Глава первая

Рождение Ивана Попова (впоследствии митрополита Московского Иннокентия). – Его сиротство. – Дядя-благодетель. – Определение в Иркутскую духовную семинарию. – Любимые его занятия в семинарии. – Отношение к товарищам-семинаристам. – Женитьба. – Посвящение во диакона. – Рукоположение во священника. – Отец Иоанн отправляется для проповедания слова Божия на Алеутские острова.

Двадцать шестого августа 1797 года, в селе Ангинском, Иркутской епархии, у пономаря церкви св. Пророка Илии, Евсевия Попова, родился сын Иван. Восприемником его был крестьянин Савва Чувашев, а восприемницей – жена казака, Устинья Яковлева.

На пятом году мальчик уже учился грамоте у своего больного отца, скончавшегося в августе 1803 года, на 40 году от рождения.

По смерти отца, мать, с четырьмя детьми, осталась в великой нужде.

Чтобы помочь осиротевшей семье, дядя сирот, диакон Димитрий Попов, взял мальчика Ивана к себе на воспитание и продолжал обучать его грамоте по часослову и псалтири, и письму. Мальчик учился так успешно, что семилетним ребенком уже читал в своей церкви в праздник Рождества Христова, за обедней, Апостол и своим чтением доставлял утешение прихожанам; но невзрачно было одеяние чтеца: – крестьянский зипун и чарки¹.

Мать, ободренная успехами сына, пыталась определить его, еще до поступления в семинарию, на место отца пономарем, чтобы иметь в нем подпору себе и остальным детям; но попытки ее остались напрасны. В 1806 году девятилетний Иван Попов был привезен в г. Иркутск и определен для обучения в местную семинарию, на казенное содержание.

К счастью мальчика, вдовый дядя его, у которого он воспитывался в селе, жил теперь в Иркутске, в архиерейском доме, в звании иеромонаха при домовой церкви. Он и здесь не оставлял сироту-племянника своею любовью и заботливостью. Между прочим, как часовой мастер и механик-самоучка. о. Давид (имя дяди в монашестве) возбудил и в племяннике любовь к механическим занятиям. Года через два или три после определения Ивана Попова в семинарию, мать повторила свою попытку устроить сына пономарем на отцовское место, но опять безуспешно. «И это», как говаривал Иван Попов много лет спустя, будучи уже знаменитым иерархом, – «конечно, потому, что мне суждено служить не на месте моей родины, а в Америке».

В семинарии пришлось проучиться Ивану Попову слишком 11 лет. Раннее сиротство и отсутствие семейной обстановки отразились на его характере. Он был крайне необщителен с товарищами и не только не разделял их игр, но и мало вступал с ними в разговор. За свою отчужденность он долго подвергался насмешкам и оскорблениям от своих товарищей, пока своими дарованиями и деятельностью не привлек их к себе. Рослый, полный, в толстой казенной рубашке, без галстука и жилета, часто даже с открытою широкою грудью, в неподпоясанном халате, Иван Попов резко выделялся от своих сверстников и невольно обращал на себя особое внимание.

В то время в духовных семинариях был обычай переменять фамилии воспитанников и давать им новые прозвища, сообразно с их внешними или душевными качествами. Та же участь постигла и Ивана Попова. За ум, величавую осанку и всегдашнее спокойствие в обращении, его назвали Вениаминовым, в память незадолго перед тем умершего епископа Иркутского Вениамина, отличавшегося величественною наружностью и просвещенным умом. И, таким образом, Иван Попов сделался Иваном Вениаминовым.

Юноша Вениаминов был замечательно деятелен: он часа не мог просидеть праздно, постепенно вырабатывая из себя усидчивого труженика, относящегося ко всякому делу настойчиво, с рассудительностью, точностью и тщательностью. Этим, конечно, он был обязан своему первоначальному воспитанию, под руководством дяди-механика, влияние которого отразилось на восприимчивой натуре его также страстью к механическим занятиям.

Так, например, когда преосвященный Иркутский, Михаил II, задумал устроить на колокольне городские часы, был приглашен часовой мастер из поселенцев, по имени Клим, которому дано было помещение в каменной палате, у ворот архиерейского дома. Владыка стал замечать, что Клима часто посещает один из семинаристов, и поставил это на вид семинарскому начальству, подозревая в посетителе лентяя, уклоняющегося от учения. По справке же оказалось, что это был Иван Вениаминов, один из лучших и прилежных учеников. Преосвященный не препятствовал ему посещать Клима: Клим же был очень доволен иметь у себя под рукою даровитого помощника и давал ему выпиливать разные принадлежности к часам, что знакомило последнего с часовым мастерством и удовлетворяло его любознательность.

Время между классами и посещением Клима Вениаминов пополнял чтением книг, что также было одним из любимейших его занятий.

Читал он очень много. В семинарской библиотеке ему случайно попалось многотомное сочинение профессора Галле, под названием: «Тайны древних магиков и чародеев, или волшебные силы натуры».

Книга возбудила в нем еще более страсть к механическим занятиям. Кончилось тем, что в одной из жилых комнат семинарии, за печкой, появились водяные часы работы Вениаминова. Станок и колеса сделаны были им посредством ножа и шила, выброшенных из кухни, циферблат из четвертки бумаги, стрелка из лучинки; за неимением лучшей посудины, вода налита была в берестяной бурак и капала на привешенную под дном бурака жестяную дощечку, производя нечто похожее на стук маятника; через каждый час ударял колокольчик по одному разу, что чрезвычайно занимало товарищей Вениаминова, так как многим в то время в Иркутске не доводилось видеть никаких часов, по редкости их. Вторым изобретением Ивана Вениаминова были карманные солнечные часы, которые, благодаря простоте устройства, появились у многих его товарищей, уже более не дерзавших насмехаться над ним, а незаметно приучавшихся уважать и любить его.

За год до окончания курса, Иван Вениаминов, по допускавшемуся тогда обычаю, женился на дочери священника, Екатерине Ивановне, и в том же 1817 году, 13 мая, был посвящен во диакона к Иркутской Благовещенской церкви. Он продолжал однако учиться в семинарии и учился, по-прежнему, хорошо. Женитьба изменила дальнейшую судьбу его жизни. Если бы не это обстоятельство, он, как лучший ученик, непременно был бы послан в духовную академию², для высшего богословского образования. «Ректор»³, как рассказывал много лет спустя Иоанн Вениаминов, «имел меня в виду на этот случай, как он это высказал мне после. А почему он не остановил моей женитьбы, то причиною этого был весьма редкий и даже необыкновенный случай, а именно: река Ангара, отделяющая семинарию от монастыря, где жил ректор, в тот год, при вскрытии своем, на многие дни прекратила всякое сообщение монастыря с городом. А в это время мне пришла мысль жениться, и я успел подать просьбу, без позволения отца ректора, получить вид на женитьбу и даже начать сватовство. Не будь этого случая, – тогда, конечно, ректор не позволил бы подавать мне просьбы о женитьбе. И тогда мне пришлось бы ехать в Академию, а не в Америку.

Таким образом, Иоанн Вениаминов, как женатый человек и притом диакон, не мог быть послан в Академию, но, по окончании одним из первых семинарского курса, был определен в 1818 г. учителем в приходское училище.

Прослужив четыре года при Иркутской Благовещенской церкви в сане диакона, Иоанн Вениаминов был, затем, рукоположен 18 мая 1821 года во священника к той же церкви. В этой церкви о. Иоанн Вениаминов прослужил в сане священника только два года; но и в такое кратковременное служение, за свой ум, благочестивую жизнь, за послушание, за особенную чинность в отправлении богослужения и, в особенности, за небывалое в Иркутске пастырское дело – преподавание пред воскресными литургиями детям христианских уроков, молодой священник снискал к себе всеобщее уважение не только среди своих прихожан, но и всего города.

Но промысл Божий готовил доброму пастырю другую ниву для возделывания.

В начале 1823 года, преосвященный Иркутский, Михаил II, получил указ Св. Синода, чтобы в колонию Российско-Американской компании, на остров Уналашку, послать священника. Никто не хотел отправляться в отдаленную, неведомую страну; решено было бросить жеребий; но соборный диакон Малинин, на которого пал жеребий, на отрез отказался. «Лучше пойду в солдаты, чем поеду в Америку», сказал он владыке. Преосвященный был в большом затруднении относительно исполнения синодального указа.

В это-то время и осеняет Господь призывающей благодатию ум о. Иоанна Вениаминова, воспламеняет сердце его горячим желанием послужить спасению дальних по месту жительства, но ближних по духу во-Христе алеутов, живших на острове Уналашке. Никем из людей не принуждаемый и сначала сам так же, как и другие, нерасположенный идти в безвестную даль, о. Иоанн, не предварив никого из домашних, неожиданно предстает пред преосвященным и объявляет о своем желании отправиться на Уналашку.

Не без долгого колебания владыка согласился и благословил самоотверженную решимость многосемейного о. Иоанна Вениаминова, у которого, кроме жены и сына, на руках была еще старушка мать и брат.

Получивши благословение преосвященного на сей неведомый путь, о. Иоанн, вернувшись домой, не сказал ни слова семье о своем решении ехать в Америку, а только поднял на руки своего годовалого сына, Иннокентия, и, поцеловав его, сказал: «Кеня, Кеня, где ноги твои ходить будут?» Тут вся семья догадалась о его намерении; все стали со слезами просить, чтобы он изменил свое решение, но он твердо стоял на своем.

Каким же образом благодать Божия коснулась сердца молодого пастыря?

Вот как рассказывал об этом впоследствии сам о. Вениаминов. «Виднее всего сказалась воля Божия о мне при перемещении моем из Иркутска в Уналашку, т. е. в Америку. В Иркутск приехал один выходец с Алеутских островов, некто Иван Крюков, живший с Алеутами сорок лет, и остановился в нашем приходе. Я был духовным отцом его и всего его семейства, и потому был с ним довольно коротко знаком. Чего-чего не рассказывал он мне об Америке вообще и об Алеутах в особенности, и чем-чем он не убеждал меня ехать в Уналашку: но я был глух ко всем его рассказам, и никакие убеждения его меня не трогали. Да и в самом деле! мог ли я, или был ли мне какой расчёт, судя по человечески, ехать Бог знает куда, – когда я был в одном из лучших приходов в городе, в почете и даже любви у своих прихожан, в виду и на счету у своего начальства, имел уже собственный свой дом и получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке? И потому, когда, по распоряжению преосвященного Михаила, были спрошены все священнослужители по епархии: не пожелает ли кто ехать в Уналашку, и если не пожелает, то почему именно? – в числе прочих, подписался и я, что не желаю, по причине отдаленности.

Но когда тот же Крюков, уже простившийся со мною совсем и, на прощании, еще убеждавший меня ехать в Уналашку, – в тот же самый день, при прощании своем с преосвященным (у которого мне тоже случилось быть в то время), стал рассказывать об усердии Алеутов к молитве и слушанию слова Божия (что, без сомнения, я слышал от него много раз и прежде), то я вдруг весь загорелся желанием ехать к таким людям. Живо помню и теперь, как я мучился нетерпением, ожидая минуты объявить свое желание преосвященному, – и он, точно, не удивился этому, но сказал только: «посмотрим».

Могу ли же после этого я, говоря по всей справедливости, вменять себе в заслугу, пли считать за какой-нибудь подвиг то, что я поехал в Америку?»

«Пусть мой пример», говорит дальше о. Иоанн Вениаминов, «будет новым доказательством той истины, что от Господа исправляются человеку пути его, и что все мы, служители Церкви его, ни что иное, как орудие в руках Его. Ему угодно было назначить мне поприще служения в Америке, – и это исполнилось, несмотря даже на противление воли моей».