Автобиографическая записка¹

Видел я эту статью и в самом «Амуре», и видел, что в ней есть ошибки (впрочем, главную из них я относил к недосмотру типографии). Но я оставил это без всяких последствий, полагая, что статья эта умрет вместе с газетою. Но вышло не так. И потому теперь с моей стороны было бы даже непростительно не указать на эти ошибки.

1) В метрических книгах, хранящихся в Иркутской духовной консистории, точно, написано, что я родился 11 сентября (1797 г.). Но мне покойная мать моя сказывала, что я родился в день Адриана и Наталии, т. е. 26 августа; а этот день она очень хорошо помнила по некоторому достопримечательному в то время в нашем селе обстоятельству. Доказательством тому может быть и то, что день имянин моих был 2-го сентября, т. е. в 8-й день по рождении. А в старину многие, держась буквы Требника, так давали имена. Отец мой помер не в апреле, а в августе: это уже сам помню, – по времени с о з р е в а н и я о в о щ е й. Но не на эти ошибки я хочу указать. Для одного этого не стоило бы и пера в руки брать. Кому, кроме моих родных, какая надобность знать – в тот или другой день я родился, в том иди другом месяце помер отец мой?

2) Но далее говорится, что я четырех лет на пятом читал уже Апостол за литургиею. Это слишком много сказано! Этого пропустить уже нельзя; иначе это может подать иным повод думать обо мне чтó нибудь необычайное, или приравнивать меня, Бог знает, к кому! Нет, это было далеко не так. Четырех лет на пятом я лишь начал учиться грамоте и не у кого либо другаго, а у своего отца, который, будучи долго болен, почти всегда лежал в постели. Апостол же я читал не в Пасху, а в Рождество Христово. Я это очень хорошо помню; и это было уже тогда, когда я учился у дяди своего, т. е. после смерти отца моего (в 1803 г.). Следовательно, я читал Апостол, когда был шести лет на седьмом, если только не на восьмом.

Этим и можно было бы кончить эту статейку, потому что дальнейшия неточности очень неважны. Но быть может, что мне не удастся уже, или не будет случая, сказать кое-что о себе². И потому я пройду всю статью, напечатанную в Духовной Беседе, поправляя оную, где нужно, и дополню ее некоторыми сведениями – в славу Божию. Пусть мой пример будет новым доказательством той истины, что от Господа исправляются человеку пути его и что все мы, служители церкви Его, ничто иное, как орудие в руках Его. Ему угодно было назначить мне поприще служения в Америке – и это исполнилось, не смотря даже на противление воли моей.

3) В семинарию я поступил уже девяти с половиною лет и после нескольких попыток матери моей определить меня на место отца моего пономарем. Попытки эти были напрасны, не смотря даже и на то, что мать моя оставалась в безпомощном положении с тремя детьми, кроме меня. Попытка в том же роде сделана была еще чрез два или три года после поступления моего в семинарию, но тоже напрасно. И это, конечно, потому, что мне суждено служить не на месте моей родины, а в Америке.

4) Сам автор статьи³, по случаю которой я пишу это, скажет, что ему не с кем другим, а со мною пришлось бы ехать в академию, еслибы я уже не был женат в то время, когда пришло распоряжение прислать из Иркутской семинарии двух учеников; и тем более, что сам ректор наш имел меня в виду на этот случай, как он это высказал мне после. А почему он не остановил моей женитьбы, то причиною этого был весьма редкий и даже необыкновенный случай, а именно: река Ангара, отделяющая семинарию от монастыря (где жил наш ректор, и откуда он во все учебные дни приезжал в семинарию на целый день) в тоть год (1817), при вскрытии своем, на многие дни прекратила всякое сообщение монастыря с городом. Лед на ней сначала прошел было почти совсем, а потом опять остановился на несколько дней и так плотно, что известный тогда в Иркутске монастырский послушник И в а н у ш к о перешел чрез него с одного берега на другой. А в это время мне пришла мысль жениться, и я успел подать просьбу, б е з п о з в о л е н и я отца ректора получить вид на женитьбу и даже начать сватовство. Не будь этого случая – тогда, конечно, ректор не позволил бы подавать мне просьбы о женитьбе. И тогда мне пришлось бы ехать в академию, а не в Америку.

5) Но виднее всего оказалась воля Божия о мне при перемещении моем из Иркутска в Уналашку, т. е. в Америку. Во диакона я рукоположен 13 мая 1817 г., во священника 18 мая 1821 г. к той самой церкви, как говорит автор, и где я служил до самой отправки моей в Америку. И точно, тот выходец (из Уналашки), о котором он упоминает, был в и д и м о ю причиною того, что я уехал в Америку. Но не разсказы его м н е л и ч н о пленили меня. Это было иначе – или, пожалуй, так, да не так.

Выходец этот (некто Иван Крюков, живший с Алеутами 40 лет), по приезде своем в Иркутск, остановился в нашем приходе, где и проживал с ноября почти до половины февраля. Я был духовным отцом его и всего его семейства и потому я был с ним довольно коротко знаком. И точно, чего-чего не разсказывал он мне и об Америке вообще, и об Алеутах в особенности, и чем-чем он не убеждал меня ехать в Уналашку; но я был глух ко всем его разсказам, и никакия убеждения его меня не трогали. Да и в самом деле, мог ли я, или был ли мне какой разсчет, судя по-человечески, ехать Бог знает куда, – когда я был в одном из лучших приходов в городе, в почете и даже любви у своих прихожан, в виду и на счету у своего начальства, имел уже собственный свой дом, получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке?

И потому, когда, по распоряжению покойнаго преосвященнаго Михаила, были спрошены все священнослужители по всей епархии: не пожелает ли кто ехать в Уналашку и если не пожелает, то почему именно? – в числе прочих подписался и я, что не желаю занять это место, по причине отдаленности. И это написал я со всею искренностию, имея в виду, что ежели наши вдовы, живя и за десять верст от начальства, остаются без всего (тогда не было еще попечительства), то чтó же будет за десять тысяч верст? Так я думал, так и говорил другим своим собратиям.

Но когда этот же выходец – уже простившийся со мною совсем и на прощание еще убеждавший меня ехать в Уналашку (это я живо помню) – в тот же самый день, при прощании своем с преосвященным (у котораго мне случилось быть в то время, и даже в гостиной, чтó было со мною в первый раз), стал разсказывать об усердии Алеутов к молитве и слышанию слова Божия (чтó, без сомнения, я слышал от него и прежде и, может быть, не однажды): то – да будет благословенно имя Господне! – я вдруг и, можно сказать, весь загорелся желанием ехать к таким людям. Живо помню и теперь, как я мучился нетерпением, ожидая минуты обявить мое желание преосвященному; и он, точно, удивился этому, но сказал только: «посмотрим».

Могу ли же после этого я, говоря по всей справедливости, вменить себе в заслугу, или считать за какой нибудь подвиг то, что я поехал в Америку?

Равным образом, могу ли я присвоить собственно себе чтó либо из того, что при мне или чрез меня сделалось добраго и полезнаго в тех местах, где я служил? Конечно, нет; по крайней мере – не должен. Бог видит, как тяжело мне читать или слышать, когда меня за чтó либо хвалят и особенно, когда сделанное другими или, по крайней мере, не мною одним, приписывают мне одному. Признаюсь, я желал бы, еслиб это было только возможно, чтобы и нигде не упоминалось мое имя, кроме обыкновенных перечней и поминаньев или диптихов. Но как это желание мое неудобоисполнимо (как, например, при исчислении архиерейских кафедр⁴, и самая краткая история Российской церкви не может не упомянуть обо мне), то я искренно желал бы, чтобы в подобных случаях сказано было обо мне так же, как, например, в предисловии к Евангелию, переведенному на Якутский язык, т. е., что это сделано при таком-то преосвященном: лучше, проще и справедливее этого, по моему, быть не может. «А как же», спросит меня автор статьи, по случаю которой я пишу это, – «как же говорить или писать о ваших путешествиях? Тут никак не приходится «при». Как? Очень просто! В о з и л и или п е р е в е з л и – ну, много – п е р е е х а л оттуда – туда-то, и только: потому что, и в самом деле, все мои путевые п о д в и г и состоят именно только в том, чтобы двинуться с места, т. е. решиться сесть в повозку или на судно; а там – еслибы и захотел воротиться, да уж нельзя; а кто ж не захочет решиться и в ком не достанет на то силы, когда того требует дело или долг?

6) После обявления мною желания моего преосвященному, вскоре последовала от него резолюция такого содержания⁵: «Многие из священнослужителей отказались от служения в столь важной и подобноапостольской миссии по причинам совершенно неуважительным, и потому консистория имеет дать жребий... (таким-то) диаконам (четырем, а не двум) и тот, кому падет жребий, должен отправиться непременно». Настал и день жребодаяния, о чем мне сказал предварительно сам преосвященный, приглашая меня к этому. Но меня не зовут, – это меня крайне огорчило, даже заставило отчаяваться... но не кому иному, а мне Господь судил отправиться тогда в Америку. Тот, кому пал жребий (бывший мой товарищ по семинарии, короткий приятель) отказался, представляя разныя причины: и с в я щ е н н ы я обязанности к престарелым родителям и проч..., а главное – нездоровье жены своей, которая, надобно сказать, пережила его и едва ли не жива даже и теперь; а он помер еще в 1839 году в Красноярске – солдатом, горько раскаяваясь в своем упрямстве!

7) В С.-Петербург из Америки я отправился не только по любознательности, как говорит автор, а более и почти е д и н с т в е н н о затем, чтобы напечатать алеутские переводы Св. книг под своим надзором, куда и прибыл 25-го июня 1839 года.

8) Нет, не смерть жены моей открыла мне путь к архиерейству, потому что она померла ровно за год до того, и именно 24-го ноября 1839 года. До 6-го ноября 1840 года, т. е. до того времени, как я стал сбираться ехать в Америку, ни речи, ни мысли не было ни у кого об учреждении архиерейской кафедры в Америке... Но как и кому пришла первая мысль об этом – может, современем, сказать наш трудолюбивый и благонамеренный писатель А. Н. Муравьев, принимавший в этом самое живое участие, а обо всем прочем, касающемся до меня, может сказать мой преемник, по разсмотрении всех дел и бумаг моих.