О почившем митрополите Литовском Иосифе (Семашко)

23-го ноября отошёл к Богу великий западнорусский святитель и великий защитник западнорусского народа, литовский митрополит Иосиф. Жизнь этого необыкновенного человека есть, можно сказать, история всей западной России новейшего времени. Его нельзя отделить от неё, с какой бы стороны мы ни смотрели на эту страну. Поэтому нельзя говорить о митрополите Иосифе, не касаясь важнейших событий западной России, не проникая до основ русской и православной жизни этой страны, которой он верно служил с самой ранней юности и до последней минуты жизни.

Митрополит Иосиф родился в 1798 году¹ в селе Павловке, Киевской губернии, Липовицкого уезда. Отец усопшего был униатским² священником села Павловки, а в последствии православным протоиереем в епархии сына, именно, в селе Дзекушки, Виленской губернии, Лидского уезда. По народности митрополит Иосиф был русским из малороссийского племени, ― из того племени, которое, как бы, в самой крови своей заключает стремление к русской православной жизни и из которого вышло столько знаменитых поборников западнорусской церкви и народа. По семейному преданию, слышанному нами в 1851 г. от отца митрополита Иосифа, в ту минуту, когда родился будущий великий иерарх западнорусский, имевший, по воле Провидения, воссоединить с православною церковью полтора миллиона униатского народа, колокол православной церкви в Павловке ударил к заутрени. Событие это в связи с тем, что ещё дед покойного был православным, имело не малое влияние на развитие его с самой ранней юности. Он считал православную Павловецкую церковь родною себе и, по собственным его словам, слышанным нами, часто бегал в неё из дому к богослужению. Но в то время, когда юная душа его роднилась и свыклась с православием, кругом его, как увидим ниже, подготовлялась конечная гибель в пользу латинства всего униатства и эта гибель носилась над главою Иосифа с первых шагов его образования.

Он воспитывался сперва, до 1816 г., в Немировской гимназии, руководимой злейшим польским патриотом Чацким, а потом до 1820 г. в главной семинарии, т. е. духовной академии, бывшей при Виленском университете, руководимом лучшими силами партии Чарторыйского. Нужно было иметь великую крепость русской народности и великую силу ума, чтобы понять внутреннюю ложь этого великолепного по внешности просвещения Виленского университета, и не пасть в нём подобно многим другим униатам-белоруссам и малороссам.

«Я всегда воспоминаю с восторгом, ― замечает митрополит Иосиф в первой своей записке об унии (записке, о которой будем говорить ниже), ― своё в главной семинарии пребывание. Отлично подобранное юношество, достойные учителя, превосходное преподавание наук, совершенное согласие и дружба, в подобном заведении редко случающиеся, навсегда приятным образом запечатлели в моей памяти четырёхлетнее там пребывание, но я должен сказать истину, ― нигде униате не соединяются столь тесно с римлянами ― и посылаемые в главную семинарию униатские клирики возвращаются, может быть, рассудительными римлянами, но не хорошими униатами». Иосиф Семашко вышел однако невредимым из этой страшно заманчивой школы полонизма³ и латинства. В его великой душе постоянно отзывались стоны родного народа, подавляемого полонизмом и латинством, и он пошёл на служение ему. Окончив главную семинарию, Иосиф Семашко возвратился в свою – Луцкую епархию в 1820 г. В том же году он назначен был кафедральным Луцким проповедником, членом Луцкой, греко-униатской консистории и профессором богословия в епархиальной семинарии. Решившись отдаться совершенно служению своего народа, Иосиф устранился от семейной жизни и в 1821 г. принял священство безженным, но не монахом. Это последнее обстоятельство имело великое значение в последующей судьбе Иосифа Семашко. Он остался верным представителем и защитником интересов белого униатского духовенства и неразрывно связанного с ним народа, т. е. представителем всех задавленных латинянами-поляками, и неутомимым обличителем монашеского базилианского ордена, выражавшего в своих действиях польский аристократизм и латинский фанатизм. В 1822 г. Иосиф Семашко был избран от Луцкой епархии членом в Петербургскую римско-католическую коллегию по 2-му департаменту, т. е. по униатскому отделению её.

Таким образом, на 24 году своей жизни он уже занимал положение представителя униатской церкви и какие задачи начертил себе для будущей деятельности? Постараемся ответить на эти вопросы с возможно большею краткостью. Известно, что во времена императрицы Екатерины II было в западной России необычайное стремление народа к православию. Каждый раздел Польши сейчас же выхватывал из унии целые массы народа. Так, после второго и третьего раздела, с 1791 по 1796 год из унии в православие перешло около трёх миллионов. В унии остались, кроме немногих, неожиданно и невольно задержанных в ней смертью Екатерины, главным образом те, которые очень свыклись с унией, т. е. сроднились с полонизмом и латинством. Поляки отнеслись к этой массе униатов следующим образом. Они пришли к убеждению, что нельзя надеяться и на этих униатов, что не стоит поддерживать униатской церкви, а лучше самим принять участие в её разрушении и поскорее переводить в латинство остающийся в унии народ. Эту задачу они стали осуществлять ещё при Екатерине. Они воспользовались для этого крепостным правом над народом, которое, со времени перехода их под власть России и со времени вступления их в среду русского дворянства и чиновничества, стало гораздо крепче и безопаснее. Вместе с тем, они воспользовались великим значением в глазах Екатерины тогдашнего латинского митрополита Сестренцевича, который в истории унии представляется далеко не таким преданным России, каким его у нас обыкновенно представляют. Сестренцевич добивался подчинения себе униатов, смешения их иерархии с латинскою, чего отчасти и добился тем, что бывшее униатское управление соединено было с латинским в Петербургской римско-католической коллегии. Падение Сестренцевича при императоре Павле не ослабило, а напротив укрепило эти усилия поляков окончательно поработить себе униатов. Они воспользовались могуществом при этом государе полоцких иезуитов и известным нерасположением его к действиям своей матери. Наконец с первых годов настоящего столетия силы поляков окончательно укрепились, благодаря влиянию Чарторыйского и распространению по всей западной России его чисто польской системы образования. Из Петербурга пущено было в западную Россию почти официально известие, что правительство само желает перехода униатов в латинство. Следствием всего этого было то, что целые приходы были обращены в латинство. В одной Виленской униатской епархии в начале настоящего столетия (до 1809 г.) обращено в латинство двадцать тысяч униатов.

Униатская церковь доведена была до отчаянного положения. Лучшие люди её понимали, что если суждено ей погибнуть, то пусть лучше она сольётся с русскою православною церковью, нежели с польско-латинскою. В этом направлении ещё при Екатерине стал действовать белорусский епископ, а потом митрополит униатский Ираклий Лисовский, тоже малоросс и настолько известный полякам своею преданностью народу, что они, стараясь не допустить его до архиерейства, сочли нужным, между прочим, донести русскому правительству, что он не шляхтич и казацкого рода. Лисовский добивался отделения унии от латинства и в обрядах и в управлении и сближении её с православною церковью, ― он просил даже подчинить униатскую церковь св. синоду, и для выражения более резкого отделения от латинства и сближения с православием стал изменять свою униатскую одежду и отрастил себе бороду, что по тогдашним понятиям латино-польского мира была величайшим преступлением. Но Лисовский не мог добиться никакого существенного улучшения униатов и умер в том горе, в каком с конца прошедшего столетия умирали все лучшие поборники западнорусского народа. Одно только не умерло после него и не могло умереть ― это великая мысль о защите западнорусского народа от латинской Польши и о сближении его с православною Россией. Эту мысль продолжали осуществлять ученики Лисовского, во главе которых стал полоцкий каноник⁴, а потом полоцкий архиепископ Иоанн Красовский, на которого Лисовский в завещании своём указывал правительству, как на лучшего себе преемника. Мысль Лисовского усвоена была и оживила униатов даже на самой юго-западной униатской окраине ― в брестской епископии, где целая капитула, состоявшая по счастливой случайности из белых священников, в 1819 г. подняла перед правительством могущественный по своей внутренней силе протест против порабощения унии латинством и в особенности монашеским базилианским орденом. Но и эти все люди должны были пасть. Вопль брестской капитулы о спасении унии был оставлен без внимания, а энергичный вождь униатов Красовский был запутан в счетах казённых денег, подведён под суд и скоропостижно умер, по общему голосу современников, от отравы, поднесённой его врагами.

Вот, среди этих-то обстоятельств, выступил на поприще исторической деятельности 24-летний каноник Луцкой униатской епископии Иосиф Семашко. Провидению угодно было сопоставить здесь ясновидение ума и непреклонность воли молодого представителя унии в римско-католической коллегии с неодолимыми, по-видимому, силами латино-польских интриг и в самой коллегии и вне её, ― на важнейших постах русской государственной среды. Мы уже сказали, что высшее управление униатской церкви составляло второй департамент римско-католической коллегии, но по всем важнейшим делам решение полагалось в общем собрании коллегии по большинству голосов, которое, конечно, всегда оказывалось на стороне латинян. Вследствие этого, униаты не имели возможности провести ни одной меры, благотворной для их церкви и не могли остановить самого пагубного для неё распоряжения. Положение Иосифа было тем тягостнее, что тогдашний униатский митрополит Иосафат Булгак, бывший брестский каноник и прежде заодно действовавший со своею капитулой, отстал от неё и сделался покорным орудием латинян-поляков. Пять лет выносил это положение Иосиф Семашко, надеясь одолеть зло силою правды. Иногда он достигал великого успеха. Рассказывают современники, знавшие дела римско-католической коллегии, что когда Иосиф являлся в общее собрание её, то одно появление его изменяло лица латинских прелатов, а когда он выступал на защиту униатов по какому-либо делу, то смущал самых даровитых и смелых представителей латинства. Но эти частные, случайные успехи не могли, конечно, удовлетворить Иосифа Семашко и дать успокоение его русской душе, страдавшей страданиями родного замученного народа. Ранее или позже Иосиф должен был сделать решительный шаг на этом пути. Завет Лисовского и Красовского, подвиги миллионов людей, спасавших в западной России русскую веру и русскую народность не могли не вызвать этого избранника Божия на этот шаг.

Однажды вечером, ― это было 1827 года в первых числах ноября, именно пятого, ― каноник Иосиф был у тогдашнего директора департамента иностранных исповеданий Карташевского, и по поводу третий десяток лет тянувшего дела о совращении в Виленской епархии 20 000 униатов, стал высказывать негодование на неправды латинских членов коллегии по отношению к униатам и доказывать необходимость отделения униатского управления от латинского. Поражённый этим протестом молодого каноника и как бы желая лучше узнать его мысли, Карташевский вступил с ним в спор о правах униатской церкви на отдельное от латинской существование. В этом споре Иосиф высказал всю муку, наполнявшую его душу, и стал доказывать своему собеседнику, что русская и православная основа унии ― для него святыня, что он будет её защищать всегда и всеми силами. В тот же вечер, воротившись домой, Иосиф Семашко набросал эти мысли на бумаге. Он изложит кратко историю современного состояния унию, представил с поразительною ясностью, что она стоит на последней ступени, за которой открывается гибель полутора миллиона русского народа, указывал средства спасти этот народ и умолял правительство прийти на помощь к этому спасению.

«Не имеется уже, ― писал тогда между прочим Иосиф Семашко, почти никакой преграды к совершенному совращению униатов римскому обряду... Римский обряд в западных губерниях возник и распространился на развалинах греко-российского и униатского, ― да и откуда столько римских епархий в коренных русских областях? Это русская кровь в сердцах, ныне России-матери своей ― враждебных! Сия страсть к прозелитизму в римском духовенстве ещё не охладела, ― никакие законы не могут положить существенной преграды действиям оной».

… «Я уверен, что мало отыщется в римском обряде крестьян русского происхождения, которые бы не присоединились к оному уже во времена российского правления, может быть довольно одного благоприятного случая, и полтора миллиона русских по крови и языку своему отчуждены будут навсегда от старших своих братьев. Без сомнения, всякое благонамеренное правительство долгом поставляет стараться: насадить в сердцах подданных своих единодушие к общим пользам, любовь к общему отечеству. Я не намерен вникать в способы, могущие действовать на умы римлян ― это машина многосложнее и крепче. Оною нелегко управлять. Но униат... стоит их только удалить несколько от римлян, стоит дать посредством воспитания надлежащее направление умам духовенства, 1500 униатских приходов занимающего... и народ легко пойдёт путём, пастырями своими указываемым».

«О, да поспешит благосклонное начальство приведением в действие, единственно к сему истинно благоразумной Высочайшею волею указанной меры ― учреждением училищ для униатского духовенства. Я столько уже видел распоряжений правительства по части католического исповедания, не достигших преднамеренной цели, что невольно опасаюсь, дабы и сие не сталось втуне по проискам интереса, ревностию к вере прикрываемого, и недосмотру местных властей».

«Изложив по возможности свои мысли, заключает каноник Иосиф, долгом поставляю просить извинения у благосклонного начальства за смелость, может быть слишком далеко простёртую. Да простится сие тому усердию и ревности, с каковыми я желал бы видеть полтора миллиона истинно русского народа, ежели не соединённым, то по крайней мере приближенным, ежели не совершенно дружным, то и не враждебным к старшим своим братьям, ― видеть сей народ усердным к вере своих предков, к пользам своего отечества, к службе общего отца-государя!»

Просим заметить, что это было писано в 1827 году. Это ― основа первой записки митрополита Иосифа, поданной правительству, ― записки, о которой мы уже не раз упоминали в наших сочинениях⁵ и которую в скором времени напечатаем в целости, чтобы все могли оценить высказанные в ней побуждения к воссоединению униатов и сличить с теми мнениями, которые распространили об этом поляки и западноевропейские публицисты.

История этой записки нам известна из рассказа самого покойного митрополита Иосифа. Не можем при этом умолчать о той обстановке, при которой происходил этот рассказ и которая навсегда у нас останется в памяти. Это было в мае 1862 года среди разгара приготовления поляков к мятежу. Я был тогда в Вильне и поехал однажды к покойному митрополиту в загородный дом ― Тернополь ― одно из живописнейших мест в окрестностях Вильны. Митрополит повёл меня в свой прекрасный сад, весь почти посаженный его руками, и, сев на одну из скамеек, на мою просьбу объяснить происхождение этой записки, стал рассказывать вышеизложенное. Я дорожил каждой минутой этой беседы. Тут было дорого каждое слово, каждое движение этого необыкновенного человека, рассказывавшего о важнейшей минуте своей жизни, ― минуте, в которую, можно сказать, решалась будущая судьба всей западной России. Когда я глядел на его лице, в котором, вместе с необычайною силою души, выражалось уже тогда и страдание тела, когда я вслушивался в его спокойную, но проницающую душу речь, мне казалось, что я вижу перед собою и слышу западную Русь всех веков со всеми её страданиями и надеждами. Я тогда жалел, что со мною не присутствуют при этой беседе все западноруссы, призванные этим великим человеком к полной русской жизни, я даже жалел, что не присутствуют при этом наши западнорусские враги, превратно истолковывающие дело воссоединения, но, вот, явились враги, впрочем, не ведающие, что творят ― раздался дикий рёв толпы латинских молельщиков, обходивших близлежавшие каплицы⁶ и по наущению вождей, певшие здесь нарочно самым неистовым образом, чтобы возмутить спокойствие митрополита. Беседа наша прекратилась. Я тогда невольно подумал, что нечестие научивших народ оскорблять посредством веры лучшего друга западнорусского народа, раскрылось тогда передо мною, как бы нарочно, чтобы своим контрастом яснее осветить чистоту первой мысли о воссоединении униатов.