Пьяницы у отца Иоанна Кронштадтского

– Батюшка! я всегда, а в настоящее время особенно настойчиво ратую против пьянства и спаивающих народ заведений. Но находятся люди, которые негодуют на это, говорят, что я пристрастен, что я преувеличиваю, что пьянство...

Глаза пастыря засверкали, он взял меня за руку и вдохновенно произнес:

– Пишите, дорогой мой, пишите! Больше, больше пишите! Никого не слушайте, ни на кого не смотрите! Я благословляю вас на это! Вы получите заслугу от Господа, чем больше будете писать! Нет зла столь великого и гибельного, нет врага сильнейшего, как народное пьянство. Хорошо делает ваш редактор, что восстал против этого врага Церкви, нравственности, семьи и народа от мала до велика. Ах, знаете ли, я видел доброго хорошего семьянина, который спился и с ножом бросался на жену, чуть не зарезал ее, а жена такая кроткая, добрая. Только вино, одно вино превратило этого семьянина в зверя! И сколько подобных примеров! Пьянство не только есть непотребство, оно рождает массу других пороков и преступлений; оно развращает целые деревни, села, города!

В таких выражениях выяснил свой взгляд на пьянство досточтимый пастырь.

Но расскажу по порядку о своем, посещении Кронштадта теперь, когда возвратился отец Иоанн из далекого двухмесячного путешествия. Я отправился в Кронштадт в пятницу 28 июля... Еще на вокзале Балтийской дороги, а затем на пароходе только и слышно было радостное: «Вернулся!»

В этом «вернулся!» сказано все... Толпы больных, бедных, убогих, удрученных, пришибленных горем, нуждой передают это восклицание из уст в уста, и оно вызывает светлый проблеск на их мрачных лицах.

Вернулся тот, на кого одного у них у всех надежда, который, по их глубокой вере, один только может помочь их горю, облегчить страдания, улучшить положение. Почему он, а не кто другой? И почему именно он?

Потому что для всех он свой ближний, добрый, отзывчивый и связанный с ними любовью! Никому, кроме его, нет до них до всех дела! Никто даже выслушать не хочет их горя, несчастья, отчаяния. Это скучно, неинтересно и бесцельно. А отец Иоанн им принадлежит, он любит их как родной отец, внимательно выслушивает, хочет знать все подробности и спешит помочь молитвой, советом, деньгами, всем, чем может, от всей души.

Целых два месяца его не было. Два месяца тысячи несчастных считали себя сирыми и беспомощными. Батюшка обещал проездить только шесть недель, а проездил ровно два месяца. Везде его задерживали, упрашивали побыть лишний денек, и он уступал, а время шло.

– Скажите, батюшка, – спросил я: – какое впечатление вынесли вы из своей далекой поездки?

– Трудно вам это сказать в нескольких словах. Впечатление такое, что русский народ силен единением, которое покоится на вере православной. И сила эта великая! Я, скромный служитель алтаря, по воле Божией сделался выразителем этого единения. Весь народ, население целых городов, сел встречало меня как один человек. И встречало с любовью, как родного, точно старого знакомого, хотя я посетил некоторые места в первый раз. Особенно трогательно было, что даже дети выбегали встречать меня целыми гурьбами; бежали в перегонку с радостными личиками, точно своего близкого встречали. Чувствовался какой-то религиозный подъем, и это – явление радостное, хорошее.

– Батюшка, ведь нет уголка в России, где бы ваше имя не было известно и популярно. Народ чувствует вашу отеческую любовь, и она-то объединяет их.

– Да, я люблю всех как одного и молюсь за всех воедино.

Утром вчера, после утренней литургии в «Доме Трудолюбия», отец Иоанн посещал ожидавших его в странноприимных домах. Сколько вылилось здесь слез и горя! И какие разнообразные нужды и заботы! Очень многие домогались свидания с батюшкой, чтобы просить денежной помощи. На моих глазах от. Иоанн роздал по 3‒5 руб. (иногда и более) не менее 100‒150 рублей. Очевидно, нужды «прикопились» за время отсутствия батюшки. И просили так убедительно! У одного умирает близкий человек, другой потерял место, третий сам болен и т. д.

С последним пароходом от. Иоанн выехал в Петербург. И здесь особая каюта батюшки осаждалась толпой, и повторилась та же история: половина просила благословения, а другие – пособий. И опять батюшка раздавал кредитки.

Посмотрим, сколько приходится почтенному кронштадтскому пастырю оказывать помощи жертвам пьянства, и какую упорную борьбу ведет от. Иоанн с пьянством вообще. Во время моего пребывания в Кронштадте мне удалось, как лично от чтимого пастыря, так и от окружающих его близких людей получить много интересного материала и несколько за душу хватающих рассказов, которыми я и поделюсь с читателями.

У отца Иоанна в Кронштадте постоянно бывает не менее 300‒400 гостей, приезжающих специально к нему с своими нуждами и горестями из разных концов России, не исключая далекой Сибири, Кавказа и др. окраин. Особенно много москвичей, харьковцев и, разумеется, петербуржцев. В число гостей не входят сотни, чтобы не сказать тысячи, нищих и бедняков, ожидающих на всех углах, и перекрестках «дорогого батюшку», чтобы попросить у него подаяния.

«Гости», наводняющие Кронштадт, принадлежат к числу людей более или менее состоятельных и, занимают номера в странноприимных домах («Дома Трудолюбия», бывший Быкова и до тридцати частных квартир). Здесь они ждут посещения отца Иоанна, просят отдельного молебна и аудиенции. В частных «квартирах для богомольцев» гости охотно уплачивают разные поборы, лишь бы добиться свидания, ради которого они ехали издали и от которого для них зависит чуть не вся будущность...

Кто же эти гости?

Из десяти – девять удрученных каким-нибудь недугом, а десятый – приехавший с выражением благодарности за молитвенную помощь или просто с выражением чувства уважения и почитания. Я присматривался больше к первым. Что у них за горе?1 Я не ошибусь, если скажу, что добрая половина – жертвы пьянства, т. е. жертвы в виде разорения, болезни, страданий, или же жертвы прикосновенности к близкому пьянице, напр., жены и дети пьянствующих, родители кутящих сыновей и т. п. На всех этих несчастных можно наблюдать, как велики и разнообразны последствия пьянства! Ребенок-идиот оказывается у отца, пившего запоем; дитя хронически больное, оказывается, было зашиблено в пьяном виде нянькой; юноша-пьяница оказывается сыном пропойца-отца, жестоко бившего детей во «хмелю»... Чахоточная мать – жертва пьяных оргий мужа; расслабленный «25-летний» старец – герой бесшабашных кутежей; «нищий-миллионер» – самый частый тип мота и кутилы, спустивший наследство на ликеры, шампанское и спутниц кутежей...

Боже, сколько таких жертв и как трогательно их положение! Я постараюсь по возможности кратко рассказать историю падения нескольких пьяниц и затем постепенное их возрождение к новой жизни по молитвам, советам и наставлениям кронштадтского пастыря. Эти истории не только поучительны и назидательны, но они характеризуют современное положение нашей питейной торговли, которая зиждется на самых безнравственных началах и ведет тысячи людей к верной гибели.

– Вот посмотрите, – говорит один из членов андреевского попечительства, – на этого оборванца в лохмотьях, с испитым, изнуренным, опухшим и болезненно-бледным лицом. Только 8 лет тому назад он был купцом I-й гильдии, имел дома, лошадей, роскошную квартиру. Можно этому поверить?

– Но что же с ним приключилось?

– Ничего более, как спился. Спился, благодаря той обстановке, в которую попал. Ничего не поделаешь.

– А теперь?

– Теперь он пришел к отцу Иоанну. Батюшка принимает в нем участие, молится с ним; по-видимому, он теперь лучше себя чувствует. Вот вторую неделю не пьет и пришел в сознание. А то ведь что он выделывал?!.

– Расскажите подробнее его прошлое и познакомьте меня с ним.

– С удовольствием.

Мы подошли к оборванцу. Он испуганно взглянул на меня и сразу как-то съежился, ушел в себя; видимо, он чувствовал себя очень неловко и конфузился.

– Разве вы меня знаете? – спросил он, потупившись.

– Нет, первый раз вижу. А что?

– Я не хочу встречаться с теми, которые знали меня раньше, прежде, когда я...

– Иван Петрович Б‒в, – представил мне оборванца мой собеседник.

– Какой там «Иван Петрович», просто проходимец Б‒в, – прошептал он.

– Не вы первый и не вы последний, – сказал ему член попечительства; – вы счастливее других, которые не сошли с своего ужасного пути. А вы теперь на дороге к святому будущему.

Б‒в горько улыбнулся.

Мы перешли в отдельную комнату «Дома от. Иоанна» и приказали подать чаю.

– Расскажите нам ваше прошлое, – обратился я к Б‒ву: – это назидательно выслушать тем, которые еще только что вступили на ваш путь.

– Хорошо... Тайны у меня нет. Слушайте.

Б‒в начал:

– Я получил от отца дом и тысяч полтораста капитала. Кроме того, за женою мне дали триста тысяч. Кажется, состояние крупное, и я мог бы с такими средствами не только безбедно прожить свой век, обеспечить семью, но и принести пользу отечеству, как гражданин, предприниматель, промышленник, производитель, капиталист... Ведь я человек образованный, был на службе.

Б‒в задумался. На лбу образовались крупные складки, на глазах выступили слезы.

– Да будут прокляты все эти ликеры, редереры и клико! О, о! С какою радостью согласился бы я теперь вытянуть все жилы, отдать по каплям всю кровь, пожертвовать жизнью, лишь бы вернуть это прошлое, вернуть не столько деньги, сколько пропитую совесть, честь, нравственность, силы, бодрость тела и духа! Те-пе-рь! Почему теперь?! Потому что здесь в Кронштадте, в этой укромной тихой обители кронштадтского пастыря, открылись мои духовные очи.

Б‒в стиснул зубы, и на лице его отразилась нестерпимая мука, та душевная боль, в сравнении с которой страдания физические кажутся пустяшными.

– Так вот я вам расскажу... Донон, Контан, Пивато и «Медведь» свидетели того, что я платил по 3 руб. за штуку сигар и по 2 ½ руб. за рюмочку старого вина. Они же свидетели, что я отдавал, иногда подряд несколько дней, по 400‒600 руб. за обед или ужин «вдвоем». Но этого мало; я настолько награждал под пьяную руку своих спутниц, что приходилось расплачиваться векселями, хотя в кармане меньше 2‒3 тысяч никогда не держал. Один ресторатор расскажет вам, как шесть дней подряд я не выходил из его аппартаментов, разумеется, в обществе милой компании. А три мои поездки за границу? Лучше не рассказывать подробности! Когда наличные суммы иссякли и пришлось платить по векселям, я заложил дом, но нисколько не сократил расходов. Мне казалось, что иначе нельзя жить! Ну, разве мог я отказать Жозефине в коляске или Маргарите в колье?! Или перестать посещать Донона и Пивато и ходить в греческие кухмистерские?! Все это невозможно, и я заложил дом под вторую закладную, стал закладывать бумаги, брильянты. Так протянул около года, пока кредиторы разом нагрянули, продали квартиру, вещи, и мы перешли с женой и с детьми в меблированную комнату. Ни средств ни надежды впереди! Сразу я перешел на сивуху, стал пить запоем и со ступеньки на ступеньку дошел до ночлежного дома; жена ходит стирать поденно.

Б‒в зарыдал и откинулся на спинку стула.

– Боже, Боже, как гадко, пошло прожито, но еще гаже и пошлее моя кабацкая жизнь. Тут я окончательно все потерял, и если не сделался вором и преступником, то благодаря только вдруг явившемуся внутреннему влечению в Кронштадт и какой-то неопределенной, смутной надежде на что-то лучшее, на помощь и избавление по молитве отца Иоанна.

– Что побудило вас обратиться к отцу Иоанну? – спросил я, когда он несколько успокоился.

– Это был какой-то внутренний голос, настойчиво посылавший меня в Кронштадт. Как всегда, я жаждал водки и не мог побороть жажды, пока не осушал косушки, так и этого голоса я не мог заглушить, пока не приехал в Кронштадт и не увидел батюшки. И знаете, что я вовсе не надеялся добиться свидания с отцом Иоанном, которого окружают тысячи народа. Но он сам меня приметил в толпе, велел пропустить и долго-долго беседовал. Эта беседа и сейчас у меня отдается в ушах, хранится в сердце. Слова батюшки: «Не отчаивайся: пока ты еще жив – все можно исправить; решись только твердо стать на новый путь и загладить прошлое добрыми делами», – эти слова остановили меня на перилах Александровского моста, с которого я хотел броситься в Неву, чтобы покончить свои ужасные расчеты с жизнью. Я говорю «ужасные», потому что так пошло, преступно, гнусно и зловредно прожечь жизнь, как я прожег, может только ужасный негодяй.

– Не слишком ли вы строго относитесь к себе?

– Что вы, что вы! Да ведь имени нет моим поступкам! Из роскоши, богатства я довел жену с тремя малолетними детьми до рубища, нищеты, бил их, истязал, тащил в кабак последнюю подушку из-под ребенка, оставляя малютку спать на голом полу. Моя жена – красавица; посмотрите, на кого она теперь похожа; несчастная женщина, неделями немытая, нечесаная, кажется, дошла до идиотизма. А ведь она играла не так давно роль в обществе, была первая на балу, устраивала приемы, имела салон.

– Во сколько лет вы прожили состояние?

– Смешно сказать – в шесть лет! Брильянты, золотые приборы, серебряные сервизы, драгоценные камни, – все это наполняло нашу квартиру, убранную лучшими обойщиками и мебельщиками в восточном вкусе; выигрышные билеты, процентные бумаги наполняли ящики моих столов, как тюки. И в шесть лет я сумел дойти до этого балахона и этих резиновых опорок. Не верится?

– Право, не верится, – согласился я. – Что же вас затянуло так в кабак?..

– Ах, ведь это особый мир, особая жизнь!.. Сейчас же у меня образовалась своя семья – собутыльников, свои друзья и интересы... Я все забыл, кроме этой семьи, а семья забыла все, кроме полштофа. И мы жили одними полштофами, направив все помыслы на добычу этих полштофов!.. Моя жена-страдалица, несчастные дети, родственники, все, все сделались моими врагами, которых я готов был мучить, истязать… А единственный наш покровитель, наш общий «папаша», наш любимый друг и покровитель был целовальник известного кабака на Обводном канале; за своего «папашу» мы готовы были в огонь и в воду! Если вам рассказать нашу жизнь, наши похождения, у вас волосы дыбом станут!.. Эх, не вспоминать лучше!..

Отец Иоанн заметил Б‒ва в толпе в «Доме Трудолюбия» и сам велел приблизиться. Трудно, почти невозможно, передать впечатление, которое произвел на него кронштадтский пастырь, и те чувства, которые он испытывал в эту знаменательную минуту. Еще при входе в церковь «Дома Трудолюбия» он услышал звонкий отчетливый голос, читавший часы. Этот голос проник в самую душу и действовал как целебный бальзам на рану. Каждое слово отзывалось в мозгу, и мысленно Б‒в его повторял, чувствуя, что этот голос, эти слова производят внутренний переворот; точно воск около огня, таяли горести, злоба; мрачное настроение сменялось каким-то тихим радостным состоянием; он постепенно забывал все настоящее и уносился куда-то далеко-далеко, в хороший, неведомый мир. Не надо было спрашивать, чей это голос. Когда от. Иоанн окончил чтение часов, Б‒в прошел тихонько в церковь и стал издали смотреть на алтарь, ища глазами чудного священника, которого раньше он никогда не видал, хотя твердо был уверен, что узнает, сейчас же, как увидит его. Священников в алтаре было четыре. Б‒в не спускал глаз с Царских врат. Молиться он не мог. Ведь ровно двадцать три года он не был в храме Божием, и 23 года его уста не произносили молитвы! Б‒в никогда не был атеистом и еще меньше врагом религии, а просто относился к вере совершенно равнодушно, и ему не приходилось думать о церкви, молитве, Боге, Спасителе. Не шло все это в голову, некогда было сосредоточиться, да и желания не являлось задаваться религиозными вопросами. Жил как живут тысячи других. В эту минуту в душе у него делалось что-то небывалое; он испытывал незнакомое влечение к чему-то неземному; душа рвалась в какое-то неопределенное пространство, где нет ничего тленного, житейского, обыденного; пред глазами рисовались образа, которым учили нас в детстве, но которые давно заволокло туманом: образ распятого Спасителя, кроткий лик Божией Матери, легион ангелов, поющих хвалебные гимны. О, как хорошо было в ту минуту на душе! Он дрожал весь от избытка новых сладостных чувств и упал на колени, перенеся мысли на небо, к престолу Царя царствующих, Господа господствующих. Началась литургия. Опять знакомый отчетливый голос. Но он не встал с колен и не хотел отрывать мыслей от неба; никогда в жизни, в лучшие годы своих кутежей, он не чувствовал себя так легко, радостно, хорошо... Он не смел обратиться к Богу с молитвой, считая себя недостойным вступить в беседу с Отцом небесным. Но и вернуться к земному ни за что не хотел. Ему жаль было потерять это мысленное созерцание небесных величий; он оставался немым свидетелем у подножия престола небесного. Кончилась литургия, народ заволновался, все двинулись к св. причастию. Пришлось и ему встать. Тут он увидел священника с чашей, – самого обыденного священника, худощавого, небольшого роста, с бородой и синими кроткими глазами. Мог ли он сомневаться, что это был он?! Да, из тысячи священников он узнал бы его по этим глазам и этому выражению лица!

Больше часу священник раздавал св. причастие. Вдруг трепет прошел у него по всему телу, колени задрожали. Он почувствовал, что батюшка устремил на него взоры... Быстро он оглянулся... Священник ушел с чашей в алтарь, а с св. крестом вышел другой священник... Скоро церковь начала пустеть... Вышел и Б‒в из храма совершенно безотчетно, не зная, куда шел... Образ священника и его взгляд, устремленный на него, были так живы в мозгу, точно наяву... «Иди в Дом Трудолюбия», говорил ему этот образ... Куда? Какой «Дом Трудолюбия»? Он остановился на улице, стал смотреть кругом и увидел большую вывеску: «Дом отца Иоанна»... Народ столпился там... Побежал и Б‒в... Их впустили в общую залу, где было уже человек 200 богомольцев... Б‒в прижался в самом заду около стенки... Прошло с полчаса... Общее движение и волнение голов возвестило прибытие отца Иоанна... Знакомый голос раздался за решеткой, ограждающей иконы и приспособления для водосвятия. Молебен длился не долго, но долго пришлось стоять почтенному пастырю с св. крестом, пока все прикладывались, а большинство, раньше чем приложиться, обращалось к «дорогому батюшке» с мольбами, просьбами, даже целыми исповедями. Кротко и покорно священник всех выслушивал, любовно отвечал каждому и терпеливо переходил от одного к другому. Б‒в не решился итти к св. кресту. Ему казалось, что отец Иоанн прогонит, закричит, предаст анафеме. Он все больше жался к стене, прятался за спины других. И вдруг опять тот же пристальный взгляд, пронизывающий до глубины души. Опять он точно манит, зовет. На этот раз ему не казалось. Он видел, что толпа раздвинулась, давая ему дорогу, а соседи схватили его за руки: «Что ж ты не идешь, батюшка зовет тебя, иди скорей». Вся кровь бросилась ему в голову; он точно горел, перестал видеть, слышать и очнулся только тогда, когда почувствовал на своем плече руку отца Иоанна и услышал его тихий голос:

– Ты ведь ко мне пришел; хорошо сделал; давай помолимся вместе; ты очень несчастен, но пути Господа неисповедимы... Мы не знаем, какою дорогою Он ведет нас к Себе; но ты идешь к Нему, и это великое счастье для тебя; не сойди только с пути своего; Господь да укрепит тебя... Давно ли ты перестал пить?...

– Перестал пить? – переспросил он. – Но откуда же вы, батюшка, знаете, что я пил и перестал пить?

– Не трудно, сын мой, – ответил батюшка, – узнать в тебе несчастного пьяницу. Ты не злой человек, христианин не умер в тебе, но враг победил тебя, забрал в руки и вот куда привел! Но могло хуже быть! Враг мог погубить душу твою! Ты мог умереть во грехе, без покаяния! Возблагодари Господа за милость Его и проси помощи Его в борьбе с врагом!

Отец Иоанн отвел его в сторону к св. иконам, и Б‒в опустился на колени. Первый раз за 23 года Б‒в возвел очи к небу, и губы его прошептали слова молитвы. О, что было у него за состояние! Он трепетал от какого-то радостного волнения; на душе сделалось так легко, как не бывало никогда; по лицу катились слезы; он примирился в эту минуту со всеми в мире, со всеми врагами и недругами; ему хотелось всех их обнять, чтобы им всем было так же хорошо, как ему в эту минуту.

–Благий Человеколюбче! Иже тварь единым словом соделавый и из нея человека создавый, посети же сего неизреченным Твоим человеколюбием падшаго сего и раба греху бывша восприемый и осветивый, яко да не погибнет до конца дело руки Твоя... Господи! Имя Тебе – Любовь: не отвергни меня, заблуждающагося человека. Имя Тебе – Сила: подкрепи меня, изнемогающаго и падающаго. Имя Тебе – Свет: просвети душу мою, омраченную житейскими страстями. Имя Тебе – Мир: умири мутящуюся душу мою. Имя Тебе – Милость: не преставай миловать меня!

С каждым словом молитвы слезы умиления, раскаяния и радости душили бедного пьяницу все более и более, пока он наконец зарыдал. С ним сделался истерический припадок. Когда он пришел в себя, от. Иоанна уже не было; комната была пуста, только член попечительства X‒в оставался около него по просьбе батюшки, которому необходимо было ехать.

– Батюшка сказал, чтобы вы на днях пришли на исповедь и причастились св. Таин у него, – произнес г. X‒в и потом тихо прибавил: – если у вас нет денег, батюшка оставил вам 10 рублей.

Эти десять рублей были для Б‒ва очень дороги, потому что и он и семья несколько дней уже голодали; жена откуда-то добыла 50 к. ему на дорогу в Кронштадт, а сама, верно, осталась с детьми без гроша. Счастливый, радостный вернулся Б‒в домой. Давно не видала его семья таким. Сейчас же они перебрались в светлую комнату, купили пищи, сапожишки детям. На новоселье все вместе помолились. Раньше у них не было принято читать общие молитвы и последнее время не было даже иконы; дети не знали «Отче наш». Теперь решили молиться все вместе каждое утро и вечер. Тихо, мирно и счастливо прошел этот день. На следующее утро Б‒в пошел на Никольскую площадь и нанялся поденщиком катать дрова. Это были первые деньги (1 р. 10 к.), которые он заработал. До сих пор он только проживал, тратил и мотал; он даже не наживал, не хотел сделать какой-нибудь оборот, располагая значительными средствами, а уж заработать, правду сказать, и не сумел бы: ведь он ровно ничего не знал, не умел и ничему не учился. Теперь он воистину заработал, протаскав нагруженные тачки с 7 час. утра до 9 вечера. И странно! Он не ощущал никакой тяжести, не чувствовал утомления и рвался работать, точно хотел наверстать этим потерянное, прожитое, миновавшее, заглушить открывшуюся совесть. Физическая простая работа была для него еще тем приятнее, что он мог мысленно сосредоточиться на своих новых впечатлениях и переноситься далеко-далеко на небесную лазурь, где рисовались престол Всевышнего, царство мира и добра, жизнь загробных существ. Ах, как хорошо жить душою как можно больше там, там! Какими пустыми, ничтожными кажутся все наши «злобы», когда перенесешь мысль с неба на землю! Там вечность, слава, мир, служение престолу Творца, а здесь – хлеб плохо сегодня выпечен, водка разбавлена водою или рюмка пятачком дороже. И из-за этого люди готовы подымать скандал, шуметь, драться, судиться... А радость душевная? Может ли она сравниться с радостью земною? Он имел постоянную ложу в театре, был знаком со многими «звездами» балета и оперетты, пил как воду лучшие заморские вина и в результате – зевал, страдал головными болями, скучал и часто жалел потраченного времени, сил. Всякое удовольствие было дорого и желательно, пока нельзя было его получить, а как только получал – чувствовал пустоту, скуку. Разве это настоящая радость, наслаждение? А теперь, когда он молился, и когда вся душа его трепетала, все фибры его тела немели в тихом, нежном покое, когда сердце переполнялось восторженным порывом, – он воистину был счастлив, счастлив так, как раньше не имел даже представления, понятия. И это счастье ни от кого не зависело, никто не мог его похитить, оно всегда с ним, при нем и в нем. Бывало, считаешь себя «счастливым» в обществе какой-нибудь красавицы; но эта красавица упорхнет, оставит пустой бумажник, и счастье превращается в мираж. Да и какое это «счастье», когда оно несет одни страдания, болезни и разочарования. Новое же счастье, которое он нашел, не только постоянно, прочно, неизменно, но оно и вечно, загробно. Это счастье самую смерть делает радостной...

Три дня Б‒в катал дрова... Сильный, здоровый, бодрый, веселый, он, казалось, был совершенно доволен своею судьбою... Семья повеселела, была сыта и тоже довольна; рубля с гривенником без пьянства хватает за глаза на все скромные нужды... У них получились даже сбережения, так что на четвертый день Б‒в не пошел работать, а с первым пароходом поехал в Кронштадт к отцу Иоанну... «Прежде исправь свою жизнь, а потом приступай к св. Тайнам», – звучали у Б‒ва слова батюшки... Но он, кажется, исправил свою жизнь! Он примирился со всем светом, со всеми друзьями и недругами, с обстановкой, работой... Но главное, примирил душу свою с Церковью, блудным сыном которой он пробыл 23 года! Теперь, когда он слышал благовест колоколов и не мог оторваться от своей тачки, он мысленно присоединялся к молящимся в храме с ними заодно... Теперь он страдал бы, если работа или болезнь не позволили бы ему в воскресенье пойти в храм, а прежде 1.196 (23X52) воскресений он пропустил и не подумал ни разу о церкви; спал до 12 часов, потому что накануне был пьян и поздно вернулся.

Итак Б‒в начал исправление своей жизни, начал новую жизнь: в мире, вере и любви; но ему предстояла еще нелегкая задача – загладить прошлое. Загладить добрыми делами. Как я, простой дровокат, хотя и кончивший гимназию, владевший когда-то домами, могу сделать кому-нибудь добро? Какие добрые дела я могу творить?

С такими мыслями сел он на первый пароход и поехал в Кронштадт.

Отец Иоанн служил раннюю обедню в церкви городской думы в тот день, когда Б‒в с первым пароходом приехал в Кронштадт. Служба уже началась. Б‒в с трудом пробрался в храм и стал в отдалении. В церкви была масса причастников. Их не трудно было отличить по праздничному наряду и особо благоговейному настроению. Б‒в опустился на колени. Он чувствовал себя совершенно спокойно, как человек, который, долго что-нибудь искав, нашел и, после прилива первой радости, успел освоиться с мыслью о находке. Его спокойствие граничило с состоянием полного счастья и довольства. Если бы его спросить в эту минуту, чего он желал бы больше всего, он ответил бы: «Остаться здесь». Он уже не боялся возносить мысли свои к небу, присутствовать духом пред престолом Всевышнего и молиться горячо, сердечно. Напротив, он чувствовал себя там как в родном, близком и дорогом доме, как в нежно любимом отечестве.

Ничто не нарушало его спокойствия, не отравляло его самого радужного настроения духа и не расстраивало нервов. Даже с своим прошлым он примирился как с неизбежным, которого вернуть невозможно!

Перед причастием отец Иоанн говорил слово о том, что весьма многие приходят на дух с совершенным равнодушием, и если бы у них не спросили ничего, то они ничего бы и не сказали или сказали только вообще, что де грешен, отец духовный, во всех грехах. И если бы еще это сказали с сердечным сознанием своей вины, – нет, то и горе, что без сознания грехов своих, а так, чтобы скорее кончить дело. «Возлюбленные! Не будем дело крайнего милосердия Божия к нам грешным обращать в повод к гневу Божию. Что мы за бесчувственные такие! Нам ли не о чем поскорбеть на исповеди! Мало ли у нас грехов: если бы мы всю жизнь свою стали плакать о грехах своих, – и тогда бы не сделали ничего лишнего, а только должное».

Слова пастыря, сказанные кротко и ласково, произвели на слушателей глубокое впечатление... Многие рыдали и громко говорили о своей греховности... Б‒в, приехавший с целью получить св. причащение, тут только сознал, что он далеко еще не готов принять великое таинство и соединиться со Христом. Как только от. Иоанн вышел с св. чашею, Б‒в поспешил покинуть храм.

«Но неужели я не увижу еще дорогого батюшки? Неужели я не получу его благословения?» думал он.

– Куда же вы пошли? – окликнул кто-то Б‒ва, назвав его по фамилии.

Он несколько испуганно обернулся на оклик. Перед ним был член попечительства X.

– Я отстоял обедню, хочу на пароход, – отвечал Б‒в как бы машинально.

– Постойте. Батюшка хотел вас видеть. Идите в «Дом Трудолюбия». Знаете, вам место нашлось: управлять домом и вести агентуру заграничного асфальта. Хорошее место.

– Помилуйте. Я ничего не знаю и не умею. Я все еще не могу научиться тачку возить! Спасибо – товарищи учат и помогают.

– Ведь это батюшка вас рекомендует; вы постарайтесь оправдать его доверие: он очень к вам расположен...

– Я не знаю, как благодарить батюшку и вас, г. X.

– Меня не за что, а лучшая благодарность батюшке будет, если вы действительно исправите свою жизнь.

– О, если бы мне под страхом смертной казни велели выпить теперь рюмку водки, я не согласился бы ни за что! Одно воспоминание о прошлом заставляет меня дрожать от ужаса.

– Это прекрасно, но вы помните, что тело ваше слабо, а враг силен и караулит вас каждую минуту... Соблазна больше, чем мы думаем, и поэтому часто гибнем там, где меньше всего ожидаем... Старайтесь чаще видеться с батюшкой, чаще говеть и как можно больше молиться; помните, батюшка говорил: «Молитва – вода живая, которою душа утоляет жажду свою»...

– Да я счастлив никогда не терять батюшки из виду!

– А вот хотели ехать, не получив благословения... Пойдемте.

Они вошли в отдельный номер «Дома от. Иоанна» и остались ждать. Отец Иоанн пришел только через час и сейчас же пожелал видеть Б‒ва.

– Ну, как ты работаешь? Я молился за тебя. Бог дал тебе покаяние. Ты можешь совсем теперь исправить свою жизнь.

Б‒в упал на колени и припал к одежде пастыря. Его душа была переполнена счастьем.

– А когда ты думаешь говеть у меня?

– Батюшка, я еще не могу. Я не достоин.

– Кайся, кайся. Прииди ко Христу с верою и покаянием, и Он даст тебе мир. Когда приготовишься, приходи, я исповедаю тебя. Нет ли врагов у тебя, не обидел ли кого? Припомни и примирись, раньше чем приступать к св. Тайнам.

Б‒в молчал и тихо плакал.

– Господь сказал: «Где двое или трое собрались во имя Мое, там Я посреди их». Вот нас с тобой двое и Господь среди нас. В присутствии Господа я желаю тебе навсегда расстаться с порочною жизнью, перестать пить и кутить, начать новую трудовую жизнь и славить Имя Его Пресвятое!

От. Иоанн положил на голову бедняка руку и троекратно перекрестил его. Нервная дрожь прошла по всему телу Б‒ва. Ему казалось, что он получил извне новую силу, мощную, несокрушимую. Когда он поднялся с колен, батюшки уже не было, но вдохновение не прошло и вызывало в нем какую-то гордость:

«Я буду мыслить, чувствовать, питаться Богом. Христос – надежда моя, дыхание мое».

В те времена, когда Б‒ва окружала роскошь, богатство, толпа льстецов и прихлебателей, он не чувствовал в себе столько сознания собственного достоинства, как сейчас. Конечно, это достоинство всецело относилось к духовному общению с Спасителем, но тем не менее косвенно оно влияло и на него самого. Это «общение» он хранил и почитал как величайшую драгоценность и залог своего существования.

Мое знакомство с Б‒м относится к тому моменту, когда он только что причастился у отца Иоанна, получил место управляющего и готовился снять свой туалет оборванца, простившись с тачкой и двухрублевым «светлым» углом. Его жена и дети воскресли к новой жизни, помолодели, поздоровели; для детей намечены уже были школы, – словом, я застал Б‒ва на рубеже.

Мое знакомство с ним длилось, как знает читатель, всего два дня. С самого момента перерождения прошло только 3‒4 недели. Очевидно, невозможно еще определить, долго ли продлится это новое настроение, и действительно ли навсегда Б‒в отрешился от кабака и загула. Но я расскажу читателям краткую биографию другого пьяницы, излеченного молитвами кронштадтского пастыря, который девятый год ведет новую жизнь, и отвращение его к прошлому растет и развивается с каждым годом crescendo... Сравнивая этих двух излеченных, невольно приходится обратить внимание на полное тождество их прошлого и настоящего, почему мне кажется, что и Б‒в не вернется более в кабак. Слишком сильны его нервное потрясение и самосознание, а последнее самое важное! Громадное большинство порочных людей не имеют проснувшейся совести, не сознаются сами себе в своем падении и стараются уверить себя, что им очень хорошо, что лучшего они не желают и что в прошлом они не ошибались, а шли сознательно к «достигнутой» цели. Напрасно им указывают на их рубище, бесприютность, расшатанное здоровье, – все это «пустяки» в сравнении с пережитыми «наслаждениями» в кабаках, трактирах, в обществе таких же пропившихся забулдыг, как они сами.

Когда Б‒в окончил свою исповедь и шаг за шагом передал свои душевные впечатления и волнения, то я поразился тождественностью их с впечатлениями И‒ва, переставшего пить, как я сказал, уже 9 лет и успевшего за эти 9 лет нажить хорошее состояние и сделаться благотворителем.

– Я не боюсь прошлого, но я его ненавижу! Я не страшусь выпить рюмку водки (чтобы не «запить»), но я питаю к ней отвращение! Мои недавние друзья по кабаку не опасны для меня, но жалки, гадки и рождают чувство брезгливого сострадания. Мне особенно жаль, что это мои друзья по вере, носящие высокое звание христианина, принимавшие, как и я, св. Таинства, имевшие общение с Богом! Если представить себе, что сердца их суть жилища Христа Спасителя и в этом «жилище» отравленная сивухой атмосфера, грязнейшие похоти и побуждения, то больно и страшно становится за них! Или не боятся они гнева Божия?! Или не понимают страшной бездны, в которой находятся и задыхаются?! Хотелось бы бежать к ним, но не за тем, чтобы выпить с ними по стаканчику, а закричать им: «Опомнитесь, плачьте и рыдайте, пока есть время!»

Вот что говорил 8 ½ лет тому назад И‒в, и что повторяет почти слово в слово теперь Б‒в.

Можно ли думать, что это неискренно или непрочно?

– Скажите, Б‒в, – спросил я: – не приходило ли вам в голову, что через год или два вы опять в опорках будете пьянствовать в Боровой улице?

Б‒в задумался и опустил голову.

– Приходило. Знаете, при каких условиях это возможно? Если бы я лишился возможности часто видеть от. Иоанна, получать св. причащение и молиться... Я замечал, что если я несколько часов только предаюсь исключительно земным заботам, то я постепенно и быстро удаляюсь от небесных сокровищ... Довольно два-три дня пробыть без молитвы и на четвертый день уже не хочется молиться; уже надо себя приневоливать; молитва является не потребностью, стремлением, радостью души, а исполнением долга, обязанностью... Если итти дальше, то и св. причащение сделается таким же формальным долгом, а затем полная пустота веры, любви к Богу и надежды на Спасителя! Вот тогда весьма возможно, что образовавшуюся пустоту пополнит враг, а отсюда до кабака меньше одного шага! Поэтому-то я стараюсь почти постоянно быть в общении с Небом... Мы с вами теперь разговариваем, а каждая пауза моей речи есть мысленный полет к престолу моего Господа! И это не по долгу, а потому, что я скучаю, впадаю в тоску, если не могу часто молиться. Это теперь моя потребность, моя вторая натура, атмосфера, мой воздух, без которого я не могу дышать. Попробуйте задержать дыхание, зажать рот и нос. Вы станете задыхаться; так и я духовно задыхаюсь, если не обращаюсь поминутно к Небу. Разумеется, пока это так, я не могу погибнуть, не могу вернуться к прежней жизни. Но... но если бы это прекратилось, и духовно я умер бы, то весьма вероятно, что телесно я сделался бы опять пьяницей! Ведь во всем мы тоже ищем возбуждения, оживления, веселия. Почему пьяница так жаждет водки? Говорят, «душа просит». И это верно! Действительно «душа». Называйте эту «душу» нервами, натурой, чем хотите, все равно «душа просит». А если эта душа, как у меня, трепещет пред престолом Всевышнего, просит общения с Небом, то где же место для сивухи, кабака?!..

– И неужели вам не тяжело, не утомительно это постоянное мысленное обращение к Небу?

– А вам не утомительно постоянно втягивать в себя воздух? Вы даже ночью во сне это делаете и не устаете. Попробуйте слиться тоже духовно с Небом и вы увидите, что это необыкновенно освежает, оживляет и подкрепляет голову! А как хорошо сердцу?! Мне кажется, кто раз это попробует, тот уже не перестанет жить духовно! А какой получается покойный, радужный взгляд на все окружающее?! Самая отчаянная подлость ближнего не ожесточает вас, а вызывает только сожаление к подлецу. Сердиться, раздражаться невозможно, значит нервы ваши всегда в порядке, а это не шутка!

Я простился с Б‒м очень сердечно и выразил надежду встретиться с ним когда-нибудь еще раз. Я постараюсь не потерять его из виду для своих наблюдений, а теперь познакомлю читателей с другим экземпляром, не менее интересным, с И‒м. И‒в человек другой среды. Он не кончил гимназии и грамоту плохо знает, но так же, как и Б‒в, имел большое состояние, которое все пропил, прокутил и пришел к отцу Иоанну 8 ½ лет тому назад в резиновых опорках.

Проследить вкратце перерождение И‒ва интересно еще потому, что мы имеем здесь почти девять лет опыта, как у Б‒ва только 3 недели.

И‒в при своей грубой, неотесанной натуре мог назваться воплощением всяческих пороков, увлечений и страстей. Женщина, игра и вино были его постоянными спутниками. К счастью, человек холостой, он не губил по крайней мере семьи, не заедал чужой жизни – жены и детей. Совершенно неразвитой, без вкуса и без серьезных мыслей в голове, И‒в ежедневно, напивался, устраивал оргии и мотал деньги без счета, полагая, вероятно, что состояние его неистощимо. И точно, оно было велико: 11,000 десятин земли на юге, два дома в Петербурге и около 30,000 р. в бумагах. И такие-то состояния спускаются в столице в несколько лет! Правда, около И‒ва многие нажили деньги. Например, когда он продал свои имения за 700,000 руб., то купившие сейчас же перепродали один лес на выруб за 650,000 руб., а затем распродали землю, по участкам, почти за миллион и оставили себе несколько чудных дач с фруктовыми садами и богатейшим инвентарем. Точно так же и два дома его были заложены в тульском банке за сумму в полтора раза больше той, которую ему заплатили, и одни комиссионеры заработали тут около 30 тысяч рублей. Я не говорю про многочисленную толпу прихлебателей, которая питалась и жила несколько лет на его счет. Десятки актрис и певиц сохранили от И‒ва на память крупные брильянты, массивные браслеты, броши и проч. драгоценности. Я мог бы назвать трех рестораторов, в карманы которых перешло не меньше 200 тысяч рублей из капиталов И‒ва. Тупая, жирная физиономия И‒ва не выражала ничего, кроме апатии и пресыщения. Его обманывали и обсчитывали как хотели; никогда он не заводил никакого спора, ни у кого не спрашивал отчета, никого не поверял, хотя кругом его не было ни одного человека сколько-нибудь к нему расположенного, и ни один не жалел его, не питал к нему симпатии. Составляя до цинизма недобросовестные счета, некоторые фыркали ему прямо в нос, а он как младенец качал головой в знак согласия. Жизнь в таком состоянии толстовского непротивления или, лучше сказать, гончаровской обломовщины совершенно засосала И‒ва. Последние часы он только пил в возраставшей пропорции. Игра, актрисы, театры – все ему надоело, и он ограничивался тем, что, вставая в 2 часа дня, начинал пить и с небольшими перерывами пил до рассвета. Когда состояние его пошатнулось, он встрепенулся, попробовал было проявить какую-нибудь деятельность, но было поздно. Конечно, человек знающий, опытный и энергичный легко мог сберечь при разгроме кой-какие крохи, которых хватило бы для безбедного существования; но И‒в не в состоянии был даже ориентироваться! Посыпались пени, взыскания, описи судебных приставов и публичные продажи. У него все продали с молотка до последней кровати, которая по закону не подлежит продаже, а у него продали! Сразу, меньше чем в месяц, И‒в из Креза превратился в бесприютного нищего! У него рубля не осталось за душой! Все его бросили, отшатнулись от него. Не покинула его одна только... жажда и страсть к выпивке! Теперь больше, чем когда-нибудь, ему хотелось выпить, напиться, забыться... Новый владелец его дома, бывший его же старший дворник, сжалился над ним и дал ему временно светлый угол... У него же он выпрашивал на выпивку... Первое время после Дононов и «Самаркандов» ему трудно было мириться с вертепами Боровой, Глазовой и Обводного канала, но здесь у него скоро составилась своя компания, завелись друзья, и жизнь потекла своим чередом... жизнь вечно во хмелю! Хмель действовал на И‒ва каким-то примиряющим образом... Трезвый – он вспоминал прошлое, прожитое; клял себя и других, скрежетал зубами от бессильной злобы; а во хмелю – он все забывал и предавался созерцанию... полштофа!.. Жаль только, что для такого состояния было мало выпитого: сколько бы он ни выпил, но его тянуло все к новой косушке... Все товарищи удивлялись его крепости... Как только утром он вставал – сейчас за стаканчик, без которого он трясся, стонал, тихо плакал и готов был на коленях просить стаканчик... Частенько ему приходилось последнее время плакать, потому что достать на косушку он не умел. «Стрелять» с нищими он не решался ходить, воровать и подавно, а у бродяжек в распоряжении только эти средства и имеются. Стал он писать письма к своим бывшим друзьям. Очень многие были ему должны значительные суммы на честное слово. Масса людей считала себя многим ему обязанной и когда-то клялась в вечной признательности. Дрожащей рукой несчастный пьяница выводил иероглифы на засаленной бумаге и без конвертов отправлял послания с своими новыми приятелями, такими же, как он, оборванцами. Очень возможно, что многие послания застряли у дворников и швейцаров, не дойдя по адресу, но только ни на одно письмо И‒в не получил ответа. Пробовал он после этого визитировать лично к своим должникам, но с таким же неуспехом: швейцары принимали его за нищего и бесцеремонно гнали, грозя полицией. Однажды он поймал своего самого закадычного друга в тот момент, когда тот заносил ногу в поданную карету.

– Иван Егорович!..

Друг обернулся. Пристально посмотрел на посиневшее лицо пропойца. Весь вспыхнул, побледнел и поскорее вскочил в карету.

– Иван Егорович! Я – И‒в!.. Или ты...

– Трогай!...

Карета захлопнулась, лошади рванули. И‒в почувствовал на вороте мощную руку швейцара.

– Ах ты, рвань несчастная! Смеешь ты нахально приставать к барину! Го-ро-до-вой!..

Явился городовой. И‒ва с дворником отправили в участок. Дежурный полицейский офицер посмотрел на паспорт приведенного, потом на него самого.

– Вы тот самый И‒в, которому принадлежали дома, капиталы, имения?

– Да.

– За что вас задержали?

Он рассказал.

– Вы свободны, можете итти.

Итти! Куда? Он ничего не имел бы против того, чтобы остаться, если бы только ему дали несколько стаканов водки. Ну, много ли ему надо? Он даже готов отказаться от пищи, только стаканчик, стаканчик...

Был момент, когда И‒в остановился на мысли о самоубийстве. Действительно, это был единственный и во всех отношениях лучший исход. Впереди ничего. В настоящем нищета. Прошлое погибло безвозвратно. Ни привязанностей ни цели в жизни. Одни страдания. А смерть? Она не страшила И‒ва. Ведь умирать все равно надо! Что ждет его за гробом? Ничего или... или... Да не все ли это равно! Ведь умереть от холеры или петли не то ли же самое?! Какая разница?! А за что и ради чего он будет переносить все эти страдания и невзгоды?! Чистый «барыш» умереть как можно скорее! Надежд нет, силы слабеют, здоровье приходит в упадок. Совсем уже примирившись с мыслью о самоубийстве, И‒в пошел выпить «как следует» последний раз. Он прошел по Обводному каналу и только что хотел свернуть в «свой» приют, как увидел огромную толпу бежавшего народа. Женщины и мужчины, в опорках и бархатных нарядах, бежали без оглядки как на пожар. И‒в остановился в недоумении. Что бы это могло быть? Он пошел за толпой. Все бежали к Балтийскому вокзалу.

– Чего это они бегут? – спросил он одного прохожего.

– Батюшку встречают.

«Батюшку? Отца Иоанна? Ах, да: это многопрославленный кронштадтский священник. Я слышал, читал о нем, – думал про себя И‒в. – Удивительный человек! Что ж! Попрошу его благословения на тот свет; может быть, легче будет умирать. Никогда не видел его, а пишут и рассказывают много о нем. Правда ли все это? Однако, вон как бегут, толкаются, спешат, лезут. Цепь жандармов не может сдержать. Чу-да-ки».

Рассуждая сам с собой, И‒в дошел до вокзала и стал в отдалении. Пришел поезд. Толпа заколыхалась, обнажила головы, потянулись сотни рук. Окруженный жандармами, появился на подъезде от. Иоанн. Он тоже был без шляпы, и длинные пряди волос спускались на плечи. Если бы не жандармы, ему никогда не удалось бы пробраться к карете. Как бесцеремонны однако его почитатели! Ведь их приходится силой отгонять. Крики, стоны, слезы, причитывания. Почти четверть часа длилась борьба, пока удалось усадить батюшку в карету, и лошади тронулись. Народ бежал, пока карета не помчалась и не скрылась из виду. Разошлись все, рассеялась толпа, и тут только очнулся И‒в, продолжавший стоять на площади без шапки. Что с ним приключилось? Сердце билось, а из головы не выходил вид священника с непокрытой головой, которого как ребенка, чуть не на руках, несут в карету. И воображение рисует ему этого священника, вблизи которого так хорошо, так спокойно, счастливо.

Совсем новое, незнакомое ему чувство. И захотелось ему видеть еще раз, видеть ближе этого священника, захотелось так, как прежде хотелось с похмелья сороковку! А сороковка? А петля, как единственный выход? Все это исчезло в голове, и все мысли остановились но образе чудного священника. И‒в пошел по направлению, куда скрылась карета. Ходил долго он по улицам, спрашивал, – все безуспешно. Тогда он вернулся обратно к вокзалу и решил ждать. Ну, не удивительно ли это? Несколько часов тому назад он удивлялся, что люди бегут встречать священника, а теперь он ждет его на площади, голодный и холодный, ждет, не зная, сколько времени придется ему тут стоять, да и дождется ли еще он? Ведь никто ему не говорит, поедет ли батюшка обратно сегодня и с каким поездом. Однако И‒ву ожидание не казалось тягостным; напротив, ему приятно было ждать, хоть до ночи! Он пошел к вокзалу, забрался на дебаркадер, притаился в уголку и остался ждать. Сколько прошло времени, он не мог определить, потому что он, собственно, не ждал, а оставался в ожидании, и это состояние его вполне удовлетворяло. Если бы отец Иоанн вовсе не приехал, то ему нисколько не было бы жаль потерянного времени. Напротив, он охотно и завтра будет ждать и послезавтра, лишь бы надежда самой возможности видеть не исчезла, лишь бы оставалось «может быть»... Начинало смеркаться, когда на вокзале появились женщины в черных платках... Это – предвестники прибытия батюшки... Женщины с постными физиономиями и в полутраурных платьях окружают батюшку в Кронштадте и Петербурге; там они держат квартиры для приезжающих богомольцев, а здесь по очереди возят батюшку к больным... И‒в заволновался, вышел из своей засады и подошел к одной из женщин.

– Батюшка поедет сегодня в Ораниенбаум?

– Да, в 7 час. 30 минут.

– А что мне удастся подойти к нему?..

– Верно попросить на бедность хочешь?

– А разве он дает на бедность? У меня есть вот 12 коп., я хотел просить его взять...

Женщина посмотрела на И‒ва с таким удивлением, точно он выбежал из дома умалишенных...

– Ты смеешься или в самом деле не в полном разуме?

– Отчего? Право, я сериозно говорю... Мне просто очень хочется видеть батюшку!

Женщина отошла от него, ничего не ответив. Дебаркадер стал наполняться народом. Около купэ I-го класса появились жандармы.

И‒в догадался, что купэ приготовлено для батюшки, и стал поодаль. Действительно, не прошло и получаса, как хлынула толпа, появилась движущаяся цепь жандармов и в средине группы непокрытая голова священника. И‒в не давал оттереть себя и стоял около самого вагона. Группа прошла в расстоянии шага от него. Он успел дотронуться до рясы священника и перекрестился. В этот момент священник обернулся к нему и кивнул головой. О! этого момента И‒в никогда не забыл после. Когда батюшку водворили в купэ и толпа сгруппировалась около вагона, И‒в стоял в числе первых. Он увидел в окне сияющее добротой и лаской лицо отца Иоанна. Но каково было его удивление, когда окно открылось и в него высунулась рука священника, направленная прямо к нему! И‒в схватил руку и горячо поцеловал. В этот момент он почувствовал в своей руке бумажку. Когда поезд уже тронулся и народ стал расходиться, И‒в развернул кулак и увидел две десятирублевые кредитки.

«За что мне это? – думал он. – Что я сделаю с ними? Ведь это не деньги, а святыня!»

Как в тумане, с переполненным новыми впечатлениями сердцем, вышел И‒в на улицу.

Куда?!.. Ему и в мысль не пришло итти по заранее намеченному маршруту. Паспорт и все имущество было при нем. Он пошел к ночлежному приюту благотворительного Общества и решил, что с «капиталом батюшки» ему предстоит начать новую жизнь, Как, какую жизнь и с чего начать, он еще не знал, но во всяком случае исход найден, заря занялась, надежда явилась, и неизвестно откуда взялась энергия, – энергия твердая и несокрушимая, какой не имел он никогда, будучи богачом!..

И‒в встал рано утром на следующий день. За последние семь-восемь лет первый раз он встал без головной боли «с похмелья». Отсутствие «похмелья» имело последствием то, что у него не было ни малейшего желания «выпить». Напротив, ему было противно отравить свой тощий организм острым сивушным зельем! Но вместо желания выпить у него явилось другое страстное, неотразимое желание – удалиться куда-нибудь, скрыться от этих поганых, грязных трущоб с их картинами разврата, цинизма и убожества нравственного и физического. Все, все окружающее вызывало в нем отвращение. Перейти в другую обстановку, в другой круг людей для него сейчас было невозможно. Его просто не пустят ни в чистый ресторан ни даже в городской сквер или сад. У всех почти входов в Александровский сад стоят жандармы, пропускающие исключительно прилично одетую публику. Может быть, франт в цилиндре идет в сад с самыми непристойными целями «охотиться» в полутемных аллеях, а рабочий, блузник, воистину хочет отдохнуть и подышать после дневной работы в душной фабрике; но... первому говорят: «милости просим», а второму – «пошел назад!».. Куда? В кабак, на постоялый двор, на черную половину трактира... «Нет, нет, ни за что не пойду, – думал про себя И‒в. – Лучше голодным останусь, лучше на край света уйду!.. На край?.. Нет, не на «край», а пойду пешком в Ораниенбаум и оттуда в Кронштадт, к батюшке»... Эта мысль охватила его с такой силой, что он, не раздумывая больше, пошел к Нарвским воротам и через час вышел уже из пределов города.

Был жаркий июльский день... Как только исчезли последние городские здания, развернулась картина чудной природы, зеленого простора и манящей дали.... Контраст с городскою вонью, грязью и пылью, с его вонючими притонами под полосатыми красными вывесками был так велик, что И‒в восхищался: даже болотистым кустарником, худосочными колосьями ржи и плешивыми лугами... Все в этой убогой природе казалось ему необыкновенно красивым, эффектным и прекрасным... Он отошел от дороги, выбрал тенистую березку и опустился на землю под широкими ветвями... Давно не было ему так легко на душе, светло в голове и радостно в общем, имея в кармане «капитал батюшки»!.. Он весь погрузился в себя...

Мы видели уже течение мыслей и «психическое перерождение» другого пьяницы, «познавшего» духовную радость, в изобилии раздаваемую и расточаемую кронштадтским пастырем. Это духовное примирение с Богом, Церковью и собственной совестью представляет сокровище, счастье и радость во много раз выше, чем исцеление от физических недугов или материальная помощь, тоже обильно проливаемые отцом Иоанном. И‒в стал на этот путь. Свет веры и любви проник в его душу и согрел его во сто крат больше, чем грела еще недавно сивуха. Он любил сивуху именно за то, что она «щемила нутро», как выражаются пьяницы. А теперь его «нутро» тоже «защемило», сердце забилось, и на душе стало легко, отрадно. Но какая разница! Тогда туманилась голова, помрачался рассудок, появлялась боль, раздражение, терялась способность давать себе отчет и сознавать поступки. А теперь светло, ясно, хорошо и чем дальше, тем светлее, лучше.

Я не буду шаг за шагом следить за духовным перерождением И‒ва, потому что иначе мне пришлось бы повторяться; я отмечу некоторые особенности. И‒в человек, хотя и малоразвитый, но с довольно сильным характером и крепкой волей, энергией. Сивушный чад как бы притупил временно его волю, заволок туманом его энергию и давал ему возможность проявлять свой характер только в количестве выпитой сивухи. Он, например, два года не имел никаких доходов, хотя полиция прописывала его живущим «собственными средствами», и, тем не менее, он каждый день был пьян! Каким образом? Нам, живущим трудом, это кажется совершенно невероятным, невозможным, непонятным, а тысячи пьяниц и бродяжек ежедневно на деле доказывают, что это вполне возможно. Иногда остается только умиляться их находчивости, изобретательности, энергии и железной воле! Так точно и И‒в умел годы жить и напиваться, хотя он не сеял, не жал и в житницы не собирал. Никакой бухгалтер кредитного общества не додумается до таких комбинаций, какие проводил в кабаке И‒в, чтобы получить в долг пару косушек и напиться. Выпросить, уговорить кого-нибудь, очистить себе выпивку было для И‒ва обыденным занятием. Заставьте его достать гривенник на полезное предприятие, он не может, а на выпивку полтинник раздобудет. Предложите ему снести куда-нибудь посылку или исполнить поручение за 20‒30 коп., он не только откажется, но оскорбится, а ради косушки готов на коленях стоять перед вами и целовать хоть ноги. Дайте ему на выбор привольное житье без водки или голодное мыканье с выпивкой, он не задумается, выбрать последнее. Так велика в алкоголиках страсть к пьянству, и не удивительно, что эта страсть поглощает в них все чувства, мысли, желания и всю работу мозга. Статистическими цифрами можно доказать, что девять преступников из десяти совершают кражи, грабежи и разбой во имя одной этой страсти. Девять нищих из десяти, девять разбитых семей и надорванных организмов обязаны этим алкоголю. Праздность, задолженность, беспутство, преждевременная смерть или самоубийство, – все это в 9 случаях из 10 есть последствие алкоголя.

И‒в не потомственный алкоголик. Он родился и вырос совершенно здоровым, что доказывает его железный организм; но он втянулся в пьянство постепенно. Сначала рюмка перед обедом, потом 2‒3, потом выпивка за обедом, а в конце концов пьянство и вне обеда! Развиваясь постепенно, страсть к сивухе не имеет границ. Привыкая к выпивке, хочется с каждым днем все больше и больше, и нет предела этому «хотенью»! И‒в пил последнее время по 3‒4 косушки (полбутылки); но если представлялся случай, он пил 6‒7 и выпил бы еще. Не было случая, чтобы кто-нибудь из его собутыльников сказал: «довольно, не хочу».. Довольно, когда нет больше, нечего выпить, или когда свалился под стол без сознания. Но это «довольно» только до того момента, когда сознание вернулось, или явилась возможность снова напиться. И так всю жизнь до скорой, обыкновенно, могилы или палаты в доме умалишенных.

Длинной вереницей картины прошлого, как в панораме, проходили в голове И‒ва, когда он сидел под березой на пути к «батюшке».

И‒в сосредоточился всецело на своем будущем и старался забыть все прошлое. Правда, в этом прошлом не было ничего позорного, преступного или противозаконного, но поступков и вещей некрасивых, безнравственных и глубоко порочных более, чем достаточно. Спустить такой капитал, какой был у него, запутаться, наделать долгов и в конце концов четыре года жить без всяких определенных занятий и заработков нельзя иначе, как заглушив предварительно совесть, потеряв стыд и забыв всякий долг гражданина, человека и сына православной Церкви. Эти факты, как страшные тени, лезли ему в голову против желания, проходили в мозгу длинной вереницей и заставляли сжиматься сердце. Ему стыдно становилось самого себя, окружающей природы и какого-то неясного еще образа всевидящего, вездесущего, неизменяемого и вечно существующего ныне и присно и вовеки веков. А что это за картины?! Какие мерзкие, отвратительные и глупые положения он занимал! В каком состоянии он находился?! Хуже всякой скотины! Вон вдали пасутся эти «скотины», которых часто человек поминает в смысле брани. Не в тысячу ли раз они благочиннее, приличнее, добрее и чище иного «человека» в кабаке, пьяного, бессмысленного, похотливого и гадливого? Если бы скоты могли обижаться, они сочли бы за оскорбление сравнение себя с таким человеком, в роде И‒ва. Никакой скот не переносит ни водки ни табаку и не бывает так жесток, неблагодарен и несправедлив как человек сроднившийся с кабаком. Я не буду приводить эти картины прошлого И‒ва. Все знакомые сцены из питейной хроники, сцены разгула, разврата, пьянства и грязи. Читатели и без того на каждом шагу встречаются с этими сценами. Хорошо они нам знакомы, но наши нервы так привыкли к ним, что у нас не остается впечатление даже и от таких фактов, где гибнут жизни, льется кровь, потрясаются основы семейной жизни, общественной и религиозной. Редко удается развернуть № газеты, чтобы не найти в судебной хронике или дневнике приключений нескольких таких фактов. День клонился уже к вечеру, когда И‒в встал с своего пня, чтобы продолжать путь. Он ничего еще не ел с утра и не хотел есть, но внутреннее волнение ослабило его настолько, что он шатался как пьяный. Он не видел исхода. Жить с этими воспоминаниями казалось ему невозможным. Они душили, давили его и причиняли невыносимые муки. А как же от них отделаться?! Ведь это не миражи расстроенного воображения, не иллюзии – плоды фантазии, а быль и факты, свидетели, очевидцы которых налицо! Под тяжестью этих фактов он опротивел сам себе! Каждая травка, цветок, кустик и все живущее в природе уличало его как негодяя, наделавшего столько мерзостей! Ему стыдно было смотреть на них, потому что они чисты, невинны, хоть и ничтожны; а он, молодой, сильный, здоровый человек, царь этой природы, опустился и унизился до такой грязи, что цветочек или травка умерли бы при одном прикосновении к этим гадостям.

И‒в не понимал еще, что в нем проснулась совесть, требующая возмездия за прошлое и призывающая его к ответу. Он думал, что это ужасное «состояние сейчас пройдет, он все забудет и составит себе план будущей жизни с «капиталом отца Иоанна». К отцу Иоанну он относился как к человеку прославленному, одаренному непонятной силой, влиянием; человеку, способному всем помогать от всех бед, зол и в том числе ему помочь начать будущую новую жизнь. Как сам он относится к кронштадтскому пастырю, и почему пастырь должен непременно ему помочь, – он не задавал себе вопроса; считает ли он сам от. Иоанна за пастыря, сильного верою и благодатию Божиею, верит ли сам он в эту благодать, И‒в не знал и сам. Все это казалось ему не важным, второстепенным. Главное, начать новую жизнь! А прошлое случайно вспомнилось и сейчас пройдет навсегда, исчезнет в Лету. Однако, это прошлое не уходило из его головы, а напротив, давило все сильнее и неотвязнее приставало к нему. Он чувствовал, что падает духом, теряет радужные перспективы и тщетно ищет выхода. Тогда он стал искать оправданий этому прошлому.

«Разве я один так жил и живу? Не тысячи ли живут хуже?! Я не воровал, не грабил и не убивал никого, а в нашем ночлежном доме скрываются два каторжника из Сибири, обагрявшие не раз кровью свои руки?! И ведь они веселы, довольны, шутят над своим прошлым. Почему же мне тосковать, когда я сравнительно с ними прекрасный человек. А мало ли я сделал добра? Скольким я помог в свое время? Правда, последние годы я больше выпрашивал, чем давал, но это потому, что я сам страдал, очень страдал и ничего не имел! Нет, положительно ерунда! Мне стыдно травки, цветка, птички, потому что они чище, невиннее; но ведь хорошо им жить на всем готовом! Поставить бы их в мое положение, они, может быть, больше нагрешили бы! Смешно сравнивать человека с травкой! Надо сравнивать равное с равным... Вот, например, я и Петька кривой, который отнял у жены последний матрац, продал его маклаку, пропил деньги и жену же голодную избил до полусмерти. Разве я не добрее, не лучше этого Петьки?!.»

В былое время этих рассуждений было бы вполне достаточно, чтобы вернуть прекрасное расположение духа. Но теперь они мало помогли И‒ву. Какой-то голос внутри его сейчас же ему оппонировал:

«Неправда. Лжешь. Те пьяницы и каторжники в тысячу раз лучше тебя, потому что никто из них не имел таких капиталов, как ты, и которые ты спустил пошло, гадко, постыдно! Они лучше тебя и потому, что не сознают ужаса своих деяний, не понимают добра и не знают стыда. Если бы они опохмелились так, как ты сегодня, и открыли свои духовные глаза, то, может быть, повесились бы на первой осине! Только постоянный хмель, совсем заглохшая совесть и тупое бесчувствие делают их такими. А ты? Сколько получил ты?! Доброе сердце, ум, хорошее дело, большое состояние, честное имя, семью. Все-все, о чем другие мечтать не смеют, и где все это?! До чего ты дошел! Что толкнуло тебя в эту бездну? Около твоей фабрики кормились сотни людей, и ты всех их ограбил, пустил по миру! Ты мог бы легко давать на благотворение 20‒30 тысяч в год, не трогая капиталов, а ты раз дал 5 тысяч и хлопотал за это орден себе! И где теперь эти капиталы и возможность помогать другим?! Да имел ли ты право поступить так пошло и гадко с деньгами своего отца и деда?! Что сказали бы они, встав из гроба теперь?! А мои родные? Разве я их не ограбил?! А все мои прежние и теперешние знакомые? Кому я помог бескорыстно и от кого не просил вознаграждения, платы даже за одни чувства и расположения?! А мои связи, увлечения!»

И он истерически зарыдал... Опять явилась в голову мысль о петле, как тогда перед свиданием с от. Иоанном.

– Не могу, не могу, – рвал он на себе волосы, продолжая рыдать.

И тут вдруг его осенила мысль:

«А Спаситель, распятый за нас? А Церковь, прощающая грехи? А благословение отца Иоанна на новую жизнь?!»

И сердце его забилось такою радостью, что он вдруг стал хлопать в ладоши, прыгать и бегом пустился к Ораниенбауму.

И‒в прибыл в Кронштадт в таком возбужденном состоянии, что казался умопомешанным. Он бегал по городу, обращался к прохожим со странными вопросами и, спрашивая что-нибудь, тут же противоречил сам себе. Вид у него был настолько ненормальный, что многие сторонились от него при встрече, а постовые городовые подозрительно осматривали, раздумывая, «не взять ли молодца?» Только войдя в Андреевский собор, он несколько успокоился и опустился на колени, между задних колонн.

Миражи прошлого не покидали его. В нем происходила какая-то странная борьба. Он как бы ощущал в себе борьбу двух самостоятельных независимых сил. Одна сила влекла его в собор, к лику Спасителя, к молитве, к Небу; другая же, напротив, рисовала ужасы прошлого и тянула к рюмке скорее залить, потушить в вине эти миражи, запастись храбростью хмеля, неустрашимостью пьяного. Ему и в прошлом случалось «блажить», т. е. хандрить, и всегда косушка была самым радикальным средством; после второй-третьей «банки» все делалось «пустяками» и так хорошо, покойно на душе!.. Эта-то борьба и заставляла его в нерешительности три часа бегать по Кронштадту, спрашивая то кабак, то церковь, то отца Иоанна. Почти сверхъестественных усилий стоило ему войти в собор, но и теперь эта борьба не прекратилась. «Брось глупить! Что ты баба какая-нибудь? Что тебе здесь делать? Не ханжой ли тебе сделаться? Иди, хвати стаканчик, много полез- нее»... И он вставал с колен, широко открывал глаза и, махнув рукой, направлялся к выходу. Дойдет до притвора и слышит другой голос: «Как! Опять назад? К своим?! К нищим, бродягам, пьяницам, пропойцам, каторжникам! Опять в грязь! В притоны! Это с деньгами-то отца Иоанна?!»

И он возвращался в собор на прежнее место, скорее становился на колени и закрывал глаза... Полжизни он охотно отдал бы, чтобы забыться, успокоиться в ту минуту и заглушить борьбу... Голова его горела, в виски точно молотками стучали, сердце щемило... И опять голос: «Дурак же ты! Точно маленький! Как не стыдно тешиться ерундой! Полно! Жил себе спокойно, в свое удовольствие, а теперь вот с ума спятил! Совсем рехнешься!»

И он шел к дверям, брался за ручку, заносил шаг к выходу и вдруг назад... Бросается на пол и крепко-крепко бьет лбом о каменную плиту...

В церкви не было службы, обедня отошла, вечерня еще не начиналась, но молящихся стояло человек 20-ть. Все были погружены в себя и не замечали И‒ва... А он, между тем, с воспаленными глазами, стиснутыми зубами дико озирался по сторонам... Он страдал, как точно у него вытягивали жилы... Смерть в эту минуту он принял бы за счастье, искупление... Если бы мог плакать, рыдать, ему было бы легче, но где взять слез? Где искать облегчения, помощи, избавления? «Ну, все равно, пойду, пойду, выпью; ведь косушкой больше или меньше – разницы никакой; успею еще и в собор прийти; грешнее не буду от одной лишней косушки»... Он берет шапку, чтобы идти – и опять голос: «Эта косушка твой смертный приговор! Раньше ты пил, потому что был слеп и ходил во тьме, а теперь ты прозрел, увидел свет и пойдешь пить; нет тебе ни возврата ни прощения! Проклят вовеки веков!..»

– Господи, буди милостив ко мне грешному! Боже, помоги, помоги мне, – простонал он...

Его шепот пронесся по храму и заставил присутствовавших обернуться... И‒в давил себе рукой горло; из-под ногтей выступала кровь...

– Прийдите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы, – произнес голос над самым ухом И‒ва. Он выпустил свое горло и, повернув лицо, увидел рядом с собой отца Иоанна. Кроткий пастырь положил ему на плечо руку и сказал:

– Плачь, сын мой, о грехах своих! Это на пользу тебе в будущем. Путь спасения не усыпан розами и терния много на нем, но зато сладок венец!

Батюшка, сил моих больше нет, – простонал И‒в, падая на колени.

Сил много там! Проси – и дастся тебе! Мы немощны, и никто не устоял бы против врага, но Господь милосерд. Он – заступник и помощник наш! Его именем сильны мы! Помолимся вместе!

Отец Иоанн положил руку на голову И‒ва и стал читать молитву. И‒в не следил за словами молитвы и даже не понимал их, но чувствовал, что с каждым словом в нем совершается переворот, и утихает борьба, исчезают мучительные видения, наступает тишина и мир. Пастырь кончил и благословил его.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, да дастся тебе сила и крепость в борьбе с врагом! Да победишь ты его и будешь жить во Христе! Силою данной мне власти благословляю тебя!

Все стихло. И‒в поднялся с колен. Пастыря не было уже. Но странно: ему казалось, что отец Иоанн тут, и благотворная, удивительная сила его с ним! Что эта за сила, он не знает, но переворот в нем произошел чудесный! Такого спокойствия и мира, как сейчас, он не запомнит во всю жизнь! Исчезло сразу все, что терзало и мучило его! Смолкли голоса, спорившие в нем. Он осенил себя крестным знамением и пошел к выходу.

И‒в через неделю исповедывался и приобщился св. Таин у отца Иоанна. Призраки прошлого перестали терзать его душу. Он совершенно успокоился, примирился с жизнью и смотрел другими глазами на будущее:

– Что я хочу от жизни? Какие у меня потребности, стремления, цели? Странно! Все, что мне так необходимо, желательно, к чему я стремлюсь всею душою, оказывается очень доступно, свободно, легко и совсем-совсем дешево! А остальное все утратило для меня значение, потеряло интерес и далеко не составляет необходимости.

И‒в разумел духовную пищу, в изобилии и щедрою рукою расточаемую православною Церковью. Никогда в былые годы оперный спектакль или театральное представление не доставляли ему сотой доли того эстетического наслаждения, как теперь ангельское пение лаврских, монастырских или соборных певчих; а ведь тогда место в театре стоило ему несколько рублей, вызывало порядочные расходы, тогда как теперь полное духовное удовлетворение не только предлагается даром, но поощряется, чуть не навязывается желающим. Спокойствие, духовный мир и нравственное удовлетворение давалось с таким трудом, что приходилось поневоле заменять его физическим пресыщением, заглушать голос души. Теперь же И‒в был так удовлетворен нравственно, что почти забывал о физических потребностях. Ему было совершенно безразлично, что съесть или выпить, во что одеться, лишь бы только сохранить приличие, лишь бы кто не показал на него пальцем и не сказал: «Вон каков последователь кронштадтского пастыря». Этого оскорбления он перенести не мог и с ужасом оберегал себя, тогда как раньше самая площадная брань по его адресу вызывала в нем только смех и иронию: «Брань на вороту не виснет»... Нет, теперь, как приверженец отца Иоанна, как носитель веры православной, он не мог допустить, чтобы его оскорбили; все равно, как человек, имеющий при себе драгоценную ношу, боится ее запачкать, уронить в грязь, испортить...

«Как? Меня, принявшего вчера св. Дары, назовут сегодня негодяем и назовут заслуженно? Да ведь св. причастие во мне, и с ним вместе во мне Сам Спаситель, и вдруг я... я... Нет, нет, никогда».

И он бежал оттуда, где собирались люди порочные, чтобы нечаянно его не замешали в эту толпу и не оскорбили в его лице прообраз Христа Спасителя. Он бежал от всякого дела, не достаточно чистого, честного... Он не мог поступить на службу, как ему предлагали, в трактир, где спаивают посетителей; не принял он места в нескольких лавках, где обвешивают, обманывают.

– Не могу я этого делать. Ни за какие тысячи не могу!

– Ну, так умирай с голоду! – говорили ему.

– О, я гораздо охотнее умру с голоду честным человеком, чем разбогатею мошенником! Я лучше отдам последнюю копейку ближнему, чем возьму обманом грош у богача. Этот грош лишит меня того, что мне теперь дороже всего в жизни.

Почти месяц И‒в искал дела, работы, занятия. Он в детстве хорошо столярничал, плотничал и любил это занятие. Он решил заняться этим и пошел с предложением услуг по мастерским. За один хлеб и койку его взяли строгать брусья где-то на Васильевском острове. Прошло всего две недели, и без его даже просьбы хозяин положил ему маленькое жалованье. Через год он сделался мастером, а через два – компаньоном хозяина.

Теперь И‒в владеет домами, капиталом и делает крупные пожертвования на добрые дела.

Пьянство никогда не манит его, и хмельного он не берет ничего в рот.