Александр Робертович Грубе. Рассказ человека с «того света»¹²⁹

Нет места на свете более страшного, более жуткого, чем Соловки. Непроходимые джунгли африканских лесов, кишащие дикими зверями, менее опасны для человека, чем Соловки. От дикого зверя можно уберечься, от чекиста нет спасения. Каплю за каплей они высасывают кровь из заключенных, вытягивают из них жилы и вот таких, обескровленных и обессиленных людей заставляют работать по 20 часов в сутки. Убежать с Соловков невозможно. Острова, окружены со всех сторон водой, переплыть которую человек не в состоянии – прекрасное место для тюрьмы. Не нужно даже особенно охранять заключенных, потому что бежать – бессмысленно, убежать все равно нельзя, а если и попытаешься, то сейчас же изловят и... расстрел на месте.

И все-таки с этого проклятого «острова отчаяния» человек убежал. Тут помогли не деньги, не особые стратегические способности, а просто слепое счастье, судьба, захотевшая быть милостивой к невинно страдающему.

Этот человек с того света был у нас в редакции и в течение четырех часов рассказывал нам жуткую историю жизни и смерти на Соловках. Вот, что он рассказал.

– Меня зовут Александр Грубе, – сказал он. – По происхождению я латыш, по профессии матрос. Латвию я оставил в 1920 году и уехал в Америку. Тут я поступил на пароход и пошел в плавание. Однажды мы пришли в советский порт, в Одессу. Нас спустили на берег, водили по кинематографам, по разным клубам, угощали и уверяли нас, что в СССР для рабочих и крестьян не жизнь, а рай. Принимали нас великолепно, и мы ушли на пароход чрезвычайно довольными.

– Ну, как вам у нас нравится? – спрашивали нас коммунисты, провожая на пароход.

– Очень, – ответил я, вспоминая все те удовольствия и угощение, которое поставили нам коммунисты.

Ответил я вполне искренно, и с тех пор у меня в голове засела мысль о необходимости покинуть Америку и переселиться в Советскую Россию.

Вернувшись в Америку, я стал искать пароход, который уходит в Черноморские порты, с тем, чтобы уехать в Советскую Россию. Такого парохода не оказалось, и я поступил матросом на пароход «Венона», уходящий в Константинополь.

Придя в Константинополь, я оставил все свои документы у капитана и сошел на берег, проще говоря, дезертировал. После этого я явился к советскому консулу и просил дать мне возможность поехать в Советскую Россию.

Консул заявил мне, что дело это очень трудное и что нужно запросить Москву, заполнив предварительно анкету. Анкету я заполнил и в ответ на его просьбу представить какие-нибудь документы ответил, что документы все остались на американском пароходе, откуда я сбежал. Тогда он дал мне удостоверение с моей фотографической карточкой о том, что я матрос, желающий уехать в СССР.

В это время в Константинополь пришел большевицкий пароход «Декабрист», совершающий рейсы между Владивостоком и портами Черного моря. Я узнал, что на пароход требуются матросы, и отправился туда. Приняли нас троих – меня, одного норвежца и японца. Жалованья нам положили семь английских фунтов в месяц, но жалованьем я не интересовался, потому что единственная моя цель была попасть в счастливую страну СССР, где мне так понравилось.

Между прочим, нанимая нас, капитан сказал, что если мы пожелаем вернуться из Владивостока обратно, то нам оплачивают проезд в Константинополь по 3-му классу, а если желаем остаться в СССР, то стоимость билета нам выдают на руки.

Шли мы все время благополучно. Происшествий никаких не было. Но вот мы пришли в Сингапур и там повстречались с красными морскими курсантами. Разговорились. Узнав, что я из Америки еду в СССР, с тем чтобы остаться там на жительство, курсанты ухмыльнулись, а некоторые прямо сказали мне, что нужно быть дураком, чтобы из Америки возвращаться в СССР. Я тогда не обратил внимания на их слова, но вспомнил гораздо позднее.

Наконец мы пришли во Владивосток. Как только пароход ошвартовался, по трапу вошли таможенные и чипы ГПУ. Стали проверять документы команды, и когда дело дошло до нас троих, то нас попросили сойти на берег.

– Нужно ли брать с собой вещи? – наивно спросил я, полагая, что после допроса меня отпустят на все четыре стороны.

– Нет, вещей не берите... скоро вернетесь обратно.

Привели нас на контрольный пункт и стали снимать допрос.

– Ваши документы?

– Вот удостоверение от советского консула в Константинополе.

– Этого мало... Зачем вы приехали сюда?

– Я хочу остаться жить в СССР, где мне очень понравилось, после первого пребывания в Одессе.

Чекисты не верят, чтобы можно было бы променять жизнь свободного человека в Европе или в Америке на жизнь в СССР¹³⁰.

Допрос продолжался.

– Скажите: вы плавали раньше, до перехода на пароход «Декабрист» на американских пароходах?

– Плавал...

– Сколько вы получали там?

– 62 доллара 50 центов в месяц.

– А сколько вы получали на нашем пароходе?

– Семь английских фунтов.

– А что больше – 62 доллара или 7 фунтов?

– 62 доллара больше.

– Так чем вы объясните, что покинули американский пароход и перешли на советский?

– Я уже говорил вам, товарищи, что мне хотелось остаться на жительстве в СССР, и поэтому я и перешел на «Декабриста».

– Арапа, товарищ, заправлять Разведупр Туркестанского фронта, – ответил мне чекист. – Кто вам поверит, что вам после Америки захотелось бы жить у нас... Все это вранье... Вы арестованы как заподозренный в шпионаже.

После этого нас всех троих отправили в Чека и водрузили в комнату, где находилось около 80 человек арестованных, преимущественно японцев, попавшихся в ловле рыбы у советских берегов. Комната была так мала, что не приходилось даже мечтать о том, чтобы сесть или лечь. Невозможно было даже и повернуться, и мы три дня простояли на ногах, плотно прижавшись друг к другу. Наконец на четвертый день пришло распоряжение о том, что нас приказывают отправить на Соловки сроком на 10 лет, а по отбытии срока – пять лет на поселение, под надзором, в Сибирь. Мотивы наказания – обвинение нас в... международном шпионаже.

Чекистам не пришло в голову, что мы искренно верили в советский рай и хотели остаться в СССР. Им казалось диким, как это люди от хорошей жизни лезут в ад.

После объявления нам приговора ГПУ нас отправили в тюрьму, а потом стали перебрасывать по этапным тюрьмам, вплоть до Москвы. Всего я видел около тридцати тюрем и побывал в Москве в Бутырках, на Таганке, на Лубянке и еще где-то. Потом нас отправили в Соловки.

Начальник Владивостокского Чека неожиданно предлагает мне вопрос:

– А на пианино ты играешь?

– Нет, не играю.

– Ну, тогда мы тебя научим.

И обратясь к стоявшим чекистам, прибавил:

– Дайте ему урок.

Меня довели. Неожиданно стража меня оставила. Я очутился в темной комнате без окон. Дверь за мной быстро захлопнулась.

Неожиданно я получил страшный удар в грудь, от которого отлетел куда-то в пропасть. Не успел я опомниться, как почувствовал другой удар, на этот раз в спину. Удары сыпались на меня со всех сторон. Я летел из одного угла в другой от страшных, ошеломляющих ударов. Я понимал, что в темноте стоят люди, и они-то бьют меня, швыряя при каждом ударе от одного к другому.

Как долго длилось это истязание, я не помню. Очнулся я уже на нарах в подвале. Это называется у чекистов: «игра на пианино». Если арестованный говорит, что умеет играть, ему предлагают учить других. Если, как я говорил, не умею, ему дают «урок». И в том, и в другом случае одинаково следует избиение в темной комнате. Делается это «неофициально». Так как официально избивать арестантов запрещено. О том, как это запрещение проводится в жизнь, я узнал уже на Соловках.

Сердце у нас сжалось, когда пароход подходил к Соловкам. Мы уже знали, что это за ужасное место из рассказов заключенных, да и сами убедились, что с этого мрачного острова крови и слез уйти никуда нельзя, 10-ти лет заключения не выдержать, и, следовательно, рассматривали себя как заживо погребенных. Соловки – ужасное место, где содержатся десятки, а то и сотни тысяч заключенных мужчин и женщин. Есть там и уголовные преступники, но их очень мало и живется им сравнительно легче, чем всей остальной массе политических приблизительно такого же типа, как мы.

Стража состоит из чекистов и красноармейцев. Чекисты – все, за исключением головки, сами сосланы за разные провинности и продолжают свою чекистскую деятельность уже на Соловках, всячески измываясь над несчастными заключенными, в чаянии снискать благоволение начальства и попасть опять на материк.

О том, как кормят на Соловках и как обращаются – все уже знают, да и нет таких слов, чтобы точно описать картину житья заключенных. Похоже это будет на бред больного, так это не вяжется с понятием о культуре и свободе.

Работать заставляют по 20 часов в сутки, да еще велят изучать политграмоту. Так как люди обессиленные работой и голодные ни о чем не думают, как только о том, чтобы хоть немного отдохнуть и полежать на нарах или голом полу, то ясно, что политграмоту слушать никто не хочет. За это виновных сажают в карцер. Мне приходилось наблюдать такую картину. Приходят заключенные с работы и становятся у дверей карцера.

– Чего вы тут собрались? – спрашивает чекист.

– Мы пришли садиться в карцер, потому что слушать политграмоту не можем. Сажайте нас сразу, по крайней мере, можно будет в карцере полежать.

Работа до того изнурительна, при хроническом недоедании, что люди мрут как мухи. Особенно тяжело приходится женщинам, которых чекисты заставляют заниматься проституцией.

– Уверяю вас, – сказал Грубе, – что каждое бревно, вывезенное за границу, стоит не менее 10 человеческих жизней!

Через некоторое время я ясно понял, что даже при моем здоровье я здесь долго не вытяну, и решил бежать, зная заранее, что это почти невозможно.

Приготовив себе пару досок, я сколотил их и решил удирать вплавь. И, действительно, мне удалось отплыть уже на 18 верст, но так как на Соловках почти не бывает ночи, то меня заметили с Секирской башни и отправили за мной моторную лодку.

Обычно, каждый пытающийся бежать расстреливается на месте и такая участь ждала и меня, но, на мое счастье, в числе конвойных был молодой красноармеец, который настоял на том, чтобы меня доставили по начальству. Так и сделали. Меня привели в так называемое I отделение и, избив, посадили в карцер.

Пока дело обо мне пошло опять в Москву, я сидел в карцере, находившемся у опушки леса. Сторожили меня красноармейцы. Нужно отметить, что красноармейцы относятся к заключенным более или менее по-человечески и резко отличаются от чекистов.

Просидел я в карцере пять дней и все время голодал. Моим землякам, латышам, удалось переслать мне немного свинины и хлеба. От свинины у меня начались рези в животе, и я попросил красноармейцев вывести меня.

Вывели меня прямо в лес, и я пошел в кусты... Там я собирал чернику и жадно глотал ее.

– Скоро ты там, – спросили красноармейцы. – Портянку проглотил, что ли?

Мысли о побеге у меня не было заранее, но тут меня как будто кто-то толкнул: беги!

Не отдавая даже себе отчета в том, что я делаю, я побежал. Вскоре послышались выстрелы, но я успел убежать. Три дня я пробродил по лесу, а потом понял, что с острова мне все равно не уйти и лучше возвратиться в концлагерь.

Я решил возвратиться не в свою роту, а в роту уголовных, где живется легче.

Подойдя вечером к воротам роты, я наткнулся на часового, который меня туда не пропустил, требуя пропуска.

Я не знал, что мне делать. В это время вдали показалась партия уголовных, возвращавшихся с работы. На мое счастье, красноармейца сменили с поста, и на его место стал другой. Пристав к возвращавшимся, я смог проникнуть в помещение роты. Но положение мое было плохо тем, что пайка мне не полагалось и мне грозила голодная смерть. Но нашлись четверо земляков латышей, которые уделяли мне хлеб из своей скудной порции, и я кое-как существовал.

Благодаря моему знанию английского языка я пользовался расположением командира 15 роты Белозорова, в роту которого я был одно время приписан на Соловках. Белозоров учился английскому языку и для практики говорил со мной на этом языке.

И хотя ко мне Белозоров относился хорошо, но вообще это был зверь в образе человека.

Припоминаю случай, который вам объяснит, что представлял из себя этот жестокий чекист.

Это было в (19)29 году, в первый же день моего прибытия в карантинную роту на материке. На английском пароходе «Улмус» ссыльные грузили лес. Во время погрузки одного из ссыльных, 17-летнего юношу белоруса придавило бревном. У него оказалась искалеченной грудная клетка, перебиты ноги. На носилках несчастного юношу принесли на материк за бараки. Вызвали врача и чинов надзора. Белозоров был тут же. Подойдя к лежавшему раненому, Белозоров спросил врача:

– А что, выживет?

– Выживет, но к работе неспособен.

– И надолго?

Врач выразил предположение, что раненый юноша останется калекой навсегда и работать больше не сможет. Белозоров спросил одного из чекистов:

– На сколько он сюда прислан?

– На 10 лет, – ответил чекист.

Белозоров стал громко высчитывать:

– Сколько же это он хлеба должен съесть за 10 лет? Советская власть объявила режим экономии. Одна пуля дешевле стоит.

И приказал:

– Вывести его в расход.

Раненого вынесли за бараки и расстреляли.

На том же английском пароходе «Улмус», на котором грузился лес, произошел следующий случай.

Команда парохода, состоявшая из английских матросов, стала громко выражать возмущение по поводу того, что ссыльные работают в снегу голышом и что их отвратительно кормят.

Слухи об этом возмущении дошли до начальства бараков. И оно распорядилось: дать улучшенную порцию супа для заключенных. Суп этот в большом котле принесли для раздачи ссыльным.

Но в тот же момент английская команда парохода разразилась криками явного возмущения. Дух от принесенного супа шел такой отвратительный, что команда немедленно потребовала, чтобы этот суп был отнесен обратно.

Так ссыльные и не могли воспользоваться милостью начальства, чуть не доведшего до обморока английских матросов «тяжелым духом» пищи, которую ссыльные получали да еще в улучшенном виде.

Я прибыл на материк в полушубке, который достался мне еще в Верхнеудинской тюрьме. История этого полушубка интересна, о ней стоит вспомнить.

Когда нас уводили из Верхнеудинска, начальник красноармейского конвоя увидел меня среди других арестованных. На мне был синий костюм из нанки, какой летом носят матросы, и пара летних полотняных ботинок.

На пути ботинки разлезлись, и ходил буквально босиком.

Начальник красноармейского конвоя, увидев меня в таком состоянии, заявил, что не возьмет меня. Нельзя же босого человека брать, когда на дворе 45 градусов мороза. И потребовал от тюремного начальства выдачи одежды. Скоро мне принесли теплый полушубок и валенки.

Я оделся. Со мной вместе ехал ссыльный, некий Кучеренко. Он шел этапом со мной из Владивостока. Когда Кучеренко увидел на мне полушубок, он страшно заволновался. Он узнал на мне полушубок своего брата. И в доказательство предложил мне распороть подкладку полушубка. Брат сообщил ему, что у него в полушубке зашиты деньги, два червонца. Мы распороли подкладку полушубка, и нашли под ней два червонца.

Было ясно, что Кучеренко не ошибся. Было еще яснее, что брат Кучеренко расстрелян и полушубок его выдан мне тюремным начальством.

* * *

К нам на Соловки был прислан член коллегии московского ГПУ Глыбокий.

По случаю его приезда в Соловках состоялся торжественный спектакль.

Вместе с Глыбоким на спектакль пришла и прибывшая из Москвы комиссия по разгрузке перенаселенных тюрем.

В Соловках имеется большой благоустроенный театр. Выступают в нем ссыльные актеры. Но ссыльной публики там нет. Во-первых, уставая от непосильной работы, арестанты предпочитают спать, а не ходить в театр.

Во-вторых, за вход в театр надо платить, а денег у арестантов, как кот наплакал.

Но на торжественный спектакль в честь Глыбокого собралось много арестантов. Соблазнял не сам Глыбокий, а выступление одного из ссыльных, куплетиста Кондратюка. Кондратюк был сослан за слишком смелые куплеты, которые он распевал с советской эстрады. Это был живой и веселый человек, певший куплеты собственного сочинения.

Ввиду торжественного случая Кондратюк долго репетировал. Он собрал хор из 50 человек ссыльных, и с ними должен был исполнить хоровые песни и куплеты.

Когда зал набился полный, пришло начальство и впереди всех чекист Глыбокий. Он сел в первом ряду, прямо против сцены.

Вышел Кондратюк и запел. В шутливом заключении куплета он выразил надежду, что скоро мы все вернемся домой, а на Соловках останется только начальство без заключенных.

Кондратюк еще не успел докончить куплета, как Глыбокий поднялся со своего места. Актер на эстраде замолк. Воцарилась жуткая тишина.

Вдруг грянул выстрел, и Кондратюк упал как подкошенный. Глыбокий вложил револьвер в кобуру и сел.

Разгрузке тюрем был положен почин. Труп Кондратюка убрали. Спектакль продолжался.

У меня была одна заветная цель – как-нибудь попасть на материк, а оттуда уже легче убежать.

И судьба мне благоприятствовала. Скоро в нашу казарму явился какой-то чекист и стал набирать людей на работу по постройке Ухтинского тракта.

Так Александр Грубе называет дорогу, которую прокладывают заключенные на материке. Для работы на тракте пользуются трудом арестантов, живущих на острове. Их собирают в «Кремле», выстраивают гуськом, и приезжие с материка чекисты-надсмотрщики, прогоняя мимо себя строй арестованных, выбирают людей, наиболее, по их мнению, приспособленных для этой работы.

Ухтинский тракт, или дорога, проводится по местности, в которой люди тонут в болоте. Работать обыкновенной лопатой там невозможно. Набранная на лопату грязь, смешанная с водой, быстро стекает с лопаты.

Работа лопатой бесполезна, и люди придумали единственный способ: грязь с водой зачерпывается руками и прижимается к груди.

В таком виде, крепко охватив руками груду грязи, человек выбрасывает ее на край дороги. Снова возвращается. Опять зачерпывает руками и, прижав холодную и мокрую грязь к своей груди, относит ее в сторону в вагонетку.

Эту каторжную, в полном смысле слова, работу, надо проделывать в пределах заданного урока. Слабейшие остаются на месте до окончания урока, и такой труд арестанта продолжается от 2-х часов ночи до 7 часов вечера, не успевшие окончить, остаются до 10 часов вечера. Есть категории, работающие по 22 часа в сутки.

Отправка на Ухтинский тракт равносильна смертному приговору. Ежедневно умирает десятки людей. Ничто так не косит, как эта работа. И люди гибнут на ней тысячами.

До (19)29 года отправка на пароходах была свободна, и тогда люди кидались в море десятками и погибали. Теперь перевозка на Ухтинский тракт производится в закрытых трюмах.

Когда надсмотрщики чекисты выбирают людей для отправки на Ухтинский тракт, эти люди прощаются с товарищами навсегда. Возвращение обратно невозможно. Смертный приговор – результат работы на тракте в течение нескольких недель. В 1928 году в июне месяце были отосланы на Ухтинский тракт 15000 человек. В августе того же года вернулось обратно 1800 человек, остальные погибли в болотах на работе.

Александр Грубе не думал об этом, когда услышал, что в уголовную роту, насчитывавшую около 4000 человек, прибыли чекисты для очередного набора рабочих. С чекистами прибыл заведующий трактом чекист Уминский.

– Я лежал на нарах в 12 роте, – рассказывает Грубе, – рядом со мной спал парень, юноша лет восемнадцати по имени Золотарев.

Ночью Грубе неожиданно проснулся от тяжелого томительного плача, раздававшегося с койки Золотарева.

Стараясь, чтобы стража не услышала, Грубе спросил соседа о причине его слез.

Золотарев рассказал ему печальную историю своей жизни. Он сослан на пять лет в Соловки. Сидит всего три месяца. Дома у него девочки – сестры, брат – калека и слепая мать. Он был единственным кормильцем семьи. Сам он здоровьем слаб и надеялся, что как-нибудь выдержит оставшееся время и вернется домой, чтобы помочь матери, умирающей с семьей от голода. Мать арестанта, да еще слепая, не может найти себе работу. И вдруг осмотр и назначение на тракт.

Перспектива отправки на тракт верная смерть, а с нею и смерть всей семьи от голода.

И Золотарев снова горько и томительно зарыдал.

– Меня как бы осенило, – рассказывает Грубе. – Ухтинский тракт на материке. А материк – это единственная и заветнейшая мечта.

Выбраться из Соловков невозможно ни при каких условиях. Мечта о материке волнует его уже три года. Только оттуда и возможно бегство. И тут же, лежа на нарах, Грубе решился.

– Послушай, Золотарев, – обратился он к плачущему соседу. – Я нашел средство, как спасти тебя от смерти. На тракте ты погибнешь. Я много здоровее тебя и выдержу. Хочешь, я пойду вместо тебя. Завтра, когда будут выгонять нас на осмотр, я пойду вместо тебя. Когда крикнут: «Золотарев», я отзовусь. А ты останешься под моим именем здесь. Хочешь?

Золотарев сначала обрадовался, но потом испугался.

– А что если узнают обман? Меня ведь расстреляют?

– Не узнают, – убеждал я его. А желание бежать, неудержимое и страстное, все крепло во мне. И оно мне подсказало совет, который, мне казалось, подействует на бедного юношу. И я ему предложил:

– Пойдем вместе. Если меня узнают, и я засыплюсь, то ты ведь будешь тут же и всегда можешь сказать, что я обманом воспользовался твоим именем и тебя обманул, а ты ничего об этом не знал. Тогда пострадаю только я. Понял?

Мальчик понял, но все-таки боялся. И тогда мы трое, я и мои товарищи – латыши стали вместе его уговаривать. Это нам, в конце концов, удалось.

Мы подарили Золотареву восемь рублей, что в переводе на тюремные квитанции Соловок составляет в десять раз больше. Дали ему пятнадцать пачек махорки и обещали выгородить его в случае, если «засыпемся».

Утром приехало начальство для отправки рабочих на тракт. Нас выстроили поодиночке на поверку. Я был впереди под именем Золотарева. Проходили мы мимо стола, где сидела комиссия.

Начальник лагеря вызвал:

– Золотарев Иван Федорович.

Я смело вышел из рядов и оказался среди отправляемых. Рано утром мы были погружены на пароходы.

Я приближался с другими к материку, моей заветнейшей мечте. Впереди мерцала надежда на спасение.

Нас выгрузили и повели в бараки. О том, что представляют из себя бараки на материке, куда мы прибыли из Соловков, мало кто имеет понятия. Бараки эти похожи на походные казармы военного времени для пленных. Они деревянные, не имеют никакого отопления. Вместимость их нормальная – двести-триста человек.

В такие бараки втискиваются арестанты в количестве до двух тысяч.

Никакое воображение не может себе представить, что творится в этих бараках. Выйти из них ночью не представляется возможным. А по утрам, когда нас будят, приходится ходить по головам, по рукам, по грудям людей. Спят в несколько пластов, как укладывают шпалы, чтобы согреться. Ибо бараки остаются нетоплеными при 45-градусном морозе.

Ночью, спящим на верхних нарах так душно, что они выбивают все стекла, а спящим внизу, так холодно, что замерзают. И ежедневно десятки людей встают с отмороженными руками, ногами, лицами. Те же, что подальше от окон, задыхаются от жары и отсутствия воздуха. При таком скоплении людей нет никакой возможности убирать бараки. И уборка производится раз в месяц.

Когда уборщики очищают бараки, они нередко находят под нарами трупы замерзших людей... Когда они скончались – никто не знает. Трупы выносятся на площадь, где их укладывают штабелями, как дрова. В женских бараках то же самое – никакой разницы.

Когда мы прибыли в бараки на материк, нам была сделана перекличка.

Уже подходя к бараку, я увидел среди стоящего вдали начальства знакомого латыша, занимавшего должность помощника начальника пункта. Фамилия этого чекиста Бирегал. Я знал, что он здесь, и в этот момент понял, что, если он меня увидит, я погиб. Стараясь быть незамеченным им, я ждал, пока меня вызовут. Я должен был пройти мимо Бирегала.

Вдруг, слышу, как выкликивают мое новое имя.

– Золотарев Иван Федоров!

– Есть! – крикнул я.

У самого выхода из помещения за столом сидел Бирегал. Мне надо было пройти мимо него. Что мне оставалось делать? Подошел к нему.

– Твое имя?

– Золотарев Иван Федорович.

Бирегал с удивлением поднял на меня злые глаза.

– Ты чего врешь? Я тебя знаю. Ты не Золотарев, а Грубе!

– Я Золотарев! – с упрямством отчаяния ответил я.

– Ты бежал. Нечего валять дурака. Я тебе покажу Золотарева!.. Ступай в мою канцелярию!.. Отведи его! – распорядился латыш, указав на меня дежурному чекисту.

Вскоре в канцелярию пришел и Бирегал в сопровождении еще нескольких нижних чинов ГПУ.

– Твоя фамилия Грубе! – сказал он мне. – Ты бежал из Соловков! Ты знаешь, что тебя ждет? – спросил он меня.

Я продолжал отрицать факт.

– Нечего очки втирать! – закричал чекист и ударил меня кулаком в лицо.

Меня били долго и жестоко, и я признался.

– Ты бежал из Соловков, – заявил мне мой истязатель, – и мы тебя отправим обратно.

Тщетно уверял я его, что хотел уехать потому, что на материке жизнь будет легче. Начальник мне не верил.

Через три дня уходит пароход на Соловки, и я буду отправлен обратно.

Возвращение было равносильно смерти. Если уголовных еще иногда прощают за попытку к побегу, то политических – никогда. Меня ждал расстрел. Я уже знал, что обречен. У меня тлела еще слабая надежда. Я хотел увидеть начальника пункта Белозорова. Этот меня знал, когда я с ним занимался, обучая его по-английски, и мне казалось, что, может быть, он может меня спасти от возвращения. Другой надежды не было. Но Белозоров не приходил в бараки, а на мою просьбу прямому начальству мне было отвечено, что никаких пропусков мне дано не будет, как беглому.

При вечерней поверке неожиданно в барак вошел Белозоров. Моему счастью не было границ. Пренебрегая опасностью, я смело подошел к нему и сказал, что хочу с ним поговорить. Белозоров сразу меня узнал.

– Говори.

– Я хотел бы поговорить с вами наедине.

– Приходи в мою канцелярию, и я с тобой поговорю, – и распорядился, приказав сопровождавшему его солдату ГПУ отвести меня в канцелярию.

Скоро он пришел. Я и рассказал ему о своих мытарствах, скрыв от него, разумеется, истинную цель моего прибытия и подробности о том, как я замешал бедного Золотарева.

– Значит, ты не собираешься убегать?

Я еще раз подтвердил, что не собираюсь.

– А заниматься со мной по-английски будешь?

Я с удовольствием согласился.

– Тогда оставайся. Я сейчас распоряжусь. Ты будешь командиром взвода III карантинной роты.

Радости моей не было предела. Лучших результатов я не мог ожидать.

Мне был дан угол. Помещался он за тонкой деревянной перегородкой, отделявшей меня от канцелярии. Каждый шорох в канцелярии доносился к тому месту на нарах, где я устроился на ночлег.

Лежа на нарах, я обдумывал дальнейший план побега. Я уже хорошо знал расположение пункта. Из моего барака открывался путь к холму, на котором стояла сторожевая будка. Там находились служащие охраны. Дверь из этого помещения глядела на дорогу, по которой шла ветка железнодорожного пути. Дорога вела к станции, отстоявшей в версте. Чтобы выйти на дорогу, нельзя было не миновать будки. За ней под холмом всегда ходил солдат с ружьем. Когда ночью открывали дверь в сторожевой будке и оттуда виднелся свет, то сторож останавливался и окликал каждого проходящего. Нельзя было миновать этой будки, не попав на глаза сторожа. В этой стране в течение полумесяца нет ночи, и скрываться в придорожном кустарнике было невозможно.

Позади бараков дорога вела к пристани, выходившей глубоко в море. У самого конца пристани стояло два парохода – норвежский и немецкий «Эрик Ларсон».

Выхода не было ни к морю, ни на дорогу. Сидевшие в бараках были заперты со всех сторон. Бежать отсюда было немыслимо.

Я лежал и раздумывал до поздней ночи. Было, вероятно, часа три ночи, когда я услышал за перегородкой голоса. Я узнал голос начальника, и сейчас же похолодел от ужаса, услышав свое имя. Разговор шел почти шепотом, но мой напряженный слух воспринимал каждое слово.

Помощник докладывал начальнику Белозорову, что по телеграмме из Соловков видно, что оттуда убежал Грубе и начальство Соловков требует его задержания.

– Не поднимайте шума, – говорил тихо Белозоров. – Ему от нас не убежать. Завтра утром мы его арестуем. Пароход уходит послезавтра. У нас есть достаточно времени.

Я снова видел смерть пред глазами. Но точно так же, как тогда, когда услышал ночью тихий плач Золотарева, меня осенила мысль. Нельзя терять ни одной минуты. И, быстро натянув на голову кепку, я лежал одетый, стараясь не вызвать шума, я, еле дыша, вышел из барака во двор. Против меня высился холм и на нем сторожевая канцелярия. Вспомнил, что сегодня не явился на дежурство канцелярист Шалидвич. Я придрался к этому поводу, чтобы мое появление в канцелярии не казалось подозрительным, и смело направил туда шаги.

Войдя в канцелярию, я спросил Шалидвича. Он был здесь. Я принялся его распекать с таким видом, точно крайне возмущен его поведением. Обругав Шалидвича, я вышел в двери, ведшие на полотно дороги. Кругом никого не было. Красноармеец, дежуривший возле дороги, был на своем месте, но не видел меня. Я остановился в раздумье. Мысль моя лихорадочно работала. Теперь или никогда! Надо было решать вопрос, не откладывая. Каждая минута была дорога, как сама жизнь.

И вдруг я бросился бежать. Я бежал по полотну дороги в направлении станции. Бежал, а мысли бежали быстрее моих ног.

Еще задолго до бегства я знал, что уход в поле вне полотна железной дороги бесполезен.

ГПУ платит корельцам – местному населению, по мешку хлеба и одному червонцу за каждого пойманного беглеца. Поэтому корельцы превратили охоту за ссыльными в особую профессию. По целым дням и ночам они сидят в засаде с винтовкою и ждут добычи. Еще ни один человек не убежал из тех, кто пытался пробраться отсюда по полевым и кустарным тропинкам.

Я бежал в направлении станции и не обратил внимания на раздавшийся где-то в стороне выстрел. Но за ним последовал другой, а затем стрельба пошла уже и спереди. Одна за другой пули пробили верхушку моей кепки. Я видел, что мне долго не бежать. Остановился и побежал обратно. Брошусь в воду, подумал я, и будь что будет. И только когда я подбежал к пристани – я вспомнил о пароходах.

Сознание, что я открыт и меня преследует погоня, как зверя, придала мне силы. Предо мной стояло два парохода. Немецкий был ближе, и я бросился к нему.

На палубе первыми меня увидели три матроса. Я обратился к ним по- немецки. В ту же минуту они спустили меня в машинное отделение и, открыв трюмное помещение под полом кочегарки, втолкнули меня туда. Я очутился в полной темноте.

Через несколько минут на пароход вбежали чекисты. Капитан, не знавший о моем пребывании на пароходе, т.к. матросы ничего ему об этом не сказали, заявил, что никого из ссыльных на пароходе нет. Чекисты бросились искать. В трюме было жарко, но я ничего не ощущал, лежа в темноте.

Прошло много томительных часов. Стало совсем тихо, и только в борта парохода тихо плескалась вода. Крышка трюма надо мной приоткрылась, и показался силуэт одного из моих спасителей – сторожа...

Как я уже сказал, ко мне в трюм опустился один из спрятавших меня матросов. Он рассказал мне, что творилось наверху.

Когда чекисты не нашли меня на немецком пароходе, они бросились к стоявшему рядом норвежскому пароходу. Тот должен был уйти на следующее утро, немецкий же пароход должен был оставаться еще целую неделю.

Поэтому чекисты решили обыскать прежде всего норвежца. Обыск шел там вовсю. Но и на немецком пароходе дежурили все время два вооруженных чекиста. Поэтому матрос предупредил меня, что он не сможет приносить мне пищу и посоветовал спрятаться подальше среди пропсов (пропсы – это бревна из которых выделывается древесная масса). Матрос ушел.

Мне оставалось только следовать совету матроса.

Я начал ползти в сторону бункера, наполненного древесиной.

Там рядами были сложены пропсы. Часть их доходила до самых бортов судна, проникая в глубокие углы между двумя бортами. Моей целью стало забраться как можно глубже.

В темноте я стал вынимать древесные пласты и улегся между ними в пространстве, в котором мог двигаться. Лежа под первым пластом, я медленно отодвинул второй и очутился за ним. Потом третий, четвертый, пятый. Найти меня было довольно трудно в таком месте. Надо было пробираться под самым дном корабля и снимать пласты за пластами. Мне казалось, что в этом месте я нахожусь в относительной безопасности. Оставалось ждать, что будет дальше. Я лежал под пропсами и не знал, что происходит наверху.

Матрос-сторож, придя на место, где я был раньше спрятан, меня не нашел. Остальные двое могли предположить, что меня уже нет на корабле. Так или иначе, только один человек точно знал, что я с парохода не ушел, да и тот не мог с точностью указать место, где я лежу.

Часы потянулись томительные, долгие. Свет ко мне не проникал, но он ничего не мог мне сказать. Ведь дни и ночи в этой стране одинаково светлые.

Я ничего не ел и не пил. Голод и жажда томили меня невыразимо. Но страх пред чекистами преодолевал все, и я лежал в своем логове, ожидая с минуты на минуту появления моих мучителей.

Но они не являлись. Только после я узнал, что пароход был обыскан сверху донизу. Что вся кочегарка была перерыта, вся команда допрошена, обыск судна (проводили) 20 красноармейцев и шесть офицеров.

Обыскивали пароход 36 часов, и чекисты обещали команде 400 червонцев, если она меня выдаст. Но матросы меня не выдали.

***

Я испытывал тяжкие муки голода.

По прошествии долгого времени, может быть двух, а может быть и четырех дней, я заснул, и мне приснился сон.

Снилось мне, что предо мной стоит стол, уставленный прекрасными яствами и дорогими винами. Я ел ветчину, бифштексы, пил вино и насытился до отвала. Никогда до того, ни после я наяву так не наслаждался едой, как в этом сне.

И когда я проснулся, я почувствовал ощущение настоящей сытости. Ни пить, ни есть мне уже не хотелось, и если бы предо мной был поставлен царский стол, я наверное отказался бы, до того я не испытывал ни малейшего желания есть.

И это чувство сытости меня больше не покидало.

Но зато силы мои слабели. Я лежал на одном боку. Раньше я еще мог шевелиться, а теперь не в состоянии был двинуть ни рукой, ни ногой.

И так, в забытьи, я лежал долго-долго, не меньше семи-восьми дней.

И проснулся я от забытья, при шуме машины и свистках. И в моем ослабевшем сознании пронеслась мысль:

– Пароход уходит. Я спасен...

Пароход двигался, об этом явственно говорил привычный моему слуху моряка шум машины и удары волн о близкие борта его.

Я не верил себе. Может быть, это галлюцинации. Может быть, я брежу.

– Неужели судьба оказалась так милостива ко мне? Неужели я действительно спасся из кровавых рук моих палачей? Неужели снова увижу мир Божий, близких друзей, другие страны, где нет чекистов, нет Соловков, страшной Секирки и тех, ужасов которые я там видел.

И вдруг я услышал, где-то, совсем близко возле меня, людские голоса. Говорили по-немецки, и я узнал голос матроса, спасшего меня.

– Он должен быть здесь, я знаю, что он здесь.

И явственно также слышал, как один за другим снимаются ряды пропсов, скрывавших меня от всего живого мира. Один, другой, третий.

Голоса стали слышней.

– Напрасно ищете, – сказал кто-то. – Его здесь нет. Он давно бы нашелся, но куда искать дальше. Складывайте бревна обратно.

Я понял, что меня не нашли и что меня опять зарывали в ту могилу, в которую я сам влез. Хотел крикнуть, ударить ногой в ?–?–?¹³¹, но я так ослаб, что ни крикнуть, ни пошевельнуться не мог. Голоса не было. Руки и ноги не слушались.

Я впал в глубокий обморок...

Я проснулся на палубе парохода. Дежурный санитар, заметив мое пробуждение, подал мне стакан молока. Я отпил из стакана и заснул.

Три дня меня отпаивали молоком и бисквитами... Пароход шел на всех парах по дороге в Ливерпуль. Это уж не было сновидением.

И вот тут я опять понял, что такое человеческое отношение. Капитан был настолько добр и внимателен ко мне и моим испытаниям, что велел матросам в часы обеда выходить из кубрика, чтобы видом пищи не раздражать меня, так как мне нельзя было еще давать мяса и другой тяжелой пищи. Я питался молоком и бисквитами, потом мне постепенно стали давать суп, а потом я перешел на матросский паек и быстро поправился.

Я не в силах выразить то, что я чувствовал, вырвавшись из могилы. Матросы ужасались, когда я рассказывал им, как живут и мучаются на Соловках десятки тысяч живых трупов.

Наконец пароход наш пришел в Ливерпуль, и меня сдали английским властям.

Чиновники шутили и говорили, что отправят меня обратно, и спрашивали: доволен ли я? Я им рассказал, как мог, все, что пришлось мне испытать. Они дали знать обо мне латвийскому консулу. Консул пришел в карантин, участливо ко мне отнесся, купил у меня простреленную в двух местах кепку, купил мне одежду, новую кепку и дал денег. Потом он выдал мне удостоверение и отправил в Ригу.

Бежавший из Соловецкого заключения матрос Александр Грубе в рижской газете «Слово» поместил описание штрафной тюрьмы «Секирки» на Соловках, в которой гибнут русские люди. Приводим этот жуткий рассказ полностью.

Есть место на Соловках, о котором все 50 000 узников СЛОНа ВЧК ежечасно думают или говорят с содроганием. Место это – Секирка. Так называется гора, в 12 верстах от главного лагеря, и величественный когда-то храм на вершине ее. Кресты с глав его, видных не только с любого места острова, но в ясный день и с материка, – давно уже сняты чекистами, и сам храм, воздвигнутый трудами многих поколений монахов из грандиозных гранитных кубов, превращен в гнуснейшее место издевательств и пыток холодом и голодом. С Секирки один путь – в могилу. Всякая пядь земли там залита кровью и слезами десятков тысяч жертв торжествующих садистов, и, когда в ночи загораются красные маячные огни в центральной башне, кажется, что кровь замученных широким потоком льется с Секирки на весь остров, далеко в море и на материк, крича о возмездии.

На Секирку для отбывания наказания ежегодно отправляется много тысяч узников, виновных в тяжком нарушении лагерной дисциплины, но возвращаются оттуда только десятки. В первое время моего пребывания на Соловках мне приходилось сталкиваться с этими выходцами с того света, но обо всем пережитом они хранили глубокое молчание, и только в тяжелых, страшно молящих о чем-то взорах их глаз я мог прочесть весь ужас ими пережитого. Вскоре совершенно неожиданно и мне пришлось отправиться на Секирку.

Нас было в партии 50 человек. Ежеминутно подгоняемые конвойными, мы шли молча, погруженные в себя, готовясь к страшной борьбе со смертью и почти без надежд впереди. 360 тяжелых, крупных ступеней, и мы на вершине горы, у стен страшного узилища и в лапах трижды-чекистов, прославившихся зверствами на материке, сосланных на Соловки, тут вновь отличившихся и отбывающих теперь срок наказания в роли палачей на Секирке.

Во главе их находится чекист Вейс, комендант Секирки, в прошлом – начальник отрядов ГПУ московского Кремля. Сослан он на Соловки за тайную переписку со своими буржуазными рижскими родственниками, и теперь, конечно, из кожи лезет, чтобы загладить свой «буржуазный уклон». На Секирке он все. Заключенные и стража считаются отрезанными от всего мира, и Вейс вправе распоряжаться жизнью и смертью любого по своему усмотрению. Об этом нам с глумлениями сообщили чекисты, когда мы после грубого, с непременными гнусными издевательствами обыска, лишенные всего до нательной рубашки и кальсон, ожидали нашей дальнейшей участи.

Три часа длились всякие формальности, и только во втором часу дня нас ввели в так называемое «первое отделение» Секирки, т.е. вовнутрь обесчещенного и загаженного здания храма.

Ужас и отчаяние охватили меня при виде открывшейся предо мной картины. В необъятном по своим размерам зале, с высоким куполом и хорами под ним, стояли попарно, вытянувшись лентой, шесть рядов скамеек, и на них, корчась от страшного холода, часто в совершенно неестественных позах, прижавшись спинами друг к другу, без рубах в одних кальсонах, сидели полуокоченевшие узники. В помещении царила поистине могильная тишина, и если бы не устремленные на вас взоры четырех тысяч, в страхе широко раскрытых, воспаленных глаз и легкое, еле уловимое движение тут и там в бесконечных рядах – могло казаться, что ввели нас не в камеру заключения, а в мертвецкую. Тут было холоднее, чем на открытом воздухе – массивные гранитные стены, промерзшие насквозь, не пропускали тепла, и ртуть тут редко и в летние месяцы подымалась выше нуля.

Совершенно подавленный, с отчаянием в груди, я, по окрику чекиста, скинул с себя рубашку, передал ее часовому и в полной безнадежности сел на указанное мне место. Началась ежеминутная, страшная, на жизнь и смерть, борьба с холодом и голодом. Я эту адскую борьбу, благодаря морской закалке, крепкому сложению и сравнительно недолгому пребыванию на Секирке выдержал, но для громадного большинства Секирка – верная и скорая могила.

Не говоря уже об умирающих ежедневно от холода, среди заключенных свирепствуют цинга и чахотка. Околотка на Секирке нет. Его тут заменяют – весной, летом и осенью – фургон, отвозящий ежедневно трупы на кладбище, а зимой ужасающе быстро растущие штабели трупов вдоль наружных стен здания, где они и стоят до весны...

При мне ежедневно из «первого отделения» выносили от 20 до 25 трупов, а часто и окоченевших, но еще живых, и бросали, как бревна, в фургон. Окоченевших, потерявших способность владеть членами и языком, на Секирке считают за мертвецов, никаких попыток к оживлению не делают и со скотским равнодушием бросают в могилы прямо из фургона вместе с трупами.

Зимой, когда в здании ртуть не подымается выше восьми градусов, число умирающих и окоченевших от холода ужасающе растет и, если бы не постоянный приток из главного лагеря, в «первом отделении» уже через две-три недели не было бы ни одного заключенного. В остальные времена года средняя продолжительность возможной жизни в «первом отделении» равняется двум-трем месяцам, и то, конечно, только в том случае, если заключенному, как мне, посчастливится не заболеть цингой или чахоткой.

Я попал в Секирку уже после обеда. В 6 часов вечера была поверка, затем – вечерний «чай», т.е. кружка холодной воды. Заключенным разрешается встать и «согреть» свои закоченевшие члены в боксе, бегании по залу и пр. Говорить разрешается только полугромко и о самом необходимом. Обыкновенно возникает спор о том, кому выносить «парашу». Из-за очереди горячо спорят и даже дерутся, так как выносящие имеют возможность на дворе порыться в мусорной куче и выловить оттуда, если посчастливится, голову трески, кочережку капусты или окурок, а все это, конечно, ценная находка для обреченных на медленную смерть от холода и при пайке – в один фунт хлеба и двух кружках воды в день и каждый третий день по миске дрянного вонючего супа.

В седьмом часу вечера заключенные по команде выстраиваются в четыре шеренги, и, важно шагая, в сопровождение чекистов, в помещение входит караульный начальник. Подойдя к заключенным, он берет под козырек и, чеканя, выпаливает: «Здравствуй, штрафное отделение», «Здра-а-а!..» – кричат в ответ заключенные. Но караульный начальник недоволен, он морщится, требует большей дружности и звучности.

Наконец, начальник доволен, заключенные отпускаются, а несчастных нарушителей «дружности звука» – их всегда бывает несколько уже заранее намеченных жертв, отправляют на несколько часов на колокольню «трезвонить». Короче говоря, по капризу садиста чекиста, людей отправляют почти на верную смерть, так как на колокольне, на высоте 600 футов от уровня моря, в любое время года сильный холод и сквозной ветер. Единственное спасение, как говорили люди, побывавшие на колокольне, это зарыться сейчас же в снег. Но чекисты борются с такими попытками заключенных спасти свою жизнь и привязывают свои жертвы к перилам на самом страшном сквозняке. Казни эти чекистами производятся нелегально, – вывод на колокольню дисциплинарными правилами не предусмотрен и казненные официально считаются скончавшимися от кровоизлияния. Действительно, смерть от разрыва сердца и кровоизлияния в «первом отделении» обычное явление. Не знаю, чем это объяснить, но многие из заключенных, выйдя из отделения на свежий воздух, при мне падали замертво или лишались чувств, как было со мной, например. Самое страшное время – ночь. Разбитое полуживое тело жаждет сна, но вечный, не отступающий ни на секунду страх замерзнуть не дает людям покоя и ночью.

После проверки заключенным выдаются рубашки, и разрешается устраиваться на ночь, но непременно на голом полу. Чтобы справиться с этим гнуснейшим требованием и не попасть за нарушение дисциплины на колокольню, заключенные ложатся трехслойными кучами, по 30–50 человек. Прежде, чем ложиться в кучу, все завязывают себе рубашки над головой, конец рубашки веревками ввязывают в узел ниже пят. Очутившись, таким образом, в мешке, заключенные устраивают кучу. По жребию, или по установленной раз очереди, часть заключенных ложится боком, плотно друг к другу на голый пол, головой к стене, затем следующие, образуя второй слой, ложатся на них сверху, точно одеялом прикрывают их оставшиеся участники группы – третий слой. Устроившись так, кучи на время затихают. В среднем слое, согретые теплом заключенные моментально засыпают, и сквозь кряхтение нижнего слоя и стоны и жалобы мерзнущих в верхнем слое слышатся храп и бредовые выкрики. Через час-другой серая куча тел приходит в движение – начинается переслойка. Под споры, жалобы, мольбы, плач и ругань средний слой – человек за человеком движется вниз, лежавшие внизу вылезают и ложатся, окоченевшим на голом полу боком, на верхний слой.

Так живут и копошатся эти серые чудища до 6 часов утра. В этот час происходит утренняя проверка; заключенные выстраиваются, как вечером, в четыре шеренги, опять бесконечные: «Здравствуй, штрафное отделение» и «Здра», – колокольня и, наконец, караульный начальник читает секирскую утреннюю «молитву», как называют ее заключенные.

– Заключенные, внимание! – начинает он. – Все заключенные после поверки должны сидеть смирно на скамейках. Сидя, не разговаривать, не оглядываться, не раскуривать и не вставать с места без разрешения конвоя. Разговоры, оглядывание, раскуривание и вставание с мест без разрешения конвой будет рассматривать, как попытки нападения на себя и откроет огонь без предупреждения.

Вот дословный текст этой «молитвы». «Конвой, заряжай винтовки!» – раздается команда, – «Садись!»

В гробовой тишине заключенные скидывают с себя рубашки и размещаются на скамейках. Конвойные, по пять вдоль каждой стены, садятся на свои места с винтовками на коленях, и начинается день. Сидят почти без движения шесть часов. Чтобы не окоченеть на морозе, заключенные сидят, тесно прижавшись друг к другу боками и спинами, дышат себе на грудь, попеременно закладывают за спину то одну, то другую руку, засовывают под сидение помещающегося напротив ноги и беспрестанно упражняют мускулы лица и тела. Эта адская борьба с холодной смертью длится до 12 часов дня. По команде заключенные встают, бегают по помещению, устраивают свалки, тузят друг друга, чтобы согреться и надевают рубашки. Умерших и окоченевших до неподвижности выносят в штабели.

В 12:30 – обед. Выдают по одному фунту отвратительного хлеба, на который заключенные набрасываются с жадностью, и по кружке холодной воды на каждого. Если к этому прибавить еще вечернюю кружку воды, то это весь суточный пай. Впрочем, через каждые три дня заключенные получают еще по несколько ложек какой-то тепловатой бурды. Это секирский суп, которого ждут жадно, о котором много говорят, по которому бредят по ночам. Я уверен, что средняя городская собака не стала бы его есть. В час дня начинается послеобеденное сидение до 6 часов. Затем поверка и т.д. Вот протокольно сухая, но точная картина секирского дня.

Раз в неделю происходит повальный обыск. Чекисты ищут табак, спички, сено, солому, тряпки, которые сердобольные заключенные второго отделения на хорах бросают изредка (с большой осторожностью и ухищрениями для отвода глаз конвойных) заключенным первого отделения по вечерам и ночью. Заключенных заставляют раздеться донага, внимательно осматривают кальсоны, выворачивая их, обыскивают голые тела и иногда находят комки соломы, сена и махорку. Бьют тут же нещадно голыми кулаками, рукоятками наганов, прикладами и отсылают под конец «на колокольню». Подымают доски, на которых стоят скамейки, иногда извлекают оттуда жалкое тряпье – подстилка для кучи ночью – и начинается гнусный «розыск». В громадном помещении стоит стон от ругани, криков, мольбы о пощаде и дикий вой обезумевших заключенных. Бьют чем и куда попало, и кровь красными пятнами застывает на промерзшем насквозь каменном полу. В этот день штабели ужасно быстро растут.

Я бы, наверное, погиб на Секирке, если бы через месяц не выяснилась моя полная невиновность и меня не освободили из этого большевицкого застенка.