Павел Чехранов, священник. Две тюремные Пасхи. Из воспоминаний²²²

Тяжелая была эта Пасха из всех четырех, какие пришлось мне переживать в неволе с 1923 по 1926 год, июнь месяц, за великую Церковь Российскую. Первая Пасха – в Бутырской тюрьме, две – на Соловецких островах и одна – на Поповом острове, в каторжном, сказал бы я, пересыльном пункте. Вот эта последняя Пасха оставила во мне неизгладимый след: с одной стороны, внешней, – грустный след, с другой – радостный: по внутренней радости, в особенности, теперь, когда на другом краю Земли живу, с крайнего севера – на дальнем юге. Печаль в этой Пасхе началась с того, что она, Пасха, оказалась неожиданной для меня. Четвертую Пасху должен я был встречать дома, в семейном кругу. Но Господь судил иначе.

30 марта всей нашей группе окончился срок сидения за честь родной Церкви, за честь Никольского прихода в нашем, не признавшем обязательным для себя, существовании Ростовского революционного комитета по церковным делам. И 31 марта в 11 часов 30 минут ночи, приятель отца Алексия (Трифильева. – В.П.Ч.²²³) В. Д. Анфилов, делопроизводитель администрации лагеря, вызвал его из инвалидной роты и поздравил с освобождением. Прочитав присланную радиотелеграмму, отец Алексий с изумлением увидел, что моей фамилии не было. Между тем, я спал в своей канцелярской роте, когда пришел канцелярист Пивоваров и сообщил, что троих сейчас поздравляли с получением ответа. «Ну, – думал я, – если троих, то и я там. Как иначе может быть?» – и спокойно уснул, радуясь, что завтра вечером «прощай, пересыльный пункт – Попов остров», поистине, каторжный остров. Но утро принесло самую печальную весть: я и епископ Митрофан, по неизвестной причине, остаемся, до какого времени – неизвестно. Может, на неделю, но, может быть, и на десять недель. «Ах, – думал я, – опять мне наибольнее, чем другим! Или грешнее всех, или Господь больше других любит!..»

Проводил я завистливым оком отца Алексия и еще шесть человек священников и остался томительно ожидать того дня, когда тот же Анфилов вызовет и меня.

Кругом лед, снег, железная колючая проволока, на высоких столбах – будки, где часовые, проклиная остров, в тулупах охраняют жизнь тяжких-претяжких «преступников»: епископов, священников, протодиаконов... Грусть на сердце. А на ум, все же, идет мысль: «Разве есть в твоей жизни что-либо случайное? Разве не Господь управляет миром и твоей жизнью? Разве Он желает тебе зла? Подожди – и ты увидишь благие последствия этой временной задержки».

Прошло недели две. Таким же неудачником оказался еще и другой арестант – военный инженер Е. И. Пржевальский. Ему еще 23 февраля окончился срок, а вот уже 15 апреля, а освобождения нет. В полной уверенности, что он в срок уедет из лагеря, Е. И. списался с администрацией одного из уральских заводов и получил место с окладом жалования в 200 рублей. Понятна та тревога, та тоска, какую он переживал, ведь пропадало выгодное место; кроме того, деньги, присланные ему на проезд, расходовались, а ехать нельзя. И мы, оба неудачника, сидя или маршируя по казарме, то делали всякие предположения о причине нашей задержки, то справлялись, пришла ли лодка с почтой.

Мою тоску нарушил заврабсилой – грузинский офицер, тоже арестант, – Яшвили.

Ты знаешь, – сказал он мне, – сегодня с партией пригнали Илариона!..

Неужели?!

Да, да, в инвалидной роте осматривают...

Хотя было около 10 часов ночи, я решил повидаться с дорогим архиепископом. Но до окончания осмотра, никого не пускали. Я, долго не думая, взял в руки сверток бумаги – пустые бланки на опись казенных вещей, карандаши в руки и, с видом чиновника особых поручений, прямо туда. Пригнавшая из Петрограда воинская команда, оказалась довольно приличная, вежливая, и меня свободно впустили, на что я ей сообщил:

Будьте осторожны, здесь в лагере сыпной тиф...

В роте крик, шум, гам, обыск в полном ходу. Присматриваюсь: сидит на нарах архиепископ Иларион в коричневом кафтане. Как увидел меня, сразу бросился:

Отец Павел!.. Отец Павел!..

Расцеловались. Но наша дружеская встреча обратила внимание ротных командиров и помощника лагерного старшины Пепеллевского (генерала Пепеллевского) и Ф. Поливцева. И, хотя я доказывал свое служебное положение бумагами и карандашами, но, все же, они настояли убраться до окончания обыска.

На другой день владыка Иларион посчитал своей обязанностью поделиться всеми сведениями о церковной жизни, какие он «получил» в Ярославле, в политическом изоляторе, сделал самый подробный доклад о посещении его начальством «Секретного отдела» – Тучковым, [передал] дословный разговор, какой он вел с ним, и письменную декларацию о принципах нашей Православной ст-ц [святой Церкви]. «Если вам желательно иметь мир в народной массе, то дайте нам сегодня, все успокоится... С нас достаточно трех разделительных соборов: 445 года и двух Московских – 1923 и 1924 года», – закончил свою декларацию владыка Иларион. Удивительно милый человек! Всем своим старым знакомым он считал обязанным сообщить и впечатления, и сведения о своем месте пребывания в изоляторе. Эти задушевные ежедневные беседы с владыкой Иларионом весьма умерили недоброе наше Кемское житие, особенно, мое, за что про что, сверх срока второй месяц сидящего.

Подходила Пасха. Людей нагнали в пункт видимо-невидимо. Вследствие весенней распутицы, лесные разработки закончились, и более тысячи человек возвращались обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан на 800 человек. Клуб закрылся и переделан под жилое помещение с нарами. В прочих бараках проходы замощены нарами, двойные нары переделаны в тройные (в три этажа). Даже привилегированный канцелярский барак обращен в двойные нары, вместо 60 человек, стало в нем 120. Кипятку, сплошь и рядом, не отпускалось, так как котлы под обед и ужин занимались.

Шла Пасха. И как хотелось, хотя и в такой затруднительной обстановке, совершить молитвенный обряд. «Как это так! – думал я. – Пусть даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть “Христос воскресе!” в пасхальную ночь?..» И я решил подготовить свою братию. Повел разговоры с благодушнейшим епископом Нектарием (Трезвинским), епископом Митрофаном (Гришиным), епископом Рафаилом (Гумилевым) и епископом Гавриилом (Абалниковым). Последний, и не подозревал, какая ему писанка готовится. Из прочей братии оповещены были отец О. Филонен, шахматист, постоянный компаньон владыки Илариона, отец Аркадий Маракулин.

Однако, приглашенные разбились на две группы. Только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в, далеко не законченной, пекарне, где только одни просветы были прорублены – ни дверей, ни окон. Остальное епископство порешило совершить службу в своем бараке, на третьей полке, под самым потолком, по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился пропеть пасхальную службу вне барака, дабы, хотя бы в эти минуты не слышать «мата».

Сговорились.

Настала Великая суббота. Арестантский двор и бараки, как сельди, были наполнены прибывавшими с лесозаготовок. Но нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу, и с 8 часов вечера не пускать из других рот. С печалью сообщили мне епископы Митрофан и Гавриил это распоряжение. Однако, я своему «причту» настаивал: все же попытаемся в пекарне совершить службу. Епископ Нектарий сразу согласился, а архиепископ Иларион нехотя. Но, все же, попросил разбудить в 12 часов.

В начале 12-го, я отправился, прежде всего, в барак, где помещался владыка Нектарий. Двери были настежь открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальный.

Не велено пускать никого из других рот...

Я остановился в нерешительности. Однако, владыка Нектарий был наготове.

Сейчас, сейчас, – сказал он мне.

Я отправился к владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо дневального, который оказался несколько знакомым мне и расположенным.

Пожалуйста, поскорее делайте и уходите. Не приказано...

Я кивнул ему головой, подошел к владыке Илариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог; владыка приподнялся.

Пора, – сказал я ему шепотом.

Весь барак спал. Я вышел. На линейке ожидал владыка Нектарий. Присоединился владыка Иларион. И мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков, где за дорогой стоял остов недоконченной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы условились не сразу, а поодиночке прошмыгнуть. И, когда оказались внутри здания, то выбрали стену, более укрывавшую нас от взоров, проходящих по дорожке. Мы плотнее прижались к ней: слева – владыка Нектарий, посредине – владыка Иларион, а я – справа.

Начинайте, – проговорил владыка Нектарий.

Утреню? – спросил владыка Иларион.

Нет, все по порядку, с полунощи, – отвечал владыка Нектарий.

Благословен Бог наш... – тихо произнес владыка Иларион.

Мы стали петь полунощницу.

Волною морскою... – запели мы.

И странно-странно отзывались в наших сердцах эти, с захватывающим мотивом, слова.

Гонителя, мучителя под землею скрыша...

И вся трагедия преследующего фараона, особенно, в этой обстановке, чувствовалась нашими сердцами, как никогда остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. И, все же, сердце дышало радостью, что пасхальная служба, все же, совершается нами, вопреки строгому приказу коменданта.

Пропели полунощную. Архиепископ Иларион благословил заутреню.

Да воскреснет Бог, и расточатся врази его... – не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, владыка Иларион.

Мы запели:

Христос воскресе!...

«Плакать или смеяться от радости?» – думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню.

Христос воскресе! – сказал владыка Иларион, и мы все трое облобызались.

Владыка Иларион сделал отпуст и ушел в барак. Епископ Нектарий пожелал

и часы с обедницей совершить. И мы совершили вдвоем. Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий за псаломщика – так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно, и чтения, апостоловец, наизусть.

Днем, по случаю праздника, я пригласил владыку Илариона на кофе в свой барак. Но пили его в комнате канцелярии хозяйственной части, пустующей по случаю праздника. Владыка удивился моей смелости и изобретательности. Кофе – с халвой, с кусочками кулича, который был прислан Кемским духовенством для всех нас.

А пили вы кофе по-венски? – спросил меня владыка и, смеясь, рассказал, как это делается.

На другой день, службу совершили мы с владыкой Нектарием вдвоем, ходя по дорожке. И этот день, также, казался мне праздничным, как и первый – с «богослужением».

Эта пасхальная служба осталась в памяти и у владыки Илариона. В тот год, в декабре, ему кончался срок. Его уже перевезли на берег из Соловков, ввиду прекращения навигации. В декабре я получил от него письмо: «Колесо фортуны повернулось обратно, меня снова перевозят в Соловки...» Действительно, из Москвы пришло извещение: продлить изоляцию еще на три года. «На повторительный курс остался», – шутил владыка Иларион. И в 1927 году, в мае, писал мне: «Вспоминаю прошлогоднюю Пасху. Как она отличается от сегодняшней! Как торжественно мы справили ее тогда!..»

Да, обстановка Пасхи 1926 года необычайна. Когда мы втроем ее справляли в недостроенной пекарне, в это время там, в Ростове, в залитом электрическим светом кафедральном соборе, при участии чудного хора И.Ф. Ковалева городское духовенство совершало тоже пасхальное торжественное богослужение. Но!.. Думается нам, наша Кемская Пасха с владыкой Иларионом, в пекарне без окон и дверей, при звездном освещении, без митр и парчовых риз, дороже была для Господа, чем великолепно обставленная ростовская...