Житие святого великомученика Пантелеимона, изложенное ямбами

Иоанн Геометр (или Кириот) считается одной из выдающихся фигур византийской литературы и наиболее крупным поэтом X века. О его богатой событиями жизни мы, в сущности, знаем очень немного. Вероятно, Иоанн происходил из знатной семьи, хотя о его родственниках ничего достоверного не известно. Он был прекрасно образован, о чём ярко свидетельствуют сами его произведения. Немалую часть жизни Иоанн провел на военной службе в звании протоспафария (офицерский чин в византийской армии). Был известен при дворе и близок к императору Никифору II Фоке, которому, по некоторым сведениям, давал уроки геометрии. Увлечение Иоанна геометрией и обширные познания в этой науке стали источником его прозвища – Геометр. Однако, наиболее ярко Иоанн проявил себя в литературе, причём особого мастерства достиг в стихосложении. Прозаические сочинения Иоанна считаются менее интересными, чем его поэзия. Выйдя в отставку с военной службы, Иоанн принял монашеский постриг и некоторое время подвизался в константинопольском Господнем монастыре. Отсюда и происходит его второе прозвание – Кириот (по‑гречески Кириос [Κύριος] означает Господь). Правда, вопреки ранее распространённому мнению, он не был митрополитом: к этому заблуждению привело ошибочное отождествление его с другим писавшим стихи Иоанном – митрополитом Мелитинским.

Очевидно, Иоанн Геометр писал стихи большую часть своей жизни и потому его поэзия отражает разные этапы его жизненного пути. Поэтическое наследие Иоанна довольно велико и разнообразно. Оно включает и множество коротких стихотворений, эпиграмм, написанных на разные темы и по разным поводам, и стихи военно-политического содержания, из которых историки черпают сведения о Византии конца X века, и чисто христианские по духу произведения.

Ведя светскую жизнь, Иоанн живо реагировал в своём творчестве на события современности. Он был свидетелем и славных побед византийского оружия, и горьких поражений от набиравших силу славянских народов – болгар и руссов, и дворцовых переворотов и смены властителей. Любимым героем, своего рода идеалом правителя и полководца, был для Геометра император Никифор Фока, которому поэт посвятил несколько похвальных сочинений. Тяжёлым ударом для него стало коварное убийство Никифора и захват трона Иоанном Цимисхием, после недолгого правления которого к власти пришёл следующий император – Василий Болгаробойца. Борьба за власть и несправедливость, царящая в мире, привели Иоанна к разочарованию в существующем порядке вещей. Он удаляется от мира, становится монахом и, продолжая сочинять, теперь обращается в своих стихах к иным темам и иным – христианским – идеалам. Меняются и герои Иоанна, теперь это подвижники, святые, Пресвятая Богородица. К этому периоду творчества Кириота относятся гимны, посвящённые Приснодеве Марии, большое произведение аскетического характера «Рай», поэтическое переложение библейских песен, и, наконец, самое большое из надписанных его именем сочинений – поэма о святом великомученике Пантелеимоне.

Название этого произведения в разных рукописях различно. В двух парижских манускриптах и основанных на них изданиях Мореля и Миня сочинение в честь св. Пантелеимона озаглавлено как «похвала». Однако, как замечает в своей статье, посвящённой этому произведению, K. Demoen, поэма по своим художественным и композиционным особенностям не соответствует распространённому в Византии жанру энкомия (хвалебного слова или песни), поэтому это название следует считать ошибочным. Гораздо более адекватным, хотя и не вполне точным, мне кажется заголовок афонской рукописи, в которой сочинение названо «Переложением в ямбах мученичества святого великомученика Пантелеимона».

Однако поэма описывает не только мучения, но и предысторию обращения, и само обращение ко Христу юноши Пантолеона, который затем, мужественно претерпев все страдания и обратив своей стойкостью и чудесами многих язычников, был увенчан Богом и получил свыше новое имя Пантелеимон. Описание мученического подвига Пантолеона в собственном смысле занимает последнюю треть сочинения, начиная с 737 стиха. Если же включить сюда и его исповедничество, предшествовавшее мучениям (отстаивание христианской веры перед лицом императора и состязание с языческими жрецами), то описание подвига святого расширится почти до половины текста (с 573-го стиха до конца). Тем не менее, вся первая половина поэмы изображает жизнь Пантолеона до активного противоборства с гонителями. Тот факт, что одно и то же произведение в шести известных нам рукописях имеет различные названия, либо вообще не озаглавлено, наводит на предположение, что первоначальное авторское название поэмы было утрачено, и переписчики озаглавливали поэму по своему разумению. Я решил назвать сочинение в своём переводе «житием», поскольку это наилучшим образом отражает его содержание.

Стихотворное житие св. Пантелеимона было написано Иоанном Геометром в то время, когда в византийской литературе интенсивно происходил процесс переписывания древних житийных повествований, изложение их более стилистически правильным и утончённым языком. Это был период проникновения в агиографию высокого стиля литераторов-интеллектуалов. Вероятно, существовавшие до этого более ранние жития с их простой речью и безыскусностью уже недостаточно соответствовали вкусам образованной части византийского общества. Интересно, что слово переложение (греч. метафрасис μετάφρασις), использованное в заголовке афонского манускрипта, начиная с IX века употреблялось в Византии именно для обозначения трансформации уже существовавшего произведения, чаще всего жития, когда оно переписывалось в соответствии с литературными нормами высокого стиля, рассчитанного на взыскательного читателя. Особенно прославился такими трудами современник Иоанна святой Симеон, получивший за свои прозаические переложения житий прозвище Метафраст. Среди переложений Симеона есть и житие великомученика Пантелеимона.

Исследователи убеждены в том, что и св. Симеон Метафраст, и Иоанн Геометр использовали в качестве источника для своих переложений жития св. Пантелеимона один и тот же более древний текст. И если Симеон, с точки зрения своих учёных современников, литературно усовершенствовал житие, риторически его украшая и шлифуя язык в соответствии с классическими нормами, то Иоанн, пожалуй, пошёл ещё дальше, хотя бы потому, что поэзия традиционно воспринимается как более высокий стиль по сравнению с прозой. Но не только это отличает переложение Иоанна: есть в нём и метафоричность языка, и обилие эпитетов, местами, возможно, чрезмерное для современного читателя, и явная ориентация на классиков Античности. Исследователи заметили, что некоторые стихи жития, несомненно, имеют своими прототипами стихотворные строки Еврипида, Софокла и других поэтов классической эпохи. Впрочем, это было совершенно естественным для византийского автора.

Житие изобилует диалогами, но из основного текста не всегда очевидно, кому из действующих лиц принадлежит та или иная реплика. Поэтому переписчики рукописей размещали на полях пометки, облегчавшие идентификацию персонажей в диалогах. В переводе я также следую этой практике, поскольку это более удобно для читателя. Кроме того было решено, вставляя в текст дополнительные пустые строки, придать ему некоторое членение, как бы разбив произведение на небольшие главы.

Надеюсь, что впервые выполненный перевод на русский язык самого значительного произведения Иоанна Геометра будет интересен читателю и внесёт свой вклад в молитвенное почитание одного из столпов нашей Церкви – святого великомученика и целителя Пантелеимона.

Перевод: А. А. Мельников

В Никомидии царствовал когда-то,

Максимиан безбожник нечестивый,

Скорбел и трепетал народ ромеев,

Исполнил ужас всех людей благочестивых,

Боголюбивых – страх, любви враждебный:

Ведь жалкий и несчастный император,

Оскалясь злобным псом, гоненье начал

И в городе солдат своих поставил,

Следящих, чтоб все идолам служили.

И жил тогда же в городе сановник,

Сенатор знатный именем Евсторгий,

Гордился родом он своим и славным сыном,

Единственным, во всём отца достойным –

Был светом жизни отчей Пантолеон.

Быв одарён способностями свыше,

С усердием идя стезёй познанья,

Науки все постиг он очень скоро.

Тогда, как было принято, Евсторгий

Отдал его в ученье к Евфросину,

Среди учёных первому, чтоб сыну

Он преподал врачебное искусство.

Тот Евфросин был лекарем придворным,

Страдавших укреплял он добрым словом

И зелий травяных волшебной силой.

Умением столь чудным обладая,

Он обучал практической науке,

Учеников, как пчёл, собрав вкруг сотов.

Когда же во дворец спешил он, часто

Бежал за ним и юный Пантолеон,

Опережать наставника не смея.

И, видя это, царские вельможи

«Скажи нам, – вопрошали Евфросина, –

Кто этот юноша? Чей сын? Какого рода?

Другого, столь прекрасного обличьем,

Не отыскать в самих палатах царских».

А Евфросин на это отвечал им:

«Отец его Евсторгий, мать – Еввула.

Она уже почила, общий жребий

Чуть раньше нас, ещё живых, исполнив.

Родители доверили мне сына,

Чтоб, оживляя мудрость книг врачебных,

Учился юноша, как прекращать страданья

От ран и хворей трудноизлечимых».

Ему на это молвили вельможи:

«Клянёмся помощью богов, учитель славный,

Что благонравный и прекрасный Пантолеон

Достоин быть правителю представлен!»

И в скором времени они царю-злодею

Всё, что о юноше узнали, рассказали.

Так, слугами царя любезно приглашённый,

Предстал перед владыкой Пантолеон,

Сверкая словно камень драгоценный.

Узрев его, жестокий венценосец

Был восхищён обличьем светозарным,

Блистанием лица и глаз сияньем

И, поражённый, повелел он Евфросину,

Чтоб занимался даже чаще тот, чем прежде,

Своим искусством с юношей чудесным,

Вполне понятное желание имея,

Чтоб Евфросин себе замену подготовил,

И Пантолеон во дворце лечил болящих,

Когда его учитель, путь свой долгий

По жизни завершив, с ней распростится.

В то время Ермолай пресвитер, старец,

В своей груди Христа всегда носящий,

С другими христианами по духу

В жилище тайном от гонения скрывался.

И часто видя Пантолеона спешащим

То по делам своим дорогой торной,

То во дворец из дома, то обратно,

Сияние лица его заметив,

Речь ласковую, тихую походку,

Нрав кроткий и характер безмятежный,

Наставлен Духом был, что избранным сосудом

Чудес великих юноша сей станет.

Поэтому однажды на дорогу

Он вышел осторожно, с опасеньем,

И юношу позвал неявным знаком

В то место, где, от эллинов скрываясь,

Жизнь проводил во бдении и плаче,

Неколебимый в подвигах духовных.

И Пантолеон внял его призыву.

Когда он в дверь вошёл, то сразу старец

Его поцеловал и молвил: «Чадо!

О, благородный юноша и славный,

Всегда с тобою радость да пребудет!»

«И сам ты радуйся, о старец досточтимый!» –

Ему ответил тотчас Пантолеон.¹

Взяв за руку его, продолжил старец:

«Дитя, кто твой отец и мать, скажи мне».

ПАНТОЛЕОН

«Я, отче, сын Евсторгия с Еввулой,

Но мать моя давно уже скончалась».

ЕРМОЛАЙ

«Какой же веры ты? Ответь мне, чадо,

Родители твои едины были,

Иль каждый веровал по-своему, различно?»

ПАНТОЛЕОН

«Да, отче, мать моя Христа любила,

Отец же чтит богов. Он возлиянья²

И жертвы ежедневно им приносит».

ЕРМОЛАЙ

«А ты к отцовской вере склонен сердцем?

Иль против воли чтишь богов, могилу

Усопшей матери с тоскою навещая?»

ПАНТОЛЕОН

«Она о том заботилась при жизни,

Чтоб жертву приносить Единому лишь Богу.

Отец же, видеть при дворе меня желая,

По смерти матери опутав, словно сетью,

Как будто заключив в колодки злые,

Свободы не даёт и угнетает».

ЕРМОЛАЙ

«Что изучаешь ты? Как друг, скажи мне –

Хочу узнать я также и об этом».

ПАНТОЛЕОН

«Асклепия, Галена, Гиппократа

И Прометея мудрого искусство.

Их, в книгах сохранённое, ученье,

Как говорит учитель мой, способно

Остановить любую хворь людскую.

И я ему всецело доверяю».

ЕРМОЛАЙ

«О нет же, знай, что это – обольщенье,

Что вся толпа богов Максимиана

И Гиппократ с Галеном так же мало значат,

Как пена за кормой у судна, дым иль тени.

Исторгни груз болезненный из сердца,

Доверься мне, в Христа единого уверуй,

И, далеко прогнав неверье злое,

Ты вместе с Ним воистину сумеешь

Болезни исцелять души и тела.

Он мёртвых воскрешал одним лишь словом

И бесов изгонял, повергнув в ужас.

Он поднимал расслабленных с постели,

Целил хромых, незрячих, прокажённых,

От участи жестокой избавляя.

Он на глазах друзей простую воду

В благоуханный и живительный напиток

Старинного вина, в нектар сладчайший

Чудесно претворил, непостижимо.

Жена, кровотечением больная,

Коснулась риз Его и тотчас исцелилась…

И много более других чудес свершил Он,

Но их исчесть наш смертный ум не в силах.

Он тех, кто на Него надежду возлагает

И любит пламенно, всегда как Благодетель

Хранит от бед и неминуемых напастей.

И даже бóльшими невидимо дарами

Всех, кто Ему послушен, наделяет».

Речь старца выслушал с вниманьем Пантолеон,

И, в ней найдя свидетельство святое

Христа речений и деяний совершенства,

Как почва плодородная, что семя

В себя приняв и напитавшись влагой,

Теплом согрета, спелый плод приносит,

Себя взрастил он по евангельскому слову

Трудом и покаянием усердным,

Как зрелый, чудесами полный колос,

И к жатве безвозмездно приготовил

Для всех желающих отведать урожая,

К всеобщей пользе человеческого рода.

Но это было после… В ту ж минуту,

Когда свои слова окончил старец,

С почтением к ногам его склонился,

И умолял ответить ПАНТОЛЕОН:

«Скажи, отец, как мог бы я увидеть

Воочию Того, Кого назвал ты

Врачом и душ, и тел? От матери любимой,

К Нему в молитве обращавшейся, и прежде

Я слышал о Его могучей силе».

ЕРМОЛАЙ

«Прими купель живительную в помощь

И, веру твёрдую храня без колебанья,

Достигнешь ты всего, чего желаешь».

И Пантолеон после этой встречи

Дорогу не забыл к порогу старца:

Проникнувшись почтеньем к Ермолаю

И видеть каждый день его желая,

Он с радостью ходил к его жилищу

И, завершив с учителем занятья,

Сначала припадал к коленям старца,

А после в дом богатый возвращался.

Но раз случилось так, что Пантолеон

Обычный путь свой совершая, уклонился

И в сторону сошёл с большой дороги.

Идя вблизи неё, он вдруг увидел

Змеёй укушенного мёртвого ребёнка,

А рядом мерзкая ехидна извивалась.

В душе испытывая ужас и смятенье,

Он с трепетом и страхом малодушным

Стоял, безмолвно на случившееся глядя.

Боязнь за жизнь свою вперёд его толкала,

Он сделал несколько шагов, но вдруг вернулся:

Собравшись с духом и слова припомнив старца,

Подумал он: «Ведь если прав отшельник,

Сейчас могу я в этом убедиться».

И он, как старец, в грудь себя ударив,

И взор, и руки к небу простирая,

Сказал: «Христос Спаситель, Ты – огонь предвечный,

Ты всё творишь одним Своим желаньем,

И всякий дар благой ниспосылаешь.

И если я служить Тебе достоин,

Сам порази зловредную ехидну

И жизнь верни умершему ребёнку».

Едва он это произнёс, змея издохла,

Простёршись на земле без силы, без движенья,

А отрок встал, живой и невредимый.

Так в смерти гада и восстании ребёнка

Познал величье Бога Слова Пантолеон

И силу несравненную увидел.

Тогда, поправ издохшую гадюку,

Как выросший птенец, что силу в крыльях

Вдруг ощутил и стал готов к полёту,

С восторгом ввысь он руки воздевает,

Молитвы благодарности приносит

И, побежав, рассказывает старцу

О происшедшем чуде как свидетель.

Повергшись ниц, он просит неотступно:

«О, Ермолай, молю, яви мне милость,

Скорее даруй новое рожденье,

Что, душу омывает, просвещает!

Теперь и я познал и ясно убедился:

Один есть Бог, Великий, Вечный, Сильный,

Который даже мёртвых воскрешает –

Один Христос, и нет иного бога»,

И говорит о том, какое чудо

С ним, паче ожидания, свершилось.

А старец молвит: «Покажи мне, чадо,

То место, где лежат змеи останки».

Они вдвоём идут туда, и Пантолеон

Воочию показывает старцу

Змею, лежащую без силы, без дыханья,

Недвижную, распластанную смертью,

Ту, что, быв страшной, жалким трупом стала.

И Ермолай тогда, воспрянув духом,

Ум возведя к небесному престолу,

Из глубины души своей почтенной

Благодаренье Господу приносит:

«Один Ты, но достоин трижды славы

Как Божество, Единое в трёх солнцах,

Всесильный и всевидящий Владыка,

Творец всего, что есть горé и долу,

Всех благ Первоисточник Всемогущий,

Который словом положил предел вселенной,

Кто нашу перстную, погибшую природу

В своём пришествии и спас, и возвеличил,

И более, чем ангелов, возвысил.

Ты юноше, что до сих пор Тебе был чуждым,

Подал немедленную помощь и, прошенье,

В ответ на тёплую молитву, исполняя,

Сам уничтожив смертоносную ехидну,

Его Своим слугой соделал верным,

Чтоб он отныне приобщён был к жизни лучшей».

Затем они назад пошли, и дома

Уверовавший юноша печатью

Святого, светоносного крещенья

Во имя вышнего Трисолнечного Света

Запечатлён был Ермолаем, и в молитвах

Семь дней провёл, со старцем пребывая.

Когда же, по прошествии недели,

Вернулся в дом отца счастливый Пантолеон,

Сказал ему родитель со слезами:

«О сын мой! Где ты был всё это время?

Страдал я и, стеная, в беспокойстве

Искал тебя в полях и на дорогах,

Повсюду плачем землю орошая.

Мечтал о будущем прекрасном и блестящем,

Но вдруг тебя лишился я, несчастный,

И умереть желал: ведь в жизни нет отрады,

Когда тебя нет рядом, сын любимый».

Тогда отцу ответил Пантолеон:

«С учителем вдвоём всё это время

Лечили мы хворавшего вельможу,

И был его недуг таким жестоким,

Что во дворце мы неотлучно находились,

Пока тяжёлая болезнь не отступила».

Услышав это, успокоился Евсторгий,

А юноша, чуть новый день занялся,

И утро улыбнулось златоцветно,

Очаг отца оставил без боязни

И полетел звездой рассветной к Евфросину.

Его узрев, сказал с участием наставник:

«Уже семь дней прошло, как ты оставил

Занятия со мной, о Пантолеон.

Но где ты был? Скажи мне, не скрывая.

Ты, помню, раньше прилежаньем отличался».

«Не так давно чудесное именье

Купил отец мой», молвил Пантолеон,

«И он позвал меня именье обустроить.

Я всю неделю тем лишь занимался,

Что изучал луга его и пашни,

Стада и сохи, пастухов работу,

И – не солгу – прекрасно всё устроил.

Ведь это превосходное именье

Намного лучше остальных владений,

Их всех дороже, словно жемчуг драгоценный».

Тогда расспросы прекратил его учитель.

Когда в Христа облёкся Пантолеон,

Обрёл он счастье и отцу желал того же –

Чтоб тот, блуждания язычества оставив,

Пошёл прямой дорогой благочестья.

Для этого все силы прилагая,

Старался он отца наставить словом

И к вере привести, доступно изъясняя

Слова пророков и свидетельства Писаний

О том, как властвовал Дракон над падшим миром,

Род смертных непрестанно пожирая,

И это зло Господь терпеть не в силах,

Бесплотный Бог и неизменный по природе,

Чудесно был зачат в пречистом теле,

Нас ради принял образ человека

И тело смертное, хоть от греха свободен.

Был ко кресту прибит, пронзён гвоздями,

Нас страстью от страстей избавил чудно,

Смерть принял добровольно, и по смерти

Сойдя к воротам ада, силою своею

Отверз гробы и древние могилы,

Людей давно умерших воскрешая.

Отверженных, погибших, бывших прахом

Он в дар Отцу принёс и вновь возвысил,

И Змею древнему нанёс удар смертельный.

ПАНТОЛЕОН

«Он – Тот, Кто к нам опять вернётся свыше

И в этот час решающий и краткий

Для всех, живых и мёртвых, земнородных

Судьёй безукоризненным предстанет,

Чтоб справедливому возмездию подвергнуть

Всех грешников и хищников кровавых,

Людей же добрых, праведных, смиренных

Блаженства в вечной славе удостоить.

А наши боги что? Они бессильны,

Ведь бытие их – плод трудов каменотёса.

Они – творенья рук, изображенья,

Обман бесовский, по словам пророка.

Они лишь землю зря обременяют,

И как, отец, мне их считать живыми,

Когда одни, без пользы сидя, встать не могут,

Другие же стоят недвижно, как надгробья,

Согнуть колени будучи не в силах?»

Когда отец от Пантолеона услышал

Начатки светоносного ученья,

Благочестиво сыну он ответил:

«Твои слова, дитя, трудны для пониманья.

Нам, простецам, не знающим Писаний,

С тем, что сказал ты, трудно согласиться».

Но речью сына в той беседе был он тронут.

С тех пор Евсторгий начал колебаться,

Пытаясь новое и странное ученье

Обдумать, взвесить и сравнить с привычной верой,

Но, сохранить желая в то же время

Старинные отцов установленья,

Он не оставил почитанья статуй

И ежедневных жертвоприношений,

Богам служить упорно продолжая.

А Пантолеон, видя это, негодуя,

Горел желаньем идолов разрушить,

Но был он остановлен мыслью здравой:

«Меня взрастившему отцу, богов разрушив,

Могу я скорбь великую доставить.

Нет, лучше позже и по общему решенью

Мы их с отцом совместно уничтожим,

Когда свой злой обычай он изменит».

Однажды юноша, об этом размышляя,

У бокового входа в дом увидел

Каких-то странников, что в дверь его стучали.

Был среди них слепец, несчастный, жалкий.

И эти незнакомцы, горько плача,

О помощи взывали и молили,

Чтоб вышел он, болезней победитель,

И осмотрел незрячего беднягу.

К их радости, немедля Пантолеон

Спустился вниз вдвоём с отцом любимым

И, увидав несчастного слепого,

Спросил: «Что ищешь ты? Зачем явился?»

«Мне нужен свет, всем людям столь желанный!»,

Вскричал слепой и ниц пред ним повергся.

Всем телом и лицом к земле прижавшись,

Пытаясь ноги юноши нащупать,

Его, всеславного, молил страдалец с жаром:

«Из слабых уст к тебе я испускаю

Мой слабый глас, печальный, безответный.

Ты видишь, как страдаю я, злосчастный,

Лишённый счастья видеть свет прекрасный солнца.

О сжалься, сжалься надо мною угнетённым,

Будь милосерден, исцели моё увечье!

Ведь знатоки врачебного искусства,

Своё уменье лживо восхваляя,

На деле кое-как меня лечили,

За годы долгие лишили состоянья,

Но пользы принести мне не сумели,

И даже тусклый свет, что еле пробивался

Сквозь тьму мою, и тот угас навеки».

Ему ответил, улыбаясь, Пантолеон:

«Вот ты сказал, что, состояние истратив,

Как прежде был слепым, так и остался.

А если зрение сейчас к тебе вернётся,

Чем заплатить ты мне за это сможешь?»

СЛЕПОЙ

«Ещё немного из имущества осталось.

Я всё, что есть, тебе отдам с охотой –

Мне б только небо ясное увидеть!»

ПАНТОЛЕОН

«Тогда тебе Христос Сам дарит свет желанный!

А то, чем ты хотел со мною расплатиться,

Иди сейчас, раздай несчастным нищим

И странникам, просящим подаянья».

Отец же, слыша это, по незнанью

В тот час отговорить пытался сына:

«Что делаешь? Как превзойти ты можешь

Тех знатоков врачебного искусства,

Которые достигли совершенства

И повсеместно в городе известны?

Оставь слепца, чтоб не покрыть себя позором».

ПАНТОЛЕОН

«Никто другой не в состоянии избавить

От слепоты его! Но мой велик Учитель:

Он всех своим величьем превосходит».

Отец, решив, что речь о Евфросине,

Сказал: «Слыхал я: и великий твой учитель,

Бывало, с затрудненьями встречался».

ПАНТОЛЕОН

«Постой, отец, сдержи свои сужденья:

Сейчас ты Бога моего увидишь силу».

Промолвив это, он рукой блаженной тронул

Глаза слепого и молитву, словно жертву,

Принёс такими мудрыми словами:

«О Иисус, Отца сияющее Слово,

Светоподатель, Вседержитель и Владыка!

Ты воскресил змеёй убитого ребёнка,

Подай и ныне свет очам незрячим!»

Лишь произнёс он это, вмиг вернулось

К слепцу давно утраченное зренье,

Его чудесно к вере обращая.

И сам Евсторгий, чудом поражённый,

В дом бросился со рвением священным,

Чтоб душевредных идолов разрушить,

И статуи разбив, поправ ногами,

Единому Христу предал себя всецело.

А Пантолеон дом свой в радости покинул,

Чтоб Ермолаю рассказать о несомненном,

Ниспосланном им Богом новом чуде:

О том, что видеть начал вновь незрячий,

Отец оставил идолослуженье,

Которому издревле был привержен,

И заблуждения свои возненавидев,

Стал верным, возлюбив Христа всем сердцем.

Узнав о том, возликовал блаженный старец

И рёк: «Хочу немедленно увидеть

Отца и исцелённого слепого».

Последовав за юношей счастливым

К нему домой, он там обоих встретил,

Им дал в купели новое рожденье,

А после, преподав благословенье,

Их долго услаждал своей беседой,

Прекрасными и яркими словами

Христа ученье вдохновенно изъясняя.

Затем, духовный урожай собрав богатый

И словно снадобьем целебным напитавшись,

От Пантолеона вернулся восвояси.

Евсторгий вскоре жизнь окончил славно

И беспрепятственно ушёл благой дорогой

К обителям незыблемым и чистым,

А Пантолеон, словно мудрый управитель,

Собрав, раздал отцовское богатство

Сиротам, вдовам, странникам и нищим,

И тем принёс благую жертву Богу.

Желая жить легко и беззаботно,

Он обменял богатство на свободу

И слуг по доброте своей избавил

От ненавистного ярма, позора рабства:

Со всяким расплатился по заслугам

И всех до одного пустил на волю

Идти, куда глаза их пожелают.

Страдающих в темницах от болезней

Он, исполняя заповедь Христову,

Лечил и пищу приносил им ежедневно.

И вскоре, чудесами поражённый,

Прознал о нём град славный Никомеда³,

Отвсюду люди начали стекаться,

У юноши ища выздоровленья:

Ведь он лечил всегда с большим успехом,

В своих трудах Помощником имея

Подателя небесной благодати.

Так время шло в круженьи дней. Но вот однажды

Собрался сонм целителей известных,

Чтоб обсудить вопросы врачеванья.

Среди беседы вдруг знакомого слепого

Они увидели, но зрячим и счастливым:

Без посторонней помощи, без палки

Легко и быстро шёл он по дороге.

И лекари, глазам своим не веря,

Друг друга о прозревшем вопрошали:

«Не тот ли он, которого недавно

Так долго и упорно мы лечили?

Все знания свои употребляя,

Пытались зрение вернуть зрачкам потухшим,

Но понесли труды великие напрасно

И ничего, в итоге, не добились,

Лишь мрак уныния окутал наши души.

И кто с ним сотворил такое чудо?»

Затем призвали исцелённого слепого

И у него допытываться стали:

ВРАЧИ

«Открой нам правду: кто хирург великий,

Который слепоты сорвал покровы

С твоих очей, недугом помрачённых?»

ПРОЗРЕВШИЙ

«Покойного Евсторгия наследник,

Цвет юношей, могучий Пантолеон

Сумел от слепоты меня избавить

Молитвой ко Христу, чьё имя носит

Он сам и остальные христиане».

Тогда врачи тайком спросили Евфросина:

«Не твой ли ученик помог слепому?»

ЕВФРОСИН

«Возможно, это юный Пантолеон:

О нём принял недавно я заботу

И обучаю нашему искусству».

ВРАЧИ

«Клянёмся всемогущими богами,

Великий ученик – учителя достоин!»

Так вышло, что, Творца Христа не зная,

Невольно лекари хвалу Ему воздали,

Когда польстить желали Евфросину.

Но после уязвлённая гордыня

В них зависть родила и жажду мести,

И времени удобного дождавшись,

Воздев свои негнущиеся выи,

Врачи толпой пошли к Максимиану

И пред его лицом представ, вскричали:

«О царь Максимиан, наш повелитель,

Всесильный вождь, державы украшенье!

Узнай, что попрана благая наша вера!

Ведь тот, кого священными устами

Ты побуждал врачебную науку

Учить под руководством Евфросина,

Богов не чтит, бранит их, презирает,

И, сокрушая алтари, лишь Галилейца

Безумно признаёт великим богом,

Колебля основания вселенной.

Как боги подадут нам исцеленье,

Здоровье, крепость, если ежедневно

Их бытие сомненью подвергают?

Уже слепец один, прозрев чудесно

По милости богов, поносит их, изменник,

Поверив во Христа, кто был, по слухам,

Евреем жалким и позорно умер».

Велит царь спешно исцелённого доставить

И в гневе говорит ему сурово:

МАКСИМИАН

«Ответь мне ныне честно, без увёрток,

Иначе будешь ты распят без снисхожденья!

Ты, быв слепым, внезапно свет увидел:

По милости богов вернулось зренье

Иль это дар Христа? Как ты считаешь?»

ПРОЗРЕВШИЙ

«Мне дал прозреть Христос! Ведь Пантолеон,

К Нему воззвав, одним прикосновеньем

Вернул способность видеть, как и прежде,

Моим глазам незрячим, помрачённым.

Врачи же знаменитые напрасно

Ножами искривлёнными кромсали

Глаза мои несчастные, слепые,

Втирали мази, порошками посыпали

И применяли зелья колдовские.

Что предпринять не зная, жадно пожирали

Моё, весьма не малое, именье.

То был обман… Лишь мудрый Пантолеон,

Единого Христа призвав на помощь,

Вернул мне зренье даром...»

МАКСИМИАН

«Хватит, злоязычный!

Брось вздор нести! Ты исцелён богами:

Одни лишь боги свет подать способны».

ПРОЗРЕВШИЙ

«Нет, свет – Христос! Богам твоим негодным

Самим бы прежде видеть научиться!

Привет мой передай им, если можешь

Дать речь немым и зрение незрячим».

От этих слов вскипел правитель злобой,

И по его жестокому приказу

Был отведён за стены городские,

Туда, где билось море, мученик отважный

И на прибрежной башне обезглавлен,

Уйдя оттуда в вечные чертоги,

Перед Христом представ как верный исповедник.

А Пантолеон мученика тело

Забрал, умилостивив воинов дарами,

И, обрядив, похоронил в отцовском склепе.

Но вскоре и за ним самим явились

Солдаты с обнажёнными мечами,

Чтоб, взяв под стражу, отвести его к тирану.

И под конвоем воинов суровых

Шёл мужественно с песней Пантолеон:

«Мой Бог, хвале моей не дай умолкнуть!

Отверзлись на меня уста безумцев,

Врагов неистовых, ужасных и коварных,

Чтоб злобным языком плести мне козни,

Словами ненависти плотно окружая.

Как яростно враги вооружились,

Чтоб за любовь воздать мне поношеньем!

Но, слыша это, я молился Богу».

Так, с пением псалма⁴, предстал он пред тираном.

А тот, с бесцеремонностью спесивой,

Увидев юношу, кричать, как варвар, начал:

МАКСИМИАН

«Как смел ты на богов, негодный, ополчиться?!

Ведь я тебя избрал за вид прекрасный

И повелел, чтоб ты старательно учился,

Желая сделать при дворе одним из первых!

Но что теперь я слышу, о несчастный?

Не чтишь ты ни грохочущего Зевса,

Ни властелина океана Посейдона,

Который охраняет мореходов,

Ни лучника сияющего, Феба,

Великого целителя и бога,

Чей бег по небу день нам освещает,

Ни Артемиду, что питает всех животных,

Ни прочих предводителей Олимпа,

Богов великих, славных, милосердных,

Которых все мы чтим благоговейно?!»

Сказал ему в ответ свидетель Божий:

ПАНТОЛЕОН

«Напрасно ты смутить меня желаешь!

Нам говорит Писание, что боги,

Кто неба и земли не сотворили,

Суть выдумка людей. Так пусть же сгинут

Все эти страстные, распутные созданья!

А Тот, Кого зовёшь ты ложным богом,

Простёр над нами небосвод прекрасный,

Дал небу высоту, длину и ширь пространству,

Над водами сгустил могучим словом

Сухую твердь, чтоб мы на ней селились.

Он – Тот искусный, мудрый Созидатель,

Кто всё, что видим мы и умопостигаем,

Привёл к существованью из Не Сущих,

Придав творенью цель и соразмерность».

МАКСИМИАН

«И как мы можем в этом убедиться?»

ПАНТОЛЕОН

«Сейчас скажу. Вели несчастного хромого,

Увечного, прикованного к ложу,

Немедля к твоему доставить трону

И призови жрецов своих первейших:

Пускай о милости богов бесплодных просят,

А мне Христу молиться не препятствуй.

И кто из них, ответив на моленья,

Больные члены выправит страдальцу,

Тот засвидетельствует сам своё величье,

Тот должен богом истинным считаться».

МАКСИМИАН

«Ты правильно сказал. Пусть слуги спешно

Расслабленного мне сюда доставят!»

Был принесён бедняк, иссохший от болезни,

В параличе лежащий неподвижно,

И помещён на скорбном ложе перед всеми.

Тут начали жрецы и тайновидцы

Богам молитвы воссылать попеременно:

Одни Кронида Зевса призывали,

Его супругу Геру, мать их Рею,

Другие обращались к Посейдону

И Фебу вещему, иные – к Афродите,

Охотнице и деве Артемиде,

Иные скорбно Гестию молили,

Творца искусства врачеванья Гиппократа

И покровительницу мудрости Афину.

Весь день, с утра до самого заката,

Они молились тщетно и стенали,

А Пантолеон, мягко улыбаясь,

Смотрел на их попытки докричаться

До спящих вечным сном богов – незрячих,

Глухих, как волны, и бесчувственных, как скалы.

В конце концов, в молитвах изнемогших,

Стыдящихся жрецов прервал правитель:

МАКСИМИАН

«Ну, Пантолеон, твой черёд: теперь пред нами

Моли Христа открыто о несчастном».

Колена преклонив со страхом Божьим,

Блаженный ввысь простёр честные руки

И обратив свой взгляд к лучам светила,

Через которое Единый Бог сияя,

Четыре стороны вселенной озаряет

И радость смертным дарит ежедневно,

Принёс Ему моление такое:

«Услышь мою молитву, Слово Божье,

И вопль мой да придёт к Тебе, Всевышний!

Не отвращай лицо своё, Спаситель,

Когда меня несчастья обступили.

Отверзи уши, чтоб меня услышать

В тот скорбный день, когда к Тебе взываю.

Мне, одинокому, скорей приди на помощь,⁵

Могущество, которым обладаешь,

Яви сейчас вокруг меня стоящим,

Чтоб власть Твою познали и почтили:

Верни костям расслабленного крепость

И подними его с постели, как воздвиг Ты

Гадюкой умерщвлённого ребёнка».

И после этой пламенной молитвы,

Христу благоговейно принесённой,

Поднял, взяв за руку, лежавшего страдальца.

Объял священный ужас окружавших,

А многие их них, увидев чудо,

Блаженной верой тут же просветились

И громко стройный гимн воспели Богу:

«О правы, трижды правы христиане:

Один есть Бог – Христос, одна лишь вера!

Мы только что свидетелями стали,

Как заживо болезнью погребённый

Пошёл, счастливый, вновь окрепшими ногами».

Узнав об этом, злые интриганы,

Врачи-говоруны, что строить козни

Способны более, чем дать выздоровленье,

Завистники, диавола исчадья,

Беснуясь снова в яростном угаре,

Зубами скрежеща, и словно вепри

Точа клыки на неповинного святого,

Как волки лютые, сожрать его желая,

Словами злобными и лживыми пытались

Максимиана убедить, чтоб он святого –

Жемчужину и колос плодоносный –

Скосил серпом своей тиранской власти:

ВРАЧИ

«Знай, царь богохранимый: это боги

Расслабленному силу возвратили,

И жизнь вернули в мертвенные члены!

Ты должен погубить юнца скорее,

Иначе вскоре хитростью он многих

Отторгнет от богов и царской власти».

Завистников послушав, стал правитель

Святого убеждать, сначала мирно,

Хваля и будто бы польстить ему желая:

МАКСИМИАН

«О Пантолеон, отпрыск благородный,

Над юной красотой своею сжалься,

Избавь себя от кары государства!

Чтоб тело сохранить от бичеваний

И члены нежные спасти от истязанья,

Пойди, святому поклонись кумиру Зевса

И жертву принеси, пока не поздно,

Пока не испытал ты страшных пыток.

Подумай сам, какие наказанья

Получишь вместо почестей, несчастный:

Ты жар огня узнаешь нестерпимый,

Конечности твои раздавят в пытках,

Исполосуют тело острыми ножами,

А после плоть истерзанную звери

На части разорвав, проглотят жадно.

Ты разве не слыхал, какая участь

Постигла мерзкого и жалкого Анфима,

Когда старик отверг богов и наши жертвы?

Услышь и мой совет сейчас исполни.

Поверь, что я добра тебе желаю

И не хочу карать, но ты своим упорством

Сам над собой клинок заносишь острый».

ПАНТОЛЕОН

«Нам не страшны ни раны, ни мученья,

И треск твоих угроз нас не пугает.

Пускай грозят мне сталь, огонь и звери,

Но я иным богам служить не буду.

Ты мой судья – так делай всё, что хочешь.

Раз вынес муки мужественно старец,

Тем паче я, здоровый, юный телом,

Терпенье проявить в страданьях должен».

МАКСИМИАН

«Ты твёрд?! Ну что ж… Эй, палачи, его возьмите

И, пригвоздив, бока ему строгайте!

А после, ободрав скребками кожу,

Без жалости огнём палите тело!»

Тогда солдаты начали жестоко

Святого бить, круша, ломая кости,

Скребками рвать бока… О страшное мученье!

До самых до костей зияли раны,

Потоки крови почву обагрили,

Своим теченьем землю омывая,

Горели кожи содранной лохмотья,

И внутренности лопались от жара.

А близ стоящие всё это наблюдали.

Но столь ужасным мукам подвергаясь,

Был твёрд святой, и словно наслаждался,

Как вдруг, явившись в видимом обличьи,

Предстал пред ним Христос и, боль утишив,

Промолвил: «Славный юноша, не бойся!

Я здесь – Тот, за Кого ты терпишь муки.

Я здесь, с тобой. Крепись! Мучители ослабнут,

И от страданий ты получишь избавленье».

Сказал Христос – и острые кинжалы,

Исторгнуты неодолимой силой,

Из рук мучителей попадали на землю,

Вдруг выпавшей божественной росою

Огонь потушен был, и мученика тело,

От ран избавившись, вновь стало невредимым.

Тут грубая душа Максимиана,

Увидевшего чудное знаменье,

Была потрясена, вострепетала;

И покраснев, в лице переменившись,

Склонившись к благородному святому,

Забыв о брани, царь спросил со страхом:

МАКСИМИАН

«Ответь, какой уловкой колдовскою

Ты палачей лишил внезапно силы

И угасил всепожирающее пламя?

Как ты, смельчак, не чувствуешь страданий?»

СВЯТОЙ

«Не маг, не чародей я – да не будет!

Знай, что Христос, Кого ты дерзко отрицаешь,

Соединился с сущностью, утратившей свой образ

И спас людскую падшую природу,

Избавил от греховной страшной бури

И колдовскую силу магов уничтожил.

Он мне явился, сняв с очей завесу,

И ярость палачей бессильной сделал,

И угасил огонь невыносимый.

Христос освободил меня от пыток,

Спас от оков и раздробленья членов ,

И телу моему неуязвимость

От всех мучений дал как дар великий».

МАКСИМИАН

«Ах так?!... Поскольку хвалишься ты дерзко,

Что стойко вынесешь любые истязанья,

Повелеваю принести дрова сухие,

Разжечь огонь пожарче, посильнее,

И, растопив свинец в котле железном,

Тебя, наглец, туда немедля бросить».

И вот служители бесовские схватили

Жестоко мученика, выкрутили руки,

Сковали ноги крепкими цепями

И как барашка, чистого ягнёнка,

Смиренного пред пастырем стригущим,

К сковороде железной потащили.

Когда же горн обложен был дровами,

И пламя разгорелось нестерпимо,

Вскипел свинец расплавленный, и с шумом

Заклокотала обжигающая пена,

Плеща, чрез край котла переливаясь,

Смотрел на это с тяготой душевной,

От жара страшного совсем изнемогая,

Сознание теряя, Пантолеон,

Как вдруг опять узрел Небесного Владыку,

Который к мужеству святого призывая,

Среди огня ревущего явился,

Природу раскалённого металла

Преобразил, прохладой овевая,

И пламя угасил. Святой же невредимый

Ему воспел: «Разрушены все козни!

От вражеских сетей спасенный снова,

Из глубины души я воспеваю

С любовью Слово-Богочеловека».

Тут царь, всем происшедшим поражённый,

Досадуя, что предпринять ещё, не зная,

Ярясь, как дикий бык, сказал вельможам:

МАКСИМИАН

«Что делать нам? Бессильны истязанья:

Не действуют острейшие кинжалы,

Зачах огонь, костёр питать не в силах…

Какие кары есть ещё, что нам позволят

Из сердца непреклонный дух исторгнуть?

Что умертвит его, какие наказанья?

Я в затруднении, досады горькой жало

Меня терзает из-за тщетности мучений».

А те ответили: «Что если, скиптроносец,

Связав его, как следует, на шею

Огромный камень привязать и бросить в море?

Заколдовать пучину он не сможет».

И вот большой, шершавый, тяжкий камень

Повесив Пантолеону на шею,

В морскую бездну бросили святого.

Но тут сияющие ангелы явились

И, подхватив святого, вынесли на сушу.

Возрадовавшись, он благодаренье

Спасителю принёс за эту милость,

А царь, как пёс, скуля и воя от досады,

Привлёк его к себе, пытая о спасеньи:

МАКСИМИАН

«О колдовство, о ворожба и обольщенье!

Ты и над морем властвуешь, несчастный?!»

«Не я, – сказал СВЯТОЙ – но мой Владыка!

Он море укротил божественною силой».

МАКСИМИАН

«Слова твои красивы, но нелепы!

Пойди и жертву принеси богам, бедняга,

Пока не стал ты для зверей свирепых пищей».

ПАНТОЛЕОН

«Неистовый и скверный, безрассудный!

Опять грозишь? Неужто Тот, Кто чудно

Избавил от огня и от пучины,

Меня спасти от хищников не сможет?»

Но не унялся Хищник, пуще разъярился

И слугам приказал в безумном гневе,

Чтоб в цирке пред собравшимся народом

Святого мученика звери растерзали.

Сбежались звери, клацая зубами,

Но, подойдя к святому, вдруг со страхом,

Как будто человеческим, припали

К ногам священным, не терзая, а целуя.

Необычайным чудом поражённый,

К Христу народ тотчас же обратился

И суеверие язычества отвергнув,

Тысячеглавым войском встал под знамя

Того, Кого убийца человеков

Вражду воздвигнув, прежде предал на съеденье.⁶

Тогда убить зверей Дракон повелевает

За то, что те не тронули святого,

А Пантолеон, взгляд возвысив к небу,

Христа, Творца чудес и благ Источник,

Из сердца славит благодарственной молитвой:

ПАНТОЛЕОН

«Тебе, Христос – и власть, и честь и слава!

Не только люди смерти не страшатся,

Но даже звери, что всегда живут убийством,

Его отвергли, словно поспешая

За сына Твоего погибнуть, Слове».

Но подлый зверь, змеиное отродье,

Христа гонитель и Харибда заблужденья⁷,

Пытаясь слабость у святого обнаружить,

Всё новые изыскивая средства

Своим умом зловредным, извращённым,

Придумал новое орудие злодейства:

Велел из брусьев в семь локтей длиною

Он колесо огромное построить,

А после привязать к нему святого

И вниз столкнуть с высокого обрыва,

Живописуя окружающим придворным,

Как будет красотой блистающее тело

Разорвано, размётано по склону.

И был зловещий план царя исполнен,

И колесо, по склону громыхая,

Раскачанное дерзкими руками,

С горы со свистом в пропасть покатилось…

Но Пантолеон вновь остался невредимым,

Что поразило множество неверных.

Объяла всех боязнь и ужас нестерпимый,

Позеленели многие от страха,

А сам тиран, напуганный изрядно,

В тот миг, умом как будто повредившись,

От страха удержать язык не в силах,

Вдруг вздор понёс нелепыми словами:

МАКСИМИАН

«Ты, кажется, достоин большей кары,

Чем смерть сама… чем все, кто прежде умер».

ПАНТОЛЕОН

«Звероподобный, скудоумный нечестивец!

Ты в право мыслящих рождаешь отвращенье.

Как справедливо рёк пророк Господень,

О воздаянии, вас ждущем, возвещая:

“Те козни, что усердно измышляли,

На их главу в последний день вернутся,

Нечестие поступков беззаконных

Падёт на их же собственное темя”».⁸

МАКСИМИАН

«Что к нам вернётся? Ты сказал, не объясняя…

Откуда знаешь это? Кем обучен,

Так смело говоришь? Кто твой учитель?»

ПАНТОЛЕОН

«Мне мудрый Ермолай поведал это».

МАКСИМИАН

«Кто этот Ермолай? Пускай сейчас же

Его зовут сюда, пусть он меня наставит:

Хочу познать я тайное ученье».

(Произнося слова красивые, на деле

Так рёк коварный царь, свои скрывая планы:

Ведь больше смерти он желал для Ермолая,

Чем продолженья жизни совершенной.)

Был старец приведён, предстал пред царским троном.

МАКСИМИАН

«Откуда ты, скажи, какого рода?

И о своей отчизне нам поведай».

ЕРМОЛАЙ

«Моё отечество – святое царство Божье,

В роду же – венценосные пророки

И страстотерпцы, что венцы себе стяжали».

МАКСИМИАН

«Ты стар и, вижу, в хитрости искусен!

Один живёшь, иль, может, с кем-то вместе?»

ЕРМОЛАЙ

«Ермипп и Ермократ живут со мною».

МАКСИМИАН

«Тогда пускай скорей – я к слугам обращаюсь –

Сюда и эту двоицу доставят».

СЛУГИ (спустя время)

«Вот – те, кого ты звал, с великим страхом

Стоят пред троном твоего благоразумья».

МАКСИМИАН

«Похоже, вы недавно возмужали.

Отца, отечество и род свой назовите.

Кто вы и каковы по убежденьям?»

ЕРМИПП и ЕРМОКРАТ

«Христа служители и нравом христиане

Всю землю мы отечеством считаем».

МАКСИМИАН

«О ненавистные богам, не люди – звери,

Что сбили Пантолеона с дороги

И увлекли на скользкий путь паденья!

Уйти из наших рук вам не удастся!..

Но если выполните то, о чём скажу я,

Клянусь вам Зевсом, молнии носящим, –

Не только избежите наказанья,

Но без затрат барыш приобретёте:

Я сделаю вас первыми из первых,

Осыплю золотом и многими благами,

Лишь убедите Пантолеона, чтоб жертву

Принёс богам и тем меня утешил».

ЕРМИПП и ЕРМОКРАТ

«О чём ты, царь, нас просишь безрассудно?

Услышь, что слово Божье возвещает:

“От всякого, кто пред людьми Меня отвергнет,

Я отрекусь пред ангелами неба

И пред Отцом Моим, на небе сущим”».⁹

И только это славные сказали,

Как засверкало молниями небо,

Гром грянул, началось землетрясенье

И землю, словно плуг, перепахало

Златые статуи богов ниспровергая.

А раздражённый царь, налившись гневом,

Ругаясь грубо, происшедшим оскорблённый,

Рычит, как пёс, и палачам повелевает,

В темнице Пантолеона оставив,

Его друзьям отсечь главы честные

И, вынеся за стены городские,

Тела святых в пустынном месте бросить,

Оставив их, как есть, без погребенья.

Но повеленье цели не достигло:

Едва спустился вечер и стемнело,

Мужи боголюбивые явились

И, обтерев тела святых от крови,

Предали погребению, как должно.

А зверь Максимиан велит, чтоб снова

Был из тюрьмы доставлен Пантолеон,

Опять надеясь лживыми словами

Поколебать сей столп несокрушимый:

МАКСИМИАН

«О Пантолеон, принеси святые жертвы!

Уже твои друзья-единоверцы –

И Ермолай, и Ермократ с Ермиппом –

Почтив богов, в моём дворце сейчас ликуют,

По праву лучшей жизнью наслаждаясь».

ПАНТОЛЕОН

«Пускай придут сюда: я их хочу увидеть».

МАКСИМИАН

«Увы, внезапно у меня нужда возникла,

И я их всех, от яств отяжелевших,

С кортежем всадников отправил в дальний город».

ПАНТОЛЕОН

«Ты – лжи отец, но рёк невольно правду:

Ты их отправил в тот нетленный город,

Где мучеников сонмы торжествуют».

Тогда, поняв бесплодность всех попыток

Сломить святую волю, стойкий разум

И сердце, над которым лесть не властна,

Поколебавшись, наконец злодей решился

И смертный приговор святому вынес:

Чтоб был в безлюдном месте и лесистом,

Где сочные оливы зеленели,

Мечом сражён он, тело же святое,

Изрублено и сожжено огнём Гефеста.

И повели его в последний путь солдаты,

И выйдя зá город, достигнув места казни,

Ударили его мечом острейшим,

Чернёным и заточенным как бритва,

Но меч согнулся, словно свечка восковая,

Как только шеи Пантолеона коснулся.

Свидетелями став такого чуда,

Мгновенно воины надменность потеряли

И со стыдом перед святым поверглись наземь.

Настойчиво к стопам его приникнув,

Они о снисхождении взмолились:

ВОИНЫ

«Прости, блаженный, будь к нам милосерден,

Пред Богом согрешившим и тобою!

Христос твой стал теперь и нашим Богом,

Затмив всех тех, кому мы поклонялись».

Покуда воины стенаньям предавались,

Взывая о прощении, раздался

Вдруг глас божественный, его зовущий свыше:

«Сюда! Приди ко мне, горячий сердцем!

Окончена борьба и состязанье,

Спеши: чертог уж брачный приготовлен,

И ждут тебя в нём вечные награды,

Достойные трудов и испытаний –

Ты мужественно, стойко подвизался.

Не Пантолеоном теперь ты будешь зваться –

Пантелеимоном тебя Я нарекаю.

И будет это имя, что вещает

О помощи, доступной для любого,¹⁰

Отныне повсеместно призываться:

Ты состраданием и словом милосердным

Страдальцев многих от болезней и напастей

Освободишь как лекарь несравненный».

Услышав это, рёк святой солдатам:

ПАНТЕЛЕИМОН

«Приказанное вам скорей свершайте,

А если вы не сделаете это,

Я не помощником – губителем вам стану

И на молитвы ваши не отвечу,

И будущей надежды вы лишитесь».

Тогда, со страхом вняв его угрозе,

Святого обезглавили солдаты,

И многие из бывших там узрели:

Не кровь, а молоко текло из раны.

Предавшие же тело погребенью

Большую пользу обрели, в Христа поверив.

Так мужественно подвиг свой окончил

Святой, презревший раны и мученья.

Преодолел он тысячу препятствий,

И свыше получил венец победный

Из рук могучих Избавителя Владыки.

Свершилось это в месяце июле,

В число двадцать седьмое от начала.

Преемственность по отношению к Античности, приверженность её традициям в сфере словесности, вообще, является одной из отличительных черт византийской литературы. Писатели и поэты Византии старались хранить верность эстетическим, жанровым и языковым канонам классической эпохи. Так, в поэзии основные стихотворные размеры Античности – гекзаметр, элегический дистих, ямбический триметр – неизменно использовались даже спустя столетия после их возникновения, несмотря на то, что происшедшие в греческом языке изменения радикально изменили звучание этих стихов для их современников, т. е. принцип организации стихотворной речи перестал соответствовать реалиям живого языка.

В отличие от новоевропейской и современной поэзии, где определяющее влияние на звучание стиха оказывает ударение (тоническое и силлабо-тоническое стихосложение), основой античного метра являлось упорядоченное чередование долгих и кратких слогов. Однако, в разговорном греческом языке постепенно исчезло различие между краткими и долгими гласными, они начали произноситься одинаково. Соответственно, и слоги перестали различаться по долготе. При этом на первый план начало выходить словесное ударение… Это привело к тому, что существовавший на письме античный метр для простых читателей оказался просто «спрятан» в тексте, а более образованными, знакомыми с принципами построения классического стиха, воспринимался визуально, но едва ли мог быть воспроизведён при чтении вслух. Тем не менее, византийские авторы продолжали упорно следовать древним правилам стихосложения.

И всё же, хоть и медленно, эволюция классических размеров происходила: элементы тоники и силлабики начали мало-помалу проникать в средневековую поэзию. Например, в ямбическом триметре, которым написано стихотворное житие св. Пантелеимона, каждый стих имеет обязательное ударение на предпоследнем слоге и состоит ровно из двенадцати слогов. По этой причине литературоведы предпочитают называть такой размер не ямбическим триметром, а византийским двенадцатисложником. Таким образом, византийский двенадцатисложник на бумаге (точнее, пергаменте) выглядел, как ямбический триметр, а звучал как-то иначе.

Мы можем лишь догадываться, как произносились средневековыми византийцами стихи, сочетавшие в себе классические каноны метрики (при невозможности адекватно воспроизвести звучание метра) и новые черты тоники. Вероятно, из-за постоянной длины строк, делящих речь на примерно одинаковые по длительности отрезки, и постоянного ударения на предпоследнем слоге их звучание более всего напоминало ритмизованную прозу.

Таким образом, выбрать способ перевода, наиболее подходящий для передачи типичных особенностей византийского стиха, учитывая его внутреннюю противоречивость (несоответствие написанного слова звучащему) – весьма непростая задача. В итоге, приходится смириться с тем, что адекватно перевести византийский двенадцатисложник на русский язык невозможно вдвойне. Во‑первых, мы не можем воспроизвести подлинное звучание ямба средствами нашего языка, в котором гласные не различаются по длительности. Так же дело обстояло и для византийцев, правда, мы имеем то преимущество перед ними, что можем стилизовать метрический ямб при помощи привычного для нас ямба силлабо-тонического. Так всегда и поступают при переводе античной поэзии.

Однако, при этом возникает ещё одна трудность, связанная уже непосредственно с особенностью византийского двенадцатисложника: последнее ударение стиха там всегда падает на предпоследний, 11-й слог, а в ямбе ударными могут быть только чётные слоги, в том числе 10-й и 12-й (третий от конца и последний), но никак не предпоследний. В итоге, переводя этот размер ямбами, мы оказываемся перед необходимостью избрать либо постоянную длину стиха в 12 слогов, либо постоянное ударение на предпоследнем слоге, поскольку и то, и другое одновременно невыполнимо. Обе эти особенности совмещаются в византийском двенадцатисложнике, но именно потому этот размер, сочетающий в себе принципы метрики и нарождающиеся элементы тоники, внутренне противоречив.

Первый вариант перевода является более распространённым, он характерен для научных изданий, посвящённых византийской литературе, и различных антологий. Вот как выглядело бы начало жития св. Пантелеимона в таком переводе ямбов, который отдаёт предпочтение постоянной длине стиха:

Когда-то встарь в Никомидии городе

Владел Максимиан безбожный скипетром.

Народ ромеев был исполнен трепетом,

А набожных великий страх охватывал,

И тех, кто любит Бога, ужас исполнял.

Ведь этот царь, достойный трижды жалости,

Как лютый зверь на христиан ощерившись,

Поставил в городе военачальников,

Следящих, чтоб богов все чтили жертвами.

Несмотря на то, что этот способ перевода широко распространён и осенён именами таких выдающихся филологов, как М. Л. Гаспаров и С. С. Аверинцев, я вижу в нём два серьёзных недостатка. Во-первых, постоянные дактилические окончания строк (с ударением на 3-м слоге от конца) имеют слишком тесные ассоциации с русским фольклорным, в том числе, былинным стихом. Но византийский двенадцатисложник – это размер учёных поэтов, а вовсе не народный стих. Да и самому жанру жития, в особенности, переложенного «высоким стилем», на мой взгляд, такое народное, для русского читателя, звучание стиха не соответствует. Во-вторых, я убеждён в том, что на звучание стиха и его восприятие слушателем решающее влияние оказывает не длина стихотворной строки, а расположение внутри неё ударений. Поэтому, признавая, что для Иоанна Геометра одинаково важными были и постановка ударения на предпоследний слог стиха (это правило нарушается только в 25 случаях из 1052, что составляет лишь немногим более 2%), и постоянная длина строки, я в своём переводе отдаю безусловное предпочтение сохранности ударения:

В Никомидии царствовал когда-то,

Максимиан безбожник нечестивый,

Скорбел и трепетал народ ромеев,

Исполнил ужас всех людей благочестивых,

Боголюбивых – страх, любви враждебный:

Ведь император, жалкий и несчастный,

Оскалясь злобным псом, гоненье начал

И в городе солдат своих поставил,

Следящих, чтоб все идолам служили.

Способ перевода византийского двенадцатисложника, при котором был сделан выбор в пользу ударения на предпоследнем слоге, а не сохранения длины строки оригинала, в своё время использовал митрополит Иларион (Алфеев) в книге, посвящённой гимнам преп. Симеона Нового Богослова. В своих переводах гимнов, написанных двенадцатисложником, митрополит Иларион меняет стих на 11-сложный (пятистопный ямб), т.е. несколько его сокращает. В моём переводе стихотворные строки состоят как из 11 (чаще), так и 13 слогов. Таким образом, в среднем длина стиха в данном переводе приближается к 12 слогам, как в греческом тексте.

В библиотеке Афонского Свято-Пантелеимонова монастыря хранится датируемая XII веком рукопись на греческом языке, содержащая стихотворное произведение, посвящённое духовному покровителю обители, святому великомученику Пантелеимону. В настоящее время известны ещё пять рукописей этой поэмы, три из которых находятся в библиотеках Испании (Мадрид) и Италии (Флоренция и Венеция), оставшиеся две хранятся в Национальной библиотеке Франции (Париж). Рукописи неравнозначны по сохранности текста и другим важным параметрам: только две из них – испанская и флорентийская – содержат поэму полностью; также только две последние рукописи явным образом приписывают авторство византийскому монаху и поэту X века Иоанну Геометру, в остальных автор произведения не указан. Заглавие творения разнится в различных рукописях, оно называется то «похвалой», то «мученичеством», то просто «стихами», но по содержанию произведение представляет собой написанное ямбами стихотворное житие св. Пантелеимона, в котором значительное место уделено описанию его мученического подвига.

Все имевшие место издания поэмы до сих пор опирались только на две парижские рукописи. Впервые текст поэмы, точнее, небольшой её части, около трети (336 стихов из 1052), был опубликован в 1605 году в Париже Ф. Морелем как анонимное сочинение. Источником для этого издания послужила только одна, менее сохранившаяся, из парижских рукописей. Затем этот же текст перепечатал в 106 томе своей «Греческой патрологии» Ж.-П. Минь (Париж, 1863). Отличие от предыдущего издания заключалось лишь в том, что Минь указал в качестве автора произведения Иоанна Геометра. Наконец, используя наряду с предыдущей и вторую из парижских рукописей, лишенную начала, но содержащую текст поэмы, начиная со 120 стиха до конца, Леон Штернбах в 1892 году в Кракове издал текст в более или менее исправном виде целиком.

Спустя несколько лет, в 1899 году, живший и работавший в России известный греческий византолог и палеограф А. Пападопуло-Керамевс отреагировал на издание Штернбаха статьей в журнале «Византийский временник». В своей рецензии он указал на несовершенство текста, восстановленного Штернбахом на основании парижских манускриптов, и, исходя из некоей имевшейся у него «рукописи из нашей библиотеки», предложил ряд текстуальных исправлений и дополнений к изданию Штернбаха. Более того, Пападопуло-Керамевс попытался в своей статье перечислить все разночтения между текстом Штернбаха и рукописью, которая была ему доступна. Однако, какой рукописью пользовался греческий учёный, рецензируя издание Штернбаха, до сих пор остаётся загадкой. Словосочетание «наша библиотека» могло означать как Императорскую Публичную библиотеку, для работы в которой он впервые привлекался как раз в 1899 г. – году издания своей рецензии, так и его личную библиотеку, содержавшую богатое собрание греческих манускриптов. Особенно это интересно поскольку список разночтений, приведённый в работе Пападопуло‑Керамевса, демонстрирует почти полную идентичность греческого текста, которым пользовался учёный, тексту рукописи, ныне находящейся в Афонском Свято-Пантелеимоновом монастыре. Не только разночтения в основном тексте поэмы, но и заметки переписчика, пояснения малопонятных слов, схолии, помещённые на полях рукописи, совпадают с теми, которые приводит исследователь в своей статье в «Византийском временнике». Это означает, что греческий учёный либо имел на руках точную копию афонского манускрипта, либо этот манускрипт в конце XIX века находился в России, а затем, подхваченный бурными ветрами истории XX века, пока неведомыми нам путями попал на Афон. Но установить, какое из этих двух предположений истинно, пока не представляется возможным.

Моей целью было перевести поэму на русский язык, чтобы познакомить читателя с этим, самым большим по объёму, произведением Иоанна Геометра. Вопрос о том, принадлежит ли стихотворное житие святого Пантелеимона именно Иоанну Геометру, пока нельзя считать окончательно решённым, однако у нынешних исследователей его творчества пока нет серьёзных поводов сомневаться в его авторстве. Для более основательного подтверждения принадлежности поэмы Иоанну Геометру требуются углублённые исследования метрики и стилистики жития св. Пантелеимона и их сопоставление с другими его произведениями.

Надо сказать, что после Л. Штернбаха и А. Пападопуло‑Керамевса этот интересный и плодовитый автор был обойдён вниманием отечественных византологов и литературоведов, что во многом, конечно, объясняется бедственным состоянием богословской науки в советском атеистическом государстве. К счастью, личность и творчество Иоанна Геометра вызывали и продолжают вызывать интерес у зарубежных исследователей. В настоящее время подлинным центром изучения наследия Иоанна можно считать Бельгию, в особенности, университет города Гент. Работающие в этой стране учёные (M. D. Lauxtermann, M. De Groote, K. Demoen, B. Isebaert) за последнее десятилетие опубликовали несколько важных работ, посвящённых различным поэтическим произведениям Иоанна. В 2008 году вышла монография исследовательницы E. M. van Opstall, посвящённая коротким стихам и эпиграммам Иоанна, написанным гекзаметром и элегическим дистихом.