Вячеслав Умнягин, иерей. Рассказы человека с «того света»

Опубликованные ниже воспоминания Александра Робертовича Грубе впервые увидели свет в русских эмигрантских изданиях конца 1920 – начала 1930 гг. и, скорее всего, неизвестны современному читателю.

Первоначально в рижской газете «Слово» появился очерк «Секирка», перепечатанный весной 1929 г. парижским «Двуглавым орлом»¹¹⁸ и белградским «Царским вестником»¹¹⁹.

Более пространный, состоящий из 23 главок «Рассказ человека с «того света"» вышел полтора года спустя в пяти октябрьских номерах нью-йоркской газеты «Новое русское слово»¹²⁰.

Дополнением к этой публикации стал резонансный доклад, прочитанный бежавшим узником 22 октября 1930 г. На вечере, устроенном местными социал- демократами, присутствовали 250 человек из числа представителей всех слоев русской колонии. По словам репортера, все как один, они «с затаенным вниманием слушали повесть простую и искреннюю о страшных, нечеловеческих переживаниях самого Грубе и тех сотен тысяч русских граждан, которые томятся в застенках советского правительства»¹²¹.

О самом мемуаристе известно немного. Как это часто бывает, информация о нем ограничена сведениями из его же воспоминаний. «По происхождению я латыш, по профессии матрос. Латвию я оставил в 1920 г. и уехал в Америку. Тут я поступил на пароход и пошел в плавание», – сообщает автор в самом начале повествования.

Причиной выпавших на его долю испытаний стал соблазн перебраться в Советскую Россию, где во время стоянки в порту иностранных матросов «водили по кинематографам, по разным клубам, угощали и уверяли, что в СССР для рабочих и крестьян не жизнь, а рай».

Дезертирство с американского судна на советский корабль в константинопольском порту закончилось арестом во Владивостоке. За ним последовали тюремное заключение («всего я видел около тридцати тюрем»), обвинение в «международном шпионаже» и десятилетний приговор с последующей отправкой на Соловки, куда латышский моряк был доставлен во второй половине 1920-х гг.

Разобщенный, логически не увязанный текст газетной публикации не позволяет более точно установить даты и последовательность описанных в нем событий¹²². При этом встречающиеся в тексте неточности можно объяснить рядом причин.

Во-первых, форматом общения сотрудников американского издания с беглецом, который в течение четырех часов – видимо, без особой подготовки, зато весьма эмоционально и не без преувеличений (например, в описании случая с актером, якобы расстрелянным во время выступления перед членами московской комиссии) – «рассказывал жуткую историю жизни и смерти на Соловках».

Во-вторых, погрешностями в записи самой беседы и невозможностью позднейших уточнений, на что указывают явные ошибки («член коллегии московского ГПУ Глыбокий», вместо Глеб Бокий) и имеющаяся купюра («ударить ногой в ? –?–?»).

В-третьих, тем, что, по мнению самого А. Р. Грубе, «нет таких слов, чтобы точно описать картину житья заключенных. Похоже это будет на бред больного, так это не вяжется с понятием о культуре и свободе».

Вывод, далеко не единственный в воспоминаниях соловчан¹²³, заставляет задуматься о степени деформации этических принципов в условиях лагеря и, одновременно, о ценности совершаемых в нем нравственных поступков. Например, со стороны красноармейцев, относящихся «к заключенным более или менее по- человечески», или земляков рассказчика, которые делились с ним своей хлебной пайкой, а когда это потребовалось, пожертвовали значительные средства («восемь рублей, что в переводе на тюремные квитанции Соловок составляет в десять раз больше») для его бегства на материк.

Всего автор упоминает о четырех попытках побега из «рабоче-крестьянского рая» в «мир Божий, где нет чекистов, нет Соловков», из которых лишь последняя, когда «помогли не деньги, не особые стратегические способности, а просто слепое счастье, судьба, захотевшая быть милостивой к невинно страдающему», принесла желанную свободу.

Из Англии, куда беглец прибыл в трюме немецкого лесовоза, он вернулся на родину, а оттуда в Америку, где и описал свою жизнь в СССР, лишь косвенно упомянув об одном немаловажном эпизоде – пребывании в печально известном штрафном изоляторе на Секирной горе.

Более ранняя по времени выхода публикация «Царского вестника» проливает свет на это событие, а также уточняет условия содержания заключенных в упраздненном Свято-Вознесенском скиту Соловецкого монастыря.

Общее впечатление от узилища, устроенного большевиками в «обесчещенном и загаженном здании храма», можно передать словом «гнусный», которое используется автором в самых разных сочетаниях: «гнуснейшее место», «гнусный обыск», «гнуснейшее требование», «гнусный «розыск"».

Олицетворением царящего здесь произвола выступает Карл Иванович Вейс, чья биография напоминает жизненный путь многих организаторов советских концлагерей. Участник Первой мировой войны, латышский стрелок и комендант ОГПУ, в конце мая 1926 г. он был «приговорен к лишению свободы на 10 лет со строгой изоляцией по обвинению его в сношениях с сотрудниками иностранных миссий, явными шпионами»¹²⁴.

В приказе, подписанном будущим наркомом внутренних дел СССР Г. Г. Ягодой, этот человек характеризуется «как совершенно разложившийся, утративший всякое понимание лежавшей на нем, как чекисте и коммунаре, ответственности и не остановившийся перед фактом крайней дискредитации Объединенного Государственного Политического Управления, сотрудником которого он состоял»¹²⁵.

Вейс фигурирует и в целом ряде соловецких воспоминаний, причем как до своего ареста в связи с отправкой политических заключенных в уральские изоляторы летом 1925 г.¹²⁶, так и в качестве заключенного, начальника штрафного¹²⁷ и Кремлевского¹²⁸ отделений СЛОНа.

А. Р. Грубе подробно описывает постоянные обыски, продуваемый всеми ветрами карцер под куполом храма, ночной сон в трехслойных «штабелях», распорядок дня и правила поведения заключенных, установленные «трижды-чекистами, прославившимися зверствами на материке, сосланными на Соловки, тут вновь отличившимися и отбывающими теперь срок наказания в роли палачей на Секирке».

Упоминания о четырех тысячах «штрафников» и ежедневной гибели 20–25 человек, если судить по другим мемуарам и доступной статистике УСЛОН, значительно завышены, но мысль о том, что с «Секирки один путь – в могилу», вполне отражает характер этого места и его восприятие в воспоминаниях соловчан.

Сам автор полагает, что выжил здесь «благодаря морской закалке, крепкому сложению и сравнительно недолгому (месяц) пребыванию на Секирке».

При чтении очерка, как и в случае с более пространной публикацией «Нового русского слова», привлекает внимание то, что, несмотря на бесчеловечные условия содержания, люди сохраняли способность к проявлению высших свойств души. Даже в штрафном изоляторе, где все было нацелено на физическое и нравственное уничтожение, находились «сердобольные заключенные второго отделения на хорах», которые «бросали изредка (с большой осторожностью и ухищрениями для отвода глаз конвойных) заключенным первого отделения по вечерам и ночью» табак, спички, сено, солому, тряпки...

Сохранился как чувствующая, сопереживающая личность и сам мемуарист, оставивший простые и искренние рассказы – ценные свидетельства, подтверждающие стойкость человеческого духа и его способность противостоять нечеловеческим испытаниям.