Православный еврей-исповедник
В 1929 г. в Соловецком страшном концлагере с конца зимы резко увеличились заболевания цынгой, и к весне из 18 тысяч заключенных IV отд. СЛОН (4-е отделение Соловецкого лагеря особого назначения помещалось на самом острове «Соловки») число больных достигло 5000 человек. Мне, заключенному врачу, было предложено, кроме моей обычной работы, взять на себя заведывание одним из новых цынготных бараков на 300 человек заключенных.
Когда я явился в этот барак, меня встретил молодой фельдшер еврей с очень красивым одухотворенным лицом. Он оказался студентом-медиком VI курса. Иметь такого квалифицированного помощника было большой редкостью и огромным облегчением. Александр Яковлевич, Я. – (так звали этого студента-фельдшера) обошел со мною весь барак и показал всех больных. О каждом он подробно мне рассказал его анализ и характерные проявления болезни. Больные были все в очень тяжелом состоянии. Кровоточащие и гниющие десны, пораженные язвенным цынготным гингивитом, огромные опухоли суставов, цынготные кровоизлияния в виде синих пятен на конечностях – бросались в глаза при беглом осмотре. При обстоятельном же обследовании у многих оказались тяжелые осложнения на внутренних органах: геморрагические нефриты, плевриты и перикардиты, тяжелые заболевания глаз («рыбьи глаза» – т. е. глаза с красной каемкой вокруг роговицы).
Из объяснений фельдшера я понял, что он прекрасно разбирается в симптоматологии болезней и правильно ставит диагнозы и прогнозы. Узнав, что Александр Яковлевич непрерывно работал целые сутки, я отослал его отдохнуть и стал обходить и осматривать больных один. В историях болезни были записаны все так называемыя установочные данные, т. е. имя, фамилия, дата и место рождения и т. п., собран анализ и записаны субъективные жалобы. Ввиду огромного количества больных я вынужден был осматривать их очень бегло и записывать чрезвычайно кратко. Тем не менее осмотр мой, начавшийся в 8 ч. утра, закончил только к 3 ч. ночи, при двух перерывах по 1/2 ч. на обед и ужин. На следующий день я снова пришел в барак к 8 ч. утра и застал Александр Яковлевича уже обошедшим всех больных, выполнившим все мои назначения и собравшим сведения о наиболее тяжелых (оказывается он работал с 12 ч. дня до 8 ч. утра, т. е. 20 часов, снова без перерыва). Лицо А. Я. было вспухшее и носило явные следы тяжелых побоев. В ответ на мои расспросы он разсказал мне следующее. В 7 ч. утра барак посетил начальник И. С. Ч. (информационно-следственной части, т. е. отд. ГПУ в концлагере). Начальник был в пьяном виде. Обходя больных, он спросил их – довольны ли они работой врача и фельдшера. Несколько человек заключенных больных заявили, что врач только поздно ночью «заглянул» в барак и «наспех» посмотрел «некоторых» больных, «не оказав никакой помощи тяжелым больным», а фельдшер вышел вчера на работу только в 12 часов дня.
Не разобравшись – справедливы ли были эти жалобы и не спросив никаких объяснений у фельдшера, начальник И. С. Ч. ударил последнего несколько раз кулаком по лицу и приказал передать мне (врачу, заведывающему отделением), чтобы я к 12 ч. дня явился к нему «для объяснений» ...
С тяжелым чувством я совершил свой обход. К половине 12-го я поспел бегло и поверхностно осмотреть не больше 50 человек и, несмотря на стоны и зовы других больных, вынужден был прекратить осмотр и отправился на допрос. Опоздание к допросу хоть на одну минуту грозило месячным карцером в ужасных условиях. Уходя, я зашел в дежурную комнату и позвал к себе фельдшера.
«Александр Яковлевич, – обратился я к нему. – Мне необходимо, как вы знаете, идти на допрос ... Вы сами видите, как много тяжко страдающих больных... Не могли ли вы, несмотря на то, что ваша работа снова продолжается уже целые сутки, поработать еще 2–3 часа, пока я вернусь (надеюсь) с допроса?» . . . – «Конечно, доктор! – кротко ответил фельдшер. – Я останусь и посмотрю всех тяжело больных… Разрешите мне, не дожидаясь вашего возвращения, несколько узурпировать ваши врачебные права и уже самостоятельно назначить и выполнить то, что будет необходимо?» . . . «Пожалуйста» – ответил я – «ведь вы прекрасно разбираетесь даже в сложных случаях и за вашу помощь я могу только горячо вас благодарить . . . В свою очередь, я постараюсь объяснить начальнику ИСЧ, что он был несправедлив к вам! ...
«О, не беспокойтесь обо мне, – живо воскликнул фельдшер. – И не защищайте меня... Мне пришлось пережить гораздо более тяжкия муки без всякой вины, и я за них только благодарю Бога . . . Помните, св. Иоанн Златоуст говорил – «Слава Богу за все!» . . .
«Разве вы христианин?!» – удивленно спросил я его.
«Да, я православный еврей!», – радостно улыбаясь ответил Александр Яковлевич.
Я молча пожал ему руку и сказал: «Ну, до свидания, спасибо, завтра побеседуем, помолитесь за меня!"…
«Будьте спокойны! – уверенно заметил фельдшер. – Неотступно молитесь Ангелу Хранителю все время, пока будете на допросе... Храни вас Господь, доктор!» ...
Я ушел. По дороге я молился и Господу, Чистой Матери, и св. Николаю Чудотворцу, своему Ангелу-Хранителю, исполняя добрый совет А.Я.
Войдя в кабинет начальника И. С. Ч., я мысленно последний раз обратился с молитвой к Ангелу Хранителю: «Защити! Вразуми!» . . .
Начальник встретил меня молча и сурово. Пальцем показал на стул. Я сел.
«Расскажите, когда вы вчера делали обход больных и почему ваш помощник, этот жидюга-фельдшер, вышел на работу лишь к обеду?» . .
Мысленно, без слов, призвав помощь Ангела-Хранителя, я, стараясь быть спокойным, ровным тихим голосом, не спеша, обстоятельно разсказал все. Я рассказал, что по приказанию начальника Санитарной части, вчера я явился принять барак в 8 ч. утра. Узнав, что фельдшер, развернувший новый лазарет, принявший 500 человек больных и подготовивший к моему приходу все необходимое, – работал без перерыва целый день и всю ночь, – я послал его на несколько часов для отдыха, а сам занялся обходом больных. Обход мой длился с 8 ч. утра до 3 ч. ночи и последнюю группу больных, находящихся на чердаке, я действительно, осматривал лишь между 2 и 3 ч. ночи. Фельдшер же, после безпрерывной круглосуточной работы, поспав около 3–4 час., снова явился на работу вчера в 12 ч. дня и работает снова беспрерывно уже вторые сутки – до сего момента!. ..
«Чего же они, сволочи, жаловались! – перебил меня начальник. – Выявите этих мерзавцев! Я посажу их в карцер!» ... «Они не виноваты, – ответил я. – Они ведь не знали условий работы . . . Они правду сказали вам, что фельдшер пришел к ним (на чердак!) в 12 ч. дня, а врач делал обход (у них!) – в 2 ч. ночи!» .. .
– «Тэк-с» – почесав затылок и зевнув сказал начальник – «ну, идите!» . . .
Выйдя с допроса, я тотчас направился в лазарет-барак. Там я застал начальника снитарной части, врача, который, после отбытия срока заключения по уголовному делу (за аборт, окончившийся смертью), остался служить «вольнонаемным».
Начальник Санчасти кричал на фельдшера за какие то непорядки. «Что за безобразие являться так поздно на работу», – закричал он на меня. Я объяснил. Начальник санчасти ушел.
«За что он на вас рассердился?» – спросил я Александра Яковлевича. «За то, что здесь сильная вонь .. . я объяснил ему, что 90% больных имеют гниющие язвы . . . Тогда он закричал «молчать!», а тут пришли вы. «Идите спать» – сказал я, «приходите к 6 ч. вечера».
Работая до 10 ч. вечера, я поспел посмотреть всех наиболее тяжелых больных . . . Измученный до последней степени я написал начальнику Санчасти поздно вечером рапорт: «Ввиду совершенной невозможности, имея еще заведывание терапо-психиатрическим отделением на 40 коек, справиться с новой работой во вверенном мне цынготном бараке, прошу вашего разрешения фельдшера Я. (студента IV курса медиц. факультета) – назначить мне в помощь в качестве п. д. младшого ординатора и кроме того назначить еще не менее 2 фельдшеров .. .»
На следующий день моя просьба была удовлетворена. А еще через два дня прибыл новый этап заключенных (400 человек), среди которых оказалось и 4 фельдшера. Один врач и два фельдшера из новоприбывших были назначены мне в помощь в цынготный барак. 100 человек наиболее тяжелых цынготных больных я взял под свое наблюдение, другую сотню – поручил новому врачу, а третью сотню оставил Ал. Яковлевичу. Четыре фельдшера стали работать в 2 смены по 12 ч. в день. Работать стало легче.
Мне уже давно хотелось поближе познакомиться и побеседовать по душам с Александром Яковлевичем: но из-за крайней занятости и предельной усталости, это долгое время не удавалось.
Но, однажды, в праздник Рождества Пресвятой Богородицы, мне удалось, под видом инспекторской проверки одного дальнего фельдшерского пункта, устроит командировку себе и Александру Яковлевичу. Рано утром мы пошли с ним из Соловецкого Кремля по Савватиевской дороге и пройдя несколько километров зашли в сторону от этой дороги, в сосновый лес. Был чудесный, ясный, теплый осенний день, какие бывали в Соловках. Ярким расплавленным золотом горели в лучах солнца березы, огромными пятнами вкрапленные местами в сосновом лесу . . . Левитановский пейзаж навевал тихую грусть, растворенную в тихой духовной радости Богородичного праздника. Зайдя в глубь леса, мы сели с А. Я. на пеньки и я попросил его рассказать о себе. И вот он мне рассказал.
Сын торговца Петербургского Александровского рынка, он рано потерял родителей и самостоятельно стал пробиваться в жизни. Будучи студентом II Медицинского института, он познакомился и подружился с одним геологом, евреем-толстовцем, который увлек его своими разсказами о. Л. Н Толстом и учении толстовцах. На А. Я. произвели сильное впечатление не богословские сочинения Толстого, а его повести и разсказы–"где любовь там и Бог», «Чем люди живы» и др. Через год, будучи уже студентом IIIкурса, он познакомился с одним старым врачем, который лично знал Л. Н. Толстого. Этот врач, убежденный церковно-православный человек, разъяснил А.Я. сущность толстовской секты и открыл перед ним «необозримую сокровищницу Православной Церкви». Еще через год А. Я. крестился и стал православным христианином.
«После крещения, – разсказывал о себе А. Я., – я не мог равнодушно видеть религиозных евреев. Атеисты-евреи, каких теперь большинство, меня мало интересовали . . . Но верующие в Бога евреи мне стали казаться просто несчастными заблудившимися людьми, которых я морально обязан был приводить ко Христу. Я спрашивал каждого – почему он не христианин? Внимательно ли он читал Библию и знает ли Евангелие? Задумывался ли он над пророчествами? Какого же он ждет еще Мессию? Что он может сказать худого про Христа? Почему он не любит Христа? Почему не верит Ему – самой прекрасной личности во всей мировой истории? . . .»
Споры-проповеди новообращенного еврея стали известны, и А. Я. был арестован...
На допросах он стал проповедывать Христа следователю еврею атеисту. Тот пришел в бешенство и, после всяких издевательств, «упек» его на 3 г. в концлагерь на Севере России. На одной из командировок этого лагеря – рассказывал мне А. Я., – где я работал на очень тяжких общих работах на лесозаготовках, был необычный зверь-начальник. Утром и вечером, перед и после работы он выстраивал заключенных и приказывал петь «утреннюю» и «вечернюю'молитвы. По утрам – «Интернационал», а по вечерам – какую-то советскую песню, в которой были слова «Мы все как один умрем за власть советовъ!» Все пели. Но я не мог.. . Я молчал. Обходя строй, начальник заметил, что я молчу и начал меня бить лицу . Тогда я запел, громко, неожиданно для самого себя, глядя в небо: «Отче наш, иже еси на небесех!: Зверь-начальник осатанел от злобы и, повалив меня на землю, избил каблуками до бесчувствия» . . .
«Очнулся я в карцере, на лазаретной койке. . . Когда подправили – снова стали меня заставлять петь «молитвы». Я снова сначала молчал, а потом запел «Царю Небесный» . И чудо, чем меня больше били, тем радостнее мне становилось на душе . . Избивали сильно, но уже не до безчувствия. . .. А потом отправили меня на испытание в психиатрическое отделение. Врач-психиатр видно меня пожалел и держал на испытании целых два месяца, вплоть до окончания моего срока По освобождении из концлагеря я получил «вольную высылку в г. Вятку . . .»
– «Ну, а как же вы устроились в Вятке?» -– спросил я Ал. Яковлевича.
«Когда я приехал в Вятку, в совершенно незнакомый мне город, то прежде всего спросил, где находится церковь (тогда еще не все церкви были закрыты), а придя в церковь, спросил, нет ли здесь иконы преподобного Трифона Вятского и когда празднуется его память. Мне указали икону и сказали, что память святого празднуется на следующий день, 8-го октября. Сердце мое захлебнулось от радости, что преп. Трифон привел меня в свой град к празднику своего дня ... Меня научил мой отец духовный, везде и всегда, куда бы меня ни сослали, молиться патрону той местности, где я буду находиться.. . Вот почему в Вятке я тотчас же вспомнил о преп. Трифоне Вятском . . Упав на колени перед иконой преподобного, я сказал ему, что у меня никого нет знакомых в Вятке, кроме него, что мне не у кого больше просить помощи. Я просил устроить в Вятке жизнь и работу. После молитвы на сердце стало просто, легко и тихо-радостно -- верный признак, что молитва была услышана... Выйдя из церкви после Всенощной, я медленно пошел по главной улице, держа под мышкой свой маленький узелок с вещами... «Что, касатик, ты из больницы, видно, вышел?» – услышал я вдруг приветливый женский голос. Передо мною остановилась пожилая полная женщина, в белом чистом платочке на голове, скромно, чисто и опрятно одетая, глядя на меня ясными добрыми глазами. «Нет матушка», отвечал я, «не из больницы, а из тюрьмы, из концлагеря я только что освободился и вот выслали в Вятку» ...
– «Что-же, за какия преступления ты наказание то отбывал, за воровство, за грабеж, али за убийство?» – «Нет, за то, что в Бога верую и будучи евреем – христианство принял – отвечал я . . . Завязался разговор. .. Она пригласила меня зайти к ней . .. В комнате у нее было чисто прибрано, а весь угол над кроватью был увешен образами, перед которыми теплились три разноцветных лампадки. «Завтра Трифона Вятского память, защитника и покровителя нашего города», -– сказала женщина и указала на образок преподобного. Я упал перед ним на колени и заплакал от радостной благодарности .. . И вот я устроился жить у этой благочестивой вдовы. А через 2 дня и работу себе нашел – грузчиком» ... «Так прожил я, слава Богу, спокойно, с полгода», – помолчав с минуту, закончил свой рассказ Александр Яковлевич, «а весной снова был арестован и получил уже 10 лет и прибыл на зтот вот святой остров Соловецкий ... Теперь мне здесь помогают своими молитвами преподобные Зосима и Савватий, а когда на штрафном острове Айзере был, то – Елеазар Анзерский помогал…
Молча мы пошли с А. Я. дальше, вглубь леса вдруг, совершенно неожиданно натолкнулись на старенькую полуразрушенную каменную часовеньку с заколоченными досками оконцами и дверью . .. Доски были старые, ветхие и легко оторвались при небольшом усилии. Мы вошли в часовню и увидели на стене старый большой образ Смоленской Божией Матери. Краски на иконе растрескались и обсыпались и сохранился ясно только лик Владычицы, вернее даже только Ея благостныя очи ...
Александр Яковлевич вдруг упал на колени перед этой иконой, поднял обе руки вверх и громким полным голосом запел: Достойно есть яко воистину» .. . Он допел молитву до конца . .. У меня что-то перехватило горло и голосом я не мог петь, но душа моя пела и ликовала, глядя на две пары очей: благостных – Владычицы Богородицы и умиленных Александра Яковлевича.
Через месяц, после этой прогулки, А. Я. был арестован и увезен неизвестно куда . ..
Прошло почти 20 лет после этого события, а передо мной часто ясно, незабываемо ярко всплывает дивная картина молитвы православного еврея-исповедника перед очами иконы Божией Матери и слышится радостный голос, звучащий несокрушимой верой и пламенным глубоким желанием славословить «Честнейшую херувим!»