничтожить крестцы. Тотчас по вступлении своем на Московскую кафедру, он обратил свое внимание на то, что «в Москве праздных священников и прочего церковного причта людей премногое число шатается, которые к крайнему соблазну, стоя на Спасском крестце для найму к служению по церквам, великие делают безобразия, производят между собою торг, и при убавке друг перед другом цены, вместо подлежащего священнику благоговения, произносят с великой враждой сквернословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственного дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают, или же, напившись допьяна, по улицам безобразно скитаются»¹⁷⁷. Совершенно верно замечание Снегирева, что подобные подряды на совершение литургии, производившиеся с дракой и бранью, приносили «бесчестие духовенству и укор начальству; но, надо думать, что не особенно соблазнялся этим народ. Самая многочисленность крестцовых попов, самая продолжительность их существования указывают на то, что было достаточно таких людей, которые не особенно соблазнялись таким не приличным поведением священнослужителей и пользовались их услугами. На крестец собирались не одни безместные и под следствием находившееся священнослужители, сюда собиралось много и таких, которые сами оставляли свои места и уходили в Москву, нарочно даже «уклонялись от приискания себе мест, дабы, шатаясь по Москве, быть без всякого за ними присмотра в сущем самодовольстве, получая пропитание посредством оного самоблазнительнейшего на крестце к служению найма»¹⁷⁸. Это бродяжничество священнослужителей сильно было развито и было не редким явлением. Бродяжничество и побег от своих мест не безызвестен был и монашествующему духовенству. В записках Добрынина мы встречаем любопытную заметку относительно этого предмета. Рассказывая о посещении епархии Тихоном Якубовским, епископом Севским, Добрынин говорит: «учитель и опекун мой, о. Палладий, имея, по-видимому, врожденную любовь под именем золотой вольности к самоволию, скрылся неведомо куда. Вскоре узнали, что в ту же пору убежал из Севского архиерейского дома эконом, иеромонах Арсений. Единовременное их из разных мест бегство не без основания приписывали тайному их согласию, и как сие случилось в начале октября, то слышно было, или догадывались, что они, подражая нежным птицам небесным, слетали против зимы в теплые Волохские края»¹⁷⁹. Бродяжничество священнослужителей, в описываемое нами время, было развито в такой степени, что правительство нашлось вынужденным принимать против него полицейские меры. 12 октября 1765 года, св. Синод издал указ, в котором, указывая на «Духовный Регламент» и указы 1732 и 1743 гг., запрещавшие держать у себя бродячих священно и церковнослужителей, присовокупляет: «а понеже и за таковым запрещением, многие бежавшие из разных епархий попы и диаконы и ныне; ...здесь в С.-Петербурге и Москве по обывательским домам жительствуют и иные из них, находясь под запрещением, а другие и лишенные вовсе священства, священнослужение исправляют; того ради приказали: в оную военную и адмиралтейскую коллегии, так же в главную полицеймейстерскую и лейб-гвардии полковые и в артиллерийские канцелярии послать указы» о том, чтобы эти присутственные места объявили в своем ведомстве запрещение держать таких бродяг, а если они где есть, то отсылать их в Петербургскую и Московскую консистории к надлежащему о них рассмотрению»¹⁸⁰. В 1767 году, архиереям предписано было, чтобы они «о бежавших монашествующих и беглых священниках св. Синоду чинили представления с приобщением реестров помесячно», а о бежавших диаконах и церковниках св. Синод не велел даже «утруждать» себя донесениями¹⁸¹. В 1772 году, св. Синод снова подтверждал епархиальным архиереям, чтобы они не допускали священно и церковнослужителей до бродяжничества¹⁸². Не трудно представить, что это были за люди, добывавшие себе средства к пропитанию при помощи «самоблазнительнейшего на крестце к служению найма», и как трудно было духовному и светскому правительству справиться с людьми, не желавшими знать никакой дисциплины и стремившимися к существованию «без всякого за ними присмотра в сущем самодовольстве».

Другим, не менее распространенным среди духовенства времен Екатерины пороком, было пьянство. Мы уже видели, как, по отзыву преосвященного Амвросия Зертис-Каменского, проводили время крестцовые попы и драконы: «после служения», говорит он, «не имея собственного дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают, или же, напившись допьяна, по улицам безобразно скитаются». Но так вели себя не одни крестцовые попы, так же поступали и штатные священнослужители и, притом, даже в самой Москве. Тот же Амвросий Зертис-Каменский говорит следующее о поведении Московских священно и церковнослужителей: «невзирая на неоднократные учиненные им подтверждения, в противность оных, к крайнему мирскому соблазну, а на честное духовенство нареканию, напившись пьяные ходят весьма безобразные по улицам; а иные и в питейных домах с самой подлостью бесчинно обращаются»¹⁸³. Для пресечения пьянства священно и церковнослужителей в Москве, Амвросий велел объявить, что «если кто кого из священно и церковнослужителей таковых бесчинствующих пьяниц не токмо в питейном доме, но и на улице усмотрит, то бы оного приводили тотчас в консисторию, где за труды приводящих имеет быть учинено награждение: за священника по 1 руб., за диакона по 75 коп., за церковника по 50 коп.»¹⁸⁴ Но Амвросию не удалось искоренить пьянство в Московском духовенстве. Преемник его, Платон, «сам неоднократно усматривал в Москве духовных на улицах пьяными и, для восчувствования ими своего невоздержания и неисправности в жизни, наказывал их или поклонами, или содержанием в монастыре»¹⁸⁵. Священно и церковнослужителей, «взятых за пьянство в питейных домах и на улицах», приводила иногда в консисторию и полиция¹⁸⁶. До чего доходило иногда пьянство духовных лиц, можно судить по рассказу Болотова об одном священнике, у которого он жил на квартире во время одного своего пребывания в Москве. «Хозяин мой», рассказывает Болотов, «имел привычку выпивать иногда излишнюю рюмку вина и при таких случаях напиваться до беспамятства, делался он тогда, гласно, как сумасшедшим.... Заехав однажды после обеда для взятия неких вещей на свою квартиру, вдруг услышал я в самой комнате моей превеликий крик и стук.... Как удивился я, когда увидал тут превысокого мужичину, с большой рыжей бородой, с растрепанными и всклокоченными волосами, в засаленном и не подпоясанном китайчатом полукафтане, босиком и в одних только туфлях, в безобразнейшем виде, с превеликим вскрикиванием и крепким топаньем ногой об пол, приступающего к нарисованной на стене углем вороне, торкающего в нее пальцем и с таким рвением и криком с ней разговаривающего, что он никак не видел и не слышал, что ему кто ни говорил, и никого не слушая и толкая всех от себя продолжал только свое дело, как сумасшедший!».¹⁸⁷

Такое пьянство, доходившее иногда почти до сумасшествия, было распространено не только среди низшего духовенства, но и высшее – монашествующее и белое – было иногда подвержено этому пороку. Если только на половину признать истинным то, что Добрынин написал о попойках Кирилла Фриолинского, епископа Севского, то и тогда нужно будет признать, что некоторые архиереи Екатерининского времени вели далеко не безукоризненную, в нравственном отношении, жизнь. Вот как, например, Кирилл праздновал день своего ангела: «оставшиеся (на другой день именин Кирилла) с архиереем духовные гости, из которых первые были: рыльский архимандрит Иакинф Карпинский, путивльский игумен Мануил Левицкий, брянский игумен Тихон Забила, чолнский игумен Антоний Балабуха, брянский протопоп Василий Константинов и пр., принуждены были несколько суток сряду торжествовать день тезоименитства своего архипастыря, так что по неволе были совершенно духовными, ибо телесные их лица потеряли образ свой и подобие, кроме архимандрита Карпинского, который по натуре не мог ничего пить, кроме чаю и чистой воды». Последствием этого было то, что «некоторые из гостей заболели обыкновенными после таких трудов припадками... брянский игумен почувствовал на пути водяную болезнь, которую он раздражил напитками и бессонницей, не в праве будучи выступать из шеренги, командуемой архипастырем», и через несколько месяцев умер; брянский протопоп «получил горячку и в беспамятстве забежал на архиерейскую конюшню»... «Мы нашли его», говорит Добрынин, «стоящего в стойле подле конских яслей. Волосы у него висели равномерно на все стороны, губы сделались темно-вишневыми и когда лекарь просил его показать язык, то он ответствовал: нет, нет, господа келейники, не удастся вам меня запоить», или: «архипастырь Божий! помилуй! я пить не хочу!».¹⁸⁸ Особенно обильны приключениями подобного рода посещения Кириллом своей епархии. И какую жалкую роль приходилось ему иногда играть, до каких унижений доводил он себя своей невоздержностью! Едет, например, Кирилл из Чолнского монастыря в Трубчевск в сопровождении многих духовных и светских особ; останавливается на дороге, чтобы выпить английского пива. Вздумалось архиерею осмотреть свои повозки, и вот он находит иподиакона, Гавриила Антонова, висящим в пьяном виде с повозки; по своему обыкновению он стал его толкать ногой; иподиакон вскакивает и, не разобрав с кем имеет дело, схватывает архиерея и начинает душить его в своих объятиях. В наказание за это иподиакона заставили влезть на высокое сухое дерево и кричать по-кукушечьи. «Странно, забавно было и жалко слышать», прибавляет Добрынин, «или лучше сказать: каждому слышалось по-своему, как плачущий старик, истончивая басистый свой голос, виолончелил сквозь слезы: «куку-куку». Ему подладило громогласным смехом все духовное и светское сумасбродство, отчего через все время нашего простоя разливалось по лесу непрерывное эхо»¹⁸⁹.

Едет архиерей мимо одного кладбища, соскакивает со своего экипажа, собирает около себя всю свою свиту и заставляет петь: «анафема» погребенному на этом кладбище помещику Безобразову¹⁹⁰. Но не всегда благополучно сходило Кириллу с рук подобное сумасбродство; иногда ему дорого стоили его выходки. Однажды, во время посещения епархии, Кирилл заехал к одному помещику, Сафонову. Хозяин, на другой день пребывания у него архиерея, завел его в свой погреб и предложил испробовать все его вина. Под влиянием этих опытов, архиерей стал придираться к хозяину, зачем он повесил в погребе образ, – святость иконы, по его мнению, страдала от своего положения вблизи вина. Для большей убедительности Кирилл грозил «во всех бочонках дно повыбивать». – «Да кто тебе даст!» – закричал на него хозяин, «знаешь ли, что я в доме господин? Ты имеешь власть вязать меня в церкви, а я тебя свяжу в моем погребе»¹⁹¹. Через несколько лет Кириллу пришлось быть в том же доме у сына этого помещика. Этот принял архиерея еще нелюбезнее. Когда все, начиная с архиерея и кончая хозяином, значительно уже подвыпили, этот последний «схватил архиерея за крыло клобука и крикнул во всю мочь: «собак!». Архиерей, не дожидаясь, чтобы его затравили, скакнул со всех ног в квартиру со всем клиром, проповедуя на бегу: «аще гонят вы во граде, бегайте в другой»¹⁹². Однажды, Кирилл получил даже более сильное внушение. Был он в гостях у Трубчевского воеводы, Колюбакина, и «рассудил для приятного препровождения времени или по привычке, назвать хозяина «свиньей» и выплеснуть ему в глаза бокал вина. Колюбакин не бывши лих, но будучи велик и силен, отвесил зачинщику большим кулаком по уху такой удар, что ударенный пал пластом наземь и растянулся»¹⁹³. Понятно, как должны были смотреть на пьянство подчиненные Кирилла, если архипастырь был для них «образцом» в этом отношении и сам запаивал их до горячечного состояния.

Естественно, что пьянство священно и церковнослужителей роняло их в глазах паствы и лишало всякого авторитета.

Поэтому, правительство старалось искоренить этот порок в духовенстве и сделать образ жизни священно и церковнослужителей не соблазном, а образцом для пасомых. 19 ноября 1772 года, св. Синод разослал к архиереям указ, в котором, порицая пьянство духовных лиц, требовал от епархиальных архиереев, чтобы они священнослужителей, замеченных в пьянстве, запрещали совершать священнослужение и представляли о них синоду для лишения их сана, а церковнослужителей отсылали бы в светские команды для определения их в военную службу или на поселение, или в крестьянство».¹⁹⁴

Были и другие пороки среди духовенства времен Екатерины, о которых свидетельствуют современники и о которых мы узнаем из указов Екатерининского времени. Так, Болотов приводит, может быть, преувеличенные рассказы Тамбовских помещиков о том, что Тамбовские архиереи были ужасные мздоимцы, требовали, чтобы ставленники приносили им дорогие подарки, притесняли своих подчиненных, если они отказывались удовлетворить их сребролюбию¹⁹⁵ и пр. Добрынин рассказывает, что Кирилл Фриолинский был не прочь присвоить себе то, что ему не принадлежало; например, в Николаевском монастыре он нашел резной образ святителя Николая, украшенный жемчугом и бриллиантами, ободрал все эти украшения и взял себе; рассказывает о его необычайной грубости, в силу которой он во время священнослужения «иному из окружающих его подчиненных или сослужащих трикириями бороду подожжет, иному клок волос вырвет, иному кулаком даст в зубы, иного пихнет ногой в брюхо. Все сие делает он при чрезвычайном на всю церковь крике бранными словами, где бы то ни было, в алтаре или среди церкви»¹⁹⁶. Из указов синода мы узнаем, что среди низшего духовенства имело место вымогательство излишней платы за совершение треб; так в 1772 году в св. Синоде разбиралось дело священника Иванова, который обвинялся в вымогательстве за совершение треб более надлежащего и за то лишен был сана.¹⁹⁷

Но указами и угрозами невозможно исправить нравов и уничтожить пороки. Это сознавалось и правительством; так, например, Екатерина, на донесение Панина об участии духовенства в волнениях, произведенных Пугачевым, писала ему: «великое невежество духовного чина, примеченное в тех местах, где находитесь, конечно ничем поправить нельзя окромя воспитанием и поучением, и из первых моих попечений будет после прекращения всех нынешних хлопот учреждение школ где только возможно».¹⁹⁸ Таким образом, у правительства была забота о том, чтобы поднять уровень умственного развития духовенства, сделать его более или менее образованным. Старания об образовании духовенства начались задолго до Екатерины и составляли, можно сказать, постоянную и неизменную заботу духовной и светской власти. Особенно настойчиво стало заявляться требование школьного образования от кандидатов на священно и церковнослужительские места со времени Петра Великого. В его царствование священно и церковнослужительских детей забирали в школы часто против воли их родителей. Но самое это принуждение к школьному учению отталкивало от него духовенство, и потому, едва только по смерти Петра открылась возможность отбывать от школы, все пошло почти по-прежнему. В царствование Анны Иоанновны, 9-го августа 1740 года, св. Синод просил императрицу докладом освободить кандидатов священства от «обучения высших наук, а дозволить ставить их в священнослужители, обучая только букварю и катехизису». Императрица, вследствие этого доклада, указала при производстве в священно и церковнослужители обращать внимание не на ученость, а, главным образом, на «доброе и непорочное житие».¹⁹⁹ Поэтому, при восшествии Екатерины на престол и в первые годы ее царствования, духовенство, особенно низшее, было очень мало знакомо не только с высшими, но и вообще с науками, даже самыми необходимыми для священника. Что требовалось от кандидата на священство в первые годы царствования Екатерины и что знали священно и церковнослужители, можно видеть из некоторых встретившихся нам замечаний людей того времени и из ставленнических допросов. В записках Болотова мы встречаем одно очень любопытное место, относительно этого предмета: «вы знаете уже», пишет он, «что я, будучи ребенком, любил уже читать и не только читать, но даже и списывать духовные книги, и что все сие произвело то, что я и до вступления в службу почитал уже себя более знающим о законе, нежели знают самые наши попы деревенские». Судя по этим строкам, можно подумать, что он прочитал очень много духовных книг, пожалуй, даже какое-либо систематическое изложение богословского учения. Но вот что он говорит далее: «но со всем тем, по обстоятельству, что у нас не было еще тогда никаких хороших духовных и таких книг, которые бы могли меня познакомить короче с первейшими истинами христианского закона, и все прочитанные мной книги состояли из Пролога, Четьихъминей, некоторых других и, наконец, Камень веры, которая из всех еще сколько-нибудь была важнее прочих, то все знание мое было не только темно и весьма еще несовершенно, но и основано, как я после увидел, на весьма еще слабых и таких основаниях, которые всего легче могли поколеблены быть».²⁰⁰ Вот все, что читал и знал Болотов и, однако, он считал себя (и не без основания!) более сведущим в законе, чем «самые попы деревенские».

Но не одни «деревенские попы» были таковы, очень многие из городских и, притом Московских, были в этом отношении нисколько не лучше сельских священников. Платон, при вступлении на Московскую кафедру, потребовал от благочинных сведений о священно и церковнослужителях, кто из них был в школах и в каких, и кто не был? Из ведомостей, доставленных благочинными, оказалось, что числу ученых, т. е., бывших в школах священнослужителей, очень незначительно, именно: из 303 протоиереев и священников ученых, т. е., «ходивших до богословии и философии», было только 95, а остальные большей частью даже совсем не были в школах.²⁰¹ Если мы прочитаем ставленнический допрос того времени, то увидим, что от кандидатов на священство требовалось очень немного познаний. Вот как производился ставленнический допрос в Московской епархии при митрополите Тимофее Щербатском: «митрополит Тимофей при прошениях иногда сам испытывал просителей в чтении, но большей частью писал на прошениях резолюцию – испытать просителя по назначению своему, лицам при своей кафедре, которые испытывали просителя в чтении, пении и письме, т. е. кто как пишет. В чтении они испытывали по часослову, псалтырю, из апостола, по Библии и по другим книгам, в пении по ирмологию, а в письме заставляли просителя написать что-либо под прошением». Кроме того, при ставленническом допросе кандидат на священство должен был дать следующее обещание: «а что к священству принадлежать, для изучения заповедей Божиих таинств тетрадку обучать будет наизусть, и по обучении оную в незабвенной памяти содержать будет же».²⁰² Для изучения этой тетрадки кандидат на священство отсылался еще до своего производства в клир к какому-либо монаху, называвшемуся экзаменатором, который по истечения известного срока доносил митрополиту об успехе экзаменации в следующих, или подобных им выражениях: «такой-то член символа православно-кафолической веры, десятисловия закона Божия, девять церковных заповедей и семь церковных таинств выучил наизусть и прочее просимому чину принадлежащее по истолкованию моему разумеет».²⁰³ Вот все, что требовалось от кандидатов священства при митрополите Тимофее. Нисколько не строже и не обширнее требования эти были и при преемнике Тимофея, Амвросии Зертис-Каменском. Уже при Платоне, преемнике Амвросия, поставлено было требование, чтобы благочинные представляли на священнические и диаконские места «преимущественно из ученых».²⁰⁴ Так-как при Платоне, как мы увидим, весьма процветали два духовно-учебные заведения: Московская Славяно-греко-латинская академия и Троицкая семинария, число воспитанников которых простиралось при нем более, чем до тысячи человек, то понятно, что этому требованию при нем легче было удовлетворять, чем при его предшественниках; поэтому и не учившимся в школах кандидатам священства, естественно, должно уже было являться с большими познаниями, чем прежде, потому, что на те же места, которых они добивались, можно было найти ученого кандидата. Не строже были требования научных познаний от кандидатов священства и в других епархиях. В Севской, например, епархии Кирилл Фриолинский поручил испытывать посвящающихся в стихарь в чтении, пении, знании церковного устава, письме и даже в знании катехизиса Гавриилу Добрынину,²⁰⁵ который сам не был ни в какой школе. Понятно, что священнослужители с такими штатами были плохими пастырями, особенно при такой императрице, которая часто проявление пастырской ревности называла фанатизмом и которая от духовенства требовала прежде всего, чтобы оно само было свободно от суеверий и старалось искоренить их в народе. Поэтому, приведенное выше выражение Екатерины о необходимости заведения школ не должно было быть пустой фразой: если она действительно заботилась об уничтожении невежества среди духовенства, то должна была употребить самое действительное средство – распространение образования среди духовенства. Посмотрим же, что Екатерина сделала для духовных школ.

В первую половину XVIII века все школы, в том числе и духовные, носили характер чисто ремесленный: целью их было обучить своих питомцев какому-либо специальному ремеслу, сделать их мастерами какого-либо дела, например, выучить читать книги, относящиеся до богослужения. Духовные школы или семинарии поручались в полное ведение и распоряжение епархиальных архиереев, которые сами и должны были изыскивать средства для их содержания. Учебная программа преподавания, которая служила бы нормой для всех семинарий и определяла бы собой круг преподаваемых наук, хотя и была дана в «Духовном Регламенте», но на практике она соблюдалась очень неудовлетворительно. Забота об этом опять-таки возлагалась на епархиальных архиереев, которые при этом должны были преследовать главным образом ту цель, чтобы выходящие из их семинарий были способны совершать богослужение и разные церковные требы. Поэтому всякий, достаточно подготовленный для этой цели в доме родителей или родственников, пользовался при производстве в священно и церковнослужители одинаковым правом с обучавшимся в семинарии. Источником содержания епархиальных семинарий до Екатерины служили, с одной стороны, доходы с богатых монастырских в архиерейских имениях, с другой – сбор известной части хлеба с белого духовенства и монастырей (с церквей 30, а с монастырей 20 часть хлеба), производившийся на этот предмет и доставлявшийся большей частью натурой, т. е., различными произведениями сельского хозяйства. Трудно, чтобы не сказать более, высчитать теперь, сколько получала на свое содержание архиерейская семинария. Можно только сказать, что, при нерасположении духовенства к школам и при неисправном вследствие этого доставлении им назначенной на содержание школ части хлеба, средства семинарий были не велики. Г. Истомин, например, говорит, что «при самых заботливых архипастырях, на каждую из семинарий приходилось много около 1 тыс. руб.»²⁰⁶ Но мы увидим впоследствии, что церковные имения, по восшествии Екатерины на престол, были отобраны у духовенства; на содержание архиерейских кафедр и монастырей были определены штатные суммы, которые были так ограниченны в сравнении с прежними их доходами, что архиереи ничего не могли уже удалить из этих сумм на материальное обеспечение семинарий. Точно также и сборы с белого духовенства, служившие очень важным источником содержания семинарий вместе со всеми другими сборами с белого духовенства, были уничтожены. Чем же правительство Екатерины обеспечило содержание семинарий? Что Екатерина дала семинариям в замену прежнего их материального обеспечения?

В своем манифесте «О подведомстве всех архиерейских и монастырских крестьян коллегии экономии» Екатерина говорит: «собираемую часть хлеба с монастырей 20-ю, а с церквей 30-ю на семинарии, к немалому оскудению того же (белого) священства до сего бывшие мы отставили, а определили вместо оной на училища от той-же коллегии экономии знатную ежегодно денежную отпускать сумму, которая тогда будет известна, когда наше учреждение о семинариях в народе объявится»²⁰⁷. Между тем, комиссия о церковных имениях, составляя штаты архиерейским домам и монастырям, о семинариям говорит следующее: «хотя при таковом чинимом о архиерейских домах и монастырях.... распоряжении вообще, в силу Высочайшей Ее Императорского Величества, данной комиссии, инструкции следует комиссии и о находящихся в епархиях семинариях поведенное той инструкцией учреждение учинить».

«Но понеже к тому ныне приступят и точного утвердительного плана поставить не можно для того, что если потребные к тому обстоятельства собирать, и по оным рассуждениям и точные распоряжения полагать, то в том продолжении, а в поднесении Ее Императорскому Величеству означенных учиненных домам архиерейских и монастырям и прочных духовным местам штатов, а наипаче в новом с сего 1764 года с архиерейских, монастырских и церковных крестьян сборе остановка последовать может».

«Того ради об оном о семинариях штатов и планов учреждении, по собрании надлежащих к тому обстоятельств, имеет комиссия рассуждать впредь»²⁰⁸. Таким образом, комиссия отлагала вопрос о семинариях в долгий ящик, отговариваясь недостатком времени, и мы за все время царствования Екатерины II не находим указа, которым определялась бы штатная сумма на содержание семинарий.

Но, как бы то ни было, Екатерина объявила, что на содержание семинарий будет отпускаться «знатная денежная сумма». Посмотрим же, сколько при Екатерине отпускалось на содержание семинарий. 29 марта 1766 года дан был именной указ коллегии экономии, которым «всемилостивейше повелевалось отпускать ежегодно из экономической суммы на Киевское училище по 500 р.», а епархиальному архиерею внушалось, «чтобы оные деньги действительно на учащихся и обучающих, по архиерейскому рассмотрению, употребляемы всегда были»²⁰⁹. Таким образом, на содержание учащихся, жалованье учащим и на все другие нужды школы отпускалось 500 руб.; а между тем, Екатерина в инструкции, данной комиссии о церковных имениях, выражала надежду, что на ту сумму, которая будетъ отпускаться правительством на содержание училищ, можно будет пригласить «хотя немногих, но искусных учителей духовных и светских за довольнейшую заплату»²¹⁰. Новые указы об отпуске сумм на содержание духовно-учебных заведений мы встречаем уже с 1779 года. В этом году велено было коллегии экономии на содержание Псковской семинарии к 800 р., отпускавшимся прежде, прибавить еще 1 200 р., а на заведение школ в Полоцкой губернии отпускать по 500 р.²¹¹ На заведение и содержание семинарий в епархиях: Славянской, Иркутской, Тамбовской и Олонецкой велено отпускать по 2 000 р.²¹², на содержание семинарии Тобольской так же предписано было отпускать по 2 000 р.²¹³ С 1780 года та же 2-тысячная сумма определена была на содержание семинарий в епархиях: Ростовской, Рязанской, Смоленской, Нижегородской, Белгородской, Воронежской, Костромской, Владимирской²¹⁴ и Могилевской²¹⁵. При этом, всегда прибавлялось: «включая в сие число (2 000 р.) и те деньги, кои до сего по соизволению Нашему на оную семинарию отпускаемы были»; следовательно, до 1779 и 1780 гг. на содержание их отпускалось еще меньше, вероятно 800 р., как и па Псковскую семинарию. В 1783 году сумма, отпускавшаяся на содержание Вятской семинарии, увеличена до 2 000 р.²¹⁶ и, наконец, в 1784 году до той же суммы увеличено было содержание семинарий в епархиях: Казанской, Крутицкой, Тверской, Суздальской, Вологодской, Коломенской, Архангелогородской, Устюжской и Переяславской²¹⁷. Только сумма, отпускавшаяся на содержание Московской академии и училища при Александро-Невском монастыре, была значительнее 2 000, именно: на содержание первой комиссия определила по прежнему отпускать 4 450 р. в год из доходов коллегии экономии, которые до того отпускались из соляной конторы²¹⁸, следовательно, сумма, отпускавшаяся на Московскую академию, не была увеличена; на содержание Александро-Невской семинарии в 1784 г. велено к тому, что она получала прежде (2 146 р. 90 ½ коп.) прибавить 2 353 р. 9 ½ коп., так что все содержание Невской семинарии простиралось до 4 500 р.²¹⁹ Таким образом, оклад на содержание семинарии к 1784 году определился в 2 000 руб., а на все духовные школы, которых было 28, с 1784 года отпускалось 77 тыс. р.; между тем, в этих учебных заведениях, по ревизии 1782 года одних учащихся считались 11 329 человек.

Нечего и говорить о том, как недостаточен был этот оклад, особенно в виду заявленных Екатериной требований расширить программу преподавания в семинариях и, следовательно, увеличить число преподавателей. При таком ограниченном окладе, конечно, нечего было о думать о вознаграждении трудов учителей «довольнейшей заплатой». Maximum учительского оклада, даже в Московской академии, простирался только до 300 р. в год, a minimum его нисходил до 15 р. в год. Трудно, конечно, с математической точностью вычислить отношение отпускавшихся коллегией экономии сумму на содержание семинарий к прежним средствам семинарского содержания, вследствие беспорядочности сбора последних; можно с уверенностью сказать одно, что до 1780 гг., до которых коллегия экономии отпускала на каждую семинарию не более 800 р., прежние средства семинарий, по крайней мере большей части из них, были достаточнее новой суммы, назначенной правительством. Таким образом, материальное обеспечение духовных училищ с отобранием церковных имений и уничтожением сборов на этот предмет с белого духовенства в продолжение почти 20 лет царствования Екатерины стало гораздо ограниченнее прежнего и гораздо в большей степени стало зависеть от распорядительности архиереев и умения их изыскивать сторонние средства. Но правительство и в этом последнем случае ставило им препятствия. Так, митрополит Московский, Платон, в 1787 году хотел для увеличения скудных материальных средств Заиконоспасского училища сделать сбор добровольных пожертвований с духовенства Московской епархии. Когда сведение об этом дошло до Екатерины, то она писала Московскому генерал-губернатору Еропкину, следующее: «ныне же остановить сбор предписанного подаяния и вступившие деньги раздать обратно тем, от кого что взято»²²⁰.

Что казенных окладов было очень недостаточно для содержания духовно-учебных заведений и судьба их зависела от распорядительности архиереев, это всего лучше видно из того, на какие средства, кроме штатной суммы, содержались духовно-учебные заведения. Московская академия и Троицкая семинария были при Платоне, если не в цветущем материальном состоянии, то все-таки довольно благоприятном сравнительно с семинариями других епархий. Кроме них Платон открыл еще училища в Калуге, Звенигороде и Дмитрове. Платон был человек близкий ко двору; поэтому, ему было удобнее всякого другого архиерея исходатайствовать казенный оклад на содержание заводимых им училищ. И он, действительно, в первый же год своего управления Московской епархией, в числе других наград и милостей монарших, помещает следующие: «на две семинарии Саввинскую (в Звенигороде) и Калужскую дано содержание»²²¹. Но одних казенных сумм оказалось недостаточно на содержание духовно-учебных заведений Московской епархии. Платон во 1-х, употреблял на это достаточно своих собственных средств: он положил в опекунский совет значительную сумму для того, чтобы на проценты с нее содержались по 5 воспитанников академии, семинарии и Перервинского училища²²². Во 2-х, студенты, поступавшие в академию не из Московской, а из других епархий, должны были содержаться на средства своей епархиальной семинарии²²³. В 3-х, Платон старался изыскивать сторонние средства и источники содержания учебных заведений Московской епархии; так, «в начале своего правления, он приписал к академии церковь Димитрия Солунского на Ильинке с находящимися при ней 4-мя каменными лавками и одной полулавкой. Сход за аренду лавок назначен был на содержание бурсы. В 1790 году Дмитриевский храм, пришедший в ветхость, был упразднен и из суммы, вырученной от продажи иконостаса и материалов, 1 500 р. положено в опекунский совет с тем, чтобы получаемые с них проценты были употребляемы на содержание бурсаков. В 1780 году, по упразднению Покровской церкви на Покровке, бывшие во владении оной каменные лавки в москательном ряду поступили в собственность академии и доход с них, простиравшийся до 150 р. назначен на содержание бурсы»²²⁴ и пр. В 4-х, являлись благотворители, которые делали денежные вклады на содержание лучших учеников.²²⁵ К подобным же средствам содержания духовно-учебных заведений прибегали архиереи и других епархий. Так, «правление Астраханской семинарии, помещаясь в Троицком монастыре в городе Астрахани, отдавало в наем многие покои этого монастыря и кроме того, имело немало доходов в пользу семинарии от торга, от рыбной ловли и от разных приписных мест».²²⁶ Многим духовным заведениям помогали монастыри. Троицкая Сергиева лавра, например, помогала Троицкой семинарии, Киево-братский монастырь помогал нуждающимся бурсакам Киевской академии, Перервинский монастырь, по распоряжению Платона, ежегодно выдавал учителям Московской академии по 150 р. и содержал на свои средства училище.²²⁷ Одним из важных и в очень широких размерах практиковавшихся способов к содержанию учеников в духовных школах было зачисление за ними мест священно церковнослужителей еще до окончания ими учебного курса. Это средство содержания бедных учеников семинарии дозволялось даже св. Синодом.²²⁸ Посредством зачисления на праздные священно и церковнослужительские места обеспечивались очень многие воспитанники духовно-учебных заведений. Так «в Воронежской семинарии в 1783 году пользовались доходами с зачисленных мест 47 воспитанников; во Владимирской семинарии с 1771 года ежегодно таким образом обеспечивалось до 50 учеников; в Севской семинарии в 1780 гг. ежегодно насчитывалось с зачисленными местами человек по 100, а в 1790 г. по 200».²²⁹ В пользу содержания семинарии назначались также все штрафные с священно церковнослужителей сборы.²³⁰ Все это показывает, что казенных окладов на содержание духовно-учебных заведений было очень недостаточно для их материального обеспечения.

Назначив недостаточные оклады на содержание семинарий, правительство Екатерины тем самым уже значительно парализовала их развитие в учебном отношении и само поставило значительную преграду к выполнению тех широких задач, которые оно возлагало на них и о которых нам теперь и следует сказать нечто. В инструкции, данной комиссии о церковных имениях, Екатерина возлагает на семинарии следующие задачи: «Премудрый Государь, Дед Наш, в Бозе усопший Император Петр Великий... так написал в Духовном своем Регламенте: разуметь-де надобно о управлении церкви, когда нет света учета, то нельзя быть и Церкви доброму поведению и нельзя не быть и нестроению и многим смеха достойным суевериям, еще же раздорам и пребезумным ересям. А мы еще к тому дополняем, когда нет доброго учреждения к воспитанию и приготовлению молодых людей, из которых бы ко всем церквам добрые пастыри и учители определяемы были, то и нет в простом народе никакого руководства к отвращению от пагубных дел, нет исправления нравов и доброго сожития в обществе, и человек, по природе грехам подверженный, пребывая во тьме крайнего невежества, от юных лет приходит к глубокой старости в непрерывном злонравии». Для осуществления этих задач Екатерина начертывает следующую программу для духовных семинарий: «по сие время, говорит она, архиерейские семинарии состоят весьма в малом числе достойных и надежных учеников, в худом учреждении для наук и в бедном содержании семинаристы нынешние, обыкновенно в некоторых местах обучаются латинскому и греческому языку от неискусных учителей, не знают иных учений, как только самые школьные и первые основания латинского языка, не обучаются ни наук философских и нравоучительных, не знают истории церковной, ни гражданской, ниже положена круга земного и мест, на которых в рассуждении других народов живут... Чего ради комиссии повелеваем о сем, яко главном деле Божия, и первом способе к насаждению плодов духовных, всеприлежнейше подумать, каким бы образом во всякой епархии при архиерейском доме завести училищные дома... в которых бы избранные ученики обучались высшим наукам, яко то правил прямых красноречия чистоты латинского языка, истории церковной и гражданской, географии и самых нужных частей математики, философии практической и богословии по преданиям древнего нашего восточной церкви православия, а притом в заведенных библиотеках в тех же училищных домах пользовались чтением полезных церковных и нравоучительных книг, ибо без чтения такового одни школьные классы весьма недовольны к просвещению учащегося а к обогащению разума его, к проповеди слова Божия приготовляемая... на которые книги коллегия и сумму единожды определить может, а другую малую назначить в ежегодный штат для преумножения книгами».

«Между тем в двух или трех монастырях каждой епархии учредить малые гимназии, в которых обучать русского с самых первых оснований латинского языка, в которых, когда довольно обучатся и примечена будет чья-либо острота и способность к продолжению вышних наук, таких переводить в училищные дома епархиальные для принятия вышних наук».

«Когда таковые училища учредятся, то архиереи сами в епархиях с искусными и учеными архимандритами и другими достойными и просвещенными людьми должны экзамены делать таковому ученику самые строгие; и ежели явятся которые достойны священнического чина, таковых к лучшим приходским церквам определять, и ежели места готового не будет, то не ученых отрешать и их на то место посвящать, только бы в том пристрастия какого не было, но отправлять их надобно так, как дело Божие, на пользу душ поручаемых пастве их... О таковых священниках надобно прежде прилагать тщание в городах, а потом по силе и возможности поставлять их и в селах, придумав способ, яко ученым, к лучшему их содержанию».²³¹

Вот какую программу Екатерина начертывает для архиерейских семинарий, и какие надежды возлагает на них. Она прежде всего расширяет круг преподаваемых в семинариях наук и сглаживает ремесленный характер духовной школы. Она желает дать питомцам семинарий общее образование, развить их ум всесторонне, обогатить их познаниями историческими, философскими, математическими, филологическими и пр., одним словом, сделать из них просвещенных пастырей в красноречивых проповедников слова Божия «на пользу душ, поручаемых пастве их». Она надеется, что такая постановка учебного дела в семинариях не только послужит к умственному возвышению самого духовенства и нравственному его развитию, к уничтожению в среде его «смеха достойных суеверий и пребезумных ересей», но и будет верным залогом нравственного исправления и умственного развития самого народа и прекращения злонравия черни, руководимой пастырями, «которые не токмо способнее были бы поучениями просвещать простой народ, но и своим образом жития пример подавали бы поучаемому народу в вере спасительной».²³²

Но, так-как в инструкции Екатерина начертала только общие начала устройства духовно-учебных заведений, то для их развития она составила комиссию из Иннокентия, епископа Псковского, Гавриила, епископа Тверского, и Платона, в последствии митрополита Московского, которым и поручила «делать изобретения к лучшему учения и воспитания юношества распоряжение». Комиссия эта составила проект преобразований духовных школ, в котором она Московскую академию называет «духовным университетом», предполагает завести, смотря по величине епархии, «инде семинарии меньшие, инде большие» признает необходимым заведение в каждой епархии по монастырям малых гимназий и кроме того, при каждом благочинном -заведение особых училищ «для обучения русской грамоте, чистописанию и пению». Учебная программа была определена комиссией в следующих размерах: в гимназиях предполагалось «обучать по-русски читать и писать и самым первым основаниям греческой или латинской грамматики, а так же ввести краткое преподавание арифметики». В малых семинариях, которых комиссия предполагала завести 21, должно было «обучать латинскому и греческому языкам, арифметике, географии, истории, риторике и красноречию со стихотворством». Главные же предметы курса малых семинарий составляли: практическая или моральная философия, православное богословие и, как пособие к их изучению, логика. Учебная программа больших семинарий, которые предполагалось открыть: в Москве (духовный университет), Новгороде, Петербурге, Казани и Ярославле, расширялась преподаванием французского или немецкого и еврейского языков, «геометрии, тригонометрии, метафизики, теоретической физики и полемического богословия и толкованием св. Писания в известные дни и часы». «Однако», замечала комиссия, «чтобы епархии, в которых учредятся меньшие семинарии, в равенстве были с епархиями, в которых будут семинарии большие, для сего из меньших семинарий в большие всегда некоторое определенное число учеников будет отсылаемо для совершенного обучения, через что все епархии некоторым образом сравняются». В Московском духовном университете предполагалось еще ввести более полное преподавание математики и экспериментальной физики.²³³

Вот проект, составленный комиссией о преобразовании духовных училищ. Проект этот, осуществление которого могло принести очень много пользы в деле развития духовных школ, не был утвержден Екатериной, и архиереям оставалось, следовательно, привести в исполнение хоть те требования, которые Екатерина высказала в своей инструкции. Но для осуществления и этих, в сравнении с проектом менее широких задач, необходимо было: во 1-х, дать семинариям вполне достаточные материальные средства, во 2-х, «искусных учителей и, в 3-х, нужно было иметь архиереев, вполне сочувствующих этим стремлениям правительства и готовых содействовать ему своими средствами в их достижении. Относительно материальных средств семинарий уже было сказано, что правительство поскупилось в своих окладах на духовные семинарии. Императрица совершенно верно заметила, что одних классных уроков слишком недостаточно для обогащения учащихся различными познаниями и, что необходимо поэтому завести при училищных домах библиотеки для чтения. Но как возможно было завести их, когда коллегия экономии не отпускала на этот предмет особой суммы хотя она и была обещана, и когда отпускавшиеся на содержание семинарий 2-тысячной суммы (да и то уже с 1780 гг.) едва хватало на самую умеренную плату учителям и самое беднейшее содержание беднейшим из учащихся в семинарии?

В инструкции комиссии о церковных имениях, Екатерина выражает надежду, что для преподавания наук в семинариях приглашены будут «искуснейшие учители духовные и светские за довольнейшую заплату». Но, при этом, является вопрос: где было взять искусных учителей? Учителями архиерейских семинарий были почти исключительно монахи из штата архиерея, выходившие из той же самой семинарии, в которой они потом учительствовали, а для более значительных школ, например, Московской академии и Троицкой семинарии – из Киевской академии, а потом из Московской. Следовательно, в большей части семинарий учители своей ученостью стояли не выше той школы, в которой они были учителями, а потому не вполне удовлетворяли новым требованиям. Правда, в 1766 году 15 воспитанников духовных школ отправлены были в Оксфорд, Геттинген и Лейден (по 5 человек в университет каждого из этих городов) для приготовления к учительству; но трое из них умерли еще до возвращения в Россию, некоторые умерли вскоре по возвращении из-за границы, другие поступили учителями в светские учебные заведения, и таким образом, на долю духовных школ осталось их не много, да и из тех иные приняли монашество и получили епископский сан.²³⁴ Но положим, что искусные учители нашлись бы; в таком случае для них нужна была действительно плата, которая вознаграждала бы их труды; в противном случае хороший учитель не взял бы на себя должности неблагодарной, не вознаграждавшей его трудов. Но это то условие и было невозможно выполнить при скудости средств семинарий. Если учителю латинского или греческого языка полагалось 15 р. годового жалования, то, без сомнения, кафедра латинского языка была не особенно привлекательна для хорошего учителя, который в другом служении всегда мог надеяться на лучшее вознаграждение своих трудов. Как же выходили из этих затруднительных обстоятельств архиереи, бывшие хозяевами в семинариях? При таких затруднениях для архиереев оставалось одно средство: поручать учительские должности лучшим из монашествующих, для которых награда за учительство была бы только прибавлением к их монастырским доходам, этим и объясняется то, почему, например, в Московской академии и Троицкой семинарии во все время царствования Екатерины большинство учителей было из монашествующего духовенства²³⁵; этим же часто объясняется и то, почему лучших студентов Московской академии, намеченных начальством в учителя, так усердно склоняли и, пожалуй, почти принуждали принимать монашество, например, Платона, Гавриила, а потом и сам Платон поступал так же. Что же касается до учителей Московской академии и Троицкой семинарии, не принимавших монашества, то для них учительство, с одной стороны, было обязанностью, вознаграждавшей заведение за то, что оно дало им в материальном и умственном отношении, с другой – как бы переходной ступенью к священству. Очень немногие из учителей Московской академии и Троицкой семинарии оставались в должности учителей более 4–5 лет, но большей частью по истечении этого срока получали священнические места в Москве.²³⁶ Но ведь духовно-учебные заведения Московской епархии при Платоне относительно обилия способных учителей стояли, можно сказать, в исключительном положении; из 1000 студентов академии, при цветущем состоянии ее в учебном отношении, всегда была полная возможность найти способных учителей не только для своих заведений, но изредка и для семинарий других епархий.²³⁷ В других же епархиях монашествующих учителей приходилось предпочитать именно по недостатку вознаграждается за учительский труд.

Что касается до сочувствия и содействия стремлением правительства относительно духовно-учебных заведений со стороны архиереев Екатерининского времени, то нужно сказать, что вторая половина XVIII века богата иерархами, сочувствовавшими правительству в стремлении поднять духовно-учебные заведения. Между этими иерархами митрополит Московский Платон, занимает одно из первых мест. Этот иерарх в своем лице доказал, что правительственные стремления относительно распространения образования в духовенстве могли осуществиться только в том случае, если лица, поставленные непосредственно во главе духовных школ, окажут деятельную помощь правительству. «Московская академия», говорит Снегирев, «до управления ею Платона, нуждалась в содержании и учебных пособиях, сравнительно с многолюдством столицы и епархии в ней было мало учеников, самый порядок и способ учения не вполне соответствовал цели сего заведения, которое должно было доставлять церкви просвещенных пастырей и достойных учителей. В академии недоставало хороших наставников и многих полезных предметов учения. Первые, по большей части малороссияне, из Киева перенесли в Московскую академию схоластику польских училищ, а в язык слова польско-малороссийские: знание латинского языка считалось главной необходимостью, отечественному же и новейшим языкам не учили... Вообще – стройной и опрошенной методы учения не было, все зависало от самих лиц и средств. Поэтому, влияние академии на Московское духовенство дотоле было слабое и направление одностороннее».²³⁸ В таком состоянии Московская академия находилась до 1775 года, следовательно, целых 12 лет после составления Екатерининской инструкции, в которой она первой своей обязанностью считала улучшение состояния духовных школ. Очень может быть, что состояние академии осталось бы то же надолго и после 1775 года, если бы в этом году на Московскую кафедру был назначен не Платон, посвятивший духовным школам все силы своего ума и сердца и очень много помогавший им материально своими собственными средствами и умением распоряжаться отпускавшейся от государства суммой, – а какой-либо другой архиерей. Но Платон сумел поставить Московскую академию и семинарию Московской епархии на такую высоту, что из этих заведений вышел целый ряд лиц, за свою образованность получивших самые видные места в иерархии русской Церкви и пользовавшихся постоянным расположением правительства.

Будучи сделан директором Московской академии с возведением на Московскую кафедру, Платон прежде всего обратил свое внимание на наставников академии. «Поощряя и покровительствуя ученым людям из великороссиян», говорит его биограф, «Платон, согласно с указом 1754 года, нашел уже более ненужным вызывать учителей из Киева и держаться введенных ими схоластических систем философии и Богословия... Как ревнитель просвещения в духовенстве, Платон, написав для учителей всех классов академии подробное наставление, следил за успехами учения; по его распоряжению они обязаны были представлять ему ежемесячные отчеты о классных занятиях и самые упражнения учащихся». Поставив наставников академии под свой непосредственный надзор, Платон изменил самую постановку учебного дела и значительно расширил круг наук. «При нем до того было установлено преподавание латинского языка, что некоторые из академистов уже могли правильно писать на древнем греческом и говорить свободно на ново-греческом.... Не менее того поощряемо было изучение латинского языка. Тогда, не оставляя сего классического языка, начали писать на русском сочинения и состязаться на диспутах. Так русское слово стало с того времени постепенно очищаться от неуместной примеси славяно-церковных и малороссийских слов, пестривших и затемнявших слог; самое строение речи, прежде подчиненное латинскому, стало принимать русский склад. Целью учреждения класса высшего латинского и русского красноречия было усовершенствование учеников в ораторском искусстве, необходимом для образования проповедников... Платон ввел и поощрял преподавание французского и немецкого языков... Богословие до Платона преподавалось на латинском языке и в схоластических формах. Для руководства директором академии выдан на русском языке опыт богословия, чуждый схоластических тонкостей и представляющий стройное и ясное изложение откровенного учения... Время от времени в состав богословского учения введены герменевтика священная, церковная история общая, пасхалия, пастырское богословие и каноническое право. До того не было на русском языке русской церковной истории, и она не преподавалась ни в семинарии, ни в академии. Платон, написав опыт этой истории, предписал читать ее в классах риторики, философии и богословии».²³⁹ Платон не ограничивался своим влиянием на учащихся через наставников; он влиял на них и непосредственно. Он постоянно посещал любимые им учебные заведения, беседовал с воспитанниками, поощрял их успехи, гулял с ними и своим влиянием воспитывал их нравственно. Следствием таких трудов Платона было то, что его питомцы в конце ХVIII века заняли все важнейшие архиерейские кафедры и разнесли дух Платоновой Московской академии на всю Великороссию; в отношении же к Московской епархии результаты забот Платона об образовании духовного юношества выразились в том, что большую часть Московских церквей он снабдил учеными священниками, да и в некоторые села к концу царствования Екатерины посылал воспитанников семинарии и академии.²⁴⁰

Кроме семинарии и академии, Платон учредил несколько малых гимназий; на содержание которых исходатайствовал у Екатерины по 300 р. в год на каждое. Другие архиереи так же заботились об открытии школ. Гавриил, например, заводил низшие школы в Новгородской и Петербургской епархиях, на содержание которых он назначил по 100 р. от семинарии и по 100 же р. от себя. Иннокентий заводил школы в Псковской епархии, на содержание которых от Псковской семинарии назначалось по 20 р. на каждую. Парфений заводил школы в Смоленской епархии²⁴¹ и т. д. Но большая часть этих духовных школ ничего не получала на свое содержание от казны, и потому заведение их зависело от усердия и распорядительности архиереев. Все это показывает, что если в царствование Екатерины образование в духовенства поднялось, то главная заслуга в этом принадлежит духовному начальству, светское же правительство со своей стороны, участвовало в этом деле почти только одной инициативой. Но деятельность одного духовного начальства, хотя бы и самая ревностная, не могла быть так успешна, как совместная его деятельность со светским правительством. Этим-то и можно объяснить то обстоятельство, что даже Платон, только к концу царствования Екатерины и только в некоторые села мог дать ученых священников.

Насколько правительство Екатерины успело в своих благих намерениях относительно образования духовенства, это лучше всего можно определить по тому, в каком состоянии находилась нравственность духовенства в начале царствования Павла. Посмотрим же, против каких пороков духовенства вооружается правительство Павла в своих указах, на какие недостатки нравственной жизни духовенства оно обращает внимание епархиальной власти.

Мы видели, что во время Пугачевского бунта, правительство жаловалось на участие в нем духовенства и Екатерина объясняла это участие «невежеством духовного чина». В непродолжительное царствование Павла не было такого крупного бунта, каков был Пугачевский; но в его царствование вспыхивали нередко мелкие крестьянские волнения, вызывавшиеся жестоким управлением помещиков своими крестьянами. Не стояло ли духовенство в каком-либо отношении к этим крестьянским волнениям Павлова времени? На этот вопрос мы должны ответить утвердительно: духовенство стояло в двух отношениях к крестьянским волнениям времен Павла: в одно отношение к этим возмущениям крестьян старалось поставить его правительство, в другое, совершенно противоположное, становилось само духовенство. В самом начале царствования Павла в некоторых губерниях уже начались волнения крестьян. 29 января 1797 года, обнародован был манифест по поводу крестьянских волнений, в котором на священно и церковнослужителей возлагалась следующая обязанность: «духовные, наипаче же священники приходские, имеют обязанность предостерегать прихожан своих противу ложных и вредных разглашений, и утверждать в благонравии и повиновении господам своим, памятуя, что небрежение их о словесном стаде, им вверенном, как в мире сем взыщется начальством их, так и в будущем они должны будут дать ответ перед страшным судом Божиим во вред, от небрежения их произойти могущем».²⁴² Вот в какое отношение к возмущениям крестьян против помещиков правительство хотело поставить священно и церковнослужителей; правительство справедливо требовало от духовенства, чтобы оно своим влиянием предупреждало и отвращало крестьян от неповиновения властям.

В какое же отношение к крестьянским волнениям становилось само духовенство? 7 мая 1797 года по епархиям разослан был синодский указ, явившийся вследствие именного. В этом последнем указе мы читаем следующее: «по происшедшим в некоторых губерниях ослушаниям крестьян против своих помещиков оказалось, что многие из священников и церковнослужителей, вместо того, чтобы по делу их, правилами церковными и Регламентом Духовным предписанному, наставлять прихожан своих в благонравии и повиновении властям над ними постановленным, сами к противному сему подавали повод, а в Великолуцком уезде погоста Окон священник до такой степени простер свое неистовство, что изъявил неуважение к Особе государя под предлогом, что он еще не коронован». Вследствие этого именного указа св. Синод сделал самое строгое предписание епархиальным архиереям, чтобы они как можно лучше наблюдали за священниками и, если бы о каком из них явилось только подозрение, что он может участвовать в возмущении крестьян, такого тотчас удалять от его прихода до тех пор, пока волнение совершенно успокоится, а на его место назначать вполне надежного священника, который мог бы содействовать прекращению волнения. Если же кто из священнослужителей окажется участвовавшим в крестьянских возмущениях, таких лишать сана»²⁴³. Несмотря на столь строгие меры, принятые против священнослужителей, участвовавших в возмущении крестьян, в 1800 г. св. Синоду пришлось повторить вышеприведенный указ, так-как говорилось в этом новом указе, «по донесениям Симбирского гражданского губернатора Сушкова о крестьянах графа Румянцева Алатырского уезда села Чеберчина; вышедших из повиновения своему помещику», оказалось, что «в сем неустройстве крестьян участвовали и трое тех селений священников»²⁴⁴. Таким образом, само духовенство склонялось к участию в возмущениях крестьян, несмотря на строгие меры правительства против духовных лиц, замеченных в этих волнениях. Де-Пуле в статье «Крестьянское волнение при императоре Павле» приводит много случаев участия духовенства в крестьянских волнениях. Он говорит, что в губерниях Псковской и Калужской, где восстания крестьян приняли большее размеры, «почти во всех помещичьих имениях крестьяне не только отказались повиноваться помещикам, но, собираясь по погостам и вооружившись ружьями, дубинами, топорами» и т. п., открыто восстали, «предводимые к тому и попами», как гласит официальное известие. Так, в одном месте этого (Холмского) уезда, в церкви они поставили аналой: священники вышли из алтаря в полном облачении и вынесли крест и Евангелие, который положили на аналой; крестьяне прикладывались к св. иконам, ко кресту и евангелию и клялись «в единодушном до смерти стоянии». «В Медынском уезде Калужской губернии, почти поголовно восставшем против помещиков, главными виновниками был священник села Кулишева, Григорий, и еще каких-то два попа, разглашавшие о мнимых манифестах и сочинявшие прошения к государю»²⁴⁵. Конечно, нельзя отрицать того, что в большинстве случаев участвовать в крестьянских волнениях побуждали духовенство те же причины, которые заставляли и крестьян восставать против помещиков, т. е., жестокость последних, но нельзя не видеть и того, что участие духовенства в восстаниях крестьян происходило от его умственной и нравственной неразвитости, которой Екатерина объясняла участие его и в Пугачевском бунте.

При описании нравственного состояния духовенства в начале царствования Екатерины мы встречали указы св. Синода «о воздержании священно и церковнослужителей от пьянства». Этот порок не прекратился среди духовенства и в царствование Павла. Так, мы встречаем указ св. Синода от 22 марта 1800 года, в начале которого приводится следующий именной указ: «государь император, усмотрев из рапорта Тамбовского гражданского губернатора, что города Нижнего Лома Крестовоздвиженской церкви диакон Ананий Петров умер от пьянства, высочайше повелеть изволил повелел предписать, кому следует, чтобы люди духовного состояния удерживались от подобных деяний». Положим, что указ этот дан был вследствие частного случая пьянства духовного лица; но нужно принять во внимание, что до сведения высшего правительства и могут доходить только известия о частных случаях отступления от нормы, а с другой стороны, нужно обратить внимание и на то, что случаи смерти от пьянства и могут быть только очень частные. В указе же синода, изданном по поводу вышеприведенного именного, мы читаем: «из вступающих в св. Синод дел и жалоб нередко усматриваются разные непорядки деяний, несвойственные людям духовного звания, долженствующим по прямой их обязанности подавать собой пример в воздержной жизни и благонравии»²⁴⁶. Но, так-как мы думаем, до сведения св. Синода доходило известие о меньшем числе случаев невоздержания духовных лиц сравнительно с их действительным количеством, то мы считаем себя в праве предполагать пьянство развитым в больших размерах, чем какие предполагаются синодским указом, хотя, впрочем, мы не можем сказать и того, что оно в данное время было распространено среди духовенства в такой же степени, как и в начале царствования Екатерины.

При рассмотрении нравственного состояния духовенства в начале царствования Екатерины мы встречались со случаями побегов духовных лиц от своих мест. То же было и в царствование императора Павла. Из синодского указа от 20 февраля 1798 года видно, что священно и церковнослужители нередко являлись из своих епархий в Петербург для подачи св. Синоду своих прошений без всякого письменного вида от своей епархиальной власти, так что св. Синоду положительно невозможно было определить, «подлинно ли они из тех епархий и мест и таких чинов, как о себе в подаваемых в св. Синод прошениях объявляют, и не от осуждения ли на какие преступления в С.-Петербурге, удаляются». Свой взгляд на такие самовольные отлучки священнослужителей от своих мест св. Синод высказал в следующем заключении цитируемого указа: «ежели и за сим св. Синода предписанием отважится кто из них отлучиться самовольно без письменных о себе видов с просьбами своими св. Синоду в Санкт-Петербург: то без всякого по делам их рассмотрения, яко беглые, отсылаемы будут в здешнюю полицию для препровождения их через города в те епархии, откуда кто из них в св. Синод явится, а преосвященным архиереям поступать тогда с ними равно, как с опорочившими свое состояние церковниками, отсылая их в военную службу»²⁴⁷. Но здесь еще говорится о священнослужителях, отлучившихся от своих мест хотя самовольно и без письменных о себе видов, однако по своим нуждам. В указе же от 30 декабря 1798 года говорится уже прямо о беглых священно и церковнослужителях. «Если где отлучившиеся от своих мест и скрывавшиеся у старообрядцев священники или диаконы, рукоположенные в сие звание правильно, откуда из светских правительств в консистории представлены будут, или же сами явятся, то учиня им немедленно о причине их побегов и о месте пребывания их надлежащие допросы... отдавать надежным людям на поруки» и потом представлять о них подробное донесение в св. Синод²⁴⁸. Впрочем, нужно заметить, что ко времени царствования Павла уничтожены были крестцовые попы, большая часть которых принадлежала так же к беглым священнослужителям; следовательно, степень бродяжничества священнослужителей, ко времени восшествия Павла на престол, значительно уменьшилась.

Мы, к сожалению, не имеем под руками никаких записок какого-либо современного описываемому времени лица, из которых, может быть, открылись бы новые недостатки нравственного состояния духовенства; но и то, что нами сказано относительно того на основания указов св. Синода и светского правительства, показывает, что если нравственность духовенства поднялась и очистилась за время 30-летнего царствования Екатерины, то все-таки поднялась не особенно высоко от того уровня, на котором она стояла перед восшествием Екатерины на престол, так что правительству ее преемника не только еще не время было уменьшать, а напротив, следовало еще увеличить заботы об образовании духовенства и о лучшем обеспечении духовных школ, как основания и вернейшей гарантии нравственного возвышения духовенства. Поэтому, нам теперь и следует остановить свое внимание на том, что сделало для духовно-учебных заведений правительство Павла.

Не излишне указать на то, что император Павел, действительно, считал умственное развитие духовенства средством для возвышения его нравственности. Указывая св. Синоду на участие духовных лиц в крестьянских волнениях, Павел советует для предупреждения этого на будущее время производить в священнослужители таких лиц, «которые и учением и примером собственным утверждали бы духовных чад своих в спокойствии, послушании и добрых поступках», и св. Синод так понял именной указ государя, что первым своим долгом счел внушить епархиальным архиереям «дабы они прилагали пастырское попечение как о умножении в семинарии учеников, так и о благоустройстве самих училищ, наблюдая всемирно о успехе учения, а паче над благонравием учащихся, чтобы они чужды были всякого буйства и в поведении беспорочны, дабы, вступив после в чин священный, и учением и примером собственным утверждали духовных чад своих в спокойствии, послушании и добрых поступках»²⁴⁹. В указе об учреждении академий в Петербурге и Казани, Павел писал: «как просвещение и благонравие духовного чина способствует просвещению и утверждению добрых нравов и в мирских, то и полагаем начальнейшей надобностью устроение в лучшем по возможности виде духовных училищ»²⁵⁰. При таком взгляде на значение духовенства для общественного спокойствия, Павел, естественно, должен был заботиться о умножении духовно-учебных заведений и о материальном и учебном их развитии. И действительно, в царствование Павла вновь открыты были две духовные академии: в Петербурге вместо Александро-Невской семинарии и в Казани²⁵¹. Кроме того, в 1797 году вновь открыты были семинарии: Вифанская²⁵², Брацлавская и Переяславская²⁵³, а в 1800 году – в епархиях: Калужской, Пермской, Саратовской, Слободско-Украинской и Оренбургской²⁵⁴.

Что касается до материального обеспечения духовно-учебных заведений, то правительство Павла оказалось в этом отношении гораздо щедрее предыдущего правительства. Вот штатные оклады духовно-учебных заведений по указу 18 декабря 1797 года в сравнении с окладами, отпускавшимися в царствование Екатерины:

Семинарии получали при Екатерине по 2 т. р., кроме Могилевской, на которую отпускалось 2500 р., и Смоленской, получавшей 4500 р. По штатам 1797 года на 7 семинарий прибавлено по 2 т. р., на 11 по 1500 р., на 4 по 1 т. р., на вновь учрежденные в 1797 году семинарии: Брацлавскую 3 т. р. и Переяславскую 3500 р. Общая прибавочная на духовные заведения сумма простиралась до 64 368 р.²⁵⁵, т. е. почти равнялась той сумме, которая при Екатерине отпускалась на все духовные школы; средний оклад семинарий по штатам 1797 года определился суммой от 3–4 тыс. р., а сумма, отпускавшаяся правительством Павла на все духовно-учебные заведения, простиралась до 142 т. р. Мы не хотим сказать, что духовно-учебные заведения были настолько обеспечены этими новыми окладами, чтобы совершенно не нуждаться уже в посторонних средствах; нет, и теперь пожертвования благотворителей и различные сторонние доходы на содержание того или другого духовно-учебного заведения были еще очень нелишни. Но мы хотим только сказать, что при этих, для большей части духовных училищ увеличенных вдвое окладах, духовные школы стали гораздо менее зависеть от сторонних средств содержания, а для тех семинарий, которые не имели побочных источников для своего материального обеспечения, это увеличение окладов было очень благодетельно для их учебного развития.

Что касается до постановки учебного дела в академиях и семинариях, то в царствование Павла и в этом отношении сделано было несколько более, чем в царствование Екатерины. 31 октября 1798 года, св. Синод издал указ, которым определялся круг предметов и порядок их преподавания в академиях и семинариях, а так же и взаимное отношение между академиями и семинариями. Его Императорское Величество, говорилось в этом указе, преосвященному Гавриилу, Высочайше повелеть соизволил, потребный для благоустройства духовных академий в семинарий порядок учредить: во первых, в Невской академии, с тем, чтобы применяясь уже оному, и в прочих академиях и семинариях таким же образом учение происходило, и чтобы во все показанные четыре академии были присылаемы из епаршеских семинарий отличившие себя успехами ученики для усовершенствования себя в познании высших наук и образования к учительским должностям»²⁵⁶. Вследствие этого именного повеления, св. Синод 11 февраля 1798 года послал в епархии указ, которым требовал, чтобы епархиальные архиереи доставили в св. Синод сведения: «каким порядком и какое учение в каждой семинарии поныне преподавалось, с присовокуплением им преосвященным своего мнения, по прежнему ли оное учение впредь производить или нужно еще что к тому прибавить? Сколько ныне в каждой семинарии учителей и впредь настоящего их числа может ли быть довольно?... Где они и чему обучались? Чему обучают ныне? и к продолжению того учения способны ли?»²⁵⁷ Получив требуемые сведения из епархий, и сообразуясь с волей государя, св. Синод приступил к составлению учебной программы для академий и семинарий применительно к задаче этих заведений, выраженной св. Синодом в следующих словах: «главное намерение, с которым духовные училища учреждены, есть то, дабы доставить церкви хороших слова Божия проповедников, которые бы без дальнейших приготовлений могли учить народ ясно, порядочно, убедительно и с приятностью; для удобнейшего же к сему достижения нет лучшего средства, как дать, во первых, образование тем, которые назначаются по семинариям в учители, и для сего то самого, сверх прежних двух академий в Москве и Киеве, учреждены еще две в С-Петербурге и Казани».²⁵⁸ Таким образом, задача академий заключалась в приготовлении хороших наставников для семинарий, а цель этих последних полагалась в приготовлений хороших проповедников слова Божия. Учебная программа, составленная св. Синодом, состояла в следующем: «...2. В академиях, кроме общих всем семинариям предметов, преподавать особые, а именно: полную систему философии и богословия, высшее красноречие, физику и языки еврейский, греческий, немецкий и французский. 3. Полные системы философии и богословия, преподавая на языке латинском, оканчивать философскую в два года, а богословскую, в рассуждении многих ее предметов, в три года. 4. В философском классе преподавать краткую историю философии, логику, метафизику, нравоучение, натуральную историю и физику, напечатанную для нормальных училищ, доколе не будет напечатана пространнейшая, в богословском же краткую церковную историю, с показанием главных эпох, герменевтику, систему догматического и нравственного богословия и пасхалии; сверх того читать св. Писание с объяснением труднейших мест, да книги: кормчую и о должностях приходского священника; толковать публично по воскресным дням перед литургией апостольские послания по правилам герменевтики с присоединением нравоучений. А между тем, в обоих сих классах упражнять студентов сочинениями, в философском диссертации, а в богословском проповедей, делая примечания о слоге и отзываясь к учителю красноречия, если бы таковой недостаток в ком был замечен, и заставлять призванные достойными говорить публично, первые в академии, а последние в церкви. 5. В классе высшего красноречия (в коем должны обучаться студенты богословия и философии в особые часы) читать учителю лучших авторов на латинском и русском языках речи, делая оным резолюции логические и риторические, и по тем резолюциям заставлять студентов сочинять имитации... Сверх того, в сем же классе обучать исправнейшему на российский язык переводу. 6. Языкам еврейскому, а наипаче греческому, яко нужным для уразумения св. Писания, обучаться всем, как присылаемым из семинарий, так и прочим академии студентам; немецкому же, французскому по склонности ученика, и по надобности для епархии, чтобы по крайней мере одному из сих всякий студент обучался непременно». Вот в каком объеме и порядке преподавания св. Синод составил программу наук для духовных академий. Программа же наук семинарского курса намечена св. Синодом в более общих чертах: «... 16. Вообще, читаем мы в цитируемом указе, во всех семинариях наблюдать: первое, чтобы вместо читаемой прежде риторики Бургевой, была изъясняема новоизданная; второе, чтобы внимание малолетних учеников, по крайней мере до синтаксимы, многими учения предметами не обременять, довольно, если сверх ординарного класса назначится один экстраординарный. Когда же поступят они в класс поэзии, и начнут оказывать успехи; тогда, смотря по способности и расположению каждого, можно будет и более классов и языков назначить, третие: поскольку усмотрено, что в некоторых семинариях знание латинского языка пришло почти в упадок, то обучающимся в семинариях нужно до философии упражняться в переводах Цицероновых писем и речей и, по примеру тому, как бывает в прочих училищах, четвертое: дабы с лучшим успехом и прочее учение по семинариям происходило, для сего потребно каждой семинарии иметь сведение о порядке учения, преподаваемого в той академии, куда будут присылаемы для образования семинаристы, равно и каждая академия должна так же иметь сведение о порядке учения в тех семинариях преподаваемого... пятое: чтобы ученики с самых нижних классов изучали прежде сокращенный, а потом пространный катехизис; по воскресным же дням, преподаваемый публично, слушали всенепременно; шестое: чтобы сверх обучения в школах умели все исправно читать по церковным книгам и петь при службе Божией; выходя же из училища, знали бы и устав церковного округа: ибо незнание сего делает великое для учащихся посрамление; седьмое: наконец, чтобы в продолжение бытия в училищах приобретали ученики нужные сведения о сельской и домашней экономии и имели бы некоторое понятие о врачевании болезней... За всем тем, во всех академиях и семинариях ... иметь крайнее попечение, чтобы кроме учения, насаждаемо было в юношестве благонравие».²⁵⁹ Итак, св. Синод делает только общие замечания о характере преподавания наук в семинариях и не перечисляет даже всех предметов семинарской программы и объема их преподавания: во всем этом семинарии поставлены были в зависимость от академий. Хотя, как мы думаем, составленная св. Синодом программа преподавания наук в академиях и семинариях не успела войти в общее употребление во всех духовных школах менее чем в 3-летнее царствование Павла по издании этого указа, тем не менее, этот указ св. Синода имеет весьма важное значение для духовно-учебных заведений. Важно уже то, что для семинарий определена была норма, которой они должны были следовать, а потому состав программы и самый объем преподаваемых в семинариях наук сделан был независимым от личных воззрений архиереев, стоявших во главе духовных школ. Кроме того, академии получили специальное значение приготовлять хороших наставников для семинарий, что так же должно было весьма благодетельно отозваться на улучшении семинарского образования. Впрочем, указ этот не успел принести семинариям слишком много пользы, потому что в 1808 году произведена была реформа духовно-учебных заведений, которая радикально изменила их положение относительно управления, взаимного отношения, объема и порядка преподавания наук, их содержания и пр.²⁶⁰

Следовало бы сказать что-либо о низших духовных училищах, но, к сожалению, о них сказать почти нечего. Эти училища до 1808 года совершенно были оставлены на попечение епархиальных архиереев. Вот что говорит об этих училищах «комитет о усовершении духовных училищ» в своем докладе императору Александру I в 1808 году: «к облегчению семинарий, заведены в некоторых епархиях, как-то: в Новгородской, Московской и немногих других малые приготовительные училища; но сие установление, по недостатку способов не везде могло восприять свое действие». Комитет насчитывает 115 этих училищ, но о содержании их замечает: «по недостатку казенных средств, большая часть сих училищ состоит на содержании монастырей и на содержании учащихся».²⁶¹ Следовательно, для этих училищ правительство Павла не сделало ничего.

Таким образом, признавая за духовенством важное воспитательное значение для общества, Павел старался поднять уровень его умственного и нравственного развития и потому заботился о лучшем, по возможности, устроении духовно-учебных заведений и о доставлении им средств к развитию. По его именному повелению св. Синод составил учебную программу для всех семинарий и академий, посредством которой старался ввести порядок и единообразие в преподавание наук в духовных школах; он значительно увеличил штатные оклады духовно-учебных заведений. Но и Павел, как показала реформа духовных училищ 1808 года, оставил много не оконченного относительно духовных школ своему преемнику, в чем может быть, была виновата непродолжительность его царствования.

Если правительство Екатерины не особенно много сделало для возвышения умственного и нравственного состояния духовенства, то, может быть, оно исполнило свои обещания относительно материального обеспечения духовных лиц, высказанные Екатериной уже в самом начале ее царствования? Сетуя, например, вместе с Паниным о невежестве духовенства, Екатерина пишет: «из первых моих попечений будет после прекращения всех нынешних хлопот (Пугачевского бунта), учреждение школ где только возможно, но тогда родится другой вопрос об определении священству сходственного содержания с воспитанием».²⁶² Точно также и в инструкции, данной комиссии о церковных имениях, Екатерина говорит, что нужно ученых священников поставлять не только в города, но и в села, «придумав способ, яко ученым, к лучшему их содержанию, в отличность тем, которые ничему не обучены».²⁶³ Но ученых священников еще только собирались приготовлять, а между тем, следовало подумать и решить вопрос о материальном обеспечении духовенства вообще, без различия ученых от неученых, так-как материальное положение духовенства, исключая архиерейские дома, монастыри, да некоторые соборы, владевшие землями, было очень жалко ко времени восшествия Екатерины на престол. Вся масса низшего духовенства, главным образом вследствие многочисленности лиц духовного сословия в сравнении с количеством приходов, принуждена была, как мы уже и говорили, довольствоваться весьма мелкими приходами, а потому и самыми ограниченными доходами. Да и из этих доходов немалая часть уходила на различные подати в пользу архиерейского дома, называвшиеся «данными деньгами», на наем дома для духовных правлений, на его освещение, отопление и ремонтировку, на жалование служащим в духовных правлениях и поповским старостам, на содержание семинарий²⁶⁴ и пр. Одним словом, низшее духовенство было таким же тяглым и крепостным по отношению к своему начальству, как крестьяне по отношению к помещикам. Если при этом упомянуть еще о том, что кандидаты на священство должны была, как увидим впоследствии, дорогой ценой покупать самые священнослужительные места, и что самое поставление в священно и церковнослужители, по свидетельству Болотова²⁶⁵, митрополита Платона²⁶⁶ и Добрынина²⁶⁷, обходилось священнику не менее 100 р., закону – 50 р. и т. д., которые кандидаты священства должны были большей частью занимать в надежде будущих благ, то картина материальной бедности низшего духовенства будет еще полнее. В сравнении с низшим белым духовенством положение духовенства монашествующего было очень завидно, так-как большая часть монастырей владела богатыми имениями, приносившими им весьма значительные доходы и со времени Петра I обращавшими на себя внимание светского правительства. Так-как решение вопроса о праве духовенства на владение недвижимыми имениями составляет самое крупное явление в отношениях правительства к материальному быту духовенства, то на нем нам и следует остановиться прежде всего.

21 марта 1762 года, указом²⁶⁸ императора Петра III церковные имения велено было отобрать у духовенства и отдать в управление коллегии экономии. Нечего говорить о том, что такая мера правительства не могла понравиться духовенству и не могла не вызвать со стороны его протестов. Заняв место мужа на Всероссийском престоле, Екатерина, пока еще не упрочилась ее власть, должна была отстранять все то, что могло возбудить против нее недовольств и вызвать ропот. Поэтому, 12 августа 1762 года является именной указ, которым все церковные имения снова возвращались в управление их прежних владетелей – духовных лиц²⁶⁹. Что этот указ вызван был затруднительными обстоятельствами, проистекал из простого расчета, а не из убеждения в несправедливости отобрания имений у духовных лиц, в этом нельзя сомневаться. Об этом свидетельствует борьба, происходившая в Екатерине при решении вопроса: следует или не следует возвращать отобранных церковных имений. 8 августа 1762 года, Екатерина писала Бестужеву-Рюмину: «батюшка Алексей Петрович! Прошу вас приложенные бумаги рассмотреть и мнение ваше написать; дело в том, комиссию ли учинить ныне, не отдавав деревень духовным или отдавать ли ныне, а после сделать комиссию. В первой бумаге написано отдавать, а в другой только, чтобы они вступили во владение до комиссии. Пожалуй, помогай советами»²⁷⁰. Об этом же говорит и содержание самого указа, которым духовным лицам возвращались их имения. Хотя Екатерина и говорит в этом указе, что отобрание церковных имений принадлежит к «непорядкам» предшествовавшего царствования, но осуждает-то она собственно то, что это отобрание «учинено без всякого предыдущего порядка и рассмотрения». «Кажется, надобность состояла только в том», говорит Екатерина, «отобрать у духовных имения, а чтобы осмотрительные взять меры о порядочном, и как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не думано». Указав затем, с каким назначением благочестивые цари и другие благотворители наделяли церкви и монастыри имениями, Екатерина говорит, что духовные лица «столь часто не следовали тем спасительным законам», что светская власть принуждена была вмешиваться в управление духовных лиц имениями и, наконец, Петр Великий в 1701 году вынужден был отдать церковные имения в руки светских правителей. Но, так-как эта мера не приведена была в исполнение ни при Петре, ни при его преемниках, то Екатерина и считает своей обязанностью решить наконец этот вопрос. При этом она заявляет, что она «не имеет намерения и желания присвоить себе церковные имения, но имеет данную от Бога власть предписывать законы о лучшем оных употребления на славу Божью и пользу отечества», а потому и намерена учредить особую комиссию «из духовных и светских персон», которая должна решить этот вопрос, а пока эта комиссия «произведет свое действие», имения возвращаются снова в управление духовных лиц²⁷¹. Таким образом, в приведенном указе прямо оправдываются стремления правительства взять церковные имения под свой контроль и опеку и заявляется, что имения возвращаются духовным лицам только на время, «пока комиссия свое действо произведет».

29 ноября 1762 года, учреждена была и самая комиссия, имевшая решить судьбу церковных имений. Членами ее назначены были – из духовных: Димитрий Сеченов, Гавриил Кременецкий и Сильвестр, епископ Переяславский; из светских: граф Воронцов, князь Куракин, князь Гагарин, обер-прокурор св. Синода князь Козловский и действительный ст. сов. Теплов. Этой комиссии предписывалось собрать описи всех церковных имений, количества населяющих их крестьян, качества земли, различных угодий, фабрик, заводов и пр.; при этом, членам комиссии внушалось, что не следует полагаться на показания владельцев церковных имений, потому что они будут уменьшать цифру дохода, а нужно послать для описи церковных имений посторонних лиц. Потом комиссии предписывалось составить штаты архиерейским домам, монастырям, соборам и назначить им жалование. Далее комиссии повелевалось подумать о духовно-учебных заведениях и, наконец, суммы, который останутся от обеспечения домов архиерейских, монастырей и духовных школ, Екатерина предписывала употребить на содержание больных, увечных и раненых и на пенсии, как дела богоугодные»²⁷². Вот содержание инструкции, данной комиссии о церковных имениях. Ровно через два месяца после своего учреждения комиссия представила императрице доклад, в котором испрашивала позволения послать армейских обер-офицеров для описи церковных имений²⁷³. К докладу приложены были формы описей, сообразно с которыми обер-офицеры должны были описать в архиерейских домах и монастырях все до последних мелочей – рогож, веревок и пр. Этот докладе комиссии и формы описей были утверждены императрицей. Почти одновременно с утверждением этого доклада комиссии объявлен был именной указ о рассылке во все архиерейские дома и монастыри шнуровых приходно-расходных книг с тем, чтобы архиереи и настоятели монастырей записывали в них приходы и расходы и в конце года остаток от расходов²⁷⁴. 8 и 10 апреля 1763 года, комиссия разослала уже по епархиям формы, как записывать в книги приход и расход, как денежный, так и хлебный²⁷⁵.

Все это – и учреждение комиссии о церковных имениях, и посылка для описи их обер-офицеров, и заведение приходно-расходных книг – встревожило духовенство и вызвало даже протест со стороны Арсения Мацеевича. Вскоре же после указов об описи церковных имений и рассылки приходно-расходных книг по епархиям и послал свои доношения в св. Синод Ростовский митрополит Арсений Мацеевич. Изложим их содержание. В первом из своих донесений, посланном 6-го марта 1763 года, Арсений весьма сильно восстает против самого права светской власти отбирать у церкви недвижимые имения. Он указывает на ветхозаветных священников и левитов, которые всегда сами распоряжались теми доходами, которые имели, представляет примеры из времен Апостолов, которые имели в своем распоряжении имущество христиан, приводит места из апостольских посланий в подтверждение той же мысли, указывает на постановления целых соборов, в которых осуждалось вмешательство светской власти в управление духовенства своими имениями, приводит выдержки из некоторых древних историков, восхвалявших благочестивых и щедрых государей и осуждавших правителей с противоположным отношением к церкви и ее служителям, ссылается в подтверждение своей мысли на обычай русских князей предоставлять церковные имения в полное распоряжение епископов. Говоря о стремлении светского правительства подчинять своему контролю управление церковными имениями, Арсений сравнивает положение духовенства в это тяжелое для него время с положением его во время татарского ига и с положением греческого духовенства под турецким господством; при этом сравнении он находит, что татары всегда благосклонно относились к русскому духовенству и не только никогда не стремились завладеть его имениями, но нередко наделяли его даже новыми никогда не вмешиваясь в их управление; что турки хотя и берут с духовенства греческого дань, но когда им отдано, что следует, они уже не требуют в остальном отчета. Следовательно, сравнение оказывалось не в пользу стремлений русского правительства XVIII века. В желании правительства установить для духовенства определенные оклады жалования, Арсений видит стремление его присвоить себе все остальное. В заключение, Арсений жалуется на то, что правительство относится к духовенству слишком недоверчиво, считает его недобросовестным и стремится законы гражданств поставить выше законов церкви, тогда как на самом деле гражданские законы должны опираться на законы церковные.²⁷⁶

Во втором своем донесении, посланном в св. Синод 15 марта того же года, Арсений восставал против того, что обер-офицеров послали для описи в архиерейских домовых, монастырских и соборных церквах количества престолов, св. сосудов и ризницы. Арсений говорит, что по правилам церковным светским лицам, исключая царскую фамилию, совсем запрещается даже входить в алтарь, а не только касаться до священных предметов, что не следует дозволять этого и обер-офицерам, которые, как говорит Соломон в притчах «питаются пищей нечестия, вином же законопреступным упиваются», и которые «абы только им власть, готовы и Спаса и Богородицу ободрать»²⁷⁷.

Как должно было принять эти протесты Арсения Мацеевича, служившие собственно выражением мыслей всего почти духовенства, светское правительство, об этом можно судить по речи, произнесенной Екатериной в св. Синоде перед отобранием церковных имений. В этой речи вполне выражены ее взгляды на право духовных лиц владеть недвижимыми имениями. «Все ваши права и обязанности», говорит Екатерина членам св. Синода, «состоят в ясном предложении догматов веры, в убедительном истолковании их доказательствами, а не спорами. Вы должны заниматься только тем, чтобы наставлять людей в их должностях, возжигать в сердцах их память добродетели и желание идти всегда стезею ее, наконец увещевать их, угрожать будущим наказанием, возбуждать в них веру и любовь к Богу и ближнему обещанием вечного блаженства, воспламенять сердца усердными молитвами, спасительными советами, утешать печальных и несчастных. Существенная ваша обязанность состоит в управлении церквами, в совершении таинств, в проповедовании слова Божия, в защищении веры, в молитвах и воздержании.... Знаю, что звание ваше, которого долг есть учение и размышление, обогащает сведениями, которых мне нельзя ожидать от прочих моих подданных, не имеющих таких познаний и учености... Но отчего происходит, что вы равнодушно смотрите на бесчисленные богатства, которыми обладаете и которые дают вам способы жить в преизбыточестве благ земных, что совершенно противно вашему званию? Вы преемники Апостолов, которым повелел Бог внушать людям презрение к богатствам и которые были очень бедны. Царство их было не от мира сего: вы меня понимаете? Я слышала эту истину из уст ваших. Как можете вы, как дерзаете, не нарушая должности звания своего и не терзаясь в совести, обладать бесчисленными богатствами, иметь беспредельные владения, которые делают вас в могуществе равными царям? В просвещении вы не можете не видеть, что все те имения похищены у государства... Если вы повинуетесь законам, если вы вернейшее мои подданные, то не умедлите возвратить государству все то, чем вы несправедливым образом обладаете»²⁷⁸. При таких взглядах Екатерины на право духовных лиц, владеть недвижимыми имениями, протесты Арсения Мацеевича могли только побудить ее покончить с церковными имениями как можно скорее, не дожидаясь общего протеста духовенства.

Но и кроме протестов Арсения Мацеевича у Екатерины были причины поспешить с решением вопроса о церковных имениях. Между крестьянами церковных вотчин еще с начала 1763 года обнаружилось брожение, стали передаваться из одной волости в другую подложные указы, в которых говорилось, что церковные имения будут отобраны у церквей и монастырей и земли будут разделены между крестьянами, указы эти повели к волнениям и неповиновению крестьян своим духовным владельцам. Хотя правительство издавало указы, обязывавшие крестьян церковных вотчин повиноваться своим владельцам²⁷⁹, но самый факт возмущений и неповиновений должен был побуждать правительство поскорее покончить с этим неприятным вопросом. Наконец, 26 Февраля 1764 года, объявлен был всенародный манифест, которым церковные имения отчуждались от их владельцев и поручались в полное ведение коллегии экономии²⁸⁰, учрежденной 12 Мая 1763 года.²⁸¹

При том взгляде на право духовных лиц владеть землями, который Екатерина высказала в своей речи к св. Синоду, естественно ожидать, что правительство постарается извлечь из секуляризованных церковных имений, как можно, больше выгоды для государственных нужд. Посмотрим же, какие оклады назначило правительство прежними владельцам этих имений. Так-как по последней ревизии архиерейских, монастырских и церковных крестьян значилось 910 866 человек, обложенных манифестом 26 Февраля 1764 года полуторарублевым окладом, то прямого денежного дохода, кроме разных неокладных доходов с фабрик, заводов, различных промыслов со всех церковных имений сходило 1 366 299 руб. Из этой цифры дохода по составленным комиссией о церковных имениях штатам определялись следующие расходы: на три епархии первого класса (Петербургскую, Московскую и Новгородскую с Александро-Невским и Чудовым монастырями) 33 542 р. 5 к.; на 8 епархий второго класса – 44 500 р. (на каждую 5 500 р.); на 15 епархий 3-го класса – 63 488 р. (на каждую 4 030 р. 80 к.); на содержание двух викарных архиереев 8 061 р. 60 к.; на Троицкую Сергиеву лавру – 10 070 р.; на 15 мужских монастырей 1 класса – 30 262 р. 50 к., (на каждый 2 017 р. 50.); на 41 мужской монастырь 2 класса – 53 787 р. 90 к. (на каждый 1 311 р. 80 к.); на 100 мужских монастырей 3 класса – 80 630 р. (на каждый 806 р. 30 к.); на 4 девичьи монастыря 1 класса – 7 533 р. 60 к.; на 18 девичьих монастырей 2 класса – 8 564 р. 40 к. (на каждый 475 р. 80 к.); на 45 девичьих монастырей 3 класса – 16 902 р. (на каждый 375 р. 60 к.); на 3 Московские собора – 5 868 р., на прочие вотчинные соборы и градские церкви, имевшие за собой более 20 душ крестьян – 8 030 р., наружные соборы и церкви Московской и других епархий – 17 507 р. 86 3/4 к. (да каждую по 50 р.); 40 грузинским духовным лицам – 2 396 р.; «обретающемуся при Исаакиевском соборе в приделе для священнослужения на греческом языке иеромонаху, чтецу и певцу 250 р.; Белорусскому архиерею в жалование и на содержание семинарии 1 000 р.²⁸² Если прибавить к этому сумму, хотя не определенную комиссией, но отпускавшуюся на духовные училища в количестве 38 т. р., то получится всего – 430 388 р. 9 3/4 к., да Екатерина прибавила еще «из особливого своего благоволения» сверх штатной суммы на все епархии, монастыри и церкви 32 480 р.²⁸³, следовательно, всего получится 462 868 р. 91 3/4 к. По вычету этой цифры из общей цифры прямого дохода с церковных имений в остатке мы получаем 903 430 р. 81 3/4 к., так что собственно на обеспечение духовенства, владевшего вотчинами, на содержание училищ, на поддержку церквей, монастырей и архиерейских домов тратилось из доходов с церковных имений немного более 1/3. На что же употреблены были остальные 2/4 капитала, составлявшие почти миллион? Из этого остатка Екатерина в своем манифесте 26 февраля 1764 года назначает «на пенсии верно и долговременно служившим и без пропитания оставшимся офицерам, на инвалидов, на госпитали, богадельни и на многие по смерть временные дачи, так же вдовам и сиротам... более 250 т. р. в год²⁸⁴. Из того же остатка членам коллегии экономии и С-Петербургской ее конторы, служащим в их канцеляриях и разным низшим служителям 36 625 р. в год назначено было на жалование.²⁸⁵ Остальная сумма пошла на удовлетворение государственных нужд. Правда, с 1780 гг. оклады на содержание семинарий были увеличены на 40 т. р., но при этом нужно принять во внимание, что цифра доходов с секуляризованных церковных имений к этому времени стала несравненно больше той цифры, которая получалась с них при их отобрании, потому что в 1768 году оброк с экономических крестьян был увеличен до 2 р.²⁸⁶, а в 1783 году до 3 р.²⁸⁷ и, следовательно, цифра одних прямых доходов с церковных имений простираюсь до 2 732 598 р. Если прибавить к этому еще массу неокладных доходов с церковных имений от различных промыслов, то общая цифра доходов коллегии экономии будет простираться не менее, как до 4 млн. руб. и те 460 тыс., которые правительство Екатерины употребило на обеспечение духовенства, владевшего этими имениями, покажутся не особенно щедрым вознаграждением духовенства за отчужденную у него собственность. Можно было бы подтвердить это сравнением штатных окладов 1764 года с прежними доходами архиерейских домов и монастырей, точно так же, как можно было бы сделать несколько курьезных сопоставлений из распределения комиссией доходов с церковных имений; но мы оставляем это дело любителям исторических курьезов, так-как и без этих сопоставлений очевидно, что духовенство, владевшее имениями, не получило от правительства надлежащего материального обеспечения и, следовательно, Екатерина не выполнила своих обещаний, которые она давала в 1762 году.

Какое же употребление сделало правительство из отобранных у духовенства вотчин? Крапивинские дворяне в одном пункте наказа депутату, отправлявшемуся в комиссию о сочинении проекта нового уложения, просят императрицу позволить им продать находившиеся в их уезде бывшие монастырские земли, потому что «оная земля впусте остается, говорят они, и от немалого уменьшения в хлебопашестве ныне в целом государстве немалая дороговизна хлебу оказалась».²⁸⁸ Точно так же и Ростовское дворянство говорит, что земли, «кои на дома архиерейские и монастыри употребляемы были в хлебопашество, по большей части запустели и никакого плода обществу не приносят... каковых запустелых земель по Ростовскому уезду весьма много».²⁸⁹ Князь Щербатов так описывает состояние монастырских земель после их отобрания в ведение коллеги экономии: «скорое желание отнять сии деревни духовного чина сделало, что не взяв обстоятельного известия о них, вдруг все насовали, отчего великие конские и скотские заводы разорились, яко архиерейский в Ростове, которым многие уезды довольствовались ... мельницы опустились, леса многие стали истреблены, пруды спущены и рыба распродана, земля не токмо круг монастырей, куда из вотчин приходили работники, осталась не запахана, но и почти во всех деревнях, где была монастырская пашня, а где и запахана осталась, и тут не так удобрена, как прежде была, заготовленные магазейны хлеба монастырского стали раскрадены и за бесценок проданы».²⁹⁰ Если при этом еще припомнить, что отобранные у духовенства имения «большими массами раздавались в частные руки разным вельможам и любимцам государыни»²⁹¹, то невольно припоминаются слова Екатерины о Петре III: «кажется, надобность состояла только в том, чтобы отобрать у духовных имения, а чтобы осмотрительные взять меры о порядочном и как для церкви и духовного чина безобидном, так и для отечества полезном управлении, о том и не думали»²⁹², и звучат каким-то упреком ей самой.

Отобрав у духовенства недвижные имения, правительство Екатерины не захотело или не сочло нужным употребить часть доходов с этих имений на обеспечение низшего белого духовенства. Чем же было обеспечено его содержание при Екатерине и употребляло ли правительство какие-либо меры к улучшению материального быта белого духовенства? Сначала нам нужно посмотреть, как правительство отнеслось к тем источникам материальных средств низшего духовенства, какие были у него прежде.

Главный и, для большей части приходов, почти единственный источник материальных средств духовенства заключался в плате прихожан за требоисправление и совершение таинств. Плата за исправление треб, конечно, была в разных приходах очень различна не только в разных епархиях, но даже и в одной и той же епархии, как это существует еще и теперь; различие это тем понятнее и естественнее, что плата за требоисправление определялась большей частью добровольным соглашением прихожан с причтом. По одному из таких договоров, прихожане обязывались, например, платить священнику: за сорокоуст 4 рубля; за евангелие, читаемое при погребении, 4 к., за погребение младенца гривну, за погребение возрастного 2 гр., за крещение от кума и кумы по 2 к.; за елеосвящение 5 гр.; за освящение дома 2 гр., колодезя 5 к., за венчание первобрачных полкопы, второбрачных 5 гр., за молебен и акафист по 5 к., за литургию 2 гр.²⁹³ Теперь, конечно, невозможно вычислить, сколько священник мог получить в год доходу, так-как невозможно определить даже среднего количества треб в продолжении года. Но для нас важно то, что духовенство очень часто считало недостаточным получаемое им вознаграждение за требоисправление и требовало от прихожан более того, что они давали причту. Это видно из довольно частых жалоб прихожан и следственных дел о вымогательстве священниками излишней платы за совершение треб. Одно из таких дел о вымогательстве священника Каргопольского уезда Архангельской волости, Василия Иванова, доходило даже до св. Синода. По следствию оказалось, что священник Иванов с одного крестьянина за погребение сестры его требовал «резного складня» ценой в 2 р. 50 к., за погребение крестьянина Никифора Петрова требовал 50 к.²⁹⁴ В «Истории Московского епархиального управления» мы встречаем такой случай вымогательства: фельдшер Никита Николаев Ланшев в 1767 г. жаловался Московской консистории, что «Николаевский поп, Василий Григорьев 10 апреля, о святой неделе, пришед к нему в дом в 8 часу пополудни с 5 человеками, до окончания святыни, когда он, Ланшев, дал ему попу за труды на собор 14 к., то поп и диакон с причетники требовали еще 10 к., печеного хлеба и пирога, а когда он не дал, то бранили его скверными словами, а потом, бросив ковчег с крестом били его смертно, и при тех побоях поп укусил у него палец левой руки и едва оный прочь не откусил».²⁹⁵ Сведения о таких притязаниях духовенства доходили и до правительства, которое решилось уничтожить вымогательство излишней платы духовным установлением определенной таксы за требоисправление. 18 апреля 1765 года, Сенат издал указ в котором указывая на то, что намерение Духовного Регламента обложить приходские дворы определенной податью в пользу причта не было приведено в исполнение, как бы для осуществления этого намерения Регламент установляет следующую таксу за совершение треб: «за молитву родильнице две, за крещение младенца три, за свадьбу по 10, за погребение возраст имеющих 10, а за погребение младенцев 3 коп., за исповедь же и причастие св. тайн отнюдь ничего не брать, а за молебны и поминовение родителей давать каждому по соизволению и по возможности»²⁹⁶. Впрочем, Сенат оговаривался, что если кто захочет дать за исправление требы более назначенного, то священникам не запрещается брать, лишь бы только они сами не вымогали более определенного правительством. Если мы сравним определенную указом Сената плату за совершение треб с приведенной выше договорной платой, то окажется, что последняя гораздо больше первой. По договору за погребение младенца назначалась гривна (10 к.), а по таксе 3 к.; за погребение возрастного священник получал по договору 2 гр. (20 к.), а по таксе 10 к., да кроме того, по договору священник получал еще 4 к. за евангелие, читаемое при погребении; за венчание по договору крестьяне платили 5 гр. (50 к.), а по таксе назначалось только 10 к. и т. д. Очевидно, что правительство старалось достигнуть одной только цели – уменьшения платы духовенству со стороны низшего класса – и стояло очень далеко от мысли Духовного Регламента, стремившегося установить определенную подворную с крестьян плату в пользу духовенства с тем, чтобы оно совершало уже таинства и другие требы бесплатно. Такса эта, как и нужно было ожидать, не могла прекратить коммерческие отношения духовенства к своему служению и вымогательств. Если эти вымогательства и прежде вызывались главным образом недостаточностью вознаграждения священно и церковнослужителей за их труды, то после таксирования платы за требоисправление недостаточность эта должна была чувствоваться еще сильнее, а потому и поводов к вымогательству было больше, тем более, что низшее духовенство всегда было удалено от непосредственного надзора власти. И действительно, приведенные нами выше, случаи вымогательства были уже после таксирования платы за требы. Вымогательства Московским причтом у фельдшера 10 к. было в 1767 году, процесс священника Иванова производился уже в 1772 году. У г. Знаменского, в его «Истории приходского духовенства в России со времени реформы Петра» приводится много примеров вымогательств духовенства и нередко бесплодной борьбы против них епархиальной власти²⁹⁷. Это показывает, что материальное положение низшего духовенства требовало более серьезных забот правительства.

Значительная часть доходов низшего духовенства до Екатерины, которое, как мы уже упоминали, было тяглым, уходила на различные подати и поборы в пользу духовенства монашествующего, на содержание чиновников духовной администрации и содержание духовных училищ. Эти поборы, без сомнения, были очень обременительны для бедного духовенства. Правительство Екатерины с самого начала обратило свое внимание на эти подати белого духовенства и решилось уничтожением их достигнуть улучшения материального быта белого духовенства. В манифесте, изданном по поводу отобрания церковных имений, Екатерина говорит, что белое духовенство находится в великом неустройстве и требует правительственных забот и попечений: «но понеже», продолжает она, «еще сей части учреждения мы не совершили, а уповаем с Божией помощью и то к желаемому концу вскоре привести, то предварительно ныне избавили мы только все помянутое белое священство от сбору им разорительного данных денег с церквей, который прежними патриархами был уставлен и по сие время в отягощение священству продолжался, и оный вовсе сложили; так-как и собираемую часть хлеба с монастырей 20-ю, а с церквей 30-ю, на семинарии, к немалому оскудению того же священства до сего бывшие отставили»²⁹⁸. В 1765 году, сенатским указом велено уничтожить производившиеся прежде сборы при поставлении на степень архимандритов, протопопов и иеромонахов, так же с благословенных о строении и освящении церквей, а вдовым попам и диаконам с епитрахильных, с постихарных и перехожих грамот и тех епитрахильных и постихарных грамот не давать, кроме только тех, у которых настоящие при поставлении их в те чины грамоты утратятся»; новопосвященным и переведенным в другие епархии архиереям запрещено было утверждать снова своей подписью их предшественниками данные священно церковнослужителям грамоты; с вновь посвящаемых в священники и диаконы велено брать только по 2 р., а с производимых в дьячки и пономари по 1 р., и самим производимым запрещено было давать более этого²⁹⁹. Само собою понятно, что освобождение от всех этих сборов было делом не маловажным для улучшения материального быта белого духовенства и было ему очень приятно. Духовенство даже расширило смысл указов, освобождавших его от различных прежде бывших сборов и не хотело уже ничего платить в пользу архиерейских домов: так, духовенство Московской епархии, после объявления указа 1765 года, отказывалось даже платить определенные консисторские штрафы³⁰⁰.

В царствование Екатерины мы встречаем указ о священно церковнослужительских домах, поднятый еще при Петре Великом. Петр хотел все дома священно церковнослужителей купить на церковные деньги, так чтобы они не имели своих собственных домов, а каждый, производимый в клир, получал бы готовый дом бесплатно и чтобы после его смерти его родственники не имели на этот дом никакого права. Поводом к такому распоряжению послужило то обстоятельство, что каждый новый священно или церковнослужитель должен был входить в сделки со своим предшественником или его родственниками относительно покупки дома. Сделки эти производились даже прежде посвящения, и если кандидат на известное священно церковнослужительское место не давал его обладателю требуемой суммы за дом, то должен был отказаться от мысли подучить желаемое место, потому что всегда можно было найти другого кандидата, который мог бы и был бы согласен заплатить требуемую сумму за дом. Таким образом, продажа священно церковнослужителями своих домов мало-помалу перешла в продажу самих священно церковнослужительских мест: священно церковнослужители, передавая свои места другим лицам, при продаже им своих домов сообразовались уже не со стоимостью дома, а с достоинством своего прихода, и чем лучше был этот последний, тем большая цена назначалась за дом. Следствием этого было то, что чем более имел средств кандидат священства, тем более он имел возможности занять лучшее место, хотя бы у него и были конкуренты более его достойные, но менее достаточные. Вопрос о священно церковнослужительских домах, как и многие другие вопросы о духовенстве, остался не приведенным в исполнение во всю первую половину XVIII века, и передача священно и церковнослужительских мест, под видом продажи домов за самую высокую цену, уже в 1768 году заставила св. Синод издать указ, который требовал прекращения такого порядка дел. В этом указе св. Синод говорит о вреде, происходящем от подобной продажи мест, о ее предосудительности, и заявляет, что он мог бы «таковое зло искоренить и на убылые места для уничтожения ученого и доброжительного священства достойных без платы за те дворы производить»; но далее св. Синод отказывается привести в исполнение свою угрозу, говоря, что сразу употребить такую меру он считает неудобным, и предлагает следующие средства для уничтожения продажи священно и церковнослужительских мест: 1. уплатить наследникам известного места цену его по последним записям из церковных сумм; 2. если церковь не имеет доходов, которыми можно было бы оплатить священно и церковнослужительские места, то их должны оплачивать священно и церковнослужители, которые их займут, ежегодно сообразно с количеством своих доходов; 3. эти священно и церковнослужители за получаемые ими доходы постепенно лишаются права на получение со своих преемников известной части той суммы, которую они заплатили за свое место, так что прослуживший на известном месте 15 лет получает за него половину того, что заплатил сам, а прослуживший 30 лет не получает ничего; 4. это оплачивание священно и церковнослужительских мест производит только в пользу вдов и сирот умерших священно и церковнослужителей, а других родственников к наследству мест не допускать; 5. если у умершего остаются дочери или племянницы, то желающий занять его место со взятием дочери ничего уже не платит, а обязывается только содержать оставшееся в сиротстве семейство; 6 и 7. сыновей умершего производить на место отца только в том случае, если они окончат курс в семинарии или академии, неученых же сыновей лишать права на наследство и получение платы на отцовское место; 8. если у умершего не будет детей или ближайших родственников, то на его место производить из ученых без всякой платы.³⁰¹

Эти правила передачи священно и церковнослужительских мест, мало-помалу вошедшие в силу, освободили кандидатов священства от совершенно неуместной платы за священно и церковнослужительские места, что же касается до покупки на церковные средства домов священно и церковнослужителей, то этот вопрос остается нерешенным еще и доселе.

Более важным способом обеспечения белого духовенства является в царствование Екатерины наделение церквей землей. С 1765 года началось «генеральное всех Российской империи земель размежевание», и при этом размежевании решено было отвести к церквам определенное количество земли для пользования священно церковнослужителям. С 1765 до 1783 гг. издано было очень много правил отмежевания земель к церквам, но все эти правила обобщены в высочайше утвержденной инструкции межевой конторе, учрежденной для размежевания Могилевской и Полоцкой губерний. В VII главе этой инструкции, количество земли для каждой церкви определяется в 36 десятин на пашню, сенные полосы и другие угодья (на пашню 33 десятины). Эту пропорцию земли велено отмежевывать к церквам на следующих основаниях: ст. 55: «1. по добровольным от владельцев или их поверенных отводам; 2. когда добровольно на таковой отвод владельцы или их поверенные не согласятся, в таком случае по расчислению, сколько из каждого владения причтется, исключая, однако же, те владения, которые, хотя и в приходе к какой церкви состоят, но отделены другими владениями, состоящими в иных приходах; 3. если по таковому расчислению приходить будет на многих разных владений, то во избежание раздробления церковных владений на мелкие части и через то отдаленности тех церковных участков от церквей, намеривать всю предписанную пропорцию из 3-х, 2-х или одного владения, а в замен к тем владениям, от которых излишнее против расчисления отмерено будет, примежевать из тех владений, от коих сколько по расчислению к церквам следовало в общие с настоящими их дачами округи»... ст. 57: «к ружным уездным церквам, при которых священно и церковнослужители состоят не на пашне, хотя бы они и ныне к ружному содержанию с обеих сторон были согласны, но на случай могущего впредь в том с которой-либо или и с обоих сторон несогласия намеривать означенную пропорцию по 36 десятин на вышепрописанном основании, оставляя только земли во владении тех, от кого намерены будут, и до того времени, пока ружное содержание сохранено будет». Ст. 58: «где в селениях построены церкви, а к тем селениям и в прикосновенных к оным того же прихода деревнях, земли окажется во владении меньше ста десятин, там по такому малому числу земли к церквам земли не намеривать, оставляя те церкви на том самом основании, на котором они доныне были»³⁰²... Определенное выше количество земли велено отводить только к уездным приходским церквам; что же касается до городских, то о них в одном из указов говорится следующее: «к имеющимся в губернском, провинциальных и комиссарских городах церквам, по силе данного землемерам наставления о части 4 пункта³⁰³, отвести на кладбища и под дворы церковнослужителей отмежевать то, что ими занято до 1765 года, на пашню же и выгон церковнослужителей ничего не отводить, затем, что сии церкви не уездные, а городские, и церковнослужители должны довольствоваться от приходов»³⁰⁴. Таким образом, при генеральном земель межевании, остались или должны были остаться не наделенными землей только городские и те уездные церкви, приходы которых имели в своем владении меньше ста десятин земли. Кроме надела землей, 8 пунктом 10 главы инструкции межевым канцеляриям священно и церковнослужителям открыт был свободный въезд в помещичьи и лежание на пустошах леса, кроме заказных, с тем только ограничением, чтобы они рубили леса столько, «сколько на их собственное употребление надобно будет, а отнюдь не на продажу»³⁰⁵.

Это наделение церквей землей и различными угодьями было очень полезно для улучшения материального быта белого духовенства, так-как многие церкви наделены были землями вновь, к другим же церквам, при которых дотоле было мало земли велено было добавить недостающие до 36 десятин количество земли. Но к сожалению, это наделение церквей землей гораздо удобнее и скорее выполнено было на бумаге, в указах и пунктах инструкции, нежели в действительности; как скоро дело дошло до действительного наделения церквей землей, то владельцы земель стали употреблять все меры к тому, чтобы или вовсе под различными предлогами отделаться от надела церквей землей, или же отвести к ним совершенно негодную и в неудобных местах землю. В указе от 2 июля 1767 года Сенат жалуется на эти «помешательства», производимые землевладельцами в межевании. Сказав о воле императрицы относительно надела церквей землей и об основаниях, на которых должен был производиться этот надел, Сенат прибавляет: «и сие в инструкции землемеров постановление сделано в таком всемилостивейшем уповании, что каждый владелец подлежащее число из своей дачи к церкви земли не принужденно, а из собственной своей воли отведет, но совсем ныне противное тому по самой практике правительствующего сената межевой экспедицией усмотрено, что некоторые владельцы к построенным в селениях церквам, у которых они в приходах, и к тем селениям своими дачами прикосновенны, положенной пропорции земли самовольно не дают под претекстом таким, что от всех ли владельцев, или от одного владельца с его деревнями к церкви землю давать в вышеозначенном 10 главы 3 пункте (инструкции межевым канцеляриям) будто точно не изъяснено»³⁰⁶. Некоторые же землевладельцы, не отказываясь отвести к церквам положенную пропорцию земли, старались наделить церкви негодной землей. В указе от 15 октября 1775 года, Сенат говорит: «до сведения межевой экспедиции дошло, что владельцы к церквам из дач своих земли отдают не в близости, а в самой от церквей отдаленности и в таких местах, где они суть худого качества, а при всем том и в тем отдаваемым в отдаленности землям для проезда к ним дорог не оставляют и тем отъемлют все способы у церковнослужителей к обрабатывании их, так что они остаются совсем бесплодными»³⁰⁷. Хотя правительство и старалось предотвратить злоупотребления со стороны землевладельцев при отмежевании земли к церквам, но, если принять во внимание, что духовенству приходилось, вероятно, большей частью молча переносить различные неудовольствия при отмежевании земли, и очень немногие жалобы его доходили до слуха правительственных лиц, то нужно будет допустить, что многим церквам пришлось удовлетвориться неудобной землей.

Следовало бы сказать несколько слов о правительственных мерах к обеспечению содержания священно церковнослужителей ружных церквей, но для них правительство Екатерины сделало очень мало. Комиссией о церковных имениях ружные церкви оставлены были при прежних своих окладах; только некоторым из них определено было производить из коллегии экономии денежное жалование вместо хлебного по справочным ценам. Тем ружным церквам, причт которых получал жалования не более 10 р., велено было прекратить выдачу руги на том основании, что, если они не имеют других источников доходов, то не могут содержаться таким ограниченным жалованием, если же имеют сторонние средства к содержанию, то по указу Петра Великого должны довольствоваться этими средствами³⁰⁸. В 1786 году выдача хлебного жалования для ружных церквей заменена была денежным по справочным ценам. Св. Синод составил ведомость о всех ружных церквах Российской империи, о количестве получавшегося каждой церковью хлебного жалования и о денежной его стоимости по справочным ценам каждой местности. По этой ведомости выдававшееся прежде хлебное жалование всем ружным церквам и проживавшим в России грузинским духовным лицам оценено было св. Синодом в 22 359 р. 23 1/4 к.; за исключением некоторых ружных церквей и монастырей, которым Сенат усомнился по некоторым причинам выдать назначенную Синодом сумму до будущего о них определения, коллегии экономии предписано было отпускать на ружные церкви взамен прежнего хлебного жалования 19 812 р. 18 3/4 к.³⁰⁹ Вот все, что сделано было для ружных церквей. Для священно и церковнослужителей ружных церквей, пожалуй, было удобнее получать денежное жалование, так-как за хлебным приходилось ездить иногда очень далеко, но главным образом этим достигалось удобство для правительства, так-как ему гораздо удобнее было отпускать определенную сумму и из одного места, чем в разных местах выдавать понемногу хлеба.

Таким образом, материальное обеспечение монашествующего и вообще владевшего прежде вотчинами духовенства было при Екатерине весьма ограничено, сравнительно с прежним временем, когда оно владело землями. Из всех доходов, получавшихся с секуляризованных церковных имений, едва ли и 1/5 часть была употреблена на удовлетворение нужд духовного сословия, все же остальное пошло на государственные потребности. Ничего не досталось из этих доходов белому духовенству, не участвовавшему прежде во владении землями. Если правительство употребляло меры к материальному обеспечению белого духовенства, то старалось при этом избежать затрат своих собственных средств. Оно освободило белое духовенство от платежа различных податей в пользу высших иерархических лиц и на содержание училищ, старалось облегчить дорого стоившее прежде посвящение, заботилось об уничтожении существовавшей прежде продажи священно и церковнослужительских мест, – словом, употребляло к обеспечению низшего духовенства такие меры, которые не были сопряжены для него ни с какими расходами. Единственная жертва со стороны государства в пользу низшего духовенства – это наделение церквей 36-десятинной пропорцией земли; но здесь так же большую цену имеет заботливость правительства о духовенстве, чем самая жертва, потому что эта последняя была принесена не из средств государственных, а собственно на счет землевладельцев.

Посмотрим теперь, что сделало для материального обеспечения духовенства правительство Павла. Указом от 18 Декабря 1797 года император Павел возвысил все оклады духовенства, получавшего штатное жалование с 1764 года. По штатам Екатерины, на содержание всех архиерейских домов, мужских и женских монастырей, духовно-учебных заведений, духовных консисторий, священно и церковнослужителей соборных и ружных церквей определено было отпускать 462 868 р. 91 1/4 к. из доходов коллегии экономии. Прибавка на все вышеозначенные места по штатам 1797 года была очень значительна. Мы не будем перечислять в отдельности, сколько прибавлено на содержание архиерейских домов, монастырей, ружных церквей и пр., а приведем общую цифру прибавленной Павлом суммы. «Всего на вышеозначенные места», читаем мы в росписи окладов 1707 года, «всей прибавочной суммы 519 729 р. 38 к.»³¹⁰ Таким образом, прибавочная сумма значительно превышала сумму окладов 1764 года, а общая сумма окладов 1797 года равнялась 982 598 р. 27 к. Кроме возвышения денежных окладов, Павел увеличил отведенное по штатам 1764 года к архиерейским домам и монастырям количество земли. По штатам 1764 года к архиерейским домам велено было отвести по 30 десятин земли; к монастырям 1 класса – по 9 дес., 2 класса – по 8 дес., 3 класса – по 6 дес.³¹¹ Павел же назначил для архиерейских домов по 60 дес., а для монастырей по 30 дес.; кроме того, рыбные ловли позволено было иметь, хотя бы река или озеро находилось от архиерейского дома или монастыря и далее 15 верст³¹². Таким образом, материальные средства духовенства, получавшего штатные оклады, были значительно увеличены. Но улучшено ли было материальное положение низшего, приходского духовенства?

В том же указе от 18 Декабря 1797 года о приходском духовенстве говорится следующее: «в приходах, где священники и церковные служители состоят не на окладах, но содержание свое от земли, им определенной, имеют, признаем за приличное, чтобы таковая земля в известном по пропорции количестве точно к церкви отделена, и сей церковный удел общими трудами прихожан той церкви обработан был»³¹³. Таким образом, этим указом для приходского духовенства собственно не назначалось ничего нового, только им поднят был вопрос об обработке церковных земель. 11 Января 1798 года, императору поднесен был доклад от Сената и Синода, заключавший в себе решение вопроса об обработке церковных земель прихожанами. Сенат и Синод доносили Павлу, что возложить обрабатывание церковных земель на прихожан неудобно, во 1-х потому, что не все церкви имеют равное количество земли, но одни церкви наделены землею в большем количестве, а другие в меньшем; во 2-х потому, что церкви имеют неравные приходы; поэтому, если обязать прихожан обрабатывать церковную землю, то малые приходы и приходы церквей, имеющих много земли, будут обременены работой более, чем большие приходы и приходы церквей, имеющих мало земли. Неудобно возложить на прихожан обработку церковной земля и потому, что могут возникнуть несогласия между причтом и прихожанами относительно времени уборки хлеба. На основании всего этого Сенат и Синод пришли к следующему решению: «церковную землю по 33 десятины к приходам отмежеванную, считая навсегда церковным удалом, присоединять к общему количеству земли, прихожанам принадлежащей, и предоставить пользоваться сей землей им прихожанам, а священникам и церковным служителям получать на содержание свое от прихожан натурой такое количество хлеба, как то: ржи, пшеницы, ячменя, гречи, овса, словом, где какой родится, так же сена, соломы и гуменного корма, яко необходимо для скотоводства нужных, какое с определяемых к церквам земель, т. е., с 30 дес. пахотной, разделенной на три поля, и 3 десятин сенокосной, по средней пропорции урожая собрать возможно, поскольку же случиться может, что встретятся и тут затруднения в рассуждении доброты хлеба и прочего, то для избежание таковых затруднений, священникам и церковным служителям предоставить на волю условиться с прихожанами, получать на содержание свое от них зато количество хлеба и прочего, какое с церковной земли собрать можно, деньгами по справочным ценам». Но, так-как плата священно и церковнослужителям хлеба или денег за церковную землю, вследствие неравномерности приходов, для одних приходов была бы более, а для других менее, то во избежание этого на начальников губерний и архиереев возлагалась обязанность распределить эту повинность равномерно между всеми приходами епархии, так что если бы рядом были два прихода, один в 300 дворов, а другой в 200, то 250 дворов первого прихода должны были удовлетворять за церковную землю свой причт, а 50 присоединялись для отправления этой повинности к соседнему приходу, имеющему 200 дворов. Это определение Сената и Синода простиралось только на 33 десятины церковной земли. Если же церковь имела более 33 десятин, то в пользование прихода на вышеизложенных основаниях отдавалось только 33 десятины, а все остальное количество церковной земли оставлялось за причтом, которому вменялось в обязанность отдавать эту землю в наем, а самим обрабатывать ее запрещалось, «яко дело с саном их несовместное».³¹⁴ Доклад этот был утвержден императором.

Таким образом, признавая занятие земледелием несовместимым с саном священно и церковнослужителей и желая, с другой стороны, избавить их от неприятностей и столкновений со своими прихожанами, если бы на них возложена была обязанность обрабатывать церковную землю, Синод и Сенат постановили, чтобы прихожане снабжали свой причт таким количеством хлеба, сколько можно собрать с 33 десятин земли, разделенных на три поля, или суммой денег, соответствующей этому количеству хлеба по справочным ценам. Но и этой мерой правительство не избавило духовенство от различных неприятностей. В 1799 году св. Синод сообщил правительствующему Сенату, что, по донесениям епархиальных архиереев, «по неоднократным от них преосвященных побудительным к гражданским губернаторам и в губернские правления отношениях, не приведено еще и поныне к окончанию как уравнение приходов, так и не сделано со священно и церковнослужителями постановления об обрабатывании церковных земель и о производстве по средней пропорции урожая хлеба натурой, или за оной по справочным ценам деньгами, а в некоторых губерниях и начало сему делу еще не сделано, отчего священно и церковнослужители претерпевают крайний недостаток и нужду». Этого мало, из донесения Тверского архиепископа Павла, видно, что в Тверской губернии это дело взяло на себя одно светское начальство и распоряжалось им без сношения с духовной властью, причем принуждало священно и церковнослужителей «к условиям на продовольствие их недостаточным и обидным». В Вологодской губернии губернатор Шетнев для уравнения приходов все приходские дворы своей губернии разделил на число приходских церквей и к каждой церкви, для обработки церковной земли, приписал среднее число дворов, получившееся от деления (105), не обращая при этом ни малейшего внимания на то, какое пространство отделяет церковь от приписываемых к ней приходских дворов, так что к некоторым церквам для обработки церковной земли приписаны были приходские дворы за 800 и более верст. Св. Синод потребовал от Сената, чтобы он сделал распоряжение по губерниям о том, чтобы светские начальства не принуждали духовенство заключать с прихожанами условий относительно количества хлебного содержания без сношения с духовной властью, и к тем церквам, приходы которых не заключают в себе штатного количества дворов, для продовольствия священно и церковнослужителей хлебным содержанием приписывали бы от ближайших приходов, имеющих излишнее против приходских штатов количество приходских дворов, а не на таком громадном расстоянии, как это сделал Вологодский губернатор. Сенат сделал губернаторам и губернским правлениям предписание, чтобы определение относительно «продовольствования сельских священно и церковнослужителей хлебным содержанием в самой точности исполнено было», и за всякое упущение их по этому делу грозил им «ответом и взысканием»³¹⁵.

Но нужно думать, что обеспечение сельских причтов хлебным содержанием от прихожан и после этого указа не подвинулось вперед, потому что именной указ Александра I от 3 Апреля 1801 года, отменявший указ 11 Января 1798 года об обработке церковных земель прихожанами, начинается следующими словами: «из поднесенного нам от св. Синода доклада усмотрев повсеместные неудобства и затруднения, происшедшие при исполнении конфирмованного в 11 день января 1798 года положения о обработке церковных земель и продовольствии причта, признали мы за нужное обратить внимание на лучшее сей части устройство»³¹⁶. Таким образом, заботы правительства, относительно освобождения сельских священно и церковнослужителей от обработки земли и обеспечения их хлебным содержанием от прихожан, оказались совершенно неудачными и вызвали только неудовольствие прихожан против священно и церковнослужителей.

Ничего не сделано было правительством Павла и относительно возвышения платы священно и церковнослужителям за требоисправление. В этом отношении Синод вместе с Сенатом, в своем докладе государю об обработке церковных земель, подтвердили только Екатерининское положение 1765 года: «что касается до приличного содержания священников, то прихожане обязаны им давать нужное деньгами, за требы установленное»³¹⁷.

Вот все, что сделано было Павлом для обеспечения белого духовенства; это «все» сводится к нулю, правительство Павла не употребило на этот предмет ровно ничего. Поэтому, духовенство, получавшее штатные денежные оклады, было гораздо счастливее белого приходского духовенства, потому что оклады эти были значительно и большей частью вдвое увеличены, а приходское духовенство ничего не получило от щедрости Павла.

Следует еще сказать несколько слов о некоторых правах духовенства или дарованных ему правительством Екатерины и Павла, или хотя и прежних его правах, но подтвержденных этими правительствами. Прежде всего, в этом вопросе останавливает на себе наше внимание старание правительства духовного и светского смягчить суровость допросов и судебных исследований и совершенно уничтожить телесные наказания для священнослужителей. В 1766 году св. Синодом подан был императрице доклад, в котором св. Синод ходатайствовал о сокращении числа молебствий в викториальные дни, об отправлении панихид по умершим членам царской фамилии не в срочные дни, а в конце месяца, и о смягчении наказаний священно и церковнослужителей за опущение этих молебствий и панихид по каким-либо причинам. На этом докладе состоялась следующая резолюция императрицы: «из синода дать наставление властям по епархиям, чтобы взыскания были всегда соображаемы по духовенству с человеческими немощами и с добрым в священстве поведением, и исправления возлагать умеренные епитимиями, или деньгами на богадельни при домах архиерейских»³¹⁸. Пользуясь такой благоприятной для духовенства резолюцией, св. Синод в следующем 1767 году издал указ, запрещавшей наказывать телесно священников и иеромонахов. «Во многих епархиях и монастырях», говорилось в этом указе, «священно и церковнослужителям за происходящее от них проступки, от духовных командиров, равно как бы и в светских командах подлому народу, телесные чинятся наказания и пристрастные (с пытками) расспросы, через что духовенство, а особливо священнослужители, теряют должное по характеру своему от общества почтение, пастве же их подается немалый соблазн и причина к презрению». Приводя далее буквально указанную перед сим резолюцию Екатерины, св. Синод предписывает духовными властям, «дабы священникам и иеромонахам, как пристрастных расспросов, так и никаких телесных наказаний через побои в духовных командах отнюдь чинимо не было, а единственно исправляемы были вместо телесного наказания приличными духовенству трудами и отрешением от дохода и от прихода по рассмотрению»³¹⁹. Приведенным указом от телесного наказания освобождались не все священнослужители, а одни только священники и иеромонахи. В 1771 году св. Синод, по указу императрицы распространил то же право и на диаконов³²⁰; таким образом, с 1771 года все священнослужители de jure были освобождены от телесных наказаний и, если где они и после того подвергались от своих властей телесному наказанию, то это было уже нарушение последних указов св. Синода.

Требуя умеренности наказаниях священнослужителей от духовных властей, правительство старалось в то же время оградить духовенство и от произвола властей светских, и от самовластия помещиков. В 1766 году св. Синод, указом от 25 марта, требовал от духовных властей, чтобы в тех случаях, когда духовное лицо за какое-либо преступление будет подлежать светскому суду, при отсылке духовных лиц в светский суд определяемы были бы со стороны духовенства депутаты, в присутствии которых должен был производиться суд над духовными лицами еще по указу Петра Великого³²¹. В 1791 году, Сенатом по сношению со св. Синодом издан был даже указ, которым запрещалось производить следствия над лицами духовного звания, замешанными в каком-либо преступлении, без депутатов со стороны духовенства. Чтобы не оставить духовное лицо, совершившее какое-либо преступление, без наказания за него, тем же указом во всех епархиях по городам и уездам предписано было набрать постоянных депутатов, которые всякий раз по требованию светской полицейской власти должны были безотлагательно являться на следствие о преступлении, в котором замешано было лицо духовного звания³²². Правительство старалось так же оградить духовенство и от личного произвола начальствующих и влиятельных светских лиц. В 1769 году, св. Синод доносил правительствующему сенату, что «некоторые помещики священно и церковнослужителей не только побоями, но и наказанием на теле оскорбляют, напротив же, обиженные иные от светских команд по просьбам своим удовольствия не получают, а другие по причин своего неимущества от судного по форме процесса отрицаются», и просил Сенат дать в подведомственные ему правительственные места предписание о том, чтобы вперед священно и церковнослужителям светские лица оскорблений и притеснений не делали. Сенат действительно и издал указ в этом духе в подтверждение указа 1744 года³²³.

Много приходилось так же терпеть оскорблений полковым священникам и церковникам от полкового начальства; св. Синод вместе с Сенатом старались оградить их и от произвола полковых командиров. Так, в 1769 году, полковник Великолуцкого полка, Фрейман, самовольно зачислил в военную службу полкового дьячка, Игнатьева. Новгородская консистория вступилась за дьячка, и вследствие ее донесения о самовольном поступке Фреймана, св. Синод послал в военную коллегию указ с требованием, чтобы Игнатьев выключен был из военной службы и чтобы вперед полковые командиры без сношения с духовной властью не записывали в военную службу полковых церковнослужителей³²⁴. В 1782 году, св. Синод потребовал от военной коллегии, чтобы она запретила полковым командирам подвергать арестам и штрафовать полковых священников. Требование это было вызвано процессом полковника Лунина со священником Вересовичем. Означенный полковник за что-то посадил священника Вересовича под арест, священник жаловался на него св. Синоду, св. Синод потребовал от военной коллегии, чтобы Лунин был наказан за такой самовольный поступок. Военная коллегия в 1774 году, на основании показания полковника Лунина, отвечала св. Синоду, что Лунин не сажал священника «на пушечный караул», как доносил св. Синоду Вересович, а только держал его «под присмотром в долговой канцелярии ... ради протрезвления и воздержания от запойного его пьянства», и требовала со своей стороны, удовлетворения полковнику Лунину от священника за ложный донос. Св. Синод объявил военному начальству, что Лунин не имел права держать священника под присмотром и «ради протрезвления», а должен был донести духовному начальству о неисправности священника и отослать его к духовному суду. Св. Синод жаловался на то, что и прежде в подобных случаях притеснений священников полковыми командирами, первые не получали от военного начальства никакого удовлетворения и, наконец, требовал, чтобы полковое начальство вперед не присваивало себе право суда над священниками.³²⁵

Подобные заботы духовного и светского правительства об ограждения священно церковнослужителей от обид и притеснений об уничтожении телесных наказаний для священнослужителей, были весьма необходимы в описываемое время. Св. Синод в своих ходатайствах перед светским правительством о даровании духовенству того или другого права совершенно верно замечал, что духовенство теряло всякий авторитет в глазах светского общества, потому что оно было принижено, забито, ничем не было гарантировано от обид и притеснений. Его собственное духовное начальство обходилось с ним так же грубо и жестоко, как и «светские команды с подлым народом», по выражению одного из цитированных нами указов св. Синода. В случае какого-либо проступка со стороны священно церковнослужителя, его вызывали в консисторию, подвергали телесным наказаниям и пыткам, заключали в кандалы и держали иногда очень долго в консисторских тюрьмах. В «Истории Московского епархиального управления» мы читаем следующее о наказаниях священно церковнослужителей в первой половине XVIII века: «и дикастерские чиновники, и священники, как сельские, так и Московские, равно и диаконы, и причетники наказываемы были плетьми в Дикастерии публично. Равно монашествующие без различия их сана и пола, подвергались наказаниям плетьми, как в стенах Дикастерии, так и в монастырях, при собрании братии... По определениям Дакастерии, содержание колодников назначалось в более или менее тяжких оковах. К оковам принадлежали большие и малые цепи, ручные и ножные железа, рогатки и вообще кандалы. В колоднической палате так же хранились орудия наказания, как то: ременные плети, шелепа и батоги... В колоднической палате содержались лица обоего пола и употребление показанных орудий содержания и наказания для них было безразлично»³²⁶. Вообще, то было время, когда лицо духовного звания за каждый его проступок, например, пьянство, неслужение царского молебна, совершенно неумышленное небытие у присяги, подвергалось со стороны своего начальства «нещадному батогами наказанию, дабы впредь так делать было неповадно». Это, положим, за преступления; но Болотов, в своих записках передает такой факт о Тамбовском архиерее, Пахомии: «он был самый тиран и драчун, и о нем рассказывали мне один странный анекдот. Случилось быть в его время в местечке Ранебурге одному богатому и ульев до 300 пчел имеющему попу и определенному туда самим синодом. Архиерей, предав в епархию, тотчас о нем пронюхал и надобно было его притащить, надобно было помучить. К несчастью сего бедняка вздумалось ему поупрямиться, он счел себя не под командой архиерейской и не хотел по двум посылкам ехать и везти к нему свою ставленную. Архиерей велел притащить его силою и до тех пор мучил его плетьми и тиранил, пока не вымучил из него 500 р. и не разорил его до конца»³²⁷. Мы, конечно, не ручаемся за достоверность переданного Болотовым факта, но что архиереи того времени бесцеремонно обращались с низшим духовенством, это не подлежит сомнению. Еще бесцеремонней обращались с низшим, особенно сельским, духовенством помещики, различные светские начальники и вообще светские люди со властью. Со священником своего имения помещик мог сделать совершенно безнаказанно все, что ему хотелось. Еще до нашего времени сохранились рассказы духовных лиц о прежнем самоуправстве с ними помещиков и, вероятно, каждому из детей духовенства приходилось слышать от своих отцов и дедов, как еще не в очень давно прошедшем времени помещики отправляли священников на конюшни за то, что они осмеливались иногда начать совершение литургии до приезда в церковь их – помещиков. Таким образом, духовенство так же было принижено и забито, как и «подлость», а потому и не могло иметь никакого авторитета в глазах своих прихожан. Поэтому, повторяем, было очень необходимо и уместно в либеральный век Екатерины освободить служителей алтаря от телесных наказаний, ограничить по отношению к ним произвол и насилие светских лиц, поставить их выше массы простого народа, с которым общество обыкновенно смешивало духовенство, и сообщить их служению тот авторитет и значение, какие должны быть соединяемы с ним, если только Екатерина искренно желала сделать духовенство руководителем народа для «отвращения его от пагубных дел, исправления нравов и доброго сожития в обществе».³²⁸ Мы конечно, не думаем, чтобы по изданию вышеприведенных указов тотчас изменились и сделались гуманнее отношения к низшему духовенству и духовной власти и светских лиц. Духовная власть, без сомнения, скорее отозвалась сочувственно на требование высшего начальства прекратить телесные наказания священнослужителей, и историк «московского епархиального управления» замечает, что вскоре, по издании указов о прекращении телесных наказаний священнослужителей, случаев этих наказаний уже не видно в Московской епархии.³²⁹ Светские же лица и особенно помещики не так скоро и охотно отказались от прежних стремлений распоряжаться низшим духовенством по своей воле, и немало прошло времени после издания указа 1769 года, стремившегося оградить духовенство от притеснений помещиков, пока эти последние стали гуманнее относиться к своим приходским священно церковнослужителям.

К правительственным заботам о поднятии достоинства и значения белого духовенства можно отнести и его освобождение от платежа прежде бывших податей в пользу духовенства начальствующего, хотя это освобождение вызвало было совершенно иным побуждением, именно желанием увеличить материальные средства белого духовенства. До Екатерины, отношения между белым и монашествующим духовенством были такие же, какие были между помещиками и крестьянством: духовенство белое было тяглым по отношению к духовенству монашествующему. В руках последнего сосредоточивалась вся духовная власть: не говоря о высшей ступени иерархии, архиереях, которые стояли во главе духовного правления, состав консисторий и духовных правлений был из лиц исключительно монашествующих. С самого начала царствования Екатерины отношения эти существенно изменяются. Прежде всего, она освободила белое духовенство от платежа «данных денег» и других поборов. В 1768 году, св. Синод сделал распоряжение, чтобы во всех епархиях состав духовных консисторий был не из одних монашествующих, но чтобы для присутствия в консисториях определяемы были и «из протопопов или священников достойные к той должности непременно».³³⁰ После этих изменений в отношениях монашествующего и белого духовенства, последнее чувствует себя уже свободнее, между белым духовенством и монашествующим возникает даже соревнование и первое стремится уже завоевать себе первенство. Это соревнование известно было даже и при дворе; Храповицкий, описывая путешествие Екатерины по России в 1787 году, под 22 числом июня замечает: «Новоспасский (в Туле) архимандрит Павел вчера худо говорил речь. Он ученик Платона: нарочно стараются, чтобы их не превзошли, а теперь в бельцах люди лучше, чем в чернецах».³³¹ Теперь белое духовенство уже смелее смотрит в глаза монашествующему и при столкновениях с ним ищет опоры так же в лицах из белого духовенства. Так, протоиерей Московского Архангельского собора Петр Алексеев, при столкновении с митрополитом Платоном обращается за помощью к духовнику Екатерины, прот. Памфилову, и при его содействии достигает того, что Екатерина поручила его защите Московского генерал-губернатора Еропкина.³³² Протоиерей Петр Алексеев, бывший в свое время представителем белого духовенства, в своем протесте против монахов дошел до того, что в одном из своих сочинений доказывал, что епископский сан следует давать лицам из белого духовенства, как это было в древней церкви.³³³ Это освобождение белого духовенства от безусловного подчинения духовенству монашествующему поднимало его дух, возвышало его значение и мало-помалу должно было сообщить ему авторитета в глазах его паствы.

В числе прав, предоставленных духовенству императором Павлом, первое место занимают награды, установленные Павлом для лиц монашествующего и белого духовенства. Тотчас же по восшествии своем на престол, 9 ноября 1796 года, Павел пожаловал митрополиту Новгородскому и С.-Петербургскому Гавриилу, орден св. Апостола Андрея Первозванного; 10 ноября пожалован был орден св. князя Александра Невского Амвросию, архиепископу Тверскому, который, как член св. Синода, находился в это время в Петербурге. Во время пребывания Павла в Москве для коронации, Платону пожалован был орден св. Андрея Первозванного, а так же и много другие духовные лица получили различные ордена. Пожалование российских орденов названным лицам не было выражением монаршего благоволения только к этим лицам. Нет, Павел возвел в закон награждение духовных лиц орденами за их заслуги на пользу церкви и отечества. В 19 пункте своего «Установления о российских императорских орденах», обнародованного 5 апреля 1797 года, Павел определял даже самую церемонию возложения на духовных лиц знаков какого-либо ордена: «духовные лица», читаем мы здесь, «получают от нас те знаки без прикосновения шпаги».³³⁴ Павел допустил до получения ордена св. Екатерины даже женщин духовного сословия; в своем распределении командорств, Павел говорит следующее: «в числе дам кавалерственных или меньшего креста в первых трех отделениях по одной, а в последнем две особы духовные женского пола, итого 5 духовных».³³⁵ Награждение орденами было установлено Павлом, как для монашествующего духовенства, так и для белого.

Награждение орденами было для духовенства совершенной новостью, а для некоторых духовных лиц даже новостью нежелательной и неприятной. Мы уже упоминали о том, что Платон, митрополит Московский был против награждения духовных лиц орденами. Вот что читаем мы в «записках о жизни Платона» относительно этого предмета: «пребывая в Москве, митрополит услышал, что архиереям государь пожаловал кавалерию. Сие его удивило. Ибо было сие дело необыкновенное, и никогда в духовенстве ни в греческом, ни в российском небывалое. Сверх того, опасался, чтобы не воспоследовало какого в народе раскола, который и без того усилился, и между единоверными нам греческими и другими народами, какого разделения. Так рассуждал Платон не при сем случае только, но и гораздо прежде, когда носился слух при покойной императрице, что аки бы архиереям даны будут кавалерии»³³⁶. Митрополит послал императору письмо, в котором выразил именно эти мысли, «что новое архиереев кавалериями пожалование принято почти от всех с удивлением, и что то может дать случай к равным толкованиям»³³⁷. За это противоречие Платон подвергся гневу Павла, но это не остановило его протестов. Когда Платон в Москве явился к Павлу, то этот последний «тотчас по входе Платона, ничего не говоря, возложил па него Андреевский орден». Как же Платон принял эту награду? «Митрополит», читаем мы далее в записках о его жизни, «стал на колена и просил государя, чтобы от сего избавил его, представляя все то, что выше им о сем писано. Но государь более не говорил, как только, что о том довольно рассуждал, и что он хочет, чтобы его воля была исполнена. После сего ничего более не оставалось делать, но митрополит не хотел вновь прогневать государя, чтобы совсем позабыть должное монарху от подданного благоговение»³³⁸. Вот какие побуждения к протесту Платона против награждения духовных лиц орденами выставлены в «записках о его жизни». Но нужно думать, что кроме этих Платон имел еще и другие побуждения быть недовольным нововведением Павла. В своей переписке с архиепископом Тверским, Амвросием Подобедовым, Платон так оканчивает письмо от 7 декабря 1797 года: «есмь преданнейший вам, не кавалер впрочем, а недостойный епископ христианский Платон».³³⁹. Очевидно, что слову «кавалер» Платон противопоставляет выражение: «епископ христианский», следовательно, в награждении духовных лиц орденам он видел нечто антихристианское, совершенно несовместное с саном епископа христианского. Вероятно так же, что на протест Платона против награждения духовных лиц орденами, имело немалое влияние и то его соображение, которое заставляло его восставать против пожалования лицам белого духовенства митры. Вот что читаем мы относительно этого предмета в другом письме Платона к Амвросию от 6 сентября 1798 года: «о, если бы при помощи Божией вы сделали то, чтобы ни одному протопопу не давали носить митру. Эта новость, если будет введена в церковную иерархию, будет соблазном для одних, в других возбудит честолюбие и много другого, что ниспровергнет благоучрежденный порядок».³⁴⁰ Если то, что Платон сказал против награждения лиц белого духовенства митрами, выразить определеннее и приложить к его взглядам на пожалование духовным лицам орденов, то окажется, что Платон опасался того, как бы духовные лица, побуждаемые честолюбивыми стремлениями, погоней за получением наград, не стали жертвовать в пользу этих стремлений интересами духовного сословия, как бы духовная власть и лица духовного сословия не подчинились окончательно видам и стремлениям светского правительства именно из-за получения этих наград. Мы указывали в одном месте своего исследования, как Платон горько жаловался на различные стеснения духовенства от светского правительства, и на то, что духовная власть не противодействует светской, что высшие лица иерархии действуют несогласно между собой, разрозненно. Поэтому, весьма естественно, что Платон видел в пожаловании духовным лицам орденов, средство к еще большему разъединению между духовенством и ждал еще больших стеснений для него.

Но основательно ли Платон вооружался против пожалования духовным лицам орденов? Не преувеличивал ли он, говоря, что награждение орденами может возбудить в духовных лицах «честолюбие и много другого, что ниспровергнет благоучрежденный порядок»? Нам кажется, что, высказывая эту мысль, Платон обнаружил глубокое познание природы человеческой. Какое назначение орденов? Они служат не наградой только за заслуги, но и побуждением к заслугам. Вот, например, как смотрел на значение орденов Болотов, человек очень практичный, видавший и знавший людей и жизнь. «Известно», пишет он, «что, при всех бывших до сего (до Павла) государях российских, духовный чин, а особливо знатнейшие и именитые из них особы, хотя и не оставляемы были совсем в забвении, но некоторые и достойнейшие из них награждались некоторыми перед другими почестями; но как все сии не таковы были, чтобы могли производить в других соревнование и быть пружиной, могущей сильно побуждать их к деяниям похвальным и в рачению по их должностям, – и в такой сильно действующей пружине был еще недостаток, – то восхотел государь и сей недостаток исправить и произвесть сию пружину таким деянием, которое всего меньше было ожидаемо, а именно: награждением достойнейших из них такими же орденами, какими награждались светские чиновники»³⁴¹. Но, так-как управление этой пружиной человеческой деятельности находится в руках верховной власти, а верховная власть, конечно, награждает своих подданных только за такие деяния, которые похвальны с ее точки зрения и заслуживают награды в ее глазах, то понятно, что для получения орденов нужно согласоваться со стремлениями верховной власти. Мы не хотим этим сказать, что Павел, определив награждать духовных лиц орденами, преследовал какие-либо свои личные цели в ущерб интересам духовенства, или что после него правительство когда-либо злоупотребляло раздачей орденов. Мы хотим только указать на то, что Платон в своем протесте против награждения духовных лиц орденами взвешивал хорошие и худые последствия этой награды и готов был отказаться от получения орденов, как награды за действительные заслуги, чтобы предупредить возможность злоупотребления этой наградой. Что же касается до того, какие соображения руководили Павлом при решении этого вопроса, то должно сказать, что намерение Павла заключалось именно в желании не оставить без награды заслуги духовных лиц. Это видно, например, из того, что, приглашая к себе Платона, чтобы возложить на него орден св. Андрея Первозванного, Павел сказал, что приглашает его затем, «чтобы расплатиться, чем он ему обязан перед собой и перед светом»³⁴².

Определяя награды для духовных лиц, Павел не обошел своим вниманием и белое духовенство. В именном указе от 18 декабря 1794 года, мы находим следующее определение о наградах для белого духовенства: «определяем в пользу белого священства: во-первых, получение креста для ношения на цепи на шее; во-вторых, употребление фиолетовой бархатной камилавки или скуфьи и, наконец, третье, для знатнейших из них митры, каковую употребляют архимандриты, с тем, однако же, что сии отличные почести не инако, как по воле или утверждению нашему даваемы или дозволяемы будут»³⁴³. Вследствие этого указа, 30 декабря 1798 года многие лица из белого духовенства уже получили назначенные для него награды, именно: по докладу Синода от 7 октября 1798 года, утвержденному императором, крестом для ношения на цепи на шее награждены были 29 человек, фиолетовой бархатной камилавкой – 74 и такою же скуфьей – 5, а всего 108 человек. Протопресвитеры же Московского Благовещенского собора, Исидор, Успенского собора – Александр (умерший ко времени издания этого указа), лейб-гвардии полков Преображенского собора – Лукиан и Киевского Софийского собора протоиерей Иоанн Леванда награждены митрами. Кроме этих лиц, удостоенных наград по представлению св. Синода, Павел повелел еще наградить скуфьями соборных Петербургских и Московских пресвитеров, а сакеллария придворной церкви и протоиерея Харьковского кирасирского полка наградил крестами³⁴⁴.

Нужно заметить, что эти награды были не единственными для белого духовенства, оно удостаивалось и получения орденов. Болотов, в «достопамятных деяниях Павла», упоминает о награждении орденом св. Анны 2 степени «протопопов Гатчинского Исидора и Преображенского Лукиана»³⁴⁵. Платон, в одном письме своем к Амвросию говорит: «о протопопе Архангельском в той силе, как пишете, от меня представлено; впрочем, он может получить другим путем и другими средствами, как и все получил, т. е., крест и орден без моего ведома и воли»³⁴⁶. Между бумагами митрополита Гавриила есть письмо к нему князя Куракина, в котором говорится о награждении орденом св. Анны 2 степени двух протоиереев: Озерецковского и Сигаревича³⁴⁷.

Относительно назначенных в пользу белого духовенства наград, можно сказать так же, как и об орденах, что они могли служить весьма сильным побуждением для белого духовенства с большей ревностью и усердием проходить свое служение. Хотя награды эти и не давали получившим их каких-либо особых прав, но они обнаруживали внимательность правительства к служению этих пастырей, отличали усердно проходивших свое пастырское служение от пастырей нерадивых и неисправных, давали первым большую возможность и, пожалуй, право на получение лучших мест.

К числу прав, предоставленных духовенству в царствование Павла, нужно отнести и освобождение домов священно и церковнослужителей городских церквей от полицейских повинностей. Освобождение это даровано было духовенству указом 1798 года 3 декабря. «При расположении сумм по городам», говорится в этом указе, «на содержание полиции потребных, повелеваем: собственные дома священно и церковнослужителей, самими ими занимаемые, от сего сбора, так-как и прочих полицейских повинностей, освободить, исключая, однако же, от сего права те дома, кои отдаются в наймы, или какой особый доход приносят»³⁴⁸. Здесь важно собственно не освобождение домов священно и церковнослужителей от сбора денег на содержание полиции, но освобождение их от полицейских повинностей, так-как до этого времени священно и церковнослужителям приходилось лично отбывать эти повинности, например, ночью стоять на карауле.

9 декабря 1796 года, св. Синод подал императору доклад об освобождении священнослужителей от телесных наказаний за уголовные преступления. В этом докладе говорилось следующее: «приличившиеся в уголовных преступлениях священники и диаконы, по лишении чинов их, наказываются кнутом, наравне с преступниками из подлого народа. Но церковные правила от двойного наказания их освобождают. По Высочайшим же грамотам дворянству и горо_ам, впадшие в уголовное преступление не только дворяне, но и купечество, телесно не наказываются». На этом основании, св. Синод просил императора, чтобы священнослужители вперед отсылаемы были в ссылку без телесного наказания, так-как это последнее, «чинимое в виду самых тех прихожан, кои получали от них спасительные Тайны, располагает народные мысли к презрению священного сана»³⁴⁹. Этот доклад св. Синода был утвержден императором. Но правом свободы от телесных наказаний священнослужители, совершившие уголовное преступление, пользовались только до 13 апреля 1797 года, когда издан был сенатский, по Высочайше утвержденному докладу, указ, повелевавший дворян, гильдейских граждан, священников и диаконов, совершавших уголовное преступление, по лишении их дворянского достоинства, или священного сана, наказывать кнутом»³⁵⁰. Прежде люди, носившие дворянское достоинство, освобождались от телесного наказания в силу жалованной в 1785 году дворянству грамоты, в которой было сказано: «телесное наказание да не коснется до благородного». Но в одном докладе Сената о прапорщике Рожнове, подлежавшем за преступление телесному наказанию, но освобождавшимся от него сенатом в силу вышеприведенного выражения жалованной грамоты, Павел написал такую резолюцию: «как скоро снято дворянство, то уже и привилегия до него не касается. Почему и впредь поступать»³⁵¹. Эта резолюция и послужила основанием к уничтожению свободы от телесных наказаний, совершивших уголовное преступление дворян, а вместе с ними и священнослужителей. Хотя лица духовного звания, совершившие уголовное преступление, пользовались правом свободы от телесных наказаний только 4 месяца, тем не менее для нас важен не только указ, которым право это было предоставлено духовенству, но даже и тот, которым оно было уничтожено. Нам, кажется, что как предоставление священнослужителям того права, которым пользовалось только дворянство, так и уничтожение его тогда только, когда его лишились и дворяне, показывает, что духовенство стояло уже в глазах правительства гораздо выше не только низшего класса общества, но даже выше среднего класса и вообще, считалось уже сословием привилегированным.

В предыдущих главах мы рассмотрели, насколько было для нас возможно, полно и беспристрастно отношение к духовенству правительства Екатерины II и Павла I, указали, чего названные правительства требовали от духовенства, какие средства употребляли для достижения своих стремлений, какими мерами старались возвысить уровень умственного развития духовенства и поднять его нравственное значение в глазах общества, какие способы употребляли для улучшения его материального быта, для устранения или, по крайней мере уменьшения его материальной нищеты. Но духовенство существует не для правительства, а для удовлетворения религиозных и нравственных потребностей общества; поэтому, кроме правительства о духовенстве должно заботиться и общество. И общество должно так или иначе относиться к духовенству, и оно должно высоко ценить достоинства духовных лиц и заявлять свой протест против их недостатков, и оно должно заботиться о материальном обеспечении духовенства, как сословия, служение которого приносится духовным интересам общества. Одним словом, отношения между духовенством и обществом должны быть таковы: духовенство должно быть ревностно в служении религиозным и нравственным потребностям общества, а это последнее должно подчиняться голосу пастырей церкви, служащих представителями религии и нравственности, и материально вознаграждать их труды. Итак, с одной стороны, нам нужно указать отношение духовенства к выполнению своих обязанностей в отношении к обществу; с другой – проследить отношение общества к выполнению духовенством обязанностей своего служения и к его материальному быту. Скудость материала относительно второй половины поставленного нами вопроса заставить нас часто ограничиваться одними предположениями и догадками, неизбежными следствиями недостатка положительных данных относительно того или другого из поставленных вопросов.

Какие обязанности по отношению к обществу налагала на духовенство Екатерина, это она очень ясно выразила в речи своей к св. Синоду, произнесенной ей перед отобранием монастырских имений. «Все ваши права и обязанности», говорила Екатерина членам св. Синода, а в лице их и всему духовенству, «состоят в ясном предложении догматов веры, в убедительном истолковании их доказательствами, а не спорами. Вы должны заниматься только тем, чтобы наставлять людей в их должностях, возжигать в сердцах их память добродетели и желание идти всегда стезею ее, наконец, увещевать их, угрожать будущим наказанием, возбуждать в них веру и любовь к Богу и ближнему обещанием вечного блаженства, воспламенять сердца усердными молитвами, спасительными советами, утешать печальных и несчастных. Существенная ваша обязанность состоит в управлении церквами, в совершении таинств, в проповедовании слова Божия, в защите веры, в молитвах и воздержании».³⁵² Точно такой же взгляд на обязанности духовенства высказывал и преемник Екатерины. В именном указе св. Синоду от 19 февраля 1797 года он говорит: «наблюдать, дабы в сан сей (духовный) поступали люди надежные, всякого буйства чуждые, и в поведении беспорочном испытанные, которые и учением и примером собственным утверждали бы духовных чад своих в спокойствии, послушании и добрых поступках».³⁵³ Точно то же говорит Павел и в указе от 29 января 1797 года, вменяя сельским священникам в обязанность «утверждать в благонравии и повиновении господам своим возмутившихся крестьян»³⁵⁴. Вот взгляды правительства второй половины ХVIII века на обязанности духовных лиц. Чтобы лица духовного звания наставляли духовных чад своих в вере и благочестии своим примером и учением и совершали для них таинства – это есть требование не светского только правительства, но и требование церкви; следовательно, светское правительство второй половины XVIII века было вполне согласно в этом случае с церковной властью.

Выполняло ли и насколько выполняло эти обязанности духовенство второй половины XVIII века. Было ли оно образцом нравственной жизни для своих пасомых и своим учением утверждало ли своих духовных чад в «благонравии и добрых поступках?» Эти вопросы получили уже ответ в предыдущих главах нашего исследования; поэтому, нам остается теперь только представить в кратком очерке те сведения об отношении духовных лиц к своим обязанностям, которые разбросаны по разным частям нашего исследования. Укажем сначала, насколько удовлетворительно было нравственное состояние духовенства второй половины XVIII века, могла ли его жизнь служить образцом, которому должно было подражать общество.

При описании нравственного состояния духовенства в начале царствования Екатерины II и Павла I мы указывали на то, что даже духовные лица высших степеней иерархии не всегда были свободны от пороков, очень предосудительных для лиц духовного сословия. Крайняя невоздержность Кирилла Фриолинского, епископа Севского, в употреблении крепких напитков, брань и даже удары сослужащих ему священников во время совершения богослужения,³⁵⁵ мздоимство Тамбовских архиереев,³⁵⁶ – все это показывает, что даже жизнь высшего духовенства не всегда могла служить обществу образцом для подражания. Обратившись к низшему духовенству, мы увидим картину еще непригляднее. Наем с крестца,³⁵⁷ бродяжничество,³⁵⁸ пьянство, доводившее иногда духовных лиц до горячечного состояния,³⁵⁹ притязательность, ссоры и драки,³⁶⁰ по свидетельству историка «Московского епархиального управления», явления очень нередки между духовенством второй половина XVIII века, – все это, вместе взятое, далеко не представляет из себя образец нравственной жизни и пример для подражания другим. Положим, что большая часть указанных вами фактов относится к духовенству Московской епархии и нам, пожалуй, скажут, что мы не в праве на основании этих фактов делать заключение, что такова же была жизнь духовенства в других епархиях. Но мы скажем в свое оправдание, что мы указывали на недостатки главным образом духовенства Московского не потому, что в других епархиях нравственность духовных лиц была выше, чем в Московской епархии, а потому, что материал относительно данного вопроса, найденный нами в печати, говорит почти исключительно о духовенстве Московском (истории Московского епархиального управления, записки Добрынина об архиерее Севском, викарии Московского митрополита, замечания Болотова так же касаются духовенства Московской епархии). Но, скажем словами протоиерея Архангельского собора, Петра Алексеева, «ежели под колоколами такое происходит своеволие, то чего уже лучше ожидать от прочих удаленных от столицы епархий?»³⁶¹ Если такие явления возможны были в Московской епархии, так сказать, перед глазами высшей церковной власти, то чего же ожидать от духовенства других епархий, удаленных от центра, церковного управления и от непосредственного надзора высшей церковной и гражданской власти? Но нашему мнению, там, вдали от непосредственного надзора власти скорее возможны были нарушения духовными лицами своих обязанностей, чем в Московской епархии, и если эти нарушения были в Московской епархии, то мы считаем себя в праве предполагать их и в других епархиях, тем более, что мы имеем на это некоторые указания в синодских указах.³⁶² Из всего этого ясно, что жизнь духовенства второй половины XVIII века была далеко не настолько удовлетворительна, чтобы она могла служить образцом для общества.

Посмотрим теперь, насколько духовенство второй половины XVIII века способно было к учительству. О высшем духовенстве, собственно об иерархах второй половины прошедшего века нужно сказать, что они обыкновенно выходили или из Киевской или из Московской академии, и потому, по степени своего образования способны были учить и учили общество посредством своих проповедей, немало которых досталось и нашему времени.³⁶³ Но таково ли было духовенство белое и притом собственно приходское? Было ли оно настолько образовано, чтобы поучать своих пасомых? Насколько было образовано приходское духовенство во второй половине XVIII в., мы упоминали уже в предыдущих главах нашего исследования. Мы видели, что уже при вступлении на Московскую кафедру пр. Платона в самой Москве из 303 протоиереев и священников было только 95 ученых, т. е., бывших в богословии и философии, большая же часть остальных 208 священников совсем даже не были в школах.³⁶⁴ Мы видели так же, что пр. Платон, который своей ревностью об образовании духовенства и снабжении приходов учеными пастырями, можно смело сказать, превосходил всех других иерархов, только к концу царствования Екатерины, т.е., уже к концу XVIII века, мог послать в села несколько ученых священников.³⁶⁵ Эти-то ученые священники, действительно, проповедовали, по крайней мере в Москве. Здесь, со времени вступления на кафедру Платона, стали строго следить за проповедованием. Преосвященный обязал нескольких ученых священников, по назначению консистории, говорить катехизические поучения в определенных церквах, всех ученых священников и диаконов обязывал говорить поучения в своей приходской церкви, учредить «смотрителей», которым священники должны были представлять свои проповеди на рецензию, благочинным вменил в обязанность наблюдать, чтобы ученые священники действительно говорили проповеди.³⁶⁶ Но все это вменялось в обязанность ученым священникам, да и тем-то предписывалось произносить от 4–12 проповедей в год сообразно с их возрастом;³⁶⁷ от неученых же священников пр. Платон не требовал составления проповедей; единственное, что он вменял им в обязанность, это то, чтобы они умели «внятно» читать печатные поучения. Указом от 13 сентября 1785 года пр. Платон требовал: «дабы неученые священники читали поучения (напечатанные в 1775 году)³⁶⁸ вразумительно, не имеющих к тому способности благочинным исправлять; а производимых вновь во священники и диаконы, сверх обыкновенного о книгах свидетельства, экзаменовать и в том, могут ли они помянутые поучения внятно и с пристойным произношением читать; неисправных же обучать, и доколе не обучатся, во священники и Законы не производить».³⁶⁹ Вот чего добивалось духовное начальство от неученых священников и диаконов. Но ученых священников в XVIII веке было так мало сравнительно с количеством всего приходского духовенства, что значительное большинство его можно считать мало способным к проповедовании, так-как не бывшее в школах духовенство по степени своего богословского образования почти не превышало своих пасомых. Псковские дворяне в наказе депутату, выбранному ими в «комиссию для сочинения проекта нового Уложения», весьма справедливо замечают о неученом священнике, что он «не токмо какое поучение, ниже о чем изъяснить о худом и о хорошем может, ибо сам мало знает».³⁷⁰

Из всего сказанного нами видно, что значительное большинство духовенства второй половины прошедшего столетия, по крайней мере низшего, ни своей жизнью, ни степенью своего образования не соответствовало тем требованиям, которые предъявлялись ему со стороны церковной и гражданской власти.

Замечало ли общество второй половины XVIII века эти недостатки духовенства и, если замечало, как оно к ним относилось? Старалось ли оно с своей стороны каким-либо образом помогать правительству в его стремлении к исправлению этих недостатков духовенства? По отношениям к духовенству общество последней половины прошедшего века можно разделить на два класса: к первому нужно отнести дворянство и вообще высшей слой общества, ко второму – купечество и низший класс. Каждый из этих двух классов общества иначе относился к служению духовенства, и каждый иначе вознаграждал его труды.

Как же относился к духовенству высший класс общества? Чтобы видеть, как должно было относиться к духовенству высшее общество времен Екатерины, припоминать то умственное направление, тот характер мыслей который господствовал в высшем русском обществе во 2-ю половину прошедшего века. Поклонение идеям французской философии, а вследствие этого взгляд на веру, как на суеверие и предрассудок, стремление осмеять и унизить все, относящееся до религии, – вот нравственная характеристика высшего общества второй половины XVIII века. Все почти государственные деятели, как-то: Орловы, Голицыны, Воронцовы и др., офицеры, писатели и вообще все, считавшие себя людьми мыслящими и передовыми, старались подражать духу времени, хвалились знакомством с Вольтером и другими философами того же направления, следование их идеям выставляли на вид, как доказательство своей образованности. «Сколько позволяют судить факты, дошедшие до нас, говорит относительно исследуемого нами времени Лонгинов, тогда редкий молодой человек не был заражен вольнодумством»³⁷¹. И это антирелигиозное направление держалось не в столице только, а расходилось и по отдаленным краям православной Руси. Вот что, например, говорит один помещик в письме к губернатору о своей молодости: «в 1792 году вступил (я) в управление наследственного мне имения, пожалованного в Бозе почивающей Екатериной Второй моему покойному отцу. Но мысли мои в то время были весьма различны от нынешних (письмо писано 1810 года). Я не избежал того соблазна от лживых прелестей французского переворота, который не только до губернии нашей, но и до глубины самой Сибири простер свое влияние на молодые умы»³⁷².

Понятно, что при таком настроении высшее общество должно было смотреть на духовенство, служащее представителем и проповедником веры и религии, как на сословие, по меньшей мере отсталое и, пожалуй, вредное для государства и общества. Князь Щербатов, один из видных людей прошлого столетия, предполагает, что все стремления духовного сословия направлены к приобретению власти, к захвату господства над гражданским обществом. Он следующим образом рассуждает о св. Синоде: «в нем обретается обер-прокурор, особа нужная в сем месте для недопущения духовенству захватывать над гражданскими нравами, к чему они весьма склонны... Архиереи и другие духовные особы, присутствующие в Синоде, суть люди, почтенные их саном, а часто и пронырством, сочиняющие корпус между собой, яко беспрестанно борющейся для приобретения себе больше силы... Правда, поныне не видно еще, чтобы архиереи многое захватили, но посторонние тому обстоятельства противились. При Петре Великом не смели ничего начать; императрица Екатерина I и Петр II мало царствовали; императрица Елизавета мало, по набожности своей, не возобновила чин патриарший, и временник ее, Разумовский, преданный духовенству, более упражнялся с ними пить, нежели в честолюбивых намерениях им помогать, а потом ее временник Ив. Ив. Шувалов, человек разумный, и совсем их проискам путь пресек. Петр III был внутренне лютеранин, а ныне царствующая императрица, последовательница новой философии, конечно знает, до коих мест власть духовная должна простираться и, конечно, из пределов ее не выпустит. Но я впредь не ручаюсь, чтобы духовный чин, найдя удобный случай, не распростер свою власть»³⁷³. Это мнение о духовенстве князя Щербатова, не есть выражение только его взглядов, оно служит выражением мнения о духовенстве всего высшего общества второй половины XVIII века.

Конечно, нечего и говорить о том, чтобы такое общество подчинилось нравственному влиянию духовенства, или располагало свою жизнь сообразно с требованиями нравственности. Такое общество могло относиться к духовенству только внешним образом, да и внешнее то его отношение к служителям религии было следствием сознания необходимости религии и духовенства только для необразованной массы, для «подлого народа, который не развился еще до того, чтобы быть свободным от «предрассудков и суеверий», от которых свободно высшее, образованное общество. Следуя только одним философским идеям, высшее общество, пожалуй, было бы не прочь признать духовное сословие совсем ненужным, но его сдерживала высшая гражданская власть, которая, как мы и указывали прежде, всегда ясно сознавала высокое значение духовенства для общественной жизни. Поэтому, высшее общество рассматриваемого нами времени ограничилось только презрительным отношением к духовенству, стремлением унизить его при всяком удобном случае. Множество фактов из истории конца прошедшего столетия говорят за действительность таких отношений к духовенству высшего общества. Это подтверждается прежде всего дошедшими до нашего времени преданиями об отношении помещиков к духовенству, служившему в их имениях. Это подтверждается далее свидетельством высшей власти, старавшейся защитить духовенство от произвола тех же помещиков. Так, в донесении св. Синода правительствующему Сенату от 15 апреля 1769 года такими чертами изображаются отношения помещиков к приходскому духовенству: «некоторые помещики священно и церковнослужителей не только побоями, но и наказанием на теле оскорбляют, напротив же того обиженные иные от светских команд по просьбам своим удовольствия не получают, а другие по причине своего неимущества от судного по форме процесса отрицаются»³⁷⁴. Таким образом, духовные лица не только подвергались оскорблениям от помещиков, но и не могли даже получить удовлетворения за эти оскорбления. В пользу той же мысли о презрительном и начальственном отношении высшего общества к духовенству говорят и жалобы на такое отношение пр. Платона. Этот иерарх в своих письмах к пр. Амвросию ясно указывает на то, что даже высшее духовенство второй половины XVIII века находилось в борьбе и унижении от высшего светского сословия. В одном письме митр. Платова мы читаем: «мы на земле бесполезное бремя: а оно (т. е. высшее светское сословие) будто полезное, нет! Даже вредное бремя».³⁷⁵ «Но быть тому так», говорит он в другом письме, «сие не новое, а старое – терпеть перед светскими унижение».³⁷⁶ Если пр. Платон, человек близкий ко двору, наставник императора Павла Петровича, жалуется на «унижение перед светскими», как на дело не новое, обычное; то что же сказать о низших духовных лицах, о приходском духовенстве? Отсюда то и объясняется то робкое, так сказать, низкопоклонное отношение приходского духовенства к высшим светским лицам, которое, может быть, вследствие сильно укоренившейся привычки, не везде еще уничтожилось даже и теперь, отношение какого-то подчинения и зависимости. Такое отношение низшего духовенства к помещикам во второй половине XVIII века мы объясняем тем, что священнослужитель того времени, естественно, должен был вынести из жизни заключение, что высшее светское лицо совершенно безнаказанно может оскорблять и унижать его, а потому, с одной стороны, покорно подчинялся сильнейшему себя, с другой – дорожил всяким его милостивым словом и взглядом.

Несколько довольно любопытных сведений об отношениях сельского священника к помещикам, почерпнутых из «записной книги (с 1774–1780 гг.) священника Иоанна Матусевича», мы находим в статье: «сельский священник во второй половине XVIII века». «В отношении к окружающим помещикам», говорит автор указанной статьи, «сельский священник находился в весьма зависимом положении: каждый такой помещик был для него барином (Матусевич так и называет их в своем дневнике), которому приходилось покланяться для получения всякой небольшой подачки». И это подтверждается теми местами дневника Матусевича, в которых он говорит о своих отношениях к помещикам. Заехал, например, Матусевич к помещику Волкову попросить соломы, но у него были гости «так другим временем приказал побывать», и через два дня «пожаловал воз соломы». Если помещик ласково принимал Матусевича, то он с благодарностью отмечал это в своей книжке: «пошел к Николаю Андреевичу в горницу», пишет Матусевич, «и с приходу чашку чаю выпил, а потом рюмку водки и посидев кушать стали; с начала стола по колпаку водки, и по окончании стола изволил приказать пива в бутылках подать, и я выпил два стакана больших, да пожаловал мне соломы»³⁷⁷. Или вот как Матусевич описывает приезд помещицы, в имении которой он был священником: «в обедню приехала сюда ее высокопревосходительство, генеральша Анна Ивановна Нарышкина, изволила быть в церкви и по исшествии из церкви, просила к себе на квартиру... Итак, приходили. Изволила жаловать меня водкой»; а в приезд одного из Нарышкиных «из вобщих» была куплена сайка и поднесена ему: «в приезд их высокородия поздравляли»³⁷⁸. Духовенство, стало быть, настолько дорожило милостью помещиков, что с первого же раза старалось выставить на вид свою преданность к ним, чтобы заслужить их расположение.

Но мы погрешили бы против истины, если бы стали обвинять в таких отношениях к духовенству все высшее общество без исключения. Были помещики, которые сознавали важное значение духовенства для общества, сознавали важность и необходимость священно и церковнослужителей ученых, указывали правительству на недостатки духовенства не с тем, чтобы унизить духовенство, но с тем, чтобы заставить его позаботиться об исправлении духовенства и возвышении его значения посредством образования, так-как видели в этом прямую и великую пользу для общественной жизни. Такое отношение дворян к духовенству высказывается по местам в «наказах депутатам», отправлявшимся в Москву для заседаний в «комиссии о сочинении проекта нового уложения». Вот что мы находим, например, в 16 пункте наказа депутату от дворян Псковского уезда; «простой наш народ мало о законе знает, а много таковых, кои и совсем не знают, потому что не имеем тех, кои бы доказательно изъясняя, научали».

«Духовенство нашего православного закона в высочайшем градусе знания, но токмо оных весьма малое число имеется, а прочие и наипаче кои во обществе непросвещенных, незнающие еще тех, коих научать долг имеют; следовательно, может ли незнающий научать незнающего, нет; а может в несправедливое уверение довесть. Труды и попечения хотя не малые имеются доводить священство в познание, как то через учиненные училища, семинарии и прочее, но в коих случается до достоинств которым дойти, те определяются к знатным постам, а по крайности в городах, а в уезды посылаются из уездных же, производя к заступлению мест по линии, по неимению людей ученых, и по необходимости нужды; и так-как получит который пост священнический, прибыв ко своей должности, вознамерит, что он великий сан на себе имеет (как то и в самом деле есть), не мнит о справедливой пастве стада своего, а думает по не рассуждению своему, что ему оное будто по наследству для сожития его в здешнем веке досталось; не токмо какое поучение, ниже о чем изъяснить о худом и о хорошем может, ибо сам мало знает. Как же непросвещенные простолюдины и незнающее ни о чем могут познать о справедливости и о спасении души своей, если целый век свой жив, не слышат о полезном и не полезном, и не имеют от кого слышать? От чего в обществе большие несправедливости, ложь, воровство, грабительство не искореняются; ибо сколько закону светскому за преступления сии не подвержены, но не имея страха Божия и поучения о нем, не уважают»³⁷⁹. Вот какое высокое понятие о значении духовенства и его служения для общественной жизни имели Псковские дворяне или, по крайней мере, те из них, которые были составителями «наказа» депутату. Во избежание того зла, которое проистекает для общества от малообразованности духовенства, Псковские дворяне просят императрицу о том, чтобы в уездные города посылалось хотя по нескольку ученых священников, под надзором которых неученые стали бы исправнее относиться к исполнению своих обязанностей. Точно такое же понятие о значении ученого духовенства для общественной жизни, высказали в своем «наказе» депутату дворяне Крапивенского уезда (ныне Тульской губернии). «Всеподданнейше Вашего Императорского Величества просим», читаем в этом наказе, «а при всех церквах быть ученым священникам для проповеди и утверждения во исповедании веры закона Божия и во отвращение злых дел, тако же и в знании законов Вашего Императорского Величества; от чего будет в том всенародная польза»³⁸⁰. Дворяне некоторых уездов придавали даже великое значение низшим членам клира церковнослужителям, советуя правительству поручить им обучение крестьянских детей. Так, те же Крапивенские дворяне, продолжая только что цитированный нами пункт «наказа» депутату, говорит: «а дьячкам и пономарям обучать крестьянских мужского пола детей от семи лет грамоте и писать, на содержании отцов их; отчего впредь уповательно подлый народ просвещенный разум иметь будет». О том же говорят в своем «наказе» Псковские дворяне³⁸¹. Дворяне же Копорского и Ямбургского уездов (С.-Петербургской губернии) предлагали устроить это дело, обучения грамоте крестьянских детей, несколько в ином виде, именно: советовали учредить при церквах школы под ведением священников. «При церквах и кирхах сего уезда», читаем в наказе депутату от Ямбургского дворянства, «весьма нужно учредить школы для малолетних, в коих обучать того уезда дворовых и крестьянских детей грамоте и первым основаниям закона, и кто кого отдать пожелает, тех принимать и обучать; а для содержания школы и учителя платить каждому в свой приход с души по умеренной цене в год и отдавать попу, которому иметь во всем попечение и вести деньгам приход и расход, и отдавать отчет, как в учении, так и в издержках земскому правлению».³⁸² Таким образом, дворяне некоторых уездов желали оказать духовенству некоторую степень доверия даже в делах общественных. Дворянство Кашинского уезда (Тверской губернии) вступается даже за честь священника, стараясь оградить его от возможности оскорбления со стороны помещиков. В 20 пункте «наказа» депутату от Кашинского дворянства мы читаем: «если дворянин побьет священника, .... то чтобы заплатил обиженному за бесчестье и увечье втрое».³⁸³

В «записках» Болотова так же встречается несколько замечаний, в которых выражается его расположение к духовенству. Вот что говорит он об одном молодом священнике, определенном в Богородицк в 1792 году: «день Богоявления Господня достопамятен был для нас тем, что мы узнали впервые дарования и достоинства вновь определенного в собор наш молодого священника Федота, который в сей день во время обедни говорил проповедь. Он поразил всех нас удивлением и превзошел все наши чаяния и ожидания. Проповедь и сама по себе была прекрасная, но говорил он ее с такими чувствиями и с такими гранями, что и вся церковь возгремела похвалами. Одним старым попам была не весьма приятна по причине зависти. Что же касается до нас, то мы все его с сего времени очень полюбили. Он посвящен был к нам из Коломенских семинарских студентов, был воспитанником и учеником друга моего от. Иеронима, знал французский и немецкий язык, был довольно учен и начитан, имел многие сведения; а как при всем том, имел тихий и кроткий и очень добрый характер, то через короткое время после того и сделался нам с сыном не только наилучшим нашим собеседником, но и сотоварищем в наших ученых занятиях, но даже и самым другом, и мы в сотовариществе с ним проводили весьма многие приятные часы и минуты».³⁸⁴ И это чувство дружбы Болотов сохранил к о. Федоту до самой его смерти, последовавшей в 1795 году. Но нужно заметить, что это было уже в самом конце прошлого столетия.

Но, если мы обратим внимание на то, что только дворяне 5 уездов в своих «наказах» депутатам выразили некоторую степень расположения к духовенству, хотя в «исследовании Поленова о Екатерининской комиссии приведены «наказы» депутатам от дворян 91 уезда и если, с другой стороны, обратить внимание на то, что в продолжении 101 заседания комиссии только на одном коснулись духовного сословия, да и то на основании мнения г. Гума его отнесли было к среднему классу,³⁸⁵ то расположение к духовенству некоторых дворян, о котором мы сейчас говорили, естественно, следует считать исключением.

Посмотрим теперь, как относилось дворянство к материальному обеспечению духовенства. Одним из способов содержания сельского духовенства было отмежевание к церквам земель. Мы уже прежде имели случай говорить о том, с какой неохотой помещики отмежевывали в пользу приходского причта по 36 дес. земли. В указе от 2 июля 1767 года Сенат выражает свое сожаление о том, что помещики неохотно наделяют церкви положенным количеством земли. Сказав о том, что наделение церквей землей есть воля государыни и что определение об этом состоялось в той надежде, что землевладельцы будут охотно наделять землею приходские причты, Сенат продолжает: «но совсем противное тому по самой практике правительствующего сената межевой экспедицией усмотрено, что некоторые владельцы к построенным в селениях церквам, у которых они в приходах, и к тем селениям своими дачами прикосновенны, положенной пропорции земли самовольно не дают, под претекстом таким, что от всех ли владельцев, или от одного владельца с его деревнями к церкви землю давать в вышеозначенном 10 главы 3 пункте (инструкции межевой канцелярии) будто точно не изъяснено».³⁸⁶ Другие помещики, не решаясь противиться предписанию высшей власти, старались каким-либо способом обойти его. В сенатском указе от 16 октября 1775 года говорится следующее: «до сведения межевой экспедиции дошло, что владельцы к церквам из дач своих земли отдают не в близости, а в самой от церквей отдаленности и в таких местах, где они суть худого качества, а при всем том и к тем отдаваемым в отдаленности землям для проезда к ним дорог не оставляют и тем отъемлют все способы у церковнослужителей к обрабатыванию их так, что они остаются совсем бесплодными».³⁸⁷ Таким образом, помещики весьма не сочувственно отнеслись к распоряжению правительства о наделении церквей землей и старались или вовсе не исполнять этого распоряжения или давали духовенству такие земли, какие для них самих были негодны, или же лишали причт возможности воспользоваться отведенной ему землей. Из рассказа Болотова видно, что помещики ничем не хотели поступиться в пользу духовенства. Говоря о размежевании, производившемся в 1770 году в смежных с его имением (Дворяниновым) дачах, Болотов рассказывает: «к церковной земле прикасались с одной стороны наш отхожий луг, а с другой – пустошь Ермакова. В обоих сих прикосновенных дачках, по измерению моему, был великий недостаток, а в церковной земле десятин десяток лишних. И так хотелось мне, чтобы сим излишком пополнить, сколько было можно, наш луг, и я боялся, чтобы не упустить его в Ермаково; итак, надобно было мне спроворить, чтобы у Ермакова с церковной землей спора не было, а связаться бы спором с ней нам только».³⁸⁸ Стало быть, всякому землевладельцу, и Болотову, и Ермакову, хотелось оторвать себе что-нибудь из церковной земли на том основании, что по «их измерению», в церковной земле оказывался излишек.

Но может быть, помещики, неохотно наделяя церкви землей, другими способами щедро вознаграждали труды духовенства? Может быть, они щедро платили священно и церковнослужителям за требоисправление? Трудно сказать относительно этого что-либо несомненное, так-как на то, сколько помещики платили за требоисправление нет почти никаких указаний. Только из «записной книги» священника Матусевича мы получаем некоторые сведения об этом. Отсюда мы узнаем, что помещик Волков дает священнику «несколько копеек» на поминовение и свечи»; что за панихиду он платит «всему причту 12 к.»; что «у другого помещика за соборную панихиду дают каждому попу по 10 к.». «Заезжает к попу», читаем далее в той же статье, «один помещик, родственник Нарышкину, владельцу села Иванькова. Барыня жалует 1 рубль о здравии Бога молить, говорит он священнику, и приказывает еще приехать в свое имение. Через несколько дней Матусевич отправляется туда, служит там в церкви обедню и получает еще 50 к.» Сама Нарышкина однажды «пожаловала 25 к. на молебен» с акафистом».³⁸⁹ Вот как помещики жертвовали причту за требоисправление: одни, может быть побогаче, давали даже по рублю, а другие, вероятно победнее, отделывались «несколькими копейками на весь причт».

Рассмотрим теперь отношения к духовенству той части общества, которая была менее образованна, чем дворяне, – отношения купечества и крестьянства. Мы говорили о том, что некоторые помещики указывали правительству на нужду в ученых» священниках, – указывали потому, что хорошо сознавали всю важность для общественной жизни нравственного влияния священника на паству. Так ли смотрела на духовенство менее развитая часть общества? Нет сомнения в том, что простой народ и малообразованное купечество второй половины XVIII века относилось с большим доверием и большим уважением к духовенству, чем большая часть дворянства, развращенного философскими идеями своего времени; но есть основания думать, что эта низшая часть общества относилась к духовенству внешним» образом, видела в священнике, если можно так сказать, ремесленника, ценила его постольку, поскольку он способен был исполнять внешние религиозные обряды и мало заботилась о его внутренних достоинствах. Основание такого отношения к духовенству низшей части общества можно видеть в слабости ее духовного развития и, вследствие этого, в ее неспособности понимать внутреннее значение религии. Подтверждение же нашей мысли о внешнем отношении низшего класса общества к духовенству мы видим в следующем. Как известно, в Москве очень долго держалось существование крестцовых попов и диаконов. Против них восстает еще первый патриарх Иов в 1605 году, а уничтожилось их существование только при пр. Платоне Левшине. Поведение этих крестцовых попов было крайне предосудительно и соблазнительно. По свидетельству патриаршего указа 1605 года, эти крестцовые попы «бесчинства чинят великие, меж себя бранятся и укоризны чинят скаредные и смехотворные; а иные меж себя играют и борются и в кулачки бьются».³⁹⁰ Такими же они остались до самого конца своего существования, потому что пр. Амвросий Зертис-Каменский прямо говорит, что эти попы, «стоя на Спасском крестце для найму к служению по церквам, великие делают безобразия, производят между собой торг и при убавке друг перед другом цены, вместо подлежащего священнику благоговения произносят с великой враждой сквернословную брань, иногда же делают и драку».³⁹¹ Если Московские крестцы не пустели в продолжении целых полутора столетий, а может быть и более, несмотря на все старания духовных властей уничтожить их, то отсюда мы имеем полное право заключать, что были люди, и вероятно в достаточном количестве, которые пользовались их услугами, был, так сказать, спрос на крестцовых попов. Теперь нам остается решить, кто пользовался услугами людей такого предосудительного поведения. Прямого указания на это нет ни в цитированном нами патриаршем указе, ни у Снегирева, который упоминает о крестцовых попах в биографии митр. Платона; в «истории Московского епархиального управления» приводится предписание пр. Платона, где говорится, что «некоторые священники в Москве допускают и нанимают для служения в своих церквах других викарных и домовых попов».³⁹² Но, хотя здесь и разумеются именно крестцовые попы и хотя несомненно, что приходские священники Москвы пользовались услугами крестцовых попов, однако, мы не думаем, чтобы Московское общество со своей стороны не нанимало этих попов для отправления различных треб. Мы думаем, что приходские священники, особенно богатых приходов, позволяли своим прихожанам, по их желанию, приглашать крестцовых попов для совершения различных треб. Так-как дворяне, жившее в Москве, большей частью имели свои домовые церкви и при них постоянных, так называвшихся «крестовских священников», теми же дворянскими фамилиями, которые не имели домовых церквей, дорожили, вероятно, сами приходские священники, то естественно думать, что услугами крестцовых попов пользовался главным образом низший класс общества, тем более, что ему и выгодно было приглашать крестцовых попов, которые нанимались служить «с торгу», следовательно, «по дешевым ценам». Если все это верно, если крестцовым духовенством действительно пользовались главным образом купцы и низший класс Московского общества, то очевидно, что они нуждались в священнике, только как в совершителе треб, мало обращая внимания на нравственные достоинства священника. Но, если это основание слабо для подтверждения нашей мысли вследствие того, что мы предполагаем только, что крестцовыми попами пользовался главным образом низший класс, то следующие факты сильнее подтвердят нашу мысль. Мы знаем, что в XVIII веке и духовное, и светское правительство ревностно взялось за образование духовенства и при назначении на священно и церковнослужительские места предпочитало ученых кандидатов не ученым. Как отнеслась к этому та часть общества, о которой мы говорим? В «истории Московского епархиального управления» мы встречаем такой случай: в 1753 году студент Московской академии, Алексей Некрасов, просил пр. Платона Малиновского об определении себя на место диакона к Преображенской в Наливках церкви. По приказанию пр. Платона, он должен был взять от прихожан «заручную» (подпись) о желании их иметь его у себя диаконом. Но один из более влиятельных прихожан Преображенской церкви, купец Сергей Васильев Азбукин, составил партию в пользу одного «церковника горлана» и когда приходской священник стал объяснять этому купцу, что Некрасов студент богословия и что, следовательно, он имеет полное преимущество перед неученым церковником, то Азбукин дал на это такой ответ: «я-де плюю на богословие и что нам есть от богословия?» Когда Некрасов явился в церковь и стал читать часы, то Азбукин попросту согнал его с клироса. По окончании литургии священник стал доказывать прихожанам, что студенты даже по указу Петра Великого назначаются не только диаконами, но и священниками даже в соборы; «тогда он, Азбукин, и прочие партизаны всячески попошающе говорили, что им школьников отнюдь не надобно, и пусть школьники идут в села и учат там деревенских мужиков, а Московские жители до них-де еще переучены, да и лучше их; и ежели школьник впредь придет в их церковь, они генеральное определение положили – метлой из церкви выгнать».³⁹³ Вот как понимало купеческое общество достоинства духовенства и как относилось к стараниям правительства об образования духовенства. Хотя этот факт относится к 1753 году, т. е. ко времени царствования Елизаветы Петровны, но мы смело ссылаемся на него, потому что степень развития купеческого сословия стояла на одном уровне во всю вторую половину XVIII века, а потому и понятия его о достоинствах духовного лица были одинаковы в продолжение всего означенного периода.

Подтверждение своей мысли о недостатке понимания назначения духовенства со стороны малообразованной части общества мы видим еще в следующем. Нередко епархиальной власти подавались жалобы на духовных лиц. Такие жалобы подавались, например, пр. Амвросию Подобедову³⁹⁴, иногда доходили даже до св. Синода.³⁹⁵ На какие же недостатки духовных лиц жалуются прихожане? Они не указывают в своих жалобах на нравственную собственно сторону служения духовенства, а имеют в виду, если можно так сказать, материальную сторону этого служения: они доносят епархиальной власти о том, что священники берут с них лишнее за требоисправление.

Из всего этого видно, что необразованной части русского общества священник нужен был, только как совершитель внешних обрядов религии, поэтому она не особенно дорожила внутренними его достоинствами.

Мы говорили уже, что указом 18 апреля 1765 года правительство старалось определить, сколько низший класс общества должен был платить священнику за требоисправление и за совершение каких треб. Нам теперь интересно было бы проследить, сообразовались ли прихожане в своих платах за требоисправление с этой правительственною таксой. Сколько мы можем судить об этом предмете на основании нескольких известных фактов, степень щедрости прихожан в плате за требоисправление зависела не от правительственной таксы, а от степени расположения прихожан к своему священнику. Укажем для примера доходы священника, отношения которого к прихожанам были дружественны. Такие отношения к прихожанам были, например, у священника Матусевича. Сколько же он получал за требоисправление сравнительно с таксой 1765 года?³⁹⁶ По таксе назначалось: «за молитву родильнице 2 к.» Матусевичу же за молитву родильнице давали «от 1–6 к.; всего чаще 2, 3 и 5 к.» За крещение младенца такса назначала 3 к. Матусевичу же «всегда давали более, от 5–10, всего же чаще 8 к. Только в одном, совершенно особенном, случае за крестины у выборного, человека богатого, было дано священнику 1 р. и причетникам 25 к.» За свадьбу такса назначала 10 к.; Матусевич же получал «от 1050 к.; всего чаще 20 и 25 к. Однажды женившийся мещанин заплатил 1 р.» По таксе за погребение взрослых следовало платить 10 к., а за погребение младенцев 3 к.; Матусевичу же прихожане платили «за детей от 5–10 коп., за взрослых от 10–30 к.». «За исповедь же и причастие св. Тайн отнюдь ничего не брать», говорится в указе 18 апреля 1765 г. Но Матусевич в своем дневнике замечает, что за исповедь ему «почти всегда платилось 2 или 3 к., в редких случаях плата доходила до 5 к., а когда один крестьянин дал 13 к., то Матусевич отмечает это, как исключительный случай». «А за молебны и поминовение родителей давать каждому по соизволению и по возможности», говорится в цитируемом указе. Матусевич за молебны получал от 3–25 к., а за разные случаи поминовения усопших «от 1–50 к., всего чаще от 2–10 к.» Кроме денежной платы, прихожане о. Матусевича давали ему иногда и различные жизненные припасы. Так, за молитву родильнице кроме денежной платы Матусевич однажды получил «8 редек», в другой раз «пол решета гороху», в третий – «мешочек репы», или «чашку клюквы и ячменный каравай». При поминовении усопших, кроме денег причту, давали еще иногда калачи, иногда блюдо киселя. За соборование однажды дано было «всем 2 аршина холста и немного ячменя. За поминовение родителей... был дан однажды ставчик волженицы на дом. Раз даже один крестьянин в церкви преподнес поросенка». В Воскресенье, накануне великого поста, прихожане имели обычай приходить к Матусевичу «прощаться» и при этом приносили ему подарки: «от 70 к. до 1 р. 40 к. денег и кроме того, подносили ему несколько саек, пряников, калачей; один раз подарили даже немецкие чулки, новины на рубахи и фунтов 30 соли, а в другой раз поднесли пол-осьмухи вина». Кроме этих случаев получения жизненных припасов за совершение различных треб, Матусевич в начале осени собирал «новь», или новый хлеб независимо от требоисправления и при этом по среднему вычислению г. Семенского, автора цитируемой статьи, собирал до 12 четвертей разного зернового хлеба. Иногда и сами прихожане приносили ему кое-какие припасы независимо от требоисправления. Так, Матусевич отмечает в своем дневнике: «подали кувшин молока, подано соли мешок фунтов 10 или более»; «приехал Василий Кувалда и привез мне 2 четверика муки ржаной, да солоду фунтов с 10»; «выборный подал 2 головки, грудину, да бочек баранины», и т. п. Кроме всего этого, крестьяне помогают Матусевичу в различных домашних работах. Он записывает, например, что однажды летом были приглашены на сенокос 11 чел., и на угощение всех их было куплено только на четвертак вина, да задок баранины в 17 к.»³⁹⁷ Таковы были отношения крестьян к материальному обеспечению священника, который пользовался их расположением.

Как же относились прихожане к материальному обеспечению духовенства в том случае, если им не нравился местный причт? Отец митр. Филарета назначен был в Коломну епархиальной властью против желания прихожан. И вот эти прихожане, «в намерении заставить его (свящ. Михаила Федоровича) удалиться, умалили до крайней степени свои ему приношение на хлеб насущный при исполнении духовных треб. Так, ни радостное рождение младенца, ни благоговейное напутствование умирающего, ни свадьба, ни похороны, ни крестины, ни молебствия в храмовые и семейные праздники, даже светлый день воскресения не сопровождались теми по силе каждого приношениями, без которых труд и лишения усугубляются в беспомощной семье. Михаил Федорович не роптал; жена его, Евдокия Никитишна, не упадала духом; они переносили нужду, как испытание Богом им посланное и истинно, по Евангелию, «всякий день брали крест свой». Очевидно, что при таком нерасположении прихожан о. Михаил не мог расчитывать ни на какие-либо приношения от них независимо от требоисправления, ни на помощь в своих домашних трудах. Что эта скудость приношений о. Михаилу от его прихожан даже и за требоисправление зависела не от бедности их, а единственно от не расположения к священнику, видно уже из того, что когда прихожане увидели, что их священник за свою кротость и добродетельную жизнь достоин уважения, то те же самые прихожане, которые безучастно смотрели на его нужду прежде, теперь нашли возможность помочь ему в бедности: «и обратились гонители к невинно гонимым», говорится далее в повествовании о родителях мит. Филарета. «И удалилась от них злая нужда»³⁹⁸. Таким образом, в деле материального обеспечении причта со стороны низшего класса общества имела значение не определенная правительством плата за требоисправление, а главным образом и почти единственно степень расположения прихожан к своему приходскому духовенству.

Мы рассмотрели все главные части вопроса о положении духовенства в царствование Екатерины II и Павла I; указали, насколько было для нас возможно, отношения к духовенству светского правительства и светского общества за оба означенные царствования; нам остается теперь подвести итоги, указать в общих чертах, чего требовали от духовенства гражданское правительство и светское общество второй половины прошедшего века и что они сделали для духовенства, со своей стороны. Если мы остановим свое внимание на отношениях Екатерины к духовному правительству и высшей иерархии и припомним, что нами сказано было об этом в своем месте, то мы должны будем сказать, что Екатерина старалась выдвинуть вперед, приблизить к себе и вверить кормило духовного правления таким иерархам, которые вполне сочувствовали бы к либеральным стремлениям и содействовали бы ей в осуществлении и предполагавшихся ею реформе в духовенстве, она выводила на сцену действия новых деятелей, на которых могла положиться, от которых не ожидала встретить противодействия своим стремлениям и своим предполагаемым реформам в духовенстве. Этих новых деятелей по своему вкусу Екатерина не сразу приближала к себе и к духовному правлению, но после предварительного ознакомлена с известным лицом и его взглядами. Этим и можно объяснить то, что Екатерина приближала к себе людей, вполне для нее пригодных и, можно сказать, не ошибалась в выборе. Вследствие этого отношения ее к высшим иерархам были ровны и постоянны. Павел Петрович в сущности требовал от высших духовных лиц того же, т. е., чтобы они исполняли его волю, но требование это выражалось у него иначе, чем у его матери. Екатерина достигала исполнения своих стремлений удачным подбором лиц, Павел же требовал безусловного повиновения себе в силу своей власти и убеждения в справедливости своих мнений, отчего отношения его к духовным лицам часто бывали тяжелы и выражение его гнева очень резко. Так, разгневавшись на Платона за его возражение против награждения духовных лиц орденами, Павел велел св. Синоду «вразумить митрополита в недельной его просьбе» (о позволении присутствовать в Московской синодальной конторе его викарию на время отлучки его в Петербург)³⁹⁹; Рязанскому архиерею Павел велел сделать выговор за то, что он уволил в светское звание несколько семинаристов⁴⁰⁰, хотя он имел право сделать это на основании синодского указа⁴⁰¹.

Что касается до белого духовенства, то как правительство Екатерины, так и правительство Павла стремилось сделать его руководителем народа, смотрело на него, как на сословие, жизнь и пастырская деятельность которого должна служить образцом и средством исправления народов и невежества народа. Но представленное нами выше нравственное и умственное состояние белого духовенства, заставляло правительство позаботиться прежде о том, чтобы сделать духовенство способным выполнить возлагаемую на него задачу. Отсюда у правительства Екатерины является стремление поднять уровень умственного и нравственного развития духовенства посредством лучшего устройства духовно-учебных заведений. Но, как скоро это стремление правительства потребовало от него затраты значительных материальных средств, то оно оказалось скупо и предоставило дело развития и усовершенствования духовных школ почти исключительно заботам и ревности высшего духовенства, вследствие чего 34-летнее царствование Екатерины дало сравнительно очень скудные плоды относительно умственного и нравственного развития низшего духовенства, император Павел оказался щедрее своей предшественницы в назначении сумм на содержание духовных училищ и внимательнее к постановке в них учебного дела. Но в продолжение 4-летнего периода времени нельзя требовать от целого сословия не слишком 6ыстрого развития умственного, ни очень заметного возвышения нравственности, которая исправляется по крайней мере десятками лет. Поэтому, нет ничего удивительного в том, если Павел оставил умственное и нравственное состояние духовенства почти на том же самом уровне, на котором застал его при восшествии своем на престол. Неотъемлемую его заслугу составляет уже то, что он увеличил материальные средства духовных школ и заставил св. Синод определить круг и порядок преподавания наук для семинарий и академий, следовательно, дал им средства для материального и учебного развития.

Об отношении светского правительства к материальному обеспечению духовенства нужно сказать, что Екатерина для белого духовенства сделала более Павла, а Павел наоборот оказался более Екатерины внимательным к материальному обеспечению монашествующего духовенства. Можно без преувеличения сказать, что монашествующее духовенство, владевшее до Екатерины недвижимыми имениями, положительно было ею обижено. Отобрав у духовенства земли, Екатерина оказалась слишком расчетливой в определении окладов прежним их владельцам, так что государство воспользовалось от церковных имений весьма значительным доходом. Для материального обеспечения белого духовенства Екатерина сделала немало, по при этом она сумела обойтись без всяких материальных и финансовых жертв со стороны государства. Она освободила белое духовенство от платежа податей в пользу архиерейских домов на содержание духовно-учебных заведений, что, конечно, не наносило никакого ущерба государственным средствам, она наделила церкви землею, но и эта жертва принесена была в пользу белого духовенства не государством, а землевладельцами. Павел же, увеличив более, чем вдвое, оклады духовенства, получавшего казенное денежное жалованье, для улучшения материального быта белого духовенства не сделал ровно ничего.

Желая сделать духовенство руководителем народа, правительство, естественно, должно было стараться о том, чтобы выделить духовенство в особое привилегированное сословие. В этом отношении немало было сделано для духовенства как правительством Екатерины, так и Павла. Екатерина побудила духовные власти к смягчению их отношений к подначальному духовенству, вследствие чего уничтожены были телесные наказания священнослужителей в духовных судах; она уничтожила тяглость белого духовенства и сделала священно и церковнослужителей свободными от податей, платившихся белым духовенством до нее. Но все-таки в большую половину царствования Екатерины еще не сознана была ясно необходимость выделения духовенства в особое привилегированное сословие. Это видно, например, из того, что при Екатерине не было издано указа и вряд ли было уничтожено телесное наказание духовных лиц в светских судах. Необходимость этого выделения духовенства из массы не привилегированного народа является сознанной к началу царствования Павла, так-как в его царствование духовенству даются уже чисто дворянские права: оно награждается орденами, освобождается от телесных наказаний даже в случае совершения уголовных преступлений и лишается этого права только вместе с сословиями привилегированными.

Если мы сравним отношение Екатерины к духовенству с отношением ее к другим сословиям и особенно к дворянству, то не трудно будет заметить различие между тем и другим. В отношении к другим сословиям Екатерина не ограничивалась полумерами и обещаниями, но с энергией приводила в действительность предполагаемые ею реформы. Особенно много сделала Екатерина для дворянства. Жалованной в 1785 году грамотой она освободила дворянство от обязательной службы и предоставила в руки дворян все управление государством. Дворянство было сгруппировано в губернские и уездные корпорации, которые для заведывания делами своего сословия избирали губернских и уездных предводителей дворянства. В руки дворянства было отдано местное управление, судопроизводство, ему же отдала была и полиция. Предводители дворянства участвовали в выборе попечителя училища, наблюдали за продовольствием войск, все крестьянство было в полном распоряжении дворян, словом – все областное управление принадлежало дворянству. Своим учреждением о губерниях, Екатерина сообщила областному управлению порядок и единство. Городовым положением, Екатерина организовала городское общество, разделив его на купцов, мещан и цеховых ремесленников, избиравших из своей среды городского голову и членов городской думы. Все эти реформы, произведенные Екатериной в организации государства, она настойчиво приводила в исполнение, не жалея финансовых средств. Император Павел, в силу своего стремления быть беспристрастным в своих отношениях к подданным, должен был относиться одинаково ко всем сословиям. Но в продолжение 4-х лет его царствования не успели вполне выяснится его отношения к различным сословиям, и потому нельзя сказать, что его симпатии не склонились бы на сторону одного какого-либо сословия, если бы он царствовал долее.

Но, хотя по отношению к духовенству во вторую половину XVIII века употреблялись только полумеры, тем не менее, в царствование Екатерины II и Павла I положено было довольно прочное основание для умственного и нравственного развития духовенства и возвышения духовного сословия, хотя плоды трудов правительства в этом деле должно было принести будущее. Общество же не оказало правительству в этом деле ровно никакой поддержки, потому что высший слой его относился к духовенству свысока и даже презрительно, а потому, в своем большинстве, безучастно смотрел как на нравственные недостатки, так и на материальную нужду духовенства; низший же слой общества мало понимал нравственное значение служения духовенства, а потому иногда, хотя совершенно неумышленно, имел вопреки необходимым стараниям духовной и светской власти о снабжении приходов более достойными пастырями. Поэтому, если духовенство в XIX веке стало выше и в умственном и в нравственном отношении, чем каким оно является нам во второй половине XVIII века, то общество может со спокойной совестью умыть руки в доказательство своей невинности в этом возвышении духовенства.