Духовная связь аввы Исаака Сирина и Ф.М. Достоевского

Говоря о прп. Исааке Сирине и Федоре Михайловиче Достоевском, невольно начинаешь понимать, что лучше замолчать и предоставить им самим возможность свидетельствовать о себе.

Прп. Исаак Сирин, так же как и Φ. М. Достоевский в своих творениях доносят до нас не что-то обычное, преходящее, достигнутое простым трудом или талантом, а нечто неповторимое и вечное. Это и есть восхищение, дарованное им свыше как плод долгого подвига и терпения. То, что превосходит все видимое и наполняет мир подлинной надеждой.

Творения аввы Исаака переживаются как духовное явление мира и радости, которые были дарованы ему после долгого аскетического подвига во внутренней пустыне, в полном посвящении себя Богу.

Видно, как все существо преподобного горит божественной любовью. Все протекает в горении Духа, Который направляет его жизнь, созидает его благовестие, ставит каждое слово в нужном месте.

Авва Исаак все познаёт через любовь и все сохраняет, даруя познанное всем. Он ведом Богом, непрестанно сотрясаем пульсациями божественных явлений. И каждый принимает весть духовной гармонии и многозвучной тишины от аввы Исаака в меру настроенности струн его восприимчивости.

В его слове нет ни обличения, ни назидания. Его слово – исповедание. Он передает читателю подвиг своей жизни. Он преподносит всего себя. Он открывает все испытания, которые ему пришлось пережить во время продолжительного подвига: сколь многим он был подвержен искушениям «в десных и шуих» и неисчислимым ударам¹.

Он рассказывает об искушении помрачения ума, которое наполняет душу нерешимостью и страхом, и повествует далее о восторге вознесения в обитель света. В первом случае – всецело погруженный в мрак отчаяния; во втором – всецело преисполненный божественного дара, преисполненный радостью будущего века.

Переживается особое чувство благоговейного страха перед тем, кто превосходит тебя и неподъемными подвигами аскезы, и неизреченной радостью рая.

Авва Исаак преисполнен удивительной искренности и смелости. Его присутствие – одновременно и укор, и утешение. Он призывает к смелости исповедания, к претерпеванию жизненных испытаний, потому что Некто всегда рядом.

Ветви божественного ведения аввы Исаака простираются до небес именно потому, что их питают горькие корни тяжелых испытаний. «...Бог не дает великого дарования без великого искушения»².

Все слова аввы Исаака исходят из его жизненного опыта. Они непрестанно изменяют его самого, переносят в область все большей духовной зрелости и свободы.

Преподобный повествует о знании, но также и о вере, которая превосходит знание. Естественное знание рождает страх. Вера есть сила, дарующая то, что превосходит человеческую природу. И человек как подобие Божие может творить новые миры.

Авва Исаак повествует о молитве и о богосозерцании, которое рождается из молитвы. Его ум восхищается и переносится к вратам Святого Святых, ко Всевышнему, сияние Которого ослепляет взоры серафимов и приводит в благоговейное безмолвие все небесные силы³.

В моменты, когда все существо аввы Исаака преисполнено неизреченного блаженства и радости, он не ощущает различия души и тела, временной жизни и вечной. Он чувствует, что переживаемое есть не что иное, как царство Божие будущего века. Все, что было необходимо для духовного возрастания – свобода, подвиг, молитва, теперь упраздняется. Останавливается всякое человеческое движение и действие.

Когда на человека снисходит сила Духа, у природы отъемлется свобода. И человек «путеводится, а не путеводит», природа его «путеводится... сама не знает куда»⁴. Он доходит до высшего неведения, которое больше ведения⁵. И до большего пленения свободой. Святые в будущей жизни не молятся, но с изумлением водворяются в веселящей их славе⁶.

Авва Исаак отмечает: дай Бог, чтобы из тысяч хотя бы один уподобился превзойти границы тварной природы и приобщился бы этого таинства.

Авва Исаак полностью преображен. Поэтому он нам одновременно и очень близок, и очень далек. Наши немощи не позволяют нам к нему приблизиться, но его любовь приближает его к нам. Мы одной с ним природы, поэтому приобщаемся его небесному опыту.

Осеняем божественной благодатью, авва Исаак стяжал особый дар передвижения. Находясь в своей келье, он одновременно пребывает в других местах. «И в отсутствии, не зримый никем, беседует как присутствующий»⁷. Он обретает всех. Все принимают его как подлинное благословение.

Авва Исаак достиг горения сердца, которое как Божия милость принимает в свои объятия все творения, даже врагов истины, даже самого диавола. Он необыкновенно чуток. Он не может видеть страдания даже самой малейшей твари. С плачем он возносит молитву за все творение. Одновременно с этим он чужд пристрастия: его бесстрастие таково, что, даже если небеса спадут на землю, он не возмутится.

Невозможно дать никакого объяснения его личности. Мы пребываем в безмолвии, предстоя в страхе пред святостью, которую он приобрел жертвенной любовью. Когда предстоим пред ним, ощущаем нечто священное, приобретаем благословение, которое нас изменяет и очищает. Так же как он пребывал в безмолвии пред Святое Святых, так и мы безмолвствуем пред тем, кто есть само богоявление. Его любовь и судит, и питает тебя. Мы предстоим пред тайной безмолвия будущего века, которая безгласно тайноводствует нас во Святое Святых.

Достоевский – иной, явление бунтующего духа. Он жаждет свободы. Он осуждается на смерть. Живет на каторге. Описывает жизнь мертвых. Описывает жажду человека «подполья» освободиться от всего, освободиться от убеждения, что дважды два – четыре.

Достоевский познаёт, что происходит в душе человека – и святого, и преступника. Он нисколько не смущается описывать их состояния. Он поражает весь мир своей проницательностью, подлинностью описания. Он описывает ад человеческих страстей и развращенной души, но также и радость спасения, обретения рая. Он открывает тайные движения человеческой души, ее противоречивые настроения и наклонности.

Но Достоевский не останавливается на простом описании. Он обнаруживает некий зачаток жизни и надежды, произрастающий из скорбей, и некую осанну славословия, рождающуюся из испытаний. Все страдания, подобно корням, питают древо жизни, произрастающее к свету свободы.

Достоевский не ограничивается простым человеческим наблюдением, не предлагает никаких очевидных решений, распространенных мнений, не ищет соотношения между ними. Он знает и обоснованно излагает аргументы всех сторон сильнее и яснее, чем сами представители этих сторон. Все недоумевают, многие его критикуют. Его изучают психологи, психиатры, аналитики, каждый со своей точки зрения. Их поражает его всеведение. Они сами многое знают, многое понимают, но многие из них не познавали и не переживали на своем опыте событие Воскресения.

Именно поэтому одни считают Достоевского душевнобольным, другие – пророком со своей собственной религией.

Но он не является основателем теории нигилизма и атеизма. Он далек от своей собственной трактовки Евангелия, от создания своего христианства. Он живет в православной Церкви. Он достигает воскресения Христова, которым низвергается смерть, рассеивается тление, воскресают мертвые. Все наполняется светом. Все призываются к радости о Господе, к пиру веры.

В конце концов Достоевский провозглашает: «Я желаю Христа, а не истину». Многие шокированы, не понимают, о чем речь. Кто пленил его сердце?! Это Сам воскресший Христос, каким Его знает и исповедует Церковь. Это Христос, Который есть сама Церковь. Достоевский исповедует это в письме Наталье Дмитриевне Фонвизиной (20 августа 1854 г.) – женщине, которая дала ему Евангелие в момент отправки в ссылку в Сибирь:

«Я скажу Вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки... И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим... и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»⁸.

Достоевский страдал всю жизнь. Он прошел через ад тяжелейших испытаний, но никогда не роптал. И ему было даровано чудо веры. Он обрел истину подобно тому, как «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24). Этот большой плод, родившийся в нем, – это не тома его произведений, а его исповедание: «Я желаю Христа, а не истину». Это взрыв вневременного света, озаряющего и раскрывающего все его дела и всю его жизнь, предыдущую и последующую.

Многие отмечают, что более реалистично и подлинно Достоевский описывает отрицательных героев: атеистов, преступников, людей развращенных. Об истинно верующих и святых повествования довольно краткие и мутные. Однако это не совсем так. Взирая на полноту его свидетельства, мы видим нечто цельное. Он сам переживает и описывает ад человеческих страстей, он терпит. И в какой-то момент его осеняет луч божественного света, освещающий все прошедшее, подлинно открывающий и объясняющий все.

Никогда Достоевский не любовался своим талантом, и испытания не привели его к отчаянию. У него над всем стоит Христос. Выше всего стоит тайна воплощения Любви, которая «все претерпевает для спасения всех» (служба Страстной седмицы).

Он прожил всю жизнь, чтобы достичь этого момента, который дарит ему все. И он все дарит всем тем же самым деянием. Именно это отличительная черта личности и творчества Φ. М. Достоевского.

Мы всё переживаем, чтобы достичь этого момента: божественного прикосновения и причащения, освящающего все и вся. К этому приготавливают нас все переживаемые и претерпеваемые скорби. Так же как и кровоточивая женщина в Евангелии в боли всепоглощающего отчаяния на одно мгновение прикасается к ризам Господа и обретает спасение: «и разуме ощути телом, яко исцеле от раны» (Мк. 5:29).

И Достоевский, пройдя через горнило тяжелейших испытаний и мучений, доходит до прикосновения к тайне воплощенной Любви и исцеляется: « и ощути телом, яко исцеле».

Это потрясение от исцеления передается моментально всему телу человечества. Ибо «мы многие одно тело» (1Кор. 10:17). Это потрясение устраняет разделение пространства, времени и идеологий. Оно проходит «дверем затворенным», подобно воскресшему Христу, и находит всех, пребывающих в боли и страданиях. Оно находит «то, что внутри человека».

Достоевский смог взволновать такого человека как Куросава, жившего вне христианской традиции, в Японии, глубоко потрясенного смертью его брата. У ног Достоевского мог сидеть такой человек, как Ницше, – испытывающий муки дух, дошедший в своей жизни до проповеди антихриста.

Свидетельство Достоевского не от мира сего, оно, как источник жизни, проникает во весь мир. Достоевский дает покой жаждущим многоценного. И наоборот, отторгает считающих себя праведными и благочестивыми. Первые обретают утешение и предстоят в молчании. Вторые пребывают в смущении и многоглаголят. Достоевский собирает подле себя всех, даже тех, кто не разговаривает друг с другом.

Единая сила охватывает и созидает все его творения. Конечно, можно смотреть на труды Достоевского как на произведения искусства, сравнивать с другими шедеврами и даже выделять в особую группу литературы. Но в конце концов можно заметить, что особенность этого человека и его творений не во внешних признаках и не в количестве его произведений, а именно в том потоке жизни, который преодолевает смерть.

Затаив дыхание, мы следим за всеми его описаниями, за вехами его жизни. Он доводит все до предела. В итоге приходит к молнии Воскресения и освобождения, где все разрешается и обновляется. Все, что было до и после, освещается вневременным светом.

Мы находим истину Любви, преображающую мир. Мы наблюдаем, как спасается человек и весь человеческий род; как облекается особой силой верующий человек; как он обращается ко всем – и врагам, и друзьям; как все они становятся его друзьями и братьями. Мы видим, как мы можем и как должны выстраивать наши связи и отношения со всеми – и близкими, и дальними. Когда мы истинно познаём Христа в лоне Церкви, одновременно с этим мы познаём всех, и все – нас.

Авва Исаак и Достоевский дают нам одинаковое свидетельство. Различие между ними являет истину воплотившегося Бога Слова, Который объединяет их и делает их свободными.

Они рассказывают о непомерных испытаниях, которые им пришлось пережить для достижения неописуемого блаженства. Они преисполнены мирного духа, который невозможно выразить словами, который не теряется во времени.

Теперь их безмолвие повествует о вечности. Их отсутствие наполнят все и всех уверенностью в том, что именно Любовь правит миром. Их свидетельство – утешение для отчаявшихся и смущение для легкомысленных.

Авва Исаак – это достигший святости Достоевский. Достоевский – это авва Исаак в разгаре духовной брани. Ни Достоевский не останавливается на простом описании пороков, основывая на человеческих недостатках собственную философию. Ни авва Исаак не забывает искушения и испытания, пройдя через которые он воспринял неизреченное блаженство.

Когда кто-то читает творения аввы Исаака и Достоевского, он начинает ощущать, что имеет дело с чем-то беспримерным и необыкновенным и что одновременно является древним и близким, с тем, что находится внутри него самого; начинает понимать, что он ждал этой встречи, чтобы через нее осознанно прийти к свету свободы.

Оба они как бы взаимодополняют образ Воскресения, в котором Христос, Победитель смерти, возводит всех плененных от тьмы к свету.

Когда существование человека переносится за пределы смерти, он переходит в иную, непреходящую жизнь. Через эту жизнь он обретает всех, и все обретают его.

В итоге весть этих двоих героев духа едина: где бы ни находился человек, откуда бы он ни начинал свой жизненный путь, он может достичь восторга Воскресения, где все обновляется, обретает подлинную свободу и объединяется друг с другом.