Тайна России

«Непогрешимому» человекобогу Европы противостоит Богочеловек Христос. Воображаемая человеческая непогрешимость создает ужасные людоедские миры, в которых все завершается хаосом и анархией. А благой Богочеловек восстанавливает полную гармонию человека с Богом, человека с человечеством, человека со всеми Божьими мирами. Поэтому Он единственный оправдывает перед людьми Бога, создавшего такой мир и такую жизнь. Поэтому и мятежный дух Достоевского нашел в Его чудесной Личности полное упокоение за все свои мучения, нашел в нем полное разрешение всех своих проблем. Этому дивному Лику Христа он пропел свои гимны, пропел величания, которых мир не слышал.

Через Богочеловека измученный Достоевский принял и Бога, и мир, примирился и с Богом, и с миром, нашел вечный смысл и вечную ценность всего сущего. Поэтому для него Лик Богочеловека Христа – все и вся. А поскольку этот Лик сохраняется в первозданном совершенстве и чистоте только в Православии, то для него Православие – все и вся. Он неустрашимо исповедует Православие, смело борется за него А в конце своей жизни он отчетливо формулирует свое мировоззрение и вырабатывает формулу миссии русского народа в мировой истории. Эта формула гласит: «Православие есть – все». Вот что говорит Достоевский: «Русский народ живет только Православием и его идеями; кроме Православия в нем нет ничего другого и ничего ему не нужно, потому что Православие все, Православие – это Церковь, Церковь же – это венец всего, притом в вечности»⁴⁸⁰.

Для рода людского нет ничего более опасного, чем обоготворяющая непогрешимость европейского человека. Наша планета не видела более отвратительного бога, чем европейский человекобог. Поэтому гордому человекобогу Европы надо противопоставить православного Богочеловека Христа. «Надо, чтобы воссиял в ответ Западу, – говорит Достоевский, – наш Христос, Которого мы сохранили и Которого они не знали»⁴⁸¹. «Самое удивительное чудо нашей планеты, вечный ее смысл, вечная ее радость, вечное ее утешение – Христов Лик, потерянный на Западе, Который во всем свете Своей чистоты сохранился в Православии»⁴⁸², поэтому измученному человеку и человечеству ничто другое и не требуется, ибо Православие – это все⁴⁸³. Тайны, как людям достичь совершенства и братства и как решить личные и общественные проблемы, при этом не соблазнившись ни человеком, ни Богом – содержатся в Православии. При этом метод один: личное самоусовершенствование по Христу и во Христе⁴⁸⁴.

По убеждению Достоевского, непреходящую ценность русского народа составляет Православие. Это – самое великое, самое святое и самое лучшее в нем. Россия велика тем, что обладает драгоценностью над драгоценностями – Православием. В Православии – вся истина, достаточная и вечная для всех Божьих миров. «Россия несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше – Православие, что она – хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах»⁴⁸⁵. Образом Христа предопределена судьба России.

Достоевский говорит: «Может быть, главнейшее предызбранное назначение народа русского в судьбах человечества и состоит лишь в том, чтобы сохранить у себя этот Божественный образ Христа во всей чистоте, а когда придет время – явить этот образ миру, потерявшему пути свои»⁴⁸⁶, потому что только в Православии и истина и спасение русского народа, а в будущем и всего человечества⁴⁸⁷.

Европейский Запад все истины и все правды сводит к человеку и гордится человеком; Достоевский все сводит к Богочеловеку и гордится Богочеловеком. Он говорит: «Разве дух Христов не присутствует в нашем народе – темном, но добром, невежественном, но не варварском. Да, Христос его сила, наша русская сила»⁴⁸⁸. «В народе бесспорно сложилось и укрепилось даже такое понятие, что вся Россия для того только и существует, чтобы служить Христу и оберегать от неверных все вселенское Православие»⁴⁸⁹. «Суть русского призвания заключается в открытии русского Христа миру, Христа, не известного миру, но сохраненного в нашей православной Церкви. По моему мнению, в этом вся суть нашей мощной будущей цивилизации и воскресения из мертвых всей Европы; в этом вся суть нашей мощной жизни в будущем»⁴⁹⁰.

«Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру»⁴⁹¹. «Мы несем миру только то, что мы можем ему дать, и вместе с тем, то, что ему единственно необходимо – Православие, истинное и сильное, вечное исповедание Христа и полное обновление моральное... От нас выйдут Илья и Енох на борьбу с антихристом, с духом Запада, воплотившемся на Западе»⁴⁹².

«Народ русский в огромном большинстве своем – православен и живет идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею ответчиво и научно. В сущности⁴⁹³, в народе нашем кроме этой «идеи» и нет никакой, и все из нее одной и исходит, по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. Он именно хочет, чтоб все, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной идеи и исходило. И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар хотя и грешат, а все-таки молят Бога в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад и все бы выходило опять из той излюбленной «идеи» их»⁴⁹⁴. «Все народные начала у нас сплошь вышли из Православия»⁴⁹⁵. «Русская вера, русское Православие есть все, что только русский народ считает за свою святыню; в ней его идеалы, вся правда и истина жизни»⁴⁹⁶

Основополагающая истина в Православии следующая: в мире земных реалий существует только категория человеческой жизни, человеческой мысли и человеческой деятельности, которая обеспечивает полное развитие личности человека и человеческого общества до Божественного совершенства – это Богочеловек Христос. Он является идеальным и конкретным примером для человека, одновременно Он и божественная сила, которая все человеческое в человеке преображает в богочеловеческое, а общество людей – в богочеловеческое общество. Сам по себе человек является незаконченным и несовершенным существом. Все в нем завершается, доделывается и совершенствуется только через Богочеловека. По сути своей природы человек является существом, тянущимся ко Христу, ибо Богочеловек – единственная истинная цель человека. Истоки онтологии и феноменологии Православия находятся в Богочеловеке. Все, что не от Богочеловека и не по Богочеловеку, не является православным. Мерилом может стать следующее: православно только то, что богочеловечно, и наоборот: богочеловечно только то, что православно. А все остальное, то, что исходит от человека, от «чистого» человека или от «непогрешимого» человека, разрушает человеческое существо, ввергает его в небытие.

Только духовное общение человека с Богочеловеком наделяет человека Божественной бесконечностью. Переживая в себе жизнь Богочеловека, мысля через Богочеловека, человек, тем самым, преодолевает все относительное в себе, все поверхностное, все конечное и движется к Божественным высотам, глубинам, к бесконечности. Упражняясь в богочеловеческих добродетелях, человек все Божие ощущает как свое. Или, лучше сказать, Бог становится для человека первейшей и самой непосредственной действительностью. И человек судит о мире и людях через Бога и по Богу. И тогда через все человеческое существо струится вечная богочеловеческая любовь, и радость, и молитва, и истина, и правда, и кротость, и милосердие. Путь Православия – это путь богочеловеческий в противоположность пути гуманистическому, европейскому, римокатолико-протестантскому, человеческому. Для Православия вечно живая Личность Богочеловека Христа является высшей ценностью и высшим мерилом всех ценностей во всех мирах, поэтому Православие и носит на всем печать и Лик Богочеловека, а не человека и не человекобога.

Овладеть человеком и человечеством с помощью любых средств является целью римокатолицизма, в то время как цель Православия – овладеть человеком и человечеством исключительно с помощью богочеловеческих средств. Достоевский провидчески осознает это, ибо он до дна разглядел трагизм римокатолицизма и драматизм Православия. Поэтому в Православии он видит единственный путь к верному решению всех проблем: личных и общественных. Путь «непогрешимого» человека ведет к гордому и насильственному властвованию над всеми, путь же Православия – в смиренном и кротком служении всем. Достоевский благовествует: «Истинная сущность Православия – во всеслужении человечеству, к чему оно предназначено»⁴⁹⁷. Все другие народы в большей или меньшей мере живут для себя и в себе, а «мы, – говорит Достоевский, – начнем с того, что станем слугами для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив, в этом величие наше, потому что все это ведет к окончательному единению человечества. Кто хочет быть выше всех в Царстве Божием – стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале»⁴⁹⁸. «Станем слугами, чтобы быть старшинами»⁴⁹⁹, – говорит князь Мышкин, который воистину смиренно и кротко служит всем и каждому.

Евангельский, православный восточный идеал – это «идеал совершенного духовного единения людей во Христе»⁵⁰⁰. К нему идут дорогами исключительно евангельскими, богочеловеческими, православными. По непоколебимому убеждению Достоевского, у Православия есть все, что необходимо для осуществления этого идеала. Это может вызвать у некоторых недоумение, а у некоторых насмешку. И, желая ответить на это, он говорит: «К чему играть в слова, скажут мне: что такое это Православие? И в чем тут особенная такая идея, особенное право на единение народностей? И не тот же ли это чисто политический союз, как и все прочие подобные ему, хотя бы и на самых широких основаниях, вроде как Соединенные Американские Штаты, или, пожалуй, даже еще шире? Вот вопрос, который может быть задан; отвечу и на него. Нет, это будет не то, и это не игра в слова, а тут действительно будет нечто особое и неслыханное, это будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия, – как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных выгод и вечных и все тех же обоготворенных пороков под видом официального христианства, которому на деле никто, кроме черни, не верит. Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее воздвижение Креста Христова и окончательное слово Православия, во главе которого давно уже стоит Россия. Это будет именно соблазн для всех сильных мира сего и торжествовавших в мире доселе, всегда смотревших на подобные ожидания с презрением и насмешкою и даже не понимающих, что можно серьезно верить в братство людей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых. И надо верить в это «новое слово», которое может сказать во главе объединенного Православия миру Россия. Если оно есть «утопия», достойная лишь насмешки, то пусть и меня причислят к этим утопистам, а смешное я оставлю при себе»⁵⁰¹.

Православие – носитель и хранитель пресветлого образа Христова и всех богочеловеческих сил – и есть то «новое слово», которое Россия во главе православного славянства должна сказать миру. Для Достоевского формулой и девизом русского и славянского будущего является Православие и «православное дело». А что такое Православие и «православное дело»? «Это вовсе не какая-нибудь лишь обрядовая церковность, а с другой стороны, вовсе не какой-нибудь fanatismus religius (как уже и начинают выражаться об этом всеобщем теперешнем движении русском в Европе), а что это именно есть прогресс человеческий и всеочеловечение человеческое, так именно понимаемое русским народом, ведущим все от Христа, воплощающим все будущее свое во Христе и во Христовой истине и не могущим и представить себя без Христа»⁵⁰². «Величайшее из величайших назначений, уже созданных русскими в своем будущем, есть назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, – не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству»⁵⁰³.

Всечеловеческую роль Достоевский приписывает русскому народу не потому, что он русский, но потому, что православный. Ибо, будучи православным, он свято и богобоязненно сохраняет Лик Христов, Который дарует ему богочеловеческую любовь и силу для духовного единения со всеми народами и для радостного евангельского служения всем людям. Для Достоевского главное и не народ, но Церковь, народ же важен настолько, насколько он в лоне Церкви и насколько живет Христом и ради Христа. Церковь – совесть народа, она должна овладеть душою народа с помощью чудесного и чудотворного Лика Христова. Для Достоевского Православная Церковь – это то «социальное слово», которое должно быть сказано миру русским народом, ибо она (Церковь) является совершенным и незаменимым идеалом. «Если мы захотим одним словом выразить социальный идеал Достоевского, то это не будет слово – народ, но будет – Церковь»⁵⁰⁴, – по праву говорит ближайший друг Достоевского философ Владимир Соловьев.

Достоевский никогда не идеализировал русский народ, и еще менее поклонялся ему как идолу. Он всегда беспристрастно подчеркивал и его отрицательные особенности. Будучи мудро объективным, он не преувеличивал его положительные стороны, умаляя отрицательные, но их правильно различал и отделял одни от других. «В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то, что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа. Кто истинный друг человечества, у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи брильянты. Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе – мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем путь освещают!.. Судите наш народ не потому, что он есть, а потому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений, они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностью и широким всеоткрытым умом, и все это в самом привлекательном, гармоническом соединении. А если притом и так много грязи, то русский человек и тоскует от нее более сам, и верит, что все это – лишь наносное, наваждение диавольское, что кончится тьма и что непременно воссияет когда-нибудь вечный свет»⁵⁰⁵.

Народ сохранил красоту своего духовного лика, имея такие идеалы, как: св. Сергия Радонежского, св. Феодосия Печерского, св. Тихона Задонского и им подобных святителей⁵⁰⁶. Кроме того, в народной душе глубоко укоренено пламенное ощущение своей всегрешности, ответственности перед всеми, которое выливается в непрестанный подвиг покаяния и совершенствования себя по образу Христову⁵⁰⁷. Все, о чем народ страстно воздыхает в тоске своей, всю истину, правду и спасение он находит в Православии, а поэтому ему ничего другого и не нужно⁵⁰⁸.

Такое народолюбие Достоевского вызвало бурную реакцию со стороны той части русской интеллигенции, которая духовно формировалась на началах западноевропейского гуманизма, который величие человека строит на умалении Бога. Этим в особенности отличался Градовский, который подверг острой критике знаменитую «Речь о Пушкине» Достоевского. Достоевский ответил ему своим «исповеданием веры» (profession de Foi) в последней тетради своего «Дневника». Он пишет об этом в одном из своих писем: «Решил написать еще одну главу в «Дневнике» как profession de foi для Градовского. Всю душу вложил в эту статью, она вылилась в два печатных листа»⁵⁰⁹.

Это «исповедание веры» Достоевского имеет решающее значение для правильной оценки его понимания Европы и России. Здесь он открыл «всю свою душу», которую прикровенно являл в различных персонажах в своих романах. Это «исповедание веры» Достоевского заслуживает более подробного изложения, с целью сопоставления с его ранними идеями на ту же тему.

Прежде всего, Градовский утверждает, что всякий русский человек, пожелавший сделаться просвещенным, непременно получит это просвещение из западноевропейского источника, за полнейшим отсутствием источников русских. «Сказано, конечно, игриво, – отвечает Достоевский Градовскому, – но вы произнесли и важное слово: «просвещение». Позвольте же спросить, что вы под ним разумеете: науки Запада, полезные знания, ремесла или просвещение духовное? Первое, т.е. науки и ремесла, действительно не должны нас миновать и уходить нам от них действительно некуда, да и незачем. Согласен тоже вполне, что неоткуда и получить их, кроме как из западноевропейских источников, за что хвала Европе и благодарность наша ей вечная. Но ведь под просвещением я разумею (думаю, что и никто не может разуметь иначе), то, что буквально уже выражается в слове «просвещение», т.е. свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указующий ему дорогу жизни. Если так, то позвольте вам заметить, что такое просвещение нам нечего черпать из западноевропейских источников за полнейшим присутствием (а не отсутствием) источников русских»⁵¹⁰.

Без сомнения, Христос – истинный Свет, и в Свете этом просветлением является просвещение. Он Собою освещает и тем самым просвещает. Где Он – там и свет, там и просвещение. Свет этот освещает всю тьму жизни и смерти, свет, который просветляет и ум, и сердце, и душу вечной Божественной просветленностью. И поэтому Христов человек знает, в чем вечный смысл жизни и всего мира, знает, для чего создан, ради чего живет в этом мире и для чего переходит из этого мира в другой. «Я утверждаю, – говорит Достоевский, – что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христова не знает, и проповедей ему не говорят, – но это возражение пустое: все знает, все то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. Повторял и сам пел эти молитвы еще в лесах, спасаясь от врагов своих, в Батыево нашествие еще, может быть, пел: «Господи сил, с нами буди!» И тогда-то, может быть, и заучил этот гимн, потому что кроме Христа у него тогда ничего не оставалось, а в нем, в этом гимне, уже в одном вся правда Христова. И что в том, что народу мало читают проповедей?.. Зато выйдет поп и прочтет: «Господи Владыко живота моего», – а в этой молитве – вся суть христианства⁵¹¹, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многия из житий святых, пересказывает и слушает их с умилением. Главная же школа христианства, которую он прошел – это века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных за всю историю, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом – Утешителем, Которого и принял тогда в свою душу навеки, и Который за то спас от отчаяния его душу! Впрочем, что же вам это все говорю? – обращается Достоевский к Градовскому. – Неужто я вас убедить хочу? Слова мои покажутся вам, конечно, младенческими, почти неприличными, Но повторяю в третий раз: не для вас пишу. Да и тема эта важная, о ней надо особо и много еще сказать, и буду говорить, пока держу перо в руках, а теперь выражу мою мысль лишь в основном положении: если наш народ просвещен уже давно, приняв в свою суть Христа и Его учение, то вместе с Ним, с Христом, уж, конечно, принял и истинное⁵¹² просвещение».⁵¹³.

В 1873 году Достоевский писал: «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? – Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о Нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего!»⁵¹⁴.

Люди с гуманистическими воззрениями на мир и жизнь никак не могут проникнуть в психологические и онтологические глубины русского православного народа. Боясь всего непознанного и всего того, что не вмещается в категорию рационального и логического по понятиям «непогрешимого» европейца, они всякое более глубокое проявление веры считают или непросвещенностью, или притворством. Они в русском народе видят грубую, черную массу, которая всегда себя называла христианской, но не имеет понятия ни о религии, ни о Христе, и даже не знает самых обычных молитв. В связи с таким мнением европеизированной русской интеллигенции Достоевский отвечает: «...И не подозревают они, что народ наш, хотя и не знает молитв, но суть христианства, но дух и правда его сохранилась и укрепилась в нем так, как, может быть, ни в одном из народов мира сего. Впрочем, атеист, или равнодушный в деле веры русский европеец и не понимает веры иначе, как в виде формалистики и ханжества. В народе же они не видят ничего подобного ханжеству, а потому и заключают, что он в вере ничего не смыслит, молится, когда ему надо, – доске, а в сущности, равнодушен и дух его убит формалистикой... Этот «развратный» и темный народ наш любит, однако же, смиренного и юродивого: во всех преданиях и сказаниях своих он сохраняет веру, что слабый и приниженный несправедливо и напрасно Христа ради терпящий, будет вознесен превыше знатных и сильных, когда раздастся суд и веление Божие. Народ наш любит тоже рассказывать и всеславное и великое житие своего великого, целомудренного и смиренного христианского богатыря Ильи-Муромца, подвижника за правду, освободителя бедных и слабых, смиренного и не превозносящегося, верного и сердцем чистого. И имея, чтя и любя такого богатыря, – народу ли нашему не веровать в торжество приниженных теперь народов и братьев наших на Востоке?⁵¹⁵ Народ наш чтит память своих великих и смиренных отшельников и подвижников, любит рассказывать истории великих христианских мучеников своим детям. Эти истории он знает и заучил, я сам их впервые от народа услышал, рассказанные с проникновением и благоволением и оставшиеся у меня на сердце. Кроме того, народ ежедневно и сам выделяет из себя великих кающихся, идущих с умилением, раздав все имение свое, на смиренный и великий подвиг правды, работы и нищеты»⁵¹⁶. «Знает же народ Христа Бога своего, может быть, еще лучше нашего, хоть, и не учился в школе. Знает, – потому что за много веков перенес много страданий и в горе своем всегда, с начала и до наших дней, слыхивал о Боге Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится. Поверьте, что в этом смысле даже самые темные слои народа нашего образованы гораздо больше, чем вы в культурном вашем неведении о них предполагаете, а может быть, даже образованнее и вас самих»⁵¹⁷.

Отвечая Градовскому и другим русским европейцам, Достоевский решительно заявляет, что знает народную душу, его жизнь и его идеалы, и что в русском народе «христианство должно остаться навсегда⁵¹⁸ самою главною и жизненною основой просвещения его»⁵¹⁹. «...Я видел народ наш, я знаю его, – говорит Достоевский, – жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам к «злодеям причтен был»⁵²⁰, работал с ним настоящей мозольной работой в то время, когда другие, «умывающие руки в крови», либеральничая и похихикивая над народом, решали на лекциях и в отделении журнальных фельетонов, что народ наш «образа звериного и печати его». Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала»⁵²¹.

Мне кажется, что среди русских мыслителей и мудрецов нет такого человека, который бы так же, как Достоевский, всесторонне знал душу русского народа. Ему известны как его самые идеальные взлеты, так и его самые демонические падения. Он знал лучше, чем кто-либо, и ад и рай русской души, ибо он сходил в его ад и восходил в его рай. Если можно говорить о характере души, тогда можно сказать, что Достоевский проник в характер русской души. Он считал, что в основном существуют «два народных типа – в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это, прежде всего, забвение всякой мерки во всем (и, заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся как бы наваждением). Это – потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и – в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее, как ошалелому, вниз головой. Это – потребность отрицания в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем или поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего: от семьи, обычая, Бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, – стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни. Но зато с такой же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, спасает себя сам и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, т.е. когда уж идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва – порыва отрицания и саморазрушения»⁵²².