Глава 1. Античный полис и полисная система ценностей

Около двадцати лет тому назад в академическом журнале «Вестник древней истории» была опубликована статья одного из ведущих советских антиковедов E.М. Штаерман «К проблеме возникновения государства в Риме»¹. Несмотря на кажущееся узкоспециальное содержание этой статьи, она вызвала бурную дискуссию среди советских ученых. Дискуссия длилась несколько лет, в ней приняли участие не только антиковеды (причем из разных стран), но и ориенталисты, и медиевисты, и философы, и историки права. У многих исследователей эта статья вызвала настоящий шок. Ученый с мировым именем (E.М. Штаерман даже называли на Западе «единственным интеллигентным советским ученым») неожиданно обратилась к проблеме возникновения и характера государств древности со строго ортодоксальных марксистских позиций, используя такие марксистские понятия, как «базис»², «надстройка»³, определения государства как «орудия классового господства», «машины для угнетения одного класса другим» и т. п. В результате получились парадоксальные выводы об античном полисе и античном государстве в целом.

Выводы E. М. Штаерман сводились к следующему. Ни древнегреческие полисы, ни республиканский Рим не были государствами. Государство же сформировалось у греков с возникновением эллинистических монархий, а в Риме – в период времени от диктатуры Суллы до принципата Августа. До этого греческий полис и римская civitas (цивитас) представляли собой всего лишь «гражданские общины», ибо в них еще не сформировались основные классы рабовладельческого общества и не было «специального аппарата принуждения, отделенного от народа». Получалось, что подлинным государством в древности могла быть только монархия. И это не противоречило положению марксизма о том, что монархия и республика на протяжении всей дальнейшей истории человечества являются только «формами правления».

Эти доведенные до гротеска тезисы ученой вызвали горячие возражения многих советских антиковедов. Мало кто тогда осознал, что статья E. М. Штаерман – высокопрофессиональный эпатаж, своего рода научная провокация (в позитивном смысле этого слова). В действительности статья была рассчитана на дискуссию вокруг многих положений марксистско-ленинской парадигмы истории, тогда еще господствовавшей в СССР. Интеллектуальный заряд данной статьи и был направлен на то, чтобы подвергнуть сомнению, вскрыть односторонность марксистской концепции истории человеческого общества, заставить размышлять о сущности этого общества и государства без идеологических и методологических клише. Впрочем, это сегодня со всей очевидностью виден эпатирующий характер одной из последних публикаций выдающегося советского антиковеда. Тогда же к положениям и выводам статьи историки отнеслись с полной серьезностью.

Дискуссия велась в основном в рамках еще доминировавшей марксистской парадигмы истории. Но тем не менее под сомнение была поставлена сама суть ряда базовых понятий марксизма, и прежде всего государства. Ведь парадокс заключался в том, что ведущие цивилизации древности (древнегреческая и древнеримская), намного превзошедшие почти во всех сферах своей жизни современные им цивилизации Востока, оказывались «безгосударственными» (или «безгосударственными общинами граждан», по выражению одного из участников дискуссии⁴). Следовательно, по утрированным марксистским канонам, античные цивилизации должны выглядеть более отсталыми, чем древневосточные с их деспотиями (от древнегреческого despotes – господин, хозяин). Наибольшее замешательство вызвала четкая констатация E.М. Штаерман таких очевидных фактов, как отсутствие в полисе бюрократического аппарата – «публичной власти, отделенной от народа», наличие армии, являвшейся ополчением всех граждан, которую никак невозможно представить орудием насилия над гражданами. Более того, в применении к древнегреческим полисам до греко-персидских войн и к Риму до периода масштабных завоеваний невозможным оказалось подыскать и аргументацию под тезис В.И. Ленина о том, что «государство – это есть машина для поддержания господства одного класса над другим»⁵. Ибо где же здесь найти «классы», к тому же антагонистические? О рабах и рабовладельцах никто из участников дискуссии не отважился говорить, так как до «классического рабства» было еще далеко⁶. Робкие попытки выдать за «классы» аристократию и демос, патрициев и плебеев были тотчас пресечены рассуждениями о различиях между классами и сословиями⁷.

Был предложен и нестандартный ход: обычный путь формирования классов из патрициев и закабаляемых плебеев был прерван и образование классов пошло другим путем – путем вычленения классов-сословий: рабов и рабовладельцев⁸. В поисках оправдания тезиса о «публичной власти, отделенной от массы народа», в применении его к полису, в эту «массу» включали женщин, метеков⁹, рабов и вольноотпущенников¹⁰. Но при этом из «массы народа» удивительным образом выпадал главный элемент полисного общества – сами его граждане. Не менее поразительным было и провозглашение «неповторимого феномена полиса, направлявшего государственную функцию подавления на массы людей вне гражданского коллектива (и это не только рабы, но и неполноправные, союзники, подданные)»¹¹.

Однако в ходе дискуссии выдвигались мнения и о том, что само марксистское определение государства является неверным. Так, российский историк А. О. Большаков отметил: «Классики марксизма видели в нем прежде всего орган насилия и поэтому особенно подчеркивали его отделенность от общества. Сейчас стало понятнее, что другая функция государства – организация и управление – ничуть не менее важна»¹². Известный российский востоковед В.А. Якобсон высказал мысль, что «вряд ли правильно сводить государство к аппарату принуждения, т. е. его государственному механизму, его институтам и учреждениям, и забывать о том, что государство – это прежде всего люди, определенным образом организованный человеческий коллектив»¹³.

Но, пожалуй, лишь мнения двух участников дискуссии явно не соответствовали рамкам марксистской парадигмы истории. Это были известный советский медиевист А.Я. Гуревич, уже тогда выделявшийся своей приверженностью к методологии «новой исторической науки» (или «школы «Анналов"») и профессор Сорбонны К. Николе. А.Я. Гуревич обратил внимание на необоснованность применения ряда современных общих понятий к конкретным историческим обществам иных эпох, указал на невозможность отчленения «базиса» от «надстройки», на межличностную природу социальных отношений¹⁴. Взгляд же на эту проблему К. Николе по существу был взглядом человека из иного общества, в котором понятие «государство» не отождествляется традиционно с насилием и принуждением. Ученый прямо заявил, что римская цивитас «действительно не была отделена от общества», а полис был государством, «охватывающим весь гражданский коллектив». При этом «армия была не чем иным, как вооруженным народом, офицеры и военачальники – выборными магистратами», налоги отсутствовали, избирательное право было всеобщим, все общественные должности были выборными и открытыми для всех, бюрократического аппарата не существовало. Современное понимание слова «государство», делал вывод К. Николе, не следует безоговорочно переносить на римскую цивитас¹⁵.

1991 год положил конец ожесточенной дискуссии на страницах «Вестника древней истории». Крах марксистско – ленинской парадигмы в постсоветском антиковедении обрел свою очевидную реальность, и рамки разворачивавшейся дискуссии утратили свой былой формат.

В советском антиковедении в течение многих десятилетий господствовало нивелирование специфики древних цивилизаций, которые всевозможными способами пытались втиснуть в рамки рабовладельческой формации. Это была методологическая установка как для антиковедов, так и для ориенталистов¹⁶. И тем, и другим реализовать ее было весьма сложно. Ориенталисты настойчиво выдвигали концепцию «азиатского способа производства», будучи не в силах найти доказательства тому, что в древневосточных цивилизациях рабы являлись основным классом эксплуатируемых производителей. В социальной структуре античных обществ антиковеды СССР главное внимание должны были уделять рабовладению и классовой борьбе рабов, «отыскивая» ее проявления порой там, где и никаких следов ее не было. Историки же других стран интересовались многообразием различных сторон жизни античных обществ.

Концепция рабовладельческой формации неумолимо принуждала советских ученых рассматривать практически все отношения между людьми в античном полисе сквозь призму отношений «раб–рабовладелец». Вкупе с выводами о социальных отношениях на древнем Востоке культивировалась мнение, что главным принципом отношений между людьми в древнем мире были отношения господства–подчинения. При этом проблема человека как такового не ставилась – на первом плане фигурировал «человек-производитель» (под этим подразумевался производитель материальных благ), однако не как индивидуум, а как часть макрогруппы (класс, сословие). Впрочем, немало исследователей обращались к теме специфики афинской демократии, но с непременной констатацией ее рабовладельческого характера. Изрядная смелость требовалась от историка, чтобы заявить, например, следующее: «Афинская демократия имела самый передовой государственный строй, в условиях которого все полноправные граждане имели возможность управлять своей страной, а государство заботилось о материальном достатке своих граждан и создавало условия для развития культуры»¹⁷. Термин «гражданское общество» применительно к античному полису в советской исторической литературе использовать было не принято. Этот термин имел западное происхождение, а значит, зачислялся в инструментарий «буржуазной» исторической науки. Тем более что еще К. Маркс употребил сокрушительную фразу «рабство гражданского общества», характеризуя современное ему государство; основу же античного государства классик определил как «рабовладельческое гражданское общество»¹⁸.

Марксистской модели исторического развития человечества была присуща глубокая вера в его прогресс. Основой для убежденности в прогрессивном развитии человечества являлся факт несомненного роста в развитии экономики. Бурные успехи в этой сфере жизни человечества стали очевидными уже к середине XIX в. Многие мыслители уже тогда, в условиях становления индустриального общества, обратили особое внимание на роль материального фактора в эволюции человечества. Позитивизм, например, в своей плюрастической методологии отводил важное место наряду с другими факторами (политическим, биологическим, религиозным и т. д.) и экономическому в воздействии на исторический процесс. Зачарованные идеей технического прогресса классики марксизма отвели экономической стороне жизни человечества определяющую роль, социальные отношения стали рассматриваться прежде всего как производственные. Эти отношения были положены в основу социального расслоения общества, а классовая борьба была объявлена движущей силой истории.

Ситуация, сложившаяся ныне в исторической науке, вовсе не является, на наш взгляд, удручающей. Рассуждения о кризисе науки истории удивительным образом напоминают картину вековой давности. Тогда точно так же заявляли об утрате исторической наукой роли синтезатора исторического опыта в связи с распадом ведущего позитивистского направления на ряд течений, увлекшихся изучением той или иной стороны жизни человеческого общества. Затем наступило время «школы «Анналов"», но и это направление распалось¹⁹. Широко известный ныне аксиологический подход возник отнюдь не в результате ее распада, он имеет более чем столетнюю историю. Понятие «ценности» ввели в научный оборот историков еще риккертианцы²⁰ им пользовался и М. Вебер. Столетнюю историю имеет и «культурно-исторический синтез» К. Лампрехта, в котором нетрудно заметить начала «истории ментальностей»²¹. Час нового синтеза непременно наступит, и в нем соединятся всевозможные подходы к исследованию истории человечества (и аксиологический, и гендерный, и антропологический, и психоисторический, и культурологический, и цивилизационный и т. д.). Нам же предстоит терпеливо осваивать эти подходы, пытаться с их помощью по-новому переосмыслить многие явления прошлого. Среди таких явлений античному полису принадлежит особое место, ибо понимание его сути позволяет сделать весьма интересные выводы о ходе истории человеческого общества.

Если попытаться взглянуть на полис не по принципу «мы – в прошлом», а глазами самих людей античности (памятуя принцип М. Блока и Л. Февра, что «в историческом источнике запечатлено иное сознание, что перед нами – «Другой"», и одно из основных положений «отца» структурализма К. Леви-Стросса об автономии, отличности каждой культуры²²), то можно отчетливо увидеть, что граждане полисов и жители древневосточных монархий не могли понять друг друга не только из-за различий в языке, религии или быте. Коренное различие между ними заключалось в отношениях между людьми в обществах, к которым они принадлежали. И это явственно выступает уже в труде Геродота «История в девяти книгах».

Уроженец греческого Галикарнаса посетил немало восточных стран, оказавшихся под персидским владычеством. В Египте его внимание привлекли, конечно же, огромные пирамиды в Гизе. Геродот был потрясен рассказами местных жрецов о том, что каждая пирамида это усыпальница лишь одного человека, пусть и фараона. Разумеется, он размышляет, каким образом можно было построить такое гигантское сооружение. Но Геродота занимают отнюдь не сами приемы строительства и архитектурные расчеты – это для него второстепенный вопрос. Центральное место в его повествовании о пирамиде Хеопса занимают рассуждения о том, сколько денег могла стоить эта постройка, ибо огромные суммы должны были пойти на оплату труда работников, на их пропитание, на строительные материалы и т. д. Гражданину полиса и в голову не приходила мысль, что никаких собственных денег фараону не нужно было тратить – подвластные ему десятки тысяч подданных соорудили огромную пирамиду лишь по воле своего владыки, только потому, что он – господин, а они – его подданные²³.

Обращаясь к истории греко-персидских войн, Геродот описывает недоумение персидского царя, поинтересовавшегося, почему греки пренебрегают остальными своими делами во время Олимпийских игр и что означает победа на них. Владыка Персии никак не мог понять ценность награды олимпионика, состоявшей из венка, сплетенного из ветвей дерева, равно как и сам смысл спортивных состязаний, вызывавших всеобщий энтузиазм греков²⁴. А узнав, что греки обсуждают важнейшие государственные дела на площади, царь Кир объявил, что такой народ не может внушать ему страха.

В древневосточных цивилизациях отношения между людьми строились по модели «господство–подчинение». Любопытно, что по мнению ряда востоковедов, древневосточные языки даже не имели эквивалента для понятия «свободный», а само это представление сложилось только в греческих полисах²⁵. Типичным государством Востока была деспотия. В таком государстве действительно существовала власть, «отделенная от массы народа», и «социальный аппарат принуждения». Законом здесь была воля монарха, даже своды права обычно составлялись от его имени. Тот же деспот был высшей судебной инстанцией, любой подданный (независимо от его ранга в обществе) мог стать жертвой произвола властителя. Персона самодержца была вознесена на недостижимую высоту над его подданными, окружалась, как правило, священным ореолом. Деспот управлял государством, опираясь на разветвленный бюрократический аппарат из многочисленных чиновников, полностью подконтрольных ему. Военной опорой правителя была постоянная армия, находившаяся на его содержании и выполнявшая его приказы.

Отношения господства–подчинения в древневосточных цивилизациях формировали у подданных такие качества, как лесть, унижение и раболепие перед носителем власти – монархом, стремление выслужиться перед ним, ибо от этого зависело материальное благополучие. Собственно последнее и составляло единственно возможный простор для инициативы индивидуума. Чиновникам было присуще презрительное и властное отношение к тем, кто занимал в обществе более низкое место. Но он мгновенно изменял свое поведение перед сановником более высокого ранга – чванливость и изображение собственной значимости тотчас уступало место подобострастию, лести, желанию услужить. Греки же, например, с презрением относились к восточному обычаю падать на колени или ниц перед носителем власти, целовать его ноги или край одежды. Когда одурманенный успешными завоеваниями и собственным величием Александр Македонский ввел при своем дворе в Вавилоне обычай проскинесы (коленопреклонения), то у прибывшего туда из Македонии Кассандра это вызвало приступ неудержимого хохота²⁶. Взбешенный Александр избил македонянина. Однако в скором времени тот же Кассандр предаст смерти мать, жену и наследника великого завоевателя. Свободолюбивые греки полагали, что подобные обычаи, поведение и качества характера подданных восточных деспотий присущи рабам и недостойны свободного человека. Поэтому к «варварам» эллины относили не только окружавшие их отсталые племена, но и восточных деспотов и их многочисленных подданных²⁷. Именно для таких «варваров» был уместен вопрос: «Кто правит в государстве?» Греков же со времен Аристотеля интересовало иное: «Правит ли в государстве закон и одинаков ли он для всех граждан?»²⁸.

Термином «полис» греки обозначали свой город, государство, совокупность полисных граждан. Римляне же определяли коллектив граждан как цивитас (отсюда и слово «цивильный» во многих современных языках с его смыслом «гражданский»). Гражданами полиса могли быть только достигшие совершеннолетия мужчины, являвшиеся потомками граждан своего полиса. Женщины, переселенцы из других полисов, рабы не включались в число полисных граждан. Политическое устройство полиса можно охарактеризовать как демократию, то есть власть демоса (народа), причем это было прямое народоправство. Именно демократия составляла основу организации полисного общества. Разумеется, в каждом конкретном случае (будь то Афины, Спарта или Рим) существовали и свои вариации, но они не меняют сути явления. Тем более нельзя подходить к особенностям строя различных полисов с понятиями, которые хотя и имеют античное происхождение, но ныне приобрели несколько иной смысл, чем тот, который вкладывали в них античные мыслители. Рассуждая, например, об олигархическом строе Спарты, следует помнить, что и там все законы принимались только общим собранием граждан-спартиатов; эфоры²⁹ (в которых часто видят воплощение олигархии) избирались тем же народным собранием и только на год. Принцип краткосрочности избрания на должности не нарушался и при избрании членов совета старейшин – геронтов. В этот коллегиальный орган власти доступ был открыт лишь для спартиатов не моложе 60 лет.

Именно в античном полисе возникли понятия «гражданин», «гражданские права». При этом, как совершенно верно отмечает российский антиковед Л.П. Маринович, понятие «права человека» в нашем современном понимании к полису «неприложимо». Оно «ограничивалось и подменялось понятием «права гражданина"», ибо, «не говоря уже о рабах, закон в недостаточной мере защищал права свободных неграждан»³⁰. Каждый полноправный житель полиса имел право лично участвовать в принятии законов, т. е. в законодательной деятельности. Он имел также право избирать представителей исполнительной и судебной власти и быть избранным на эти должности. Признать виновным гражданина полиса можно было только по решению суда, а не по чьей-то прихоти. Только гражданин полиса имел право на земельную собственность на территории своей общины. И только граждане имели право с оружием в руках отстаивать интересы родного полиса. Армия, таким образом, представляла собой ополчение граждан. Таких прав не имели подданные восточных монархов. Высшим законодательным органом любого полиса было народное собрание, где решения принимались простым большинством голосов. Там же решались и наиболее важные вопросы управления полисным государством, объявления войны, заключения мира. Разумеется, народное собрание не могло заседать постоянно. Подготовкой вопросов, выносимых на решение народного собрания, и вопросами текущей политики занимался специальный совет (совет 500 в Афинах, герусия в Спарте, сенат в Риме). Как правило, состав такого совета избирался народным собранием либо комплектовался из бывших магистратов (в Риме).

Текущими же делами управления полисом занимались магистраты – избиравшиеся на народном собрании представители исполнительной власти. Для ординарной магистратуры обязательными были коллегиальность (на одну и ту же должность избиралось не менее двух человек, а то и 10, как народных трибунов в Риме и стратегов в Афинах), краткосрочность (обычно на срок не более года), подотчетность народному собранию (в Афинах, например, магистраты отчитывались не менее 10 раз, а народное собрание могло признать их отчеты неудовлетворительными и сместить с должности до окончания срока магистратуры), отсутствие оплаты исполнения магистратских обязанностей. Никакого постоянного аппарата чиновников, без которого невозможно существование любой монархии, в полисе не было. Не существовало здесь и такого явления, как служебный карьеризм ради личного обогащения. Но стремление к занятию магистратур у граждан полиса существовало – это было ярким проявлением духа агоны (соревновательности) в благородном деле бескорыстного служения всему коллективу граждан. Судебные функции в полисе осуществлялись как народным собранием (по наиболее важным делам), так и магистратами и специальными органами (например, афинской гелиэей³¹, состоявшей из несколько тысяч избранных по жребию граждан). В принципе, в полисе уже можно заметить начало разделения власти на законодательную, исполнительную и судебную, хотя четкого их разделения в античности не существовало³². В полисах не было налогов на граждан, этого главного источника существования любой деспотии. Налоги были, как правило, только чрезвычайными – в случае войны, иных бедствий.

У граждан полиса сложилась своя система ценностей, принципиально отличная от таковой у подданных восточных монархов. К числу высших полисных ценностей относились свобода индивидуума (утрата ее являлась самым тяжелым несчастьем), равенство всех граждан перед законом и в правах, патриотизм, коллективизм и солидарность граждан. Полис для греков и римлян был высшим благом. Он был тем маленьким миром, где гражданин в наиболее полной мере ощущал свою независимость, свое благосостояние и свою защищенность. Отсюда и то высокое чувство солидарности граждан полиса, интересы которого они ставили выше личных или узкосемейных. Коллективизм жителей полиса, их гражданская солидарность превосходно сочетались с высокой ценностью отдельной личности. Это не была безликая масса подданных. Именно в полисе зародились принципы нравственного совершенствования личности, осознание ею возможности выбора и ответственности.

Полисная помощь и солидарность были так велики, что грекам и римлянам, в отличие от древневосточных народов, удалось уничтожить долговое рабство. Рабство соплеменников таило в себе опасность для еще неокрепших полисов: оно истощало внутренние силы и подрывало боеспособность ополченческой армии в борьбе с внешним врагом³³. Интенсивное развитие рабовладения у греков было связано с широким колонизационным движением – жители греческих колоний покупали рабов у местного населения. В Риме же главным источником рабства были бесконечные войны. Но и в том, и в другом случае рабы являлись чужеземцами. Они находились вне коллектива граждан, отношение к ним было отнюдь не в духе христианских ценностей. «Говорящие орудия труда» – это не просто красивая крылатая фраза, а жестокая реалия того времени, в котором мускульная энергия человека заменяла большинство обыденных для нас источников энергии, механизмов и т. д.

Ведущее место в системе античных полисных ценностей принадлежало категории «свобода» («элеутерия» – у греков, «либертас» – у римлян). Это прекрасно подтверждают слова из известной клятвы греческих воинов перед битвой с персами при Платеях: «Я буду сражаться, пока жив, и свободу буду ценить выше жизни»³⁴. Л.П. Маринович отмечает три значения категории «элеутерия»: противостояние ее рабству (дулейя) как отражение главного противоречия античного социума; свободное самостоятельное существование полиса в международно-правовом смысле; «свобода» в контексте политической организации полиса³⁵. Причем в последнем значении элеутерия отражала прежде всего свободу граждан в управлении делами своего полиса.

«Свобода» отнюдь не предполагала вседозволенности. Важнейшей ментальной характеристикой граждан полиса являлось глубокое убеждение в абсолютном главенстве закона³⁶. Греки выстрадали его в кровавых столкновениях демоса с аристократией, грозивших грекам самоуничтожением. Тирания, которая возникла в ходе формирования полиса, оказалась своего рода «боковым побегом», ибо на деле не разрешила существовавших острых социальных противоречий. Чрезвычайно важную роль в становлении полиса сыграла деятельность законодателей (Солона, Клисфена, Ликурга, Залевка и др.). Именно тогда сложилось убеждение, что лишь строгое исполнение принятых гражданами полисных законов способно снять смертельную остроту социальных конфликтов в социуме. Но для этого необходимо поступиться частью собственных интересов и подчиниться воле большинства граждан, выраженной в законе. Рим (в отличие от древнегреческих полисов) не знал тирании, там и не было таких острых форм борьбы плебса с патрициатом. Но в римской цивитас сформировалось убеждение в верховенстве закона для граждан, необходимости его строгого исполнения для благополучия коллектива граждан, что и выразила крылатая латинская фраза: «Dura lex, sed lex» («Закон суров, но он закон»). Это выражало и коллективистскую психологию граждан, убеждение в том, что полис (цивитас) сам является высшей ценностью для граждан.

Гражданин полиса не заискивал, не льстил, не лгал и не унижался перед избранным им представителем исполнительной власти. Ведь через короткий промежуток времени они могли поменяться местами. Обращение со словом «господин» гражданина к гражданину считалось оскорблением. Так, по мнению греков и римлян, могли вести себя только рабы по отношению к своему хозяину, равно как и заискивать, льстить и унижаться. В их глазах такими же позорными качествами обладали и подданные древневосточных деспотов.

В сфере религии воплощением полисной ментальности являлся культ полисных богов-покровителей. При наличии общегреческого культа олимпийских богов во главе с Зевсом в каждом полисе ведущее место занимал культ своего бога (или богини): в Афинах – Афины, в Спарте и Эфесе – Артемиды, в Дельфах – Аполлона и т. д. Такой культ был явлением не просто религиозным, а скорее, религиознополитическим. В Риме по мере широких завоеваний и подчинения других народов среди граждан формировалось убеждение в том, что именно главная триада римских богов (Юпитер, Юнона, Минерва) вела римлян по пути побед над другими государствами и народами. Римляне в целом толерантно относились к религиозным верованиям других народов, но культ капитолийской триады в созданной ими огромной державе являлся господствующим, официальным. Лояльность к этому культу (пусть и формальная, при сохранении иноплеменниками веры в своих богов) приобретала политическую окраску, становилась одним из важных элементов лояльности к самой Римской державе.

Путь к полису у греков и римлян был не простым. Полис не возник у этих народов сразу с переходом их на стадию цивилизации. Первые цивилизации Европы – критская (минойская) и микенская, типологически ничем не отличались от древневосточных – те же монархии, те же отношения господства–подчинения, рабочие отряды тружеников, огромная армия чиновников. Даже первая письменность в Европе возникла как результат потребности чиновничьей бюрократии в учете и контроле. Конец развитию этих первых цивилизаций Европы положило нашествие отсталых народов с севера, среди которых были и греки-дорийцы. Следующие три века истории Греции (так называемая «Гомеровская Греция») ученые без особых симпатий называют то «темными веками», то упадком, то застоем. Да, первые цивилизации исчезли, и Греция была отброшена назад в своем развитии. Но вместе с тем, кто рискнет предположить, что без накопления энергии в эти «темные века» появился ли бы в Европе полис – общество, принципиально отличное от того, что уже сложилось ранее на Востоке (где и просуществовало в течение тысячелетий) и пыталось прижиться в крито-микенской Европе? А ведь именно полис еще в глубокой древности явил человечеству образец иной жизни людей в обществе, которая возможна без отношений господства–подчинения.

Полис являлся первым опытом общества граждан в истории человечества. Разумеется, первый опыт был весьма несовершенным. Граждане полиса составляли небольшую часть жителей городов-государств. Женщины, переселенцы, рабы оставались за пределами коллектива граждан. Женщины – матери, сестры и дочери граждан, обладали крайне низкой правоспособностью. Не имевшие гражданских прав метеки, периэки³⁷ и им подобные категории населения были принуждены платить налоги. В отношении же рабов в полной мере действовали отношения господства – подчинения. Впрочем, как ни удивительно, советские историки, увлеченно занимавшиеся изучением рабовладения, так и не осуществили обоснованных подсчетов доли рабов в общей массе населения античных полисов (даже в Афинах во времена Перикла)³⁸. Ныне же в историографии пре обладает мнение, что доля рабского труда не превышала доли труда свободных тружеников³⁹.

Еще в рамках античных цивилизаций полисные общественные отношения уступили место другим. Не вдаваясь во все сложности проблемы кризиса античного полиса, отметим только, что эпоха Римской империи означала исчезновение полиса в его классическом виде. Здесь не было какого-то революционного рывка – режим принципата в Риме декларировал восстановление добрых старых нравов, а в 212 г. гражданские права были предоставлены едва ли не всему свободному населению империи. На деле же принципат был монархией, сохранявшей ширму республики. Граждане Римской империи в реальности не имели гражданских прав. Оставаясь формально гражданами, свободные люди Римского государства в реальности превратились в подданных императоров.

Эпоха средневековья дает нам картину окончательного утверждения отношений господства–подчинения во всех цивилизациях мира того времени. И лишь деятели Возрождения воскресили забытую идею (и только идею!) гражданского общества. Именно возрождение этой идеи было главной заслугой таких мыслителей, как К. Салютати, А. Риннуччини, Л. Бруни, М. Пальмиери, П. Браччолини, Дж. Манетти. Разумеется, пробуждение интереса к античному культурному наследию и философской мысли имело важное значение. Однако феномен Возрождения нельзя сводить только к этому, как это делалось в марксистской медиевистике с ее парадигмальной установкой, что при переходе к новой формации «реакционный базис» ликвидируется, а из «надстройки» сохраняются только «подлинные ценности в области культуры и нравственности». Конечно же, отношения между людьми в обществе, которые выводились из производства материальных благ, в этот перечень «подлинных ценностей» не включались. А ведь еще Джаноццо Манетти в XV в. сформулировал великое определение: «Человек – социальное и гражданское животное»⁴⁰.

XVIII век – эпоха Просвещения – принес с собой практическое воплощение идеи гражданского общества, прав гражданина, причем и в Европе, и в далекой Америке.

В исследовании полиса, полисной ментальности, системы ценностей гораздо более плодотворным, в отличие от марксистского постулата с утверждением борьбы двух обязательно антагонистически классов, является четко сформулированный еще К. Леви-Строссом подход, в соответствии с которым общество (в том числе и античное) состоит из многих макро- и микрогрупп людей. Такое деление далеко не всегда совпадает с марксистской моделью классовой структуры социума. Но именно этот подход дает возможности изучить особенности ментальности, системы ценностей таких групп в обществе, как аристократия и демос, патриции и плебеи, метеки и периэки, женщины, объединения людей по различным сферам интересов и потребностей и т. д. Особенно важным такой подход представляется при изучении процесса кризиса полиса и связанных с ним глубоких изменений в сфере ментальности, в системе ценностей.