Пробел в школьном деле
Чрезвычайно медленно и туго, со всяческими задержками и преткновениями, но все-таки подвигается у нас вперед образовательное дело народа. Число школ и учащихся в них с каждым годом увеличивается, а что и того лучше, выбор педагогов делается строже, вследствие чего и жалоб на их неспособность или бывалую распущенность почти уже не слышно. И с этой стороны можно, хотя еще и очень умеренно, порадоваться за дело.
Но есть другая сторона, и теперь также нерадостная, как и в былое время: школа не содействует нравственному развитию учащихся. Нет нужды повторять здесь азбучные истины, в роде той, напр., что образование должно состоять в развитии всех сил данных человеку, – умственных и нравственных; но по отношению к народной школе необходимо прибавить – преимущественно нравственных.– На сколько нравственно неустойчив наш православный, и только православный, люд, распространяться об этом нет надобности; достаточно вспомнить хоть только его увлечение одуряющей влагой. Чтобы он не сознавал всего зла этих увлечений, так горько отзывающихся во всем его, семейном и хозяйственном, быту, – не мыслимо; но у него нет сил на борьбу с ними; а нет сил, потому что никто во-время не озаботился развитием его нравственной силы. Так и идет поколение за поколением. Поколения последнего времени, воспринявшия всю школьную мудрость даже в образцовых училищах, шаг за шагом идут во след своих безграмотных отцов; да еще как рано, – на самых школьных скамьях начинают так гибельный для всей их жизни путь. И как могло бы быть иначе при тех условиях, в какие у нас поставлено школьное дело вообще?...
Что почвой для нравственного развития должна служить религия, это – уже такая аксиома, которую могут отрицать разве только отрицающие необходимость всяких нравственных начал в жизни. И религиозный элемент, под названием Закона Божия, у нас не только введен в школу, но и охраняется самым заботливым образом: известно, сколько было препирательств, и доселе еще не кончившихся, по вопросу – могут ли светские лица быть преподавателями Закона Божия, – препирательств, заметим мимоходом, обличающих или незнание, или намеренное маскирование законоучителей, каковых большинство в сельских школах. Так. Но что такое у нас законоучительство (и не в однех сельских школах)? То ли ознакомление с законом жизни, постановленным самим Богом, которое бы вполне воспринято было их мыслью, усвоено совестью (прирожденным нравственным сознанием) и вошло, как говорится, в их плот и кровь?... То ли ознакомление их с отношениями человека в Богу, которое проникало бы и охватывало всю душу их любовью к Нему, как к Отцу, стремлением служить и повиноваться Ему лишь во имя этой любви, а не из-за страха кар, не из корыстных разсчетов?... Нет и нет! И в законоучительстве у нас – системы, методики, программы и, как неизбежный результат этих схоластических условий, – отзубривание мертвой буквы вместо усвоения животворящего духа религии. Отсюда и всецелая нравственная безвлиятельность нашего школьного законоучительства.
Да, дальше отзубривания не идут у нас даже те, которые являются с своими советами и наставлениями законоучителям, как некий Ширский с своей книгой «о преподавании Закона Божия» (указываем на этот продукт семинарски-педагогической мудрости, потому что он с особенной настойчивостью распространяется в сельских школах). Вот, не угодно ли, к чему сводится этими непрошенными (а может быть, и прошенными, – кто знает?) советниками «преподавание Закона Божия в народных училищах».... «Необходимость буквального заучиванья катихизиса наизусть, в настоящее время, наукою (даже наукою! Каковы?!..) и практикою поставлена выше всякого сомнения.... Дети весьма неохотно изучают катихизис, если от них не требуют буквального заучиванья уроков (по «пространному филаретовскому катихизису», само собой разумеется;– практика!). Детям бывает приятно, когда они на каждый, из заученного учебника, предложенный вопрос отвечают не задумываясь (главнее всего, не задумываясь; вот она – вся сущность семинарски-педагогической мудрости!)...» Может ли быть «приятною» для детей эта неосмысленная и, следовательно, безсмысленная зубрячка схоластической мертвечины, об этом мы пока не будем говорить, но для законоучителей-Ширских она должна быть чрезвычайно приятною, – и дешево, и сердито: от ентого до ентого, – и ученик отваливает без запинки; молодая память работает исправно.... И вот, без особенных затруднений, – ввести в сознание учащихся ту или другую истину верования – труд нелегкий, а для Широких, чего доброго, и совсем недоступный, – положенное но программе отзубрено; на экзамене ученики отваляли, лучше и желать нельзя, особенно, если буквальная зубрячка буквальными по учебнику вопросами и поверялась на экзамене; законоучителю честь и слава. Но задавались ли все эти Широкие вопросами: да что ж из всей этой отработки памяти и языка для жизни? Внесла ль она в душу зубрил хоть что-нибудь живое и нравственно-плодотворное?... Да и куда уж для жизни, – тут, в школе, сказывается ль хоть сколько-нибудь влияние ея?...
А стоило только задаться этими вопросами, чтобы получить несомненные ответы.– Вот перед вами школа, – где и какая, все равно: девять десятых законоучителей, делающих хоть что-нибудь, а не числящихся только при деле, – Широкие. Все назначенные учебной программой молитвы, лучше или хуже, отзубрены; даже некоторые слова молитвы как будто поняты учениками. Но всмотритесь в физиономии их, когда, по окончании класса, читается обычная молитва, – уловите ль вы хоть что-нибудь молитвенное на них? Ни малейшего проблеска. Обычная отработка – читающего языком, всех прочих рукой и головой, нисколько не мешающая им хихикать, и толкаться, и левой рукой книги собирать. И это в школе, на глазах законоучителя; а неугодно ли полюбоваться ими в церкви!... А иначе и не могло, и не может быть: их заставляли отзубривать молитвы, недоступные для детского разумения по содержанию и еще более недоступные по чуждому для них языку (как будто Бог и принимает молитву лишь на каком либо условном языке; и за этот условный язык даже в детской молитве стоят не меньше, чем за самую догму верования; когда же поймется у нас настоящее значение молитвы?), не озаботившись предварительно пробудить в их душах влечение к Тому, к Кому они должны обращаться с молитвой, даже не уяснивши, как следует, для их сознания, – что это за Существо, в силу чего и как они должны обращаться к Нему.– Что же, поэтому, для них молитва? Не неодолимая потребность души, сознанная и осмысленная, а всегда невыносимо тяжелый, из-за недоступности языка, труд, от которого чем скорее отделаться, тем лучше, и за которым можно поработать и руками, и ногами, а то, буде, прервав отработку языком, и ругнуть, и кулаком хватить кого пришлось, в наглядное доказательство – на сколько далека мысль от того, что выражается внешними знаками. И вот та религиозная основа, которая закладывается, как и прежде закладывалась, у нас в школах: подневольная отработка памятью и языком того, что непонятно и непрочувствовано, – и больше ничего. Т.-е. дети уже в школе приучаются видеть во всем том, что зовется религией, мертвую форму, а не дух животворящий, и поэтому относиться к ней лишь в силу необходимости – холодно и безучастно, а не как относятся ко всему живому и жизненному – по свободному влечению души, каковое только и создает истинно и искренно верующих. Такое отношение к религии может ли быть плодотворной почвой для нравственного развития учащихся?...
И посмотрите на поражающее безплодие этой почвы еще в самой школе. «Ученики буква в букву отзубрили весь пространный катихизис наизусть, отвечают на каждый вопрос, не задумываясь», т. е. отвечают не задумываясь, если вы предложите им вопрос «буквально же» по учебнику; а если вы предложите им простейший вопрос, но не словами учебника, то будут стоять пнями, как это всегда бывает при буквальном зазубриванье; но это мимоходом. Прекрасно. По вашему желанию, они отваляли вам все заповеди – без запинки, допустим, и не исковеркав ни одной. Вмешайтесь за тем в их толпу в перемену или, еще лучше, по выходе из класса, лишь не на глазах педагога, да и пораспросите: а что-де, так, при случае, обмануть другого, стянуть что-нибудь у соседа, матерщиной стукнуть, отца с матерью ругнуть, водочки или пивца там хватить и т. п., – можно.... и водится это среди них?... Без запинки и нисколько не стесняясь, они дадут вам самые положительные ответы и укажут – кто из них особенно силен в нем из всей этой практики, не исключая и водочки с пивцом. На ваши возражения, что, ведь, это все против, заповедей Божиих, значит, – грех, они, если не расхохочутся, а и это может случиться, то хладнокровно ответят: «вот еще – грех; кабы был грех, так и не делали бы; а то все делают, вон и батюшка сам, да еще что творит.....». И тут иначе быть не может: при всецелом безучастии нравственного сознания работала одна память, память и усвоила, по крайней мере, на то время, пока они в школе, отзубренную букву; а в силу чего они не позволили бы себе того, что «все делают», не исключая и их законоучителя? Во имя чего они начали бы борьбу с дурными влечениями, примером, к одуряющему зелью?... Нет религиозного стимула, нет и борьбы. И откуда мог бы явиться этот стимул, когда все эти Ширские только того и добиваются, чтобы ученики отвечали «не задумываясь», т. е. даже мыслью не работая при своей долбежке?... Иное дело, если б, оставив всю эту славянщину, сбивающую со всякого толку учащихся и потому далеко не любовь возбуждающую в них к важнейшему из предметов их школьного ученья, заставили их прочитать, примером: – твой Бог; чтобы не было у тебя других богов, кроме Меня»; да и подумать, гораздо подумать, от кого и к кому это личное обращение – твой, тебе, да и в такой строгой форме – чтобы не было, ясно указывающей на неуклонную обязательность заповедей для каждого лично (во всем и всегда, что приказывается всем вообще, то каждым отдельно принимается лишь поверхностно; непосредственно-личное приказание, даже и не в особенно строгой форме, принимается как безусловно-обязательное), такая дума не могла бы не возбудить их нравственного сознания, и тем сильнее, чем доступнее для их разумения были бы переданы им предварительные понятия – от кого и ради чего идут эти заповеди. Иное дело, если б, вместо безотчетной трескотни непонимаемых молитв, их научили разумѣть хоть одну пока молитву – «господню» («Отец наш, что в небесах» и т. д.), т. е. показали им этого, безконечно любящего и безгранично заботливого обо всем сотворенном, Отца – и в явлениях природы, и в жизни всего живущего на земле, требующего от людей только того, что служит к их же благу, – такое разумение и внесло бы в души учащихся, всегда чутких ко всему, в чем видится и слышится любовь, то влечение к Отцу небесному, которого никогда не внесут десятки отзубренных молитв, хотя бы на разусловном, примерно, еврейском, не то что славянском языке.
Если ж безплодием отзывается законоучительство еще в школе, то каких добрых плодов ожидать от него в жизни? Положим, оно дало учащимся знание фактов священной истории, ознакомило их сколько-нибудь с догмой православия, – и то, и другое, необходимо заметить, лишь для школьной выставки; отзубренное, но неосмысленное и неусвоенное, испаряется сейчас же за стенами школы, но что же из всего этого, если оно не дало ничего для нравственного устоя, в котором всего более и нуждается наш православный люд?... Что такое знание, действительное знание религиозных истин без приложения их к жизни?... Христианство – по стольку и христианство, по скольку оно нравственно-влияющая сила на неделимых и общества; нет этого влияния – оно уже не христианство, а нравственно-растлевающее фарисейство. Не его ли и дает у нас школа под покровом законоучительства?...
А оправдание для всех этих Ширских в безплодии их дела имеется – оно в тех условиях, в какие поставлено у нас законоучительство. В программах ясно и точно обозначено: какие молитвы, непременно на славянском языке, должны быть отзубрены в каком возрасте (только отзубрены; молитва, в ея истинном значении, на чуждом для детей языке немыслима); которая часть истории и катихизиса должна быть отзубрена на котором курсе (и опять только отзубрена; сознательное усвоение истин верования не может быть приурочено к тому или другому курсу школьного учения); программа лучше или хуже выполнена, что и на экзамене подтвердилось – чего же еще?... А что из всего этого ни одного атома жизненной пользы не выйдет, так кому какое дело до того?... Ведь, в программах не заявлено требования «non scholae sed vitae discendum». Конечно, подобное требование могло бы заявляться теми казенными приставниками к народно-образовательному делу, которые, казалось бы, в таком громадном числе для того и разсеяны всюду, где только есть сельские школы, чтобы давать им жизненно-плодотворное направление; но когда же и где казенные приставники видели что либо иное в своем приставлении к какому либо общественному делу, кроме синекуряого существования?... По крайней мере пишущему эти строки не случалось ни видеть таковых, ни слышать, чтобы приставники разумно и честно служили делу, к которому приставлены. А синекурные, и даже хуже, чем синекурные, тормозящие народное образование субъекты глаза, как говорится, намозолили.
Беллюстин.
15 мая, г. Калязин.