6) Выговоры архиереям

Если административные распоряжения епархиального архиерея были неправильны и уклонялись от законного порядка и начал нравственных, или если его действия влекли за собою расстройство в епархиальном управлении, то над виновным в таких преступлениях обыкновенно назначались от синода ревизия или следствие. Но когда архиерей совершал только один какой-либо неприличный или неблагоразумный поступок, или когда учиненное им незаконное и ненравственное действие было явлением случайным и не вытекало из общего направления его административной деятельности, тогда дело, по большей части, кончалось только выговором или замечанием виновному.

При изложении выговоров, полученных архиереями, как высочайших, так и синодальных, мы будем следовать хронологическому порядку; для избежания же повторений, мы в настоящем отделе опустим все те выговоры и замечания архиереям, которые были обыкновенным результатом произведенных над ними ревизий и следствий и которые нами приведены выше, в своих местах.

Первый из архиереев, получивший выговор от Императора Николая, был преосвященный воронежский Антоний. Поводом к тому послужил следующий неосторожный поступок с его стороны: 23-го декабря 1827 года Антоний, пригласив к себе начальника 6 отделения 11 округа корпуса жандармов подполковника Волкова, объявил ему, что в домовой архиерейской церкви найден конверт со вложением письма к нему и запечатанного пакета на высочайшее имя. Волков, полагая, что в этом пакете заключается пасквиль, и желая без потери времени приступить к отысканию виновного, решился, с согласия преосвященного Антония, вскрыть пакет и прочитать вместе с ним находившуюся в нем бумагу. Бумага эта, как видно из донесения Волкова своему окружному начальнику, заключала в себе необдуманные предположения касательно преобразования некоторых частей управления и уверения, что в случае неисполнения предлагаемых мер вскоре последует всеобщий бунт.

Окружный жандармский начальник препроводил бумагу к Бенкендорфу, а Бенкендорф к воронежскому губернатору для открытия её автора. Губернатор через несколько времени донес шефу жандармов, что сочинитель помянутой бумаги найден и есть ученик воронежской семинарии 2-го низшего отделения Евфим Тарахов, который признался ему, что он составил и переписал эту бумагу без ведома кого-либо и подбросил её в церковь преосвященного Антония накануне праздника Рождества Христова. Бенкендорф представил об этом деле Государю докладную записку, на которой Император Николай положил следующую резолюцию: «Сделать строжайший выговор подполковнику Волкову и преосвященному Антонию за то, что смели распечатать бумагу, писанную на Мое имя».³⁰¹ Бенкендорф, по принадлежности, сообщил об этом князю Мещерскому, тогдашнему синодальному обер-прокурору, а сей последний синоду, который, в свою очередь, передал выговор Антонию.

В 1828 году сделан был выговор архангельскому епископу Аарону. По доносу священника Михаила Каллиникова, епископ архангельский Аарон, будучи приглашен пастором и торгующим при тамошнем порте английским обществом на закладку их церкви, прибыл 11-го июня 1828 года, в 2 часа пополудни, в дом пастора, куда собрались и все знатные по билетам. Отсюда началась церемониальная процессия: старшина, английский купец Меккензи, нес на подушке серебряную бляху с надписью, означающею время основания церкви; за ним шел в мантильоне английский пастор, после него пастор лютеранский в обыкновенной одежде, за ними преосвященный Аарон в рясе, далее званые чиновники и граждане, как из немцев, так и из русских. На месте церковной закладки уже находились архимандриты: крестный Неофит и архангельский Анастасий, соборные: протоиерей Иоанн Невдачин, священники Федор Черноруцкий и Марк Колчин, протодиакон Василий Едовин, диакон Иоанн Попов и архиерейские певчие. По прибытии на место, преосвященный и все поименованные духовные облачились. На восточной стороне, где быть престолу, поставлен был стол, на нем чаша с водою, Евангелие и крест напрестольные. Во-первых, пели водоосвящение, положенное в 1-й день августа, и преосвященный освятил воду; потом отслужен был молебен великомученику Георгию, как видно, в честь великобританского короля Георга IV. За сим преосвященный читал молитву на основание храма, по прочтении которой протопоп Невдачин со священником Колчиным водрузили крест на восточной стороне церкви, с пением «Спаси, Господи, люди твоя», а певчие пели концерт «Господи, кто обитает в жилище Твоем». Преосвященный окропил фундамент и положил основные камни, пастор – бляху, чиновники и граждане – также камни. В заключение, возглашено многолетие Государю Императору и всему Августейшему Дому и созидающим храм сей; музыка играла любимую английскую песню: «Боже, спаси короля»; в это время архимандриты кропили фундамент. Стечение народа было большое и хотя почти все стояли с открытыми головами, но никто не молился. Некоторые из русских, приведенные в негодование всем этим, говорили вслух: «Архиерей еретик, продал нашу святую веру: до чего мы дожили». «Ныне в Архангельске – писал Каллиников – большие идут суждения по домам о сем явном соблазне для православных христиан».³⁰² Этот донос побудил князя Мещерского потребовать от преосвященного Аарона объяснений, а от архангельского губернатора уяснения фактов, сообщаемых в доносе. Хотя тот и другой в своих отношениях к Мещерскому изложили факты несколько иначе и дали им другое значение, тем не менее донос Каллиникова оказался справедливым. Так, Аарон писал князю Мещерскому, что действительно 11-го числа июня 1828 года совершил он по чиноположению нашей церкви молебствие по случаю заложения англиканской церкви, и описывал это дело так: «Из дома английского пастора, где английский консул, контр-адмирал Гамильтон и прочие старейшины просили меня совершить освящение месту по чиноположению греко-российской церкви, так как она такового постановления у себя не имеет, а прибегает к нашей церкви по особенному к ней уважению, пошли они с генерал-губернатором и прочими чиновниками на место, которое так близко, что нельзя было употребить экипажа, и прибыли на место закладки, где на помосте уготовано было место для нашего духовенства. Поименованные духовные особы дожидались меня уже в облачении малом, и я возложил на себя малое облачение и начал водоосвящение пред столом, на коем находилась Божия святыня. По начатии я совершил каждение кругом стола, где и водосвятная чаша находилась. После водоосвящения тотчас начал я молебен св. великомученику и победоносцу Георгию и присовокупил молитвы на основание храма по книге Петра Могилы, ни в чем не делая изменения. По окончании молебна, при окроплении места святою водою, я поставил с молитвословием крест на месте, где быть жертвоприношению в храме, за сим и положил камень в основание храма, при окроплении водою; после подавал камни двоим архимандритам, за ними английскому пастору, еще английскому консулу, генерал-губернатору и г-ну Гамильтону подавая по кирпичу, дабы и они участвовали в святыне. Во время какового действия певчие пели концерт «Господи, кто обитает в жилище Твоем?». Сделав основание храму, возвратились мы на место стояния нашего и начали отпуст. По отпусте на четыре стороны делал я богомольцам осенение крестом животворящим, а протодиакон провозгласил и певчие пропели Государю нашему и всему Августейшему Дому многая лета. Ко кресту все чиновники российские и английские для лобызания подходили и принимали кропление святой водою. Народ, коего стечение было немалое, во время водоосвящения и молитвы на основание храма молился с подобающим благоговением и все иностранцы делали святыне Божией благоговейное поклонение, также и во время каждения мною все стояли с открытыми главами, в шляпе никто не был из предстоящих. По совершении всего действия, все старейшины английского общества подходили ко мне, благодарили меня и превозносили великолепие обрядов греко-российской церкви, чем они были тронуты до глубины сердца. Предложение о музыке я дозволил, когда уже мы ушли с места, а оная играла что-то величественное из духовных песней, что я издали мог заметить».³⁰³ Архангельский генерал-губернатор написал к князю Мещерскому почти тоже, что и Аарон, но свое отношение заключил следующими резкими выходками против доносчика: «Но чтобы по сему случаю исключительно была в народе какая-либо молва, или негодование, а по домам продолжалось якобы суждение, я до получения от вашего сиятельства отношения ни от кого не слыхал и полагаю совершенною ложью, скорее соглашаясь в том, что сей пример благоговения иностранцев к нашей церкви между простым народом служит неоспоримым ему убеждением, что наша православная вера и греко-российская церковь суть первенствующие в мире, видя всенародно, что и иностранцы при закладке храма своего признали за необходимое прибегнуть к церкви греко-российской для освящения места храму их и просили нашего-же преосвященного отправить торжественно Господу Богу молебствие по чиноположению нашей православной церкви. В заключение всего полагаю, что доноситель о сем происшествии, обративший торжественное богослужение в соблазн, должен быть сам сущий еретик».³⁰⁴ Синод, которому Мещерский предложил и донос Каллиникова, и письмо Аарона, и отношение архангельского генерал-губернатора Миницкого, произнес такой приговор по этому делу: «Не предполагая из настоящего поступка преосвященного архангельского никаких предосудительных к тому в собственном лице его причин, какие дает подразумевать доноситель происшествия священник Каллиников в письме своем к г. обер-прокурору и кавалеру князю Петру Сергеевичу Мещерскому, и не отвергая мысли преосвященного Аарона, что совершить известные молитвы, по чину православной нашей церкви, на основание англиканского храма, побудили его только убедительные просьбы английского общества, по чувствованию их превосходства и великолепия богослужебных обрядов нашей церкви пред обрядами их собственной, равно не отвергая и того, что при сем случае не только русскими, но и самими иностранцами сохранено было все должное благоговение, и что не было и нет в народе столь сильного и столь явного от того действия соблазна, какой выставляет доносчик Каллиников, поскольку все то, что изложено в доставляемом от преосвященного к обер-прокурору сведении, подтверждается и отзывом к нему г. архангельского генерал-губернатора Миницкого, при всем том однако ж св. синод находит поступок преосвященного Аарона противозаконным потому, во-первых, что англичане случившиеся тогда в Архангельске, яко англиканского исповедания, как видно по самому основанию помянутого храма, состоят вне соборной апостольской церкви, а правилами св. Апостол 45, а Лаодикийского собора 33 постановлено: 1) «моляйся с еретики, да отлучится. Аще-же яко причетники приемлет я, да извержется», и 2) «с еретики и со отвергшимися от соборныя церкви да не помолится никто»; следовательно преосвященный архангельский общением с иноверцами в молитве нарушил уже сии правила, употребив существующий в нашей церкви чин действия на основание православного храма при заложении церкви другого вероисповедания, противного учению греко-российской церкви. И во-вторых потому, что нельзя с твердостью предположить, чтобы сие священнодействие, совершенное при великом стечении народа, не произвело в нем никакого соблазна, а в слове Божием у евангелиста Матфея, главы 18, в стих 7, сказано: «Горе миру от соблазн: нужда бо есть приити соблазном: обаче горе человеку тому, им-же соблазн приходит»; и потому св. синод, не извиняя ни мало преосвященного в неосмотрительном поступке его, коим вовлек он и других служителей церкви в одну с ним вину, определяет: поручить преосвященному Серафиму, митрополиту новгородскому и с.-петербургскому, объявить преосвященному Аарону от св. синода строжайший за таковой противозаконный поступок его выговор, со внушением, притом, ему, что если он впредь когда-либо отступит от правил св. Апостолов и соборов и причинит тем соблазн, то, на основании вышеприведенного 45 апостольского правила, отлучен будет от архиерейского священнодействия и, вместе с тем, признан будет неспособным к управлению епархией. Но, не приводя в исполнение определения сего, предоставить г. тайному советнику синодальному обер-прокурору и кавалеру князю Петру Сергеевичу Мещерскому доложить о сем Государю Императору и испросить на то высочайшего Его Императорского Величества соизволения, для чего и дать к обер-прокурорским делам с определения сего копию».³⁰⁵ Князь Мещерский все дело о закладке в Архангельске англиканской церкви, с определением синода, представил Государю Императору. Император Николай написал на докладе следующее мнение о поступке Аарона, замечательное тем, что оно выражает мысль, несколько отличную от взгляда св. синода.

«Нахожу сей поступок епископа Аарона весьма необдуманным, хотя происшедшим, вероятно, от доброго намерения; ибо он мог быть и участвовать при закладке оной церкви, как частное лицо, но не священнодействовать, и еще менее по обряду, принятому при закладках православных греко-российских церквей, а потому сделать епископу Аарону за таковой его поступок строгий выговор».³⁰⁶ На этом же докладе Государь сделал строгий выговор и архангельскому генерал-губернатору Миницкому за то, что он не только не принял благоразумных мер к отклонению епископа от подобного действия, но и сам званием своим в том с ним участвовал.³⁰⁷ Сверх того, Государь дал заметить, что «воссылание молитвы к Богу обще с другими христианами не может быть предосудительно, если не делается тогда нарушения приличию обряда, каждому вероисповеданию свойственного, который надлежит соблюдать свято, и еще менее допускать к нему соблазн, как тому, по неосторожности епископа Аарона, был подан повод».³⁰⁸ Резолюция Государя объявлена была князю Мещерскому чрез статс-секретаря Муравьева, а выговор Аарону был послан чрез митрополита Серафима, от имени которого изготовлено было к нему секретное отношение. В ответь на это отношение, Аарон написал к Серафиму следующее письмо: «Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший отец и архипастырь! Почтеннейшее вашего высокопреосвященства отношение, от 28-го ноября 1828 года ко мне пущенное за № 10 секретно, со строгим для меня выговором за учиненную мною закладку английской церкви в Архангельске, я получил с болезнью сердца моего и потщуся оное обратить себе в научение, о чем вашему высокопреосвященству благопочтеннейше сим рапортую. Вашего святейшества, милостивейшего отца моего и покровителя, усерднейший послушник Аарон, епископ архангельский и холмогорский».³⁰⁹

В 1828 году Стефан был переведен с волынской кафедры на низшую вологодскую за то, как видно из синодального доклада, что в ходе епархиальных дел синод заметил медленность, в особенности же по устройству архиерейского дома.³¹⁰ Стефан, большой хлебосол, жил весело на Волыни, за что любили его польские паны и шляхта, так что с некоторыми из них он свел близкое знакомство. Вечерники, устраиваемые им, отодвинули на задний план епархиальные дела и, разумеется, такой образ жизни преосвященного ни мало не соответствовал тем видам, которые наше правительство стало обнаруживать в отношении Западного края. Государь, на синодском докладе о переводе Стефана из Волыни в Вологду, написал следующий неодобрительный о нем отзыв: «В Волынскую губернию нужно назначить надежную особу».³¹¹ После польского восстания в 1830 году многие из поляков были сосланы в Вологду и здесь они познакомились или возобновили старое знакомство со Стефаном. К числу новых его знакомцев принадлежал Волынский помещик Пининский, первоначально содержавшийся в с.-петербургской крепости за содействие польским мятежникам к переписке с их родственниками и приятелями, а потом сосланный по высочайшему повелению в Вологду, куда за ним последовал и его сын. Между ними и Стефаном завязалась самая тесная дружба, так что они поселились даже в архиерейском доме и, когда Пининский-сын по высочайшему повелению был посажен на гауптвахту, то служитель архиерейского дома носил ему туда обед и ужин. Со Стефаном познакомился также князь Гедройц, первоначально сидевший в динабургской крепости, оттуда сосланный в Устюг под строжайший надзор полиции и, наконец, переведенный в Вологду. Это знакомство Стефана с поляками естественно обратило на себя внимание вологодского общества: начались разговоры, пересуды, толки, переданные в столицу жандармским штаб-офицером. 13-го октября 1831 г. князь Мещерский получил от ген.-адъют. Бенкендорфа следующее секретное отношение: «Волынский помещик Пининский, содержавшийся в здешней крепости за содействие находившимся в оной, по делу о польских злоумышленных обществах, арестантам к переписке с их родственниками и приятелями, сослан был, по высочайшему повелению, в Вологду, куда последовал за ним и сын его. Здесь нашли они себе сильного покровителя в епископе Стефане, который даже принял их к себе в дом, к крайнему негодованию вологодских жителей. Таковое покровительство доставило Пининскому-отцу возможность войти в тайное сношение с генерал-майором князем Гедройцем, сосланным из динабургской крепости в город Устюг под строжайший надзор полиции, и потом, когда Пининский-сын, за неприличное его поведение, был, по высочайшему повелению, посажен на гауптвахту, преосвященный Стефан ежедневно посылал к нему с монастырским служителем обед и ужин. Столь предосудительное потворство епископа Стефана поляку, сосланному за преступление под надзор полиции, и сыну его, обратившему на себя гнусным поведением строгое, по высочайшему повелению, взыскание, возлагает на меня обязанность обратить на оное внимание вашего сиятельства, тем более, что епископ Стефан переведен в Вологду из Волынской губернии вследствие дошедших, как говорят, до св. синода сведений на счет жизни его в Житомире, не соответствовавшей его сану».³¹² Князь Мещерский потребовал от Стефана объяснений по этой бумаге. Преосвященный по пунктам разобрал взведенные в ней на него обвинения и каждое из них опроверг с достоинством, смело и не без искусства. В своем объяснении, довольно объемистом, Стефан 1) отрицал тот пункт доноса, которым он обвинялся в покровительстве Пининским, утверждая: а) что был только знаком с ними, но точно так же, как были знакомы с ними все вологодские жители, не исключая даже губернатора, который вместе с Пининскими посетил его в день Пасхи, причем уверял, что отец Пининский прислан в Вологду не под надзор полиции, но на жительство, впредь до высочайшего повеления; б) что принимал Пинининских только по воскресным и праздничным дням после литургии, и то потому, что чиновники, дворяне и даже жандармский полковник Дейер, неоднократно говорили ему, что Пининские имеют полную свободу со всеми знакомиться и что знакомство с ними никому не может повредить; наконец, в) что сам был очевидцем ласкового обращения с Пининскими не только местных высших властей и дворян, но даже сенаторов, ревизовавших Вологодскую губернию, которые все смотрели на них, как бы на вологодских уроженцев. 2) Принятие Пининских в архиерейский дом для квартирования Стефан называл действием человеколюбия и врожденной ему склонности делать всякому, по возможности, добро. Так как квартира, занимаемая Пининскими, была нестерпимо холодна, а сухой и теплой они не могли найти во всей Вологде, по случаю появления в ней холеры, которая навела такой страх и уныние на жителей, что никто из них не хотел отдавать в наем покоев, то они, находясь в стеснительной крайности и, притом, зная, что Стефан в 1829 году отвел помещение в архиерейском доме прибывшему тогда в Вологду археологу Строеву с двумя его помощниками, обратились с нему, преосвященному, с просьбою поместить и их на жительство в архиерейском доме, и он, по долгу христианскому, приказал отвести им три небольшие комнаты, за наемную плату в пользу дома, в котором они и жили с октября месяца 1830 года до последних чисел июля 1831 г. 3) Что касается Гедройца, то Стефан писал, что он был введен к нему Пининским, который, при представлении его преосвященному, объяснил ему, что он его совсем не знает и видит в первый раз в жизни. Гедройц желал сойтись с Стефаном преимущественно затем, чтобы узнать от него, не был-ли он знаком с его братом, епископом Гедройцом. Получа от владыки на свой вопрос о брате отрицательный ответ, Гедройц, будучи глух, продолжал неоднократно повторять, его, что чрезвычайно утомило Стефана, который по слабости тогда своего здоровья, не был в состоянии громко говорить. Заметив это, Пининский вывел Гедройца из комнат Стефана, который с тех пор более его не видел и только впоследствии узнал от губернатора, что он отправлен из Вологды в Устюг, но не под строжайший надзор. 4) Обвинение, что принятие Пининских для квартирования в архиерейский дом возбудило крайнее негодование во всех жителях Вологды, Стефан опровергал таким образом: «Из объясненных выше обстоятельств изволите усмотреть, ваше сиятельство, могло-ли быть какое негодование, когда Пининские почти всеми почтенными лицами были любимы, в чем я совершенно уверяюсь, что никакого негодования не было; ибо ежели-бы такое негодование от жителей гражданских происходило, то гражданский губернатор Брусилов, как человек просвещенный, благоразумный, пользующийся любовью жителей Вологодской губернии всех сословий, исключая немногих, ревностный и верный слуга всемилостивейшего Государя нашего, истинный христианин, управляющий десять лет Вологодской губернией и, можно сказать, знающий склонности каждого жителя Вологды, не мог бы мне, по его искренней откровенности, не объявить о происходящем от жителей за Пининских ко мне негодовании, но сего от него, губернатора, мне объявляемо не было. А сверх того, если бы о Пининских начала публика разуметь столько невыгодно, то не могли-бы долее продолжать с ними знакомство чиновники и дворяне, но оное продолжалось и всегда они к ним, Пининским, ездили, в том числе и жандармский полковник Дейер взаимно с ними перегащивался». 5) Касательно доставления кушания архиерейским служителем посаженному на гауптвахту сыну Пининского, Стефан писал следующее: «Когда сын Пининского, по высочайшему повелению, посажен был на гауптвахту, кто там его кормил, я совершенно не знал, а ныне, по получении от вашего сиятельства предписания, видя явную на себя клевету, вынужденным нашелся учинить изыскание, по какому поводу такая клевета на меня могла произойти, и открылось, что действительно принадлежащий архиерейскому дому штатный служитель, живущий вне архиерейского дома, носил на гауптвахту сыну Пининскому кушание, потому что Пининский-отец, отправляясь в Сольвычегодск, того служителя подрядил, в бытность сына его под арестом готовить на него кушание и носить к нему, так как, по случаю тогда свирепствовавшей холеры, получать из трактиров кушание было трудно, а иногда и совсем невозможно. Да ежели-бы упомянутый сын Пининского обратился посредством кого-либо в такой крайности об оказании ему пособия в пропитании ко мне или к другой какой-либо добродетельной особе, по долгу христианскому никто-бы также не отрекся благого дела, руководствуясь благим на то примером Государя Императора, установившего попечительные комитеты. Следовательно, от кого-бы таковое благотворение сыну Пининского, яко арестанту, оказываемо ни было, кажется, законопреступлением признано быть но должно, ибо сим никакого особенного покровительства Пининским ни мало не доказывается, кроме одной христианской добродетели. Но из чего доноситель генерал-адъютанту Бенкендорфу признал меня особенным покровителем Пининских, не знаю, и что под покровительством он разумеет, и почему оно есть законопреступно, не постигаю. Ежели доноситель на меня есть из числа таких лиц, которые несправедливо верили нелепым мнениям, что свирепствовавшая смертоносная болезнь холера происходила якобы от отравы воды и пищи поляками, то по сему можно допустить, что такой доноситель и одно мое приватное с Пининскими знакомство мог почитать преступлением; столько же, однако, ошибочно так думать и о смертности людей от отравы, а не от холеры».

Наконец, на последний пункт доноса Стефан отвечал так: «Побудительных причин к доносу на меня г. генерал-адъютанту Бенкендорфу с таким превратным изложением событий и с видимою целью подвергнуть меня замечанию высшего начальства со стороны моей никаких не нахожу; ибо я ни жизнью своею, ни распоряжениями своими в делах епархиальных ни малейшего к неудовольствию повода ни духовенству, ни светского звания лицам не подал, кроме тех только духовного звания людей, с которыми, яко оказавшимися за всеми исправительными мерами в духовном звании нетерпимыми, поступил по точности, как повелено высочайшими указами, без всякого послабления; но и сии, чувствуя важность своих преступлений и соответствующую оным меру наказания, кажется, также не должны-бы питать ко мне неудовольствия. Но, может быть, некоторые из них, потеряв совесть свою и скрыв свои поступки, жаловались в виду невинного их угнетения жандармскому полковнику Дейеру, с обнесением меня невинно вышепрописанными обстоятельствами и г. Дейер, может быть, доносил о том г. генерал-адъютанту Бенкендорфу. К таковому заключению ведет меня то только, что без всяких видимых причин он, г. Дейер, прекратил со мною свое знакомство и никогда уже, по прежнему своему обыкновению, даже и в высокоторжественные дни после литургии из собора с прочими чиновниками ко мне не заходит».³¹³

Отзыв Стефана при особом докладе князь Мещерский представил Государю, который приказал сделать епископу строгий выговор за поступки, вовсе неприличные его сану.³¹⁴

В 1831 году, для уменьшения числа лиц духовного звания и для очищения духовного ведомства от негодных членов, высочайше повелено было обратить излишних и неблагонадежных из духовного звания в военное. Здесь не место говорить о том, в какой степени этою мерою правительство достигло предположенной им цели, тем более, что оно само впоследствии, именно в 1853 году, созналось, что упомянутая мера, при всех предосторожностях, с какими она была приводима в действие, исполнялась не без больших затруднений и с немалым ропотом и что она не освободила духовное ведомство от лиц, действительно для него излишних по совершенной необразованности или ненадежному поведению, так как многие из них или по физическим недостаткам, или по летам, оказались к военной службе неспособными.³¹⁵ Сверх того, способ, которым эта мера приводилась в исполнение, неразборчивость и преступное невнимание к положению лиц, подлежащих этой мере, со стороны некоторых епархиальных начальников, сообщили ей характер жестокости, какого-то гонения, воздвигнутого правительством на беззащитное сословие. В самом деле, трудно представить себе то безучастие к своим меньшим братьям, то бесчеловечие, которыми очернили себя некоторые епархиальные начальники, приводя в исполнение высочайшее повеление.

Особенным усердием к выполнению видов правительства, неразборчивостью и невниманием к участи подчиненных отличился тамбовский епископ Евгений. Действительно, его неразборчивость и невнимание граничили почти с жестокостью. Синодальные акты 1831 и 1832 годов наполнены жалобами синоду и даже самому Государю на жестокость Евгения. Из многих подобных жалоб приведем в образец некоторые. Так, жена одного церковника, Осипа Федорова, Анна Тимофеева, обратилась со всеподданнейшим прошением к Государю Наследнику, прося его ходатайства пред Государем Императором о возвращении ей мужа, отданного по распоряжению Евгения, в октябре месяце 1831 года, в военную службу, несмотря на то, что она оставалась после него беременною с 4-мя малолетними детьми, без всяких средств к их пропитанию.³¹⁶ Или вот другой пример: престарелая пономарская вдова Петрова просила Государя Императора, чтобы из двух её сыновей, отданных Евгением в солдаты, оставили ей одного, как единственного её кормильца на старости лет. Просьба её передана была на рассмотрение в синод, который, найдя, что Евгений поступил неразборчиво, тем более, что один из сыновей вдовы Петровой не был ни в чем замечен, а, напротив, отличался нравственным поведением, положил: возвратить его престарелой матери.³¹⁷ В таком виде дело представлено было на высочайшее воззрение. Государь утвердил мнение синода, но, пораженный поступком Евгения, а может быть припоминая и другие жалобы на него по подобным же делам, написал на синодальном докладе следующее: «Возвратить, но за неправильную отдачу сделать строгое замечание».

12-го сентября 1832 года синодальный обер-прокурор князь Мещерский словесно предложил св. синоду на благорассмотрение о замеченном им неприличии со стороны духовенства во время церемонии, бывшей 25-го июня того года в Архангельске, при открытии памятника покойному статскому советнику Ломоносову, которая подробно была описана в 170 № «С.-Петербургских Ведомостей» 1832 года. Затем было прочитано следующее описание этой церемонии из показанных «Ведомостей»: «Утром 25-го июня, в 9 часов, начался благовест к божественной литургии, которая совершена в кафедральном соборе епархиальным преосвященным со старшим духовенством. Пред окончанием литургии, инспектором семинарии Софонием произнесено приличное сему торжественному дню слово. По окончании литургии и благодарственного о здравии Его Императорского Величества и всего Августейшего Дома молебствия и по разоблачении духовенства, началось торжественное шествие к памятнику. Впереди ученики здешних духовных и гражданских училищ, кантонисты архангельского полубатальона и воспитанники приказа общественного призрения с их наставниками и прочими чинами; за ними потомки и родственники Ломоносова, потом преосвященный с прочим духовенством, предшествуемый архиерейскими певчими; за духовенством военные и гражданские чиновники, в предшествии военного губернатора, по старшинству их чинов; за ними дамы, дворянство, купечество и прочие граждане.

В продолжение шествия архиерейскими певчими пета была ода сочинения Ломоносова: Хвала Всевышнему Владыке.

По прибытии к памятнику и по занятии всеми своих мест, г. губернским прокурором прочтено отношение бывшего г. министра народного просвещения, в котором объявлено Высочайшее Его Императорского Величества на сооружение сего памятника соизволение. После сего, устроенный губернским архитектором над памятником намет, по сделанному сигналу, мгновенно открыт, и в ту же минуту музыка здешнего порта заиграла туш, а вслед затем певчие пропели: Боже Царя храни! Потом протодиакон в устроенной заблаговременно на ступеньках под памятником, подле самого пьедестала, кафедре читал краткую речь, приготовленную на сей случай преосвященным, по окончании которой, вместе с музыкою, пропели первое отделение сочиненного на сей случай в здешней семинарии канта. Учитель гимназии, г. коллежский советник Смирнов, прочел сочиненную выбывшим уже отселе с Петрозаводск учителем г. Никольским речь, после которой певчими с музыкою пропета вторая часть канта.

Потом студент семинарии Спасский произнес сочиненную им речь и пропета третья часть канта; после чего прочтена сочиненная учеником богословия Молчановым на сей случай ода, и напоследок стихи на латинском языке. В заключение всего, певчими пропето Тебе Бога хвалим.

Духовенство, высшие чиновники, почетные граждане и родственники Ломоносова градским главою приглашены были в общественный зал на завтрак, в продолжение которого всеми присутствовавшими, воодушевленными чувствованиями всеподданнейшей благодарности и пламенной любви к Августейшему виновнику настоящего торжества, пито за здравие Его Императорского Величества и всей Высочайшей фамилии».

Синод приказал преосвященному Георгию донести ему, действительно-ли, при открытии памятника покойному Ломоносову, происходило все так, как напечатано о том в «С.-Петербургских Ведомостях», по какому поводу находился он с духовенством при этой церемонии и чем руководствовался в соучаствовании в оной? При объяснении велено было Георгию «доставить в св. синод копии с произнесенных при этом случае духовными лицами речей и пропетых архиерейскими певчими канта, оды и стихов, сочиненных учеником Молчановым на латинском языке, с переводом последних на русский язык».³¹⁸

Георгий, в объяснении своем синоду сознавался, что при открытии памятника Ломоносову почти все действительно происходило так, как описано в «С.-Петербургских Ведомостях», но находил, что в них начало открытия памятника несправедливо слито с предшествовавшим богослужением, так что по описанию выходит, будто бы и проповедь, и литургия, и самый благовест, начавшийся в 9 часов утра того дня, имели непосредственное отношение единственно к памятнику и служили началом открытия его, между тем как все это происходило обыкновенным порядком, по случаю высокоторжественного дня, для которого и без открываемого памятника были бы и литургия с благовестом, и проповедь в свое время, и благодарственное молебствие о здравии Его Императорского Величества и всего Августейшего дома. Так, начало открытия памятника последовало не в 9 часов утра, а по совершенном окончании богослужения в церкви. Другая неточность в известиях «Ведомостей» заключалась в том, что после речи, произнесенной учителем гимназии Смирновым, говорил речь учитель Спасский, а после оды, сказанной учеником Молчановым, говорил латинские стихи учитель Заринский.

Но самое любопытное в этом объяснении – это ответ Георгия на вопрос синода: по какому поводу находился он с прочим духовенством при такой церемонии? «Находился я при этой церемонии – писал Георгий – по словесному и письменному приглашению военного губернатора, заступающего должность гражданского губернатора и прочих гражданских чиновников, отнюдь не почитая действием противозаконным и предосудительным соучаствовать в изъявлении всеобщей торжественной радости и признательности к такому мужу, коего заслуги в ученом отношении для всех россиян незабвенны. К сему приводило и то, что первую мысль о сооружении памятника Ломоносову подал покойный преосвященный Неофит, и что сей же высокоторжественный день предназначен на месте, на той же площади, где по обстоятельствам холеры всенародно молились, торжественно излиться пред Господом в ощущениях благодарности и радости общенародной о избавлении нас от всех неприязненных смут, кои тоже препятствовали давно желанному для всех, по Высочайшему благоволению, открытию памятника, как то изъяснено в речи под № 3. Самый день рождения Его Императорского Величества, столь радостотворный для счастливых подданных, служил для меня новым побуждением участвовать во всеобщей радости всех и чрез сие способствовать к усугублению величия не столько открытия памятника, совершавшегося в сей день, сколько самого дня, столь высокоторжественного, и к поощрению любви и соревнования к наукам жителей града Архангельска, кои весьма неохотно давали в училища своих детей».

На последний вопрос синода: чем руководствовался Георгий в соучаствовании в церемонии открытия памятника Ломоносову? он отвечал так: «По редкости подобных случаев, я не имел образцов и примеров для руководства в предстоящем деле. Но если при открытии памятника Демидову, мужу-благотворителю, совершено было, по распоряжению преосвященного Авраама, архиепископа ярославского, молебствие с водосвятием при самом памятнике, то не казалось мне предосудительным, при открытии памятника Ломоносову, мужу ученому, почтить сие открытие тут же, за оградою кафедрального собора, личным моим присутствием с духовенством, без облачения и без всяких особых церковных церемоний. Бывшие при памятнике Демидова молебствие и водосвятие не меньшей важности почитаю я, нежели одно мое присутствие пред памятником Ломоносова, при стечении всех изъясненных обстоятельств, которые пропущены в «С.-Петербургских Ведомостях».³¹⁹

При объяснении приложены были копии с произнесенных при этом случае речей, оды, латинских стихов с переводом и пропетого певчими канта. Кроме этого официального объяснения, Георгий прислал к князю Мещерскому конфиденциальное, в котором просил его оказать ему снисхождение, потому что «если он и поступил в этом деле неприлично для своего сана, то с совершенной чистотой целей и намерений, к возбуждению благодарности к Богу и Государю и соревнования к наукам».³²⁰ Но, кажется, это отношение более повредило Георгию, чем принесло ему пользы; особенно весьма некстати было в нем указание на московского митрополита Филарета, который не только участвовал при закладке в Москве триумфальных ворот, но и произнес при этом речь. Князь Мещерский и это конфиденциальное отношение к нему предложил св. синоду, следовательно, ссылка на Филарета сделалась гласною и произвела на него, присутствовавшего при чтении этого отношения, весьма неприятное впечатление. Из дела синодского о поступке архангельского епископа ясно видно, что митрополит московский сам взял на себя труд написать синодскую резолюцию по делу преосвященного Георгия – так оно его заняло! Вот эта резолюция: «По рассмотрении сего дела, св. синод находит в действовании епархиального начальства немаловажные несообразности и неприличия, как-то: 1) О памятнике Ломоносову упомянуто в церковном слове на высокоторжественный день рождения Его Императорского Величества, не только потому, что почесть памятника есть гражданская и для церкви посторонняя, но еще более потому, что при церковном торжестве о высоком рождении Благочестивейшего Государя Императора несообразно было выставлять пред алтарем похвалу и почесть подданного. 2) Из распоряжения о церемониальном шествии к памятнику вышла также несообразность, что храм Божий превратился в сборное место для процессии гражданской. 3) Смешение священного со светским, особенно странное для простого народа, представлялось и в том, что протодиакон, употребляемый для церковных возглашений, употреблен был для чтения речи при памятнике. 4) В речи сей священное изречение: Сей день, его-же сотвори Господь, употреблено неуместно; и 5) Латинские стихи по недостаткам и содержания, и языка, допущены до публичного чтения не к чести духовных училищ. Заметив сие преосвященному епископу архангельскому, подтвердить ему, чтобы впредь от подобных несообразностей и неприличий удержался; чтобы сочинения лиц духовного ведомства, читанные и петые при открытии памятника, не были напечатаны, и чтобы впредь в донесениях начальству не пропускал он никаких нужных обстоятельств, как то в сем деле пропущено, какого училища и каких предметов учители Спасский и Заринский».³²¹

В сентябре месяце 1832 года статс-секретарь Танеев сообщил обер-прокурору св. синода, по высочайшему повелению, следующие Государя Императора замечания: «1) Смоленский архиерей, встретив Государя со крестом и дав приложиться, останавливался при каждом повороте и благословлял, идучи вверх по крыльцу, вместо того, чтоб прямо идти на свое место. 2) Певчие у этого архиерея одеты весьма грязно и вопреки всякого приличия, большие из них в немецких изношенных и изгаженных кафтанах».³²² При этом Танеев объявил князю Мещерскому высочайшую волю, чтобы певчие смоленского архиерея немедленно были переодеты по покрою певчих с.-петербургского митрополита, равно как и во всех епархиях.

Это высочайшее замечание, по обыкновенному порядку, было объявлено князем Мещерским синоду и смоленскому епископу. Последний написал к синодальному обер-прокурору, что «с глубочайшим верноподданническим благоговением приемлет помянутые замечания и что, встретив Государя Императора у соборного крыльца со крестом и идучи вверх по сему довольно высокому и крутому крыльцу, останавливался он при каждом повороте и тем же крестом осенял, по примеру предшественников своих, епископов: Иринея и Иоасафа, встречавших таким же образом блаженные памяти Государя Императора Александра Павловича. Сим от предшественников заимствованным примером думал он и желал торжественнейше изъявить свое благоговение к лицу Помазанника Божия.

Что же касается до парадной одежды певчих, то оная, по приказанию его, оставлена была за ветхостью; певчие скоро будут вновь переодеты». Относительно одежды Иосиф прибавил, что, «в усталости возвратившись из высочайше дозволенного ему отпуска в Киев за два только дня до прибытия Государя в Смоленск, не мог он при других занятиях напомнить себе о сказанном предмете».³²³

Статс-секретарь Танеев сообщил князю Мещерскому, что Государь, в бытность в Белгороде в тамошнем кафедральном соборе, к крайнему своему удивлению и неудовольствию, заметил висящий в нем свой портрет, который приказал тогда же чрез тамошнего гражданского губернатора снять, и что Государь поручил св. синоду именем его сделать за это строжайший выговор курскому преосвященному, с объявлением о том по всем епархиям и с подтверждением, чтобы в церквах не было никаких изображений, кроме икон.³²⁴ Св. синод, передавая преосвященному курскому этот выговор, вместе с тем предписал ему донести: кем именно внесен в белгородский собор портрет Государя Императора, по чьему дозволению и распоряжению, и известно-ли было об этот портрете ему, преосвященному? Но еще прежде синода подобные же запросы предложены были Илиодору курским гражданским губернатором. Спрошенные по этому случаю соборяне белгородского собора показали: 1) что Императорские портреты в белгородском соборе введено ставить с 1787 года, по распоряжению епархиального начальства; в это время поставлен был на боковой стороне портрет Императрицы Екатерины II, впоследствии повешены были в соборе по обеим сторонам портреты Императоров Павла I и Александра I. На основании этих примеров, в мае месяце 1827 года, по распоряжению епархиального архиерея, поставлен был в соборе и портрет Государя Императора Николая Павловича. 2) «Побуждением к поставлению таковых портретов как прежних монархов, так и ныне царствующего, было единственно благоговейное верноподданническое чувство к высокому покровителю св. церкви, дабы всегда иметь пред глазами своими видимое Помазанника Божия изображение и тем пламеннейшую возносить молитву к Царю царствующих о благоденствии и долгоденствии его, каковое чувство чисто нелицемерной, св. верою требуемой приверженности и глубочайшего уважения к всемилостивейшему Государю своему, служители греко-российской церкви, всегда нося в душах своих, считали и ныне считают обязанностью, всеми способами, по крайнему своему разумению, утверждать и других в тех верноподданнических чувствах».³²⁵

Синод старался оправдать Илиодора и ходатайствовал через князя Мещерского о снятии с него того наказания, которому он подвергся. Вот доклад князя Мещерского по этому предмету: «Синод, усматривая из сего донесения (т. е. преосвященного Илиодора), что обыкновение иметь в белгородском кафедральном соборе Императорские портреты введено с 1787 года бывшим тогда епархиальным начальством, и что портрет Вашего Императорского Величества внесен в оный еще в 1828 году, т. е. четырьмя годами прежде поступления на тамошнюю архиерейскую кафедру епископа Илиодора, который прибыл туда в мае месяце сего года (1832), находит, что как побуждением с сему введению было единственно благоговейное чувствование к высоким покровителям св. церкви, то всякое покушение на уничтожение такого обычая, который существовал свыше 45 лет, а паче покушение только что вступившего на паству епископа могло-бы произвести неприятные чувствования в тамошних жителях и даже подозрения на верноподданническую преданность и благоговение его к Монарху. По уважению сих обстоятельств, а равно и того полезного и похвального служения, коими всегда отличался епископ Илиодор и в низших степенях иерархии, и в настоящем сане его, св. синод поручил мне представить все сие на благоусмотрение Вашего Императорского Величества и всеподданнейше испрашивать, не благоугодно-ли будет Вашему Величеству повелеть Высочайше назначенный епископу Илиодору строжайший выговор всемилостивейше снять с него и в послужной список его не вносить». Государь написал на этом докладе: «Согласен, но объявить, что Я приказал непременно везде по церквам портретов Моих не вешать».

Об этом выговоре уже было сказано при изложении ограничения архиерейских прав в царствование Николая I, а потому здесь мы представим только сущность этого дела. В 1843 году статс-секретарь Танеев объявил графу Протасову высочайшее повеление, чтобы епископу орловскому сделан был от св. синода выговор за произнесение речи при встрече Государя Императора в городе Орле, вопреки запрещению, объявленному в 1826 году по духовному ведомству. Св. синод исполнил это повеление, а вместе с тем подтвердил всем архиереям, чтобы они, на точном основании высочайшего повеления, отнюдь не произносили речей во время высочайших путешествий.³²⁶

В 1849 году граф Протасов получил следующее анонимное письмо: «Будучи уверен в высокой ревности вашего сиятельства, с которою неусыпно трудитесь о благе православных российских церквей, приемлю смелость почтеннейше донести вам о великих злоупотреблениях, чинимых в отношении церквей подольской епархии, в которой имею жительство. Преосвященный Елпидифор, епископ подольский и брацлавский, посещая в настоящее лето сельские церкви, возил с собой родного брата своего, молодого парня, Гаврилу, поручив ему поверять при ревизии наличные суммы каждой церкви. Гаврила этот, по обсчете суммы, взимал без исключения с каждой церкви по 12 рублей серебром, и на спросы приходских священников и церковных старост, на что и для кого забирает эти деньги, не обинуясь отвечал, что забирает их по приказанию преосвященного на его же надобности. В одном приходе священник решился спросить самого преосвященного, следует-ли этот взяток (sic) писать по церковным реестрам расходом, и получил от него такой ответ: «Пиши, если хочешь, но упреждаю тебя, что нигде места не сыщешь». В других местах случалось так, что под ревизию в наличности не было более в церкви 3 или 4 рублей; в таких случаях тот же Гаврила, с протодиаконом и другими членами архиерейской свиты, сильно настаивали, чтобы они заступно за церковь давали своих по 12 рублей, и буде не имеют своих, то заняли-бы у кого-нибудь, а в последствии времени, по мере накопления церковной суммы, удовлетворяли бы из ней кредитора, и, стращая священника отрешением от места, заставляли их удовлетворять своим требованиям. Подобные примеры были в селениях Могилевского уезда Поповцах, Гальчинцах и Комаринцах, чего я был очевидным свидетелем. В последнем из них священник, не могши ни у кого занять денег, по выезде уже архиерея, достал у кого-то 12 рублей и, во избежание тяжкой беды, послал их в догонку за ним в г. Бар.

Не имея в деле сем никакого интереса, я единственно из чистой ревности к святыне всепокорнейше доношу о сем вашему сиятельству и осмеливаюсь уверить, что если еще другая подобная последует архиерейская ревизия в подольской епархии, то сельские церкви, и без того довольно нищенские, крайне разорятся. Если настоящее донесение мое не будет удостоено вероятия, то не благоугодно-ли будет вашему сиятельству, для удостоверения в том, командировать кого из добросовестных канцелярии своей инкогнито по тем селам, в которых учинена ревизия, для спросу о том церковных старость и приходских священников, так, впрочем, чтобы о командировке этой и приезде командированного не могла знать подольская консистория, преисполненная иезуитами.

P. S. Прошу извинить великодушно, что я, во избежание всяких могущих случиться по этому неприятностей, подписался не собственным именем. Гумберт».³²⁷

По получении этого доноса немедленно было послано от графа Протасова к Елпидифору конфиденциальное, с приложением псевдонимного письма, отношение, которым затребовано от преосвященного на него объяснение. Елпидифор отвечал Протасову 23-го декабря 1849 года. «Сейчас – писал подольский преосвященный – имел я честь получить милостивое конфиденциальное отношение вашего сиятельства от 12-го сего декабря за № 7594, с приложением письма какого-то лжеименного Гумберта о действиях моих при обозрении епархии, и трепещущею от душевного смущения рукою спешу высказать вашему сиятельству со всею откровенностью и прямотой, что и как было.

Родного брата и никакого родственника при себе не имею, а наименованный в письме братом моим некто Гаврило есть совершенно чужой мне человек, служащий мне келейником, впрочем кончивший курс учения в воронежской семинарии, сирота, мною призренный, восемь лет уже страдающий неизлечимою болезнью и потому меня не оставляющий и мною не оставляемый. Я о нем, не обвинуясь, могу сказать, что он сам, ни в чем не нуждаясь, всецело и искренно бережет и мою честь: так он был настроен с самого начала и в таком отношении и ныне постоянно мною удерживается. При ревизии церквей я считал излишним пересчитывать церковные деньги, в том предположении, что таковые к моему прибытию непременно уже будут в наличности, и потому ни в одном селении к церковным деньгам ни я сам и никто другой пальцем не прикасался и не видел их; а рассматривал я сам везде приходо-расходные книги и другие документы церковные, и смотрел также, надлежащим-ли образом и в безопасном-ли месте держится и сохраняется ящик с суммами церковными. Гаврило же оный знал только, при входе моем в церковь, принять мою палку и держать её, не отходя от клироса, или на улице хлопотать около экипажа и людей.

Что касается до получения денег, при проезде по церквам, то действительно было таковое получение, и с ведома моего, как всегда везде водилось и водится, но в настоящий раз при мне это было совсем не так, как описал г. Гумберт. Зная, что при этом случае нередко бывают злоупотребления, я, в предотвращение такового, нарочито не брал с собою ни ключаря и никого другого для пособия себе при рассмотрении отчетностей церковных, и сам все рассматривал и благочинным открыто говорил, чтобы, если кому из духовенства, по обычаю, угодно будет что-нибудь пожертвовать на свиту, то давали-бы отнюдь не из церковных денег, а свои собственные, а дабы и со стороны бывших в свите со мною не было от кого-либо нахальства и плутовства, поручено было получать даваемое, но отнюдь не вынуждаемое, одному регенту, и записывать, где что будет дано. Поэтому регент и получал везде; в некоторых же немногих местах, и то только в первую поездку, и не в уездах, о которых упоминает Гумберт, когда певчие почему-либо отставали от меня, принимал Гаврило мой и после отдавал регенту. Во вторую-же поездку по уездам, упоминаемый в письме Гумберта Гаврило решительно нигде ни копейки не принимал. И деньги давали обыкновенно благочинные по 10 р., иногда и поболее, но не от каждой церкви, а по обозрении всех, какие приходились на пути, церквей округа того или другого благочинного, очень-же редко где сами священники давали, и где это случалось, то давали только по 2, по 3 и в одном месте 6 руб. По возвращении, регент список, где что получено, и самые деньги представлял эконому, и деньги, по особому расписанию, с утверждения моего, поступали в раздел всем певчим и бывшим в поездке диаконам. Поэтому никто нигде меня не спрашивал, и не было повода спрашивать, как записать в книгу церковную выданные на свиту мою деньги. Ежели где-либо благочинные взимали для этого церковные деньги против моего внушения, то это мне неизвестно, и я не могу, особенно вдруг, искоренить все их злоупотребления. От старост церковных решительно нигде не было взято.

Конечно, нельзя похвалить, что это мною было допущено, но я к этому склонился частью повсеместным обычаем, частью-же здесь и особенною некоторою нуждою: здесь певчие и служащие при мне диаконы, не как в других русских городах, совершенно почти никаких доходов не имеют, а одним жалованием содержаться очень трудно. Сознаюсь и каюсь в этом, и покорнейше испрашиваю милостивого вашего благоснисхождения. Не думаю, чтобы все или даже кто-либо этим отягощался и имел собственно за то на меня неудовольствие; но принесший на меня такую жалобу должен быть или от тех, кто вообще привык клеветать и недавно составлял на меня и на других клеветы пред св. синодом и вашим сиятельством, или из числа тех, кои после ревизии моей за свои неисправности подверглись заслуженному взысканию. Пусть бы лжеименный ревнитель польз церковных писал то и так, что и как было, а не бросал своей грязи на лицо, которое всемерно старается соблюсти себя совершенно чистым. Больно для сердца, что совершенно напрасно честь страдает. Для успокоения моего смею надеяться и ожидать милостивого и благожелательного вашего мне по сему вразумления».³²⁸

После открытого признания Елпидифора в том, что действительно во время обозрения им епархии делались поборы, конечно, странными должны были показаться Протасову возгласы преосвященного против клеветы, взведенной, будто бы, на него псевдонимным Гумбертом и защищение своей чести и чистоты действий. Дело говорило само за себя, а потому объяснение Елпидифора обратилось в новый обвинительный против него акт. Протасов³²⁹ предложил о таких вопиющих злоупотреблениях по подольскому епархиальному управлению синоду, а синод написал по этому случаю Елпидифору следующее: «Св. синод из отзыва преосвященного епископа Елпидифора с особенным прискорбием усматривает, что он, преосвященный, допущением сбора приношений от подчиненного ему духовенства в пользу людей, составляющих его свиту и получающих от щедрот Монарха содержание, дозволил себе такое действие, которое противно церковным и гражданским постановлениям, унизительно для его, преосвященного, сана и звания, и крайне соблазнительно для подчиненных и для всей паствы, в которых чрез сие не может не колебаться уважение к архиерейскому достоинству, особенно же в стране, наполненной иноверцами. Посему св. синод определяет: 1) преосвященному Елпидифору за таковые действия сделать строгий выговор, с подтверждением, впредь не допускать отнюдь подобных действий, и 2) сумму, подобным образом полученную его свитою, обратить в тамошнее попечительство о призрении бедных духовных для предписанного правилами употребления».³³⁰

Мы уже несколько раз упоминали, какой беспорядок и расстройство производили в епархиальных делах те лица, которые из канцелярий синодальной и обер-прокурора св. синода были отправляемы на должность секретарей консисторий. Эти лица, всегда состоявшие или под особенным покровительством Сербиновича, Войцеховича, Юзефовича и Яковенко, или связанные какими-то тайными отношениями с Карасевским, Новосильским и др., являлись на секретарские должности с правами прокуроров и ставили себя вовсе не в подчиненные отношения к своим архиереям. Один из таких чиновников синодской канцелярии, особенно близкий к обер-секретарю Яковенко, был назначен секретарем в екатеринославскую консисторию. Архиерей держал себя в отношении к нему, как начальник; это не понравилось секретарю: начались неофициальные доносы на преосвященного в Петербург об образе его жизни и действий и об его отзывах о синодских порядках. Последнее особенно не понравилось тогдашней синодской бюрократии, которая была недовольна Иннокентием. Но для того, чтобы поразить его, был нужен формальный донос и, притом, не от консисторского секретаря, а от постороннего. Дело за этим не стало: Иннокентий, как человек болезненный, служил редко, что было стеснительно для ставленников или кандидатов на священно- и церковнослужительские места. Один из них, подстрекнутый и возбужденный секретарем екатеринославской консистории, подал в св. синод жалобу на архиерея и письмоводителя его Ширяева в том, что последний берет взятки и продает места. Этого было достаточно. Для формы потребовали объяснений от Иннокентия по жалобе, принесенной на него, и присылки некоторых ставленнических дел. После получения отзыва, долго рассуждали в синодской канцелярии, как поступить с преосвященным. Проект определения несколько раз изменялся под рукою Яковенко и Позняка: то хотели прямо послать Иннокентия на покой, то сделать строжайший выговор, наконец остановились на последнем. Приводим здесь в подлиннике определение синода. «Из обстоятельств дела сего видно, гласит синодский указ: 1) Воспитанник екатеринославской семинарии Иван Федоров, в присланном его сиятельству г-ну обер-прокурору св. синода прошении, изъясняет, что из 42 воспитанников, кончивших с ним курс семинарского учения в 1849 году, только 8 рукоположены в сан священнический, прочие-же, а в числе их и он, Федоров, не удостаиваются сего потому, что не могут внести архиерейскому письмоводителю Ширяеву положенных им на каждого ста рублей серебром; ибо чиновник сей, только по получении сей суммы, побуждает преосвященного к богослужению, которое он редко совершает, а между тем не платящие воспитанники, проживая в Екатеринославле с женами, снискивают себе пропитание – летом пилением дров на пристани, а зимою колотьем льда. При сем воспитанник Федоров просит обратить начальственное внимание на такое горестное его и соучеников его положение. 2) Преосвященный Иннокентий, от которого по содержанию таковой жалобы требовались сведения и самые дела о воспитанниках, не произведенных в священство, в рапорте своем св. синоду от 30-го минувшего апреля объяснил, что жалоба Федорова есть наглая клевета, как в отношении к самому преосвященному, так и к письмоводителю его Ширяеву; что редкому служению его в 1849 и 1850 годах были причиною болезненные припадки его, и что воспитанник Федоров не рукоположен доселе потому, что не умеет прочесть порядочно часов. При сем преосвященный представил производящиеся у него ставленнические дела о воспитанниках: Федорове, Комаревском, Шереметьеве, Ладдаеве, Иванкове и Постреланеве. Из дел сих видно, что они начались 1) 25-го октября, 2) 9-го декабря 1849 года, 3) 22-го мая, 4) 7-го октября, 5) 17-го июля и 6) 25 сентября 1850 года. Рассмотрев внимательно объяснение преосвященного Иннокентия и все означенные дела и сообразив оные с жалобою воспитанника Федорова, св. синод с прискорбием замечает, что изъясняемые им, воспитанником, нарекания имели основание в той непростительной медленности, какая допущена была преосвященным сперва в производстве дел, а потом в откладывании рукоположения, и хотя нет в виду законных доказательств, чтобы действия сии зависели от причин, указуемых Федоровым, за всем тем нельзя не согласиться, что они могли послужить к жалобам со стороны обиженных и даже соблазном для посторонних, тем более, что если преосвященный действительно не мог служить по болезни, то, с окончанием каждого делопроизводства, надлежало ему отсылать ставленников для рукоположения к соседственным епархиальным архиереям и, таким образом, предотвращать повод к нареканиям и жалобам. По сим соображениям, св. синод определяет: 1) Преосвященному Иннокентию, сделав строгий выговор как за допущение столь важного беспорядка в управляемой им епархии, так и за неправильное применение слов апостола Павла к настоящему случаю: а) поспешить неотложным рукоположением упомянутых шести воспитанников и отпуском их к предназначенным для них местам, б) письмоводителя Ширяева, для предотвращения дальнейших нареканий и соблазна, перевести в одно из духовных правлений екатеринославской епархии в должность столоначальника, в) на будущее время не допускать ни малейшей медленности в производстве ставленнических дел и самом рукоположении кандидатов в священство. Если-же и теперь болезненное состояние препятствует преосвященному исполнять с надлежащею точностью пастырские обязанности свои и в особенности неупустительное совершение им самим богослужения, то о сем обязан он донести св. синоду не медля, к особому рассмотрению. 2) О семь, для должного исполнения, послать ему, преосвященному, указ, с возвращением представленных им дел и с требованием от него неукоснительного донесения о последующем».³³¹

15-го июня 1829 года князь Мещерский получил от действительного статского советника Фон-Фока частную записку о следующих беспорядках по екатеринославскому епархиальному управлению:

1) В 1826 году но доносу о злоупотреблениях, будто бы, симферопольского протоиерея Чернявского по постройке тамошней церкви, произведено было следствие, по которому он был оправдан; но за всем тем, его отрешили от присутствования в духовном правлении и на его место назначили доносчика, протоиерея Молчанова. Между тем, экстракт из этого дела был сочинен и отдан секретарю Неводчикову для просмотра, а тот держит его у себя на квартире три года и до сих пор медлит окончанием дела, ожидая от Чернявского вещественной благодарности.

2) В том же 1826 году возникло по Новомосковскому уезду между протоиереями Башинским и Цугаловским 16 дел о растрате церковных доходов и других злоупотреблениях. Неводчиков, получив от Цугаловского в подарок 4 лошади в 600 руб., до сего времени не давал этим делам никакого хода по консистории и старался подвести их под всемилостивейший манифест; наконец, епископ Гавриил приказал заняться этими делами и дать им движение.

3) Дела ставленников, приуготовляемых к посвящению, все без исключения находятся не в консистории, как следовало бы, но на дому Неводчикова, с тою целью, чтобы священно- и церковнослужители приходили к нему с благодарностью, которая истощает этих бедных людей до такой степени, что они для выкупа грамот и для избежания тягостной проволочки, принуждены занимать у служащих в консистории деньги на самое короткое время за неимоверные проценты.

4) Дела о разных происшествиях в церквах, на которые, по высочайшему повелению, не распространяется всемилостивейший манифест, удерживаются Неводчиковым под разными предлогами и он, обнадеживая виновных то манифестом, то маловажностью их проступков, получает от них взятки.

5) Канцелярия консистории, при составлении ведомостей из годовых церковных отчетов по свечной сумме, находя в некоторых уездах совершенное небрежение и даже утайку денег, докладывает о том Неводчикову, а он, вместо принятия мер к прекращению такого зла, скрывает от присутствия беспорядки, списывается с виновными и получает от них по 200 и более рублей; так, еще недавно были ему присланы от настоятеля иеромонаха Тихона 300 руб., а от протопопа Кошевского лошадь.

К довершению сих злоупотреблений, находящийся при епископе Гаврииле домовым секретарем губернский секретарь Николаевский, за объявление ставленникам резолюций преосвященного, берет с каждого от 20 до 50 руб. Ежели-же кто по бедности, или почему-либо другому, не удовлетворит его требованию, таковой с дерзостью и бранью выгоняется из комнаты, а за сим следует отказ просителю в его просьбе. Кроме того, грамоты священнические и диаконские, за кои положено брать по 15 коп., продают по 16 руб., 10 копеечные – по 12 руб., а 5-копеечные – по 8 руб.³³²

По заведенному порядку записку Фон-Фока князь Мещерский препроводил к Гавриилу, с тем чтобы он обратил особенное внимание на содержащиеся в ней обвинения, и если найдет, что действительно упомянутыми в записке лицами допущены какие-либо злоупотребления, то произвел бы по ним исследование.

Чтобы оценить объяснение, данное Гавриилом по этой записке, мы должны предварительно сказать несколько слов об его характере. Преосвященный Гавриил имел самые патриархальные свойства: он смотрел на епархию, как на свою собственность, которою мог распоряжаться по произволу, и потому имущество церквей и достояние причтов он рассматривал, как свои оброчные статьи. С такими взглядами, Гавриил постоянно находился в зависимости от своих подчиненных, которые брали взятки и раздавали места, кому хотели. В Екатеринославле на него имел влияние письмоводитель Николаевский, в Одессе – келейник Драков, в Твери – иподиакон Дмитрий Семенов. Секретари консистории, письмоводители и келейники находились под защитою и покровительством Гавриила. Жалобы на лихоимство, особенно в Одессе, свидетельствуют, что преосвященный, защищая взяточников, защищал этим самого себя. Поэтому неудивительно, что объяснение Гавриила по записке Фон-Фока преимущественно направлено к оправданию консисторского секретаря Неводчикова и архиерейского письмоводителя Николаевского. Представим это объяснение Гавриила по пунктам.

1) О Чернявском преосвященный писал, что действительно дело о нем тянулось с 1825 года по 1829, но причин такого медленного производства не изложил и даже не послал дела в синод, как этого последний требовал.

2) О Молчанове Гавриил доносил, что он с 1829 года уже более не присутствует в духовном правлении, и что он, за упущение по должности и в особенности за недостодолжное употребление денег, отпущенных на постройку свечной лавочки, лишен звания благочинного. В 1826 году между протоиереями Башинским и Цугаловским действительно возникло немалое число дел, которые и оставались без движения также до 1829 года, но в этом году были возобновлены и о ходе их приказано консистории доносить ему, преосвященному, еженедельно.

3) Неводчиков во взятии у Цугаловского 4-х лошадей не признался, а изъяснил, что за дальностью квартиры от консистории принужден был купить сначала одну лошадь, вороную, а потом другую, рыжую, что в 1828 г. тех лошадей он променял Цугаловскому на двух-же лошадей, стоящих ныне не более 150 руб., в чем и сослался на него, присовокупив, что, служа беспорочно, невыгодное о себе мнение принимает с крайним прискорбием, лишающим его охоты продолжать службу.

4) Цугаловский также показал, что Неводчикову 4-х лошадей он никогда не давал, и что двух его лошадей, карюю и гнедую, выменял на своих.

5) Неводчиков дела консисторские брал к себе, по весьма малому числу способных канцелярских служителей; сие ему теперь воспрещено. Ставленнические дела текут не мешкотно и не обременительно для ставленников. На притеснение никто ему, преосвященному, не жаловался. За грамоты взималось со священников по 15 руб., с диаконов по 9 руб., но не за одни только грамоты, а также и на клир (?!), по указному предписанию (?!), и на церковные потребы (?), по положению предшественников его, преосвященного. Ныне за грамоты взимается сумма, соразмерная их стоимости и пересылке из Москвы; на клир же пошлина берется теперь сообразно указам.

6) Относительно уменьшения свечных доходов Гавриил писал, что оно действительно замечено консисторией в тех местах, где хлеб был истреблен саранчой; но, по вновь сделанному распоряжению, сумма эта с 1828 года уже начала увеличиваться.

7) Иеромонах Тихон отозвался, что он точно послал деньги Неводчикову, но с просьбою передать их в другое место (?). Неводчиков-же на сию статью объяснения не дал, за приключившеюся с ним тяжкою болезнью. На вопрос о лошади, присланной, будто бы, от протоиерея Кошевского в подарок Неводчикову, последний ответствовал, что, желая вместо двух негодных лошадей иметь одну хорошую, он поручил в 1828 году Кошевскому купить такую лошадь, на что и дал ему 150 руб. Кошевский по этому пункту показал согласно с Неводчиковым.

Относительно корыстолюбия Неводчикова Гавриил писал, что «хотя совести глубины и трудно проникнуть, нельзя однако же об умеренности его в том не подумать, видя небогатое его состояние и скромную жизнь при расстроенном здоровье.

Извет на Николаевского, по объяснению Гавриила, произошел от зависти других скромной и трезвой его жизни (!); он против сего оправдывается и тем, что с августа 1829 года находится болен». Заключение объяснения Гавриила написано до того темно, что в нем можно понять смысл только последних слов. В них он просит обратить милостивое внимание «как на секретаря консисторского, так и на прочих».³³³

Так как улика была слишком ясна, то синод, по настоянию обер-прокурора, положил сделать преосвященному Гавриилу, за допущение злоупотреблений и противозаконных поборов, строгое замечание.³³⁴