М.Д. Яндиева. Воспоминания Мальсагова – первое полное и вполне достоверное описание жизни в большевистских лагерях

Слова из аннотации издательского каталога «А.М. Philpot LTD» весны 1926 г., вынесенные в заглавие, фактически, позиционируют текст царского офицера, участника Белого движения, эмигранта Созерко Артагановича Мальсагова, как первопроходческий в гулаговской тематике XX в.

Большая лагерная летопись, начавшаяся, как соловецкая, открылась его книгой «Адский остров» и продолжилась в других произведениях, описывающих Соловки 20-х – начала 30-х гг. Книга «Адский остров» увидела свет в Лондоне в 1926 г. на английском языке¹³⁰. В ноябре–декабре 1925 г. в эмигрантской газете «Сегодня», издававшейся в Риге, под названием «Остров пыток и смерти (Записки, бежавшего с Соловков, офицера С.А. Мальсагова)», его свидетельство было опубликовано на русском языке (№ 269–293). Свидетельство С. Мальсагова взорвало общественное мнение Запада, а также вызвало серию ответных мер со стороны Советского правительства. Оно организовало в июле 1929 г. поездку М. Горького на Соловки, с целью опровергнуть свидетельства о преступлениях большевиков. Горький написал очерк «Соловки», был снят специальный фильм о том, как на Соловках «делаются полезные граждане»¹³¹.

Свидетельство С. Мальсагова, зафиксированное вначале в виде записок, а затем документальной повести, было написано сразу после побега из Соловецкого концлагеря без дистанции во времени. Этим объясняются жанрово-повествовательные и стилистические особенности книги. «Адский остров» – первая «малая» летопись лагерной жизни – сегодня рассматривается, как неотъемлемая составляющая национальной исторической памяти. Эта строго документальная, с элементами публицистики проза, впервые заявила об эре (или периоде) «инфернальной эстетики» (В. Турбин) в изображении «коммунистического рая», как ада. Данная метафора, отныне, была востребована для изображения подлинной (неофициальной) жизни страны Советов с ее новой, «адской» лагерной моралью и социальной философией.

Сюжетно-композиционную, повествовательную особенность произведения С. Мальсагова схематично можно представить, как схождение в ад, пребывание в нем и бегство из этого ада.

Авторская позиция заключается в следующем: свобода – это единственная и самая драгоценная награда за стойкость в аду; сохранение внутренней свободы в обстоятельствах внешней тотальной несвободы – есть главное условие остаться человеком, а не превратиться в животное.

Две части книги (первая и вторая), девятнадцать глав – это четкий, строгий (по-военному) порядок воссоздания главнейших этапов (или кругов) ада: арест, тюрьмы, следствия, суды, этапы, лагерь на Соловках. Третья часть, состоящая из пяти глав, – бегство из ада – может рассматриваться, как самостоятельное повествование, маленькая документальная повесть о, неодолимом никакой внешней силой, бесстрашном броске в пространство свободы, осуществленном людьми непоколебимого достоинства и чести.

Хроникально-последовательное, почти этнографическое описание в повести, осуществляется не столько посредством событийного сюжета, сколько логикой автора – первооткрывателя «зэческой» темы. «Первопроходческий» этнографизм ощущается во всем – в некотором натурализме описаний, конкретном перечне событий, фактов, деталей, за которыми стоит колоссальный личный, трагический опыт. Это лаконичное, но, вместе с тем, очень подробное свидетельство первого человеческого опыта, полученного вследствие репрессивной политики Советской власти, апробированной на Соловках.

Мальсагов, на основании полуторагодичного пребывания в аду, разоблачил изнутри систему растления и подавления в человеке человеческого. Он рассказал о коммунистическом аде только сущностное¹³², главное, с позиции очевидца и человека чести – офицера царской армии и верующего мусульманина-ингуша, а, именно: «расчеловечивание» человека; разъединение людей в ситуации каждодневного унижения и растления, вплоть до низведения их до скотского состояния; рождение тоталитаризма, как осуществление богохульства, т. е. явления не только и, может быть, не столько политико-социального, экономического, но нравственно-этического.

К настоящему времени, когда уже опубликованы десятки текстов, воспоминаний, свидетельств, можно говорить о целом автономном пласте жанра мемуарной прозы о лагере. Безусловно, это очень разные повествования по характеру изложения, стилю, интонации, системе образов и т. д. В связи с этим, также можно утверждать, что «зэкология» – уже целая наука об узниках, заключенных, об особенностях их мышления, прямо-таки, бьющих в глаза: подлинность, эмпиризм жизни¹³³, возводимый «к тысячелетнему религиозному мифу... образа ада»¹³⁴, – «стартовала» с документальной повести Созерко Мальсагова «Адский остров».

Даже само название «малого» эпоса Мальсагова впоследствии нашло свое продолжение в документально-художественном «большом» эпосе А. Солженицына – в емком символе «беспрецедентно-масштабных репрессий коммунистического режима против народа», который назывался трагическим словом «архипелаг»¹³⁵. Словом «архипелаг», обычно, принято называть группу морских островов, расположенных рядом и просматривающихся, как единое целое. Выступая по французскому телевидению, писатель объяснил использование географического понятия в названии своей книги: «Лагеря рассыпаны по всему Советскому Союзу маленькими островками и побольше. Всё это вместе нельзя представить себе иначе, сравнить с чем-то другим, как с архипелагом. Они разорваны друг от друга, как бы, другой средой – водой, то есть нелагерным миром. И, вместе с тем, эти островки во множестве составляют, как бы, архипелаг»¹³⁶.

Остров ада у Мальсагова, описываемый им с подробностью чёрно-белой фотографии, – это конкретный Попов остров, на котором находился Кемлагерь Соловецкого архипелага. До 1929 г. СЛОН (Соловецкие, или Северные, лагеря особого назначения) являл собой, как бы, микроархипелаг. В последующие годы, он разросся и распух от крови и истерзанной плоти сталинских узников до гигантского макроархипелага, названного Солженицыным ГУЛАГом. С Северных лагерей и пошла вся лагерная Россия.

Три части повести находятся в причинно-следственной связи. События излагаются сжато и предельно насыщенно, особенно, в первой (вводной) части, в которой подлинные исторические события на Северном и Южном Кавказе с 1920 по 1924 г. излагаются в четырех коротких главах.

Очевидец и участник происходящего «слома эпох», С. Мальсагов, кажется, просто перечисляет знаковые вехи, события и факты, определившие трагедию народов и самой страны в последующие годы. Он, как бы, нанизывает звенья одно на другое, составляя цепь, фатально сковавшую весь Кавказ и всю Россию на целый век.

Своеобразная кажущаяся скоропись, как нам представляется, была связана с тем, что Мальсагов торопился немедленно, сразу же после своего броска в пространство свободы из подземелья реального ада, выплеснуть максимально подробно – лишь отцеженное, главное и сущностное.

Это стиль документального (потому что за каждым приводимым фактом, событием стоит историческая подлинность) отчета, в котором фактология сгущена в невероятный концентрат. Например, о повстанческой войне против большевиков и таком ее эпизоде, как гибель чекиста-палача Штыбе (С. М. Штыба) в ноябре 1923 г.

С. Мальсагов лаконично, без каких-либо эмоций и оценок описывает изнутри кавказское «чистилище» перед Соловецким адом. Картина ужасающа, именно, этим безэмоциональным, как бы, отстраненным изложением очевидца-свидетеля.

Стоящая перед Мальсаговым задача доподлинно рассказать о пережитом, требует от него фотографической четкости без ретуши и излишних комментариев. Для повествования характерна лишь черно-белая палитра и почти телеграфный проговор там, где, кажется, можно было бы много подробнее и многословнее описать ужасающую действительность: «Весь персонал замка Закавказской и Грузинской ЧК был укомплектован садистами. Каждый четверг ночью расстреливалось от шестидесяти до ста человек. Эта ночь была сущим адом¹³⁷ для всего Метеха¹³⁸. Мы не знали, кому суждено быть расстрелянными, и поэтому каждый ожидал смерти...» Или: «Чекисты Метеха всегда ходили пьяными. Это были профессиональные мясники. Их сходство с последними, усиливалось привычкой закатывать рукава по локоть и, таким образом, расхаживать по коридорам и камерам. Время от времени, они валились на пол, опьяненные вином и человеческой кровью».

Повествование настолько сгущенное, отфильтрованное, что каждое предложение – новая запечатленная информация – картина (или фотография). Картины динамично сменяют друг друга, как в кадрах документального кино. Несмотря на то, что повествование в тексте – от первого лица, автор, как бы, скрыт, неявен настолько, что, иногда, кажется, будто, это не собственно прямая речь. Хотя «я» Мальсагова и присутствует буквально на каждой странице даже не по одному разу, кажется, что автор одновременно в центре всего происходящего, и, как бы, несколько отстранен.

Эта повествовательная форма адекватна материалу и идейным задачам С. Мальсагова максимально лаконично и сущностно изложить «карательные действия Советской власти на Северном Кавказе, после подавления антибольшевистского восстания» в самом начале 1920-х гг. с позиции легитимиста и верующего человека (т. е. с позиций нравственного правосознания).

Мальсагов – участник исторических событий и, одновременно, летописец-экстремал, поставивший перед собой сложную задачу фиксации и морального осуждения, полного неприятия социально-политической системы – урода, рождавшегося на крови и костях. Изображение экстремальных событий, в эпицентре которых он оказался волею судьбы (революция, Гражданская война, террор большевиков, тюрьмы), не допускало «беллетризации». И в силу, именно, этого обстоятельства – передачи «знаний о событиях», свидетелем которых он был, – «книга воспринималась, как некая историческая память»¹³⁹.

Пятнадцать глав второй (основной) части – это своеобразные маленькие документальные очерки, имеющие историко-социологический характер. Они не связаны единым сквозным сюжетом, но у них есть единая внутренняя логика: от очерка к очерку, от темы к теме воссоздается объемный образ ада, социально-политического, физического и духовно-нравственного.

Согласно принятому в науке определению, очерк – небольшое по объему, краткое изложение какого-то жизненного факта или явления, общее его изложение. Открытие закрытых, тайных, внутренних сторон общественной жизни, «схваченных врасплох» (Некрасов), есть задача, так называемого, физиологического очерка. История скрытой внутренней «непричесанной» и «немытой», нелакированной действительности, в свое время, была целью русской классической натуральной школы XIX в. С. Мальсагов – своего рода натуралист, впервые сбросивший покров с безобразной, тайной, сокрытой части жизни страны Советов. Изображение этой постыдной, тайной действительности могло быть только критическим и очерковым. Тема, сам «предмет» изображения – общественно, нравственно и политически значимые, галерея персонажей, увиденных собственными глазами; образ жизни, нравы новой бесчеловечной реальности (потому и скрытой от мира), требовали от автора-первооткрывателя, безусловно, «натуралистического», а не беллетристического подхода.

Обстоятельность в передаче самых главных ужасов раннесоловецкого ГУЛАГа характеризует вторую часть, вобравшую в себя основное содержание произведения. От истории самих Соловков и первых «предтеч», собственно, СЛОНа – к подробнейшей характеристике, во всех ипостасях, лагеря на Поповом острове. Несмотря на лаконичный, сжатый стиль, С. Мальсагову в коротких очерках удалось прочертить более десятка фундаментальных проблем новой России – страны-ада. Названия глав-очерков говорят сами за себя: «Галерея чекистов», «Тирания уголовников», «Судьба женщин», «Повседневная жизнь, работа, пища», «Больничные ужасы», «Как живут чекисты» и т. д.

Он, прежде всего, информационно подтвердил фактическое существование концлагеря (географически, схематически, т. е., буквально начертив схемы), как места для изоляции не только военнопленных или нежелательных иностранцев, но и собственных граждан. Впервые ввел в «оборот» понятие пайки («порции пищи»), ставшей главной мерой всех ценностей в истории России XX в.; запечатлел уголовную тиранию во всех тюрьмах, через которые прошел, и на Соловках, как новую, антигуманную идеологию и практику социальной жизни; классифицировал заключенных, репрессированных в 20-х гг. по трем группам: контрреволюционеры, политические, уголовники (первая и вторая группы в сталинский террор сольются в одну большую группу «врагов народа»); обозначил, изначально уголовный, характер Советской власти, ее антилегитимную природу; рассказал подробно о двух самых первых, досоловецких ленинских концлагерях на Севере – в Холмогорах и Пертоминске; пояснил феномен чекизма и дал типологию первых чекистов страны Советов, бесчеловечный характер системы правосудия в новой России, рождение новой хозяйственной и экономической системы, в фундаменте которой лежит рабский труд советских зэков; описал положение женщины в лагере; точно зафиксировал симптомы гуманитарной, духовно-нравственной катастрофы, в результате первых «опытов» селекции «человеческого материала» в коммунистическом «раю».

По существу, в коротких очерках С. Мальсагова заключается, сжатая до предела, энциклопедия социально-политической и моральной «инверсии» России в XX В.