Магистерские диспуты

В конце Октября (23-го и 24-го числа) наша скромная «деревенская Академия» светло праздновала два ученых торжества, по поводу магистерских диспутов двух своих профессоров – И. М. Громогласова и Д. Г. Коновалова. Блеску этих торжеств, кроме интереса самых диссертаций, захватывающих живые и современные вопросы «Определения брака в Кормчей» – у первого и «Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве» – у второго), немало способствовал и приезд посторонних ученых гостей, одни из которых приняли даже участие и в самых диспутах, в качестве неофициальных оппонентов. Из числа таких гостей назовем преосвященного Анастасия, еп. Серпуховского, профессора Московского университета М. М. Покровского, профессора Петербургского университета И. Д. Андреева, профессора Нежинского института П. В. Тихомирова, профессоров Д. В. Цветаева и П. С. Страхова, сотрудника Русских Ведомостей С. П. Мельгунова и некотор. других.

Первым происходил диспут И. М. Громогласова, состоявшийся вечером 23-го Октября в самой большой из академических аудиторий (№ 1), переполненной слушателями. Самый диспут начался в 6¹/₂ ч. вечера кратким curriculum vitae магистранта, из которого было видно, что он – урожденец Тамбовской епархии, родился в 1869 году, низшее и среднее образование получил в Шацком духовном училище и Тамбовской духовной семинарии, а высшее – в Московской дух. Академии, курс которой окончил в 1893-ем году и был оставлен профессорским стипендиатом. Свой стипендиатский год И. М. провел в качестве вольнослушателя Московского университета, где занимался изучением энциклопедии права, истории и догмы римского права, истории русского права и в особенности – изучением канонического права, под руководством известного специалиста этой науки, покойного проф. А. С. Павлова. В конце этого года И. М. был избран Советом Московской Академии на вакантную в то время, за выходом в отставку проф. Н. И. Субботина, кафедру истории и обличения русского раскола, каковую занимает и в настоящее время. В заключение curriculum vitae диспутанта, был прочитан длинный список его- научных работ и публицистических статей, главным образом, по вопросам старообрядчества и сектантства, а также и из области канонического права.

Затем на кафедру поднялся сам диспутант и сказал следующую речь, стенографически записанную одним из студентов:

Ваше Преосвященство, досточтимые отцы и милостивые государи!

Академический обычай налагает на меня обязанность задержать хотя на несколько минут внимание Ваше речью перед диспутом и тем замедлить начало ученого суда надо мной уважаемой коллегии представителей академической науки. Повинуясь требованию, традиции, я наперед обещаю, по крайней мере, быть по возможности кратким. Я не буду говорить ни о важности исследуемого мною вопроса, ни о его научно-практическом интересе, ни о разных – «зависящих» и «независящих» – обстоятельствах личного характера, мешавших моей работе. Распространяться по первому пункту незачем, так как это значило бы доказывать то, что никем не оспаривается. Второй, думается мне. достаточно выяснен во введении к моей работе. Говорить о третьем было бы равносильно просьбе о снисхождении; но оно и без того уже в достаточной мере примерно ко мне моими уважаемыми рецензентами, отыскавшими в моей работе гораздо больше достоинств и меньше недостатков, чем сколько их есть на самом деле; и если при таких условиях окончательный приговор моих ученых судей будет склоняться к тому, чтобы произнести: «виновен», то я сам считаю справедливым присоединить, что не заслуживаю дальнейшего снисхождения.

Но я не могу не воспользоваться настоящим случаем, чтобы – помимо целей самозащиты – обратить внимание ученого собрания на те, встреченные на моем пути, трудности, которые зависели от характера самой науки, к области которой относится моя работа, и от особенностей того специального вопроса, который сделал я предметом своего исследования.

Наука церковного права есть двухсторонняя наука: с одной стороны – церковно богословская, с другой – юридическая. В системе богословско-академического образования она не стоит изолированно только первой из названных сторон; но совершенно иначе обстоит дело с ее юридическим характером. В этом отношении студент академии, решающийся посвятить себя ученой работе в области церковного права, оказывается и теперь в довольно беспомощном состоянии, не имея предшествующей специальным занятиям общей юридической подготовки. Но теперь по край- ней мере самая наука церковного права преподается у нас на третьем, а не на четвертом курсе, как в мое время, когда к разработке специальных вопросов этой науки приходилось приступать, не зная ее азбуки, не имея даже и самого элементарного знакомства с основными правовыми понятиями и с методами юридической интерпретации. Неудобства такого порядка я в полной мере испытал на себе; но не многим лучше и в настоящее время положение академического студента, решающегося посвятить свои силы церковно-правовым исследованиям. Единственный, доступный ему, способ необходимой подготовки может состоять лишь в самостоятельном книжном знакомстве с юридическими дисциплинами; но не следует преувеличивать значение этого средства и забывать об опасных сторонах научного автодидактизма... Вот почему я счел необходимым использовать свой стипендиат с кий год по окончании академического курса для восполнения про Белов своего образования изучением некоторых юридических .наук под сенью высшей светской школы, – под гостеприимною кровлею Московского Университета. Благожелательное руководительство его профессоров – юристов дало мне возможность и в этот сравнительно короткий срок приобрести очень многое, существенно облегчившее мои дальнейшие занятия в области церковного права.

Другой ряд трудностей, испытанных мною, зависел от специального предмета моей работы Я посвятил свое внимание изучению брачного института, который, как известно, не был создав христианством, а сложился в до христианским мире и наиболее полно разработан римским правосознанием, влияние которого заметно обнаруживается в христианском брачном праве. Можно «читать преувеличенным мнение Иеринга, признающего римское право элементом цивилизации новых народов, равным по своему значению самому христианству; но нельзя отрицать того, что изучение положительных норм христианского брачного права не может игнорировать исторического соприкосновения собственно христианских религиозно-нравственных воззрений на брак с отголосками римской традиции. Ради выяснения роли этой последней я должен был пуститься в опасное плаванье по широкому морю источников римского права, преодолевая трудности, незнакомые прошедшим иную подготовительную школу, – и только через 13 лет решаюсь думать, что приблизился, наконец, к своей желанной мете...

Все сказанное до сих пор о трудностях, испытанных мною на себе и ожидающих каждого питомца нашей школы, посвятившего себя той же специальности, дает мне смелость заявить здесь, пред лицом ученого собрания, одну свою не раз продуманную мысль, свое крепкое, выстраданное убеждение. Несомненно, что наука церковного права, столь важная по своему практическому значению, не может развиваться успешно при той изолированности и обособленности, в какой она находится теперь. Быть может, отсюда не следует делать вывода о необходимости восполнить и без того достаточно перегруженный учебный курс духовной академии введением тех или других юридических дисциплин ради более основательной подготовки к изучению церковного права. Но я не могу не высказать, опираясь на свой личный опыт, самого искреннего и горячего пожелания, чтобы тем, кто встретятся с подобными испытанным мною затруднениями, была легко доступна необходимая помощь со стороны. Не к разъединению и обособлению двух высших школ – духовной и светской – нужно стремиться поэтому, а к сближению и живому взаимообщению между ними в интересах церкви и науки...

На ряду с указанными трудностями нельзя не упомянуть об одном обстоятельстве, значительно облегчившем их для меня. Я глубоко благодарен судьбе за то, что в своих исследованиях по -избранному специальному вопросу я имел двух опытных и благожелательных ближайших руководителей. Не считаю удобным говорить о своей признательности тому из них, кто присутствует здесь на лицо в числе моих ученых судей. Но я не могу не вспомнить в данный момент о другом своем руководителе, который – увы! – уже десять лет тому назад ушел «в страну, откуда нет возврата». Разумею покойного профессора церковного права в Московском Университете А. С. Павлова. Я должен был бы заглушить в себе голос искреннего чувства, если бы не засвидетельствовал именно здесь и теперь своей благодарности ему, которую неизменно сохраню на всю свою жизнь. Когда мое исследование появилось в печати, первым движением души моей было – посвятить эту работу ему; и только опасение упрека, что я хочу связать свое мелкое имя с именем великого учителя, удержало меня от этого. Пусть же, по крайней мере, хоть эти слова послужат слабою данью благодарной памяти ученика о своем незабвенном наставнике и руководителе.

При благожелательном руководстве таких представителей науки церковного права, работа в ее области значительно облегчалась, и уже моя вина, если, не смотря на это, я сделал гораздо меньше, чем предполагал. Только себя самого могу винить я за то, что собранные мною в долгих блужданиях по окольным путям. цветы науки оказываются бесцветными и безжизненными, как метерлинковские «синие птицы». И этой вины я никогда не сознавал так ясно, как в данный момент, когда приношу свой скромный букет засохших цветов дорогой «матери – кормилице», Московской Духовной Академии, в надежде, что она не отвергнет моего скромного дара.

Я знаю, как много недостатков в моей работе. Но суждение о них и окончательный суд надо мной принадлежит не мне, а уважаемой коллегии представителей академической науки и прежде всего – моим уважаемым оппонентам, которым я и уступаю теперь поле вашего внимания.

После этой речи, покрытой дружными аплодисментами присутствующих, началась оживленная беседа между диспутантом и его оппонентами.

Первый официальный оппонент – профессор канонического права Н. А. Заозерский начал свою беседу с самой лестной характеристики подлежащего защите труда. За тщательность в обработке юридического материала, за строгость выводов и сжатость стиля, рецензент сравнивал работу магистранта с «золотым слитком», из которого плавильным прибором тщательно удалено все лишнее; так что с этой стороны нельзя предъявить автору никаких серьезных возражений; скорей можно опасаться разве только того, что точность юридического мышления и сжатость языка книги, пожалуй, даже повредят ее широкой популяризации. А такой популяризации она вполне заслуживает, так как» вопрос о браке, который она специально трактует, помимо глубокого, чисто научного, теоретического интереса, имеет и весьма важное, современное, жизненно-практическое значение. В настоящее время вопрос о браке выдвинуть на сцену и не только интересует собой широкие круги общества, но и усиленно разрабатывается в законодательных учреждениях духовной и светской власти. Все это заставляет оппонента особенно изощрить свое критическое зрение; и вот он, вооружившись научным микроскопом, нашел па вышеназванном золотом слитке и несколько царапин.

Первую такую царапину проф. Заозерский усмотрел еще в самом введении к книге г. Громогласова. По мнению рецензента, диспутант – страстный поклонник римского права, все время на нем базирующий свои выводы – в введении к своей книге пошел еще дальше и сделал попытку окунуться в доисторическую жизнь. Автор держится мнения, что форма заключения брака является отражением юридических и вообще культурно-правовых воззрений известной нации и эпохи. Отсюда он, вслед за многими популярными антропологами и социологами (Морган, Леббок, Спенсер, Тэйлор, Энгельс, Вестермарк и др.), утверждает, что первичной, доисторической формой брачных сопряжений был матриархат т. е. господство в браке женщины, и что вся, вообще, последующая история брачных отношений стоит в тесной зависимости и причинной связи с ходом общекультурного прогресса. Не оспаривая всех указанных тезисов, проф. Заозерский утверждал, что факты и гипотезы социологов и антропологов слишком неустойчивы и шатки, чтобы строить только на них подобные выводы. Позднейшая же историческая жизнь и даже современная нам действительность дает основания к тому утверждению, что брачная и семейная жизнь устраиваются независимо от той или иной степени культурного развития. Мы все прекрасно знаем не одну пару супругов, живущих среди утонченной роскоши и культурного комфорта, и, однако, совершенно некультурных по своим брачным отношениям. Равным образом, у всех у нас пред глазами и примеры того, насколько возвышенны и чисты бывают браки простых, некультурных и малоразвитых людей, но живущих в традициях патриархальной семейной чистоты и в заветах доброй нравственности. Значит, здесь действует не общекультурный прогресс, а какой-то иной закон, который ,и определяет собой качественное достоинство брачного института.

Отвечая на эти возражения, И. М. Громогласов заявил, что он всего менее склонен отстаивать каждую деталь «введения» в свою работу, так как здесь ему приходилось не столько выступать в качестве самостоятельного- исследователя по первоисточникам, сколько воспринимать и усвоят готовые результаты чужих исследований, огражденные весьма авторитетными именами. К числу таких результатов принадлежит и мысль об изначальности матриархата, высказанная к тому же так кратко – на протяжении четырех – пяти строк и в такой связи, что принятие или непринятие ее едва ли может отразиться на существенных результатах самого исследования. Что же касается соответствия или несоответствия брачных форм общему уровню культурного развития, то, по мнению диспутанта, для его целей важна не фактическая сторона дела, а идейная – развитие правовых норм, которое шло параллельно общему развитию человечества. Несомненно, что в этом отношении древнейшие эпохи были гораздо ниже и грубее, – взять хотя бы взгляд большинства древних народов на женщину, как рабу, и характерный для них деспотизм семейных отношений. Здесь общекультурный прогресс, смягчивши нравы, неоспоримо благотворно отразился и на брачном институте.

В качестве второго возражения диспутанту, проф. Заозерский указал на то, что он, односторонне увлекшись римским брачным правом, опустил из виду важные влияния других древних законодательств, напр. античной Греции и в особенности, Еврейского народа. А между тем брачное право Евреев, запечатленное в Библии, без сомнения, не осталось без сильного влияния на выработку христианских форм бракозаключения. Для подтверждения своей мысли, проф. Заозерский прочел по Библии характерные места из истории обручения Исаака и Ревекки (Быт. XXIV гл.) и из соответствующего анализа их вывел, что здесь на лицо все типические элементы последующей римской брачной формулы (consensus, donatio propter nuptias – те серьги и запястья, златые и серебряные сосуды, которые фигурируют в этой библ. истории). Аналогичный же этому пример имеем мы и в известной истории Иуды и Фамари, где роль donatio играет, именно, перстень. Комментируя свои ссылки на Библию, проф. Заозерский говорил, что для него не имеет значения вопрос о хронологии этих мест Библии – принадлежат ли они пастушеским временам, написаны ли они в эпоху вавилонского плена, или даже еще позднее – все это в данном случае совершенно не важно. Для него важна и нужна в этих примерах та устойчивая юридическая правда, которая проходить чрез все эти описания; она же сквозит и в римском брачном праве и она же, наконец, более ясно формулируется в христианском брачном законодательстве. Это и есть та глубокая жизненная правда, которая не изменяется, подобно министерским циркулярам, а живет века и тысячелетия истории, указывая тем самым на особую чистоту и высоту своего первоисточника.

На это возражение диспутант ответил следующее. Что касается рекомендуемых ему параллелей из истории брачного законодательства древних Греков и Евреев, то он опустил их сознательно и думает, что имел на это полное право. Ведь он пишет не всеобщую историю брачного института, а лишь намечает в «введении» ее типические моменты по наиболее подходящим для этого данным римской правовой истории, и затем в самом исследовании анализирует бракоопределительную формулу, целиком заимствованную христианским законодательством из римского же права, которому поэтому и уделено так много внимания. Этим он нисколько не думает, конечно, отрицать известного значения за другими древними законодательствами – в процессе естественного развития понятий о браке, но полагает, что идейные результаты этого развития всего яснее обнаруживаются в его завершительном моменте. Что же касается библейских примеров, то на них, по мнению диспутанта, нельзя смотреть как на материал, вполне подходящий для освещения моментов естественной истории брака. В тех исключительных фактах, на которые ссылался проф. Заозерский, слишком видна рука Божественного Промысла, осуществлявшего путем их свои особые цели и мы едва ли имеем право трактовать их, как примеры обычных людских отношений.

Третье и последнее возражение проф. Заозерского имело в виду отметить, с одной стороны, несколько преувеличенное значение, какое усваивает диспутант «формуле Модестина» в определении элементов древнехристианской формулы бракозаключения, с другой – указать некоторые канонические данные, просмотренные автором. Древнехристианское сознание, по взгляду проф. Заозерского, прекрасно различало две стороны брачного законодательства – государственную и церковную. Первую оно так и именовало – «закон политический (νόμος πολιτιϰός), вторую же называло «законом естественным и божественным (νόμος φυσιϰός), разумея под ним, главным образом, врожденный всем людям, естественный нравственный закон. Эту свою мысль он аргументировал ссылками на авторитет св. Иоанна Златоуста, Бл. Иеронима и Августина, из которых становилось ясно, что в вопросах брака эти отцы церкви отдавали предпочтение не столько писанному закону, сколько голосу внутреннего чувства. Еще характернее в этом отношении приведенные им свидетельства из «Апостольских Постановлений», где выпукло выставляется превосходство естественного «физического закона» пред «второзаконием». Вот, именно, этот-то закон, вложенный в природу человека Творцом, начертанный еще в десятословии Моисея и в писаниях пророков, и во всей его чистоте восстановленный в Евангелии, и оказал, по мнению проф. Заозерского, свое решающее влияние на выработку церковно христианского взгляда на брак. Ясные следы всего этого сохранились и до сих пор в современном чине венчания, среди молитв которого имеются и такие, которые указывают на теснейшую связь христианского брака с первобытным естественно-нравственным союзом.

В ответ на эти замечания диспутант указал, что он отнюдь не игнорировал того «естественного» закона, который заложен творческою силой Божией в самой природе человека и от которого исходили св. отцы и церковные писатели в своих суждениях о естественной природе брака. Напротив, этому то «естественному» закону обычно отводится первое место на страницах разбираемого исследования при анализе элементов понятия о браке, нашедшего себе классическое выражение в модестиновой формуле. И если, по мнению оппонента, таких указаний не достаточно, то не следует забывать, что полное и всестороннее раскрытие христианско-церковного воззрения на брак должно составить предмет следующей, второй половины исследования об «определениях брака в Кормчей». В своем заключительном приговоре о диссертации диспутанта, проф. Заозерский еще раз подчеркнул ее незаурядные достоинства и приветствовал в лице г. Громогласова нового видного работника на почве канонической науки.

Второй официальный оппонент – бывший профессор нашей Академии, а теперь профессор Петербургского университета, И. Д. Андреев – начал свою речь с заявления, что он охотно последовал бы в данном случае университетскому этикету, который при отсутствии материала для каких-либо серьезных возражений, позволяет оппоненту молчаливо раскланяться с диспутантом и этим ограничить свою официальную роль. Но считаясь с академическими порядками, где такого обычая нет, он принужден отыскивать недостатки сочинения и делать по поводу их возражения.

Первое из таких замечаний касалось характеристики и оценки «Эклоги», как памятника законодательной деятельности Исаврийской династии. Проф. Андреев находил, что автор несколько пренебрежительно и высокомерно отзывается о деятельности императоров этой династии, чего она далеко не заслуживает. В частности, при анализе и характеристике самой «Эклоги» автор не принял во внимание новейшего взгляда, согласно которому «Эклога», как и вся, вообще, законодательная деятельность императоров- исаврийцев, отразила на себе важные восточные влияния, шедшие с сирийского плоскогорья и заметно воздействовавшие на Византию. А это обстоятельство логически ведет и к тому предположению, что в окончательной формулировке христианского брачного права принимали участие не одни только западные влияния (римское право), но, в известной доле, также и восточные. Другое возражение того же оппонента касалось сопоставления в книге г. Громогласова цитат из посланий ап. Павла при характеристике воззрений последнего на брак. Усматривая в этих воззрениях некоторую двойственность, проф. Андреев указал, как на пробел рассматриваемой работы, на отсутствие в ней замечаний о хронологии новозаветных писаний и на недостаточность историко-критической интерпретации приводимых из них мест, без чего ссылки на них немало теряют в своей убедительности и силе.

Отвечая своему второму оппоненту, диспутант заявил, что ему оставалось бы только согласиться с первым возражением, если бы оно не основывалось на некотором недоразумении. В действительности в его книге нет общей пренебрежительной оценки «Эклоги», а есть лишь одно частное, и вполне справедливое, по его мнению, замечание (на стр. 147) о «хвастливой», но не основательной претензии составителей названного законодательного свода на то, что им удалось сблизить нормы гражданского бракоразводного права с содержанием евангельской заповеди. В отношении к новозаветным писаниям диспутант не усматривал для себя ни необходимости, ни возможности самостоятельно разобраться в исогогических или экзегетических вопросах, довольствуясь тем, что находил в доступных для него пособиях, и полагая, что в противном случае ему неизбежно пришлось бы слишком далеко отклониться от своей специальной задачи.

В заключение своей беседы с диспутантом проф. Андреев горячо приветствовал его и в частности назвал его работу «зрелым трудом настоящего мастера».

В качестве неофициального оппонента выступил ординарный профессор Московского Университета по кафедре латинского языка и римской словесности М. М. Покровский. Оппонент, по его собственному выражению, не пожелал взять на себя partes diaboli, но предпочел сделать одно принципиальное дополнение к книге автора, признавая, впрочем, что некоторые пункты этого дополнения намечены самим автором.

Принятие языческой формулы Модестина христианским правом представляет собою весьма важный культурноисторический факт.

В свою очередь и формула Модестина (nuptiae sunt coniunctio maris et feminae, et consortium omnis vitae, divini et humani iuris communication, при всем своем юридическом характере, не могла не отразить на себе сложившихся веками в римском обществе этических традиций и идеалов.

Уже по внешнему своему виду эта формула носит на себе стоический отпечаток.

Римские последователи стоицизма – чистые, или эклектики, это для данного вопроса не очень существенно – учили (уже Цицерон, особенно в трактате «Об обязанностях», но также напр. и в трактате «О дружбе»), что наиболее элементарной связью, свойственной всем живым существам, включая сюда и людей, является половое влечение с цель» рождения детей и забота о рожденных.

Но люди, как существа, одаренные разумом и речью, не могут ограничиться такой слишком односторонней формой соединения; наоборот, всякого рода союзы между ними, начиная с союза семейного и кончая союзом государственным (а семья – своего рода seminarium reipublicae) и даже мировым, – основываются главнейшим образом на сродстве нравов и высших этических и общественных идеалов. Наличность подобного сродства естественно приводит к consortium vitae и к communicatio rerum divinarum atque humanarum, как главным признакам и условиям истинной, страстной и идеальной дружбы; в трудные времена consortium omnis vitae выражается в полном самопожертвовании членов союза в пользу друг друга и в проявлении высокого нравственного героизма, не отступающего даже перед смертью или самоубийством (каковое стоики, как известно, допускали).

Эти взгляды развивает, с любопытными нюансами, и Сенека, и нам понятны приписываемые ему афоризмы, что жену нельзя любить ut adulteram (т. е. только половой любовью), но что надо любить ее iudicio (т. е. разумно, как этого заслуживает разумное существо). Интересны отношения между ним и его молодой женой Паулиной: они живут, как действительно заботящиеся друг о друге товарищи, взаимно друг друга уважающие и легко идущие на взаимные уступки. Сенека тонко отзывается о своих отношениях к жене (письмо 104): scio spiritum illius in meo verti... indulgendum est honestis affectibus (в противоположность одностороннему половому affectus, недостойному человека). Но и Паулина сумела дать героический ответ на такия чувства мужа: когда Сенека получил от Нерона приказ о самоубийстве, то она изъявила желание покончить с собой и этим не только тронула мужа, но и даже терроризовала самого Нерона.

Вообще, женщина, при всем ограничении своих юридических прав, играла в римской семье очень большую роль, как деятельная хозяйка и воспитательница детей. В семьях, просвещенных философией, эта роль ея еще более возвышалась в нравственном и общественном отношении, так как образованная мать семейства частью вместе с мужем, частью и сама следила и умела следить за научным и нравственным воспитанием детей и за приемами их учителей – философов. Такова напр. еще знаменитая Корнелия – мать Гракхов; в сходных чертах изображает Тацит мать и жену своего тестя Агриколы.

Во всяком случае, римская история дает немало примеров самопожертвования любящих и просвещенных жен, сообщивших своим поведением глубокий и трагический смысл идее consortium omnis vitae. Из галереи подобных жен, кроме названной Паулины, очень выделяется уже Порция, дочь Катона Младшего и жена Брута, участница даже в заговоре последнего против Цезаря и не пережившая гибели мужа. И память о подобных женщинах, к какой бы политической партии ни принадлежали их мужья, чтилась в римской литературе с благоговением и хранилась в назидание потомкам. В этом отношении заслуживает внимания специальная глава о супружеской любви у Валерия Максима, писателя времен Тиберия, с прекрасными примерами истинного consortium omnis vitae.

Но мало того, подобная тема популярна и в риторских школах: так, уже Овидий на школьной скамье (см. Controversiae et Suasoriae, сохраненные Сенекой Старшим) декламировал на тему о том, как муж и жена поклялись не переживать друг друга, и в этой декламации, между прочим, воздал великую честь тем женам, которые погибли или вместе с мужьями или за мужей.

Вообще, моногамический принцип обоснован в Риме лучшими представителями общества очень твердо: ср. напр. 376 декламацию Квинтилиана (uxo sociar tori, vitae consors, in omne saeculum eligenda est), или напр. романтическую, выражающую идеалы римских стоиков, характеристику брака первобытных германцев в «Германии» Тацита (гл. 18 и 19) и т. д.

Во времена империи, при сложных и затяжных войнах, жены полководцев нередко сопровождают их вместе с маленькими детьми и делят с ними все трудности походной и лагерной жизни. Такова напр. Агриппина Старшая, доблестная жена Германика; и уже во время Тиберия (Tacit. Ann. Ш, 34) просвещенная часть сената высказывалась в пользу этого нового обычая, на том основании, что нельзя же отнимать у мужей consortia rerum secundarum adversarumque.

Сходные воззрения, хотя и развивавшиеся другим путем, существовали и в римском плебсе. Так, он всегда высоко ценит чистоту брака в лучших аристократических семьях. Далее, весьма любопытны плебейские надгробные надписи, в которых мужья жалуются на преждевременную смерть жен, бывших им истинным утешением в жизни и делившим с ними горе и радость и т. д. и т. д. (см. конец 1-го тома Фридлендера Sittengeschichte Roms и собрание подобных надписей у Bucheler’a Carmina epigraphica).

В заключение оппонент, вполне согласный с И. М. Громогласовым по вопросу о союзе между светской и духовной наукой, выразил ему благодарность за доставление возможности познакомиться с его весьма интересной и весьма ученой книгой.

Диспутант ответил на это выражением искренней благодарности за интересные дополнения к своей работе, сделанные ученым специалистом, которому он и помимо их обязан некоторыми ценными указаниями. Сообщенными теперь данными он с удовольствием воспользуется при пересмотре своей книги для второго издания, если в нем окажется надобность¹.

В заключение всего Советом академии И. М. Громогласов единогласно был признан достойным искомой степени и торжественно провозглашен магистром Богословия, при дружных и продолжительных аплодисментах всех присутствующих.

24 октября 1908 года в Академии состоялся магистерский диспут и. д. доцента по кафедре греческого языка Д. Г. Коновалова. На соискание ученой степени магистра богословия им было представлено сочинение: «Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве. Часть I, выпуск I: Физические явления в картине сектантского экстаза, Сергиев посад, 1908 г.»

Специальный интерес к научной разработке русского мистического сектантства молодой ученый почувствовал в себе еще па студенческой скамье, когда ему пришлось писать семестровое сочинение по вопросу о «происхождении хлыстовства». Движимый этим интересом, он в течение целого ряда дет тщательно изучал русское сектантство по существующей о нем отечественной и иностранной литературе. Кроме того, он постепенно извлек из архивных недр (окружных судов и духовных консисторий Европейской и Азиатской России) и внимательно обследовал огромное количество рукописного материала, в большей части еще никем ранее его не затронутого. Сознавая всю важность личного, непосредственного наблюдения над религиозной жизнью изучаемых сектантов, Д. Г. Коновалов в 1904 году возбуждал чрез Совет Академии ходатайство пред высшей властью о командировке в местности, зараженные мистическим сектантством; но это, вполне понятное и для интереса дела крайне желательное его ходатайство почему-то не встретило тогда благосклонного себе приема и автор volens-nolens принужден был отказаться пока от своего намерения. Специализовавшись на изучении религиозного экстаза в русском мистическом сектантстве, неутомимый исследователь вскоре убедился, что для надлежащего понимания этого явления необходимо обстоятельное знание нервных и душевных болезней и непосредственное наблюдение над некоторыми категориями больных. Руководимый таким убеждением, он, по особому ходатайству академического Совета, поступил, в качестве вольнослушателя, на медицинский факультет Московского Университета, где, в течение 190 ³/₄ учебного года, энергично занимался в нервной и психиатрической клиниках: слушал лекции с демонстрациями больных, посещал заседания Общества невропатологов и психиатров, работал в богатейших специальных библиотеках, имеющихся при клиниках.

Когда в 1904 году возник вопрос об учреждении при Московской Академии особой кафедры по русскому сектантству, Д. Г. Коновалов был избран Советом Академии в состав специальной комиссии по разработке проекта новой кафедры. Состоя членом этой комиссии, он представил на ее рассмотрение подробный проект учреждения при Академии кафедры русского сектантства. Принятый в комиссии, проект был затем одобрен Советом Академии и утвержден св. Синодом². На основании его, 16 июня 1905 года, с Высочайшего соизволения была учреждена при Московской духовной Академии «особая кафедра по предмету истории и разбора русского сектантства». Тогда возник дальнейший вопрос – о замещении ;вновь учрежденной кафедры. Естественным кандидатом на нее, как и следовало ожидать, явился г. Коновалов. В своем прошении о переводе на новую кафедру, он, между прочим, писал: «Удовлетворение Советом моей просьбы дало бы мне возможность безраздельно заняться предметом, к которому с давних пор, еще с академической скамьи, тяготеет мой научный интерес, – с (полным успехом завершить уже предпринятые мною работы по изучению русских сект (обширное издание «материалов по русскому сектантству» и диссертацию о русском мистическом сектантстве, для выполнения которой я специально занимался в нервной и психиатрической клиниках при Московском Университете, собирал рукописи, изучал секты западной Европы и Америки, работал в библиотеках Москвы и Петербурга) и осуществить программу разработанного мною же, принятого комиссией и утвержденного св. Синодом проекта ныне учрежденной при Академии кафедры «истории и разбора русского сектантства» ³. Совет Академии, прекрасно осведомленный о полной правдивости всех этих заявлений, в заседании 15 сентября 1905 года единогласно постановил: «Признавая и. д. доцента Академии Д. Г. Коновалова единственным, известным Совету, кандидатом, вполне достойным запять вновь учрежденную кафедру «истории и разбора русского сектантства», – -ходатайствовать перед Его Высокопреосвященством о переводе г. Коновалова на означенную кафедру с занимаемой им ныне кафедры греческого языка и его словесности»⁴ . Означенное постановление, признающее г. Коновалова единственным вполне правоспособным заместителем кафедры сектоведения, было единогласно принято Советом, не смотря на то, что соискателем той же кафедры явился бесспорно лучший и наиболее образованный из современных русских миссионеров – Петербургский епархиальный противосектантский миссионер Д. И. Боголюбов.

Таким образом, г. Коновалов далеко не новичок в избранной им для своей магистерской диссертации области. Но к чести молодого ученого должно отнести, что и после официально засвидетельствованного столь авторитетного признания его научной правоспособности и достаточной подготовленности к кафедре сектоведения он все же не спешил с изданием своей работы, а целых три года терпеливо и настойчиво продолжал собирать и изучать материалы для нее, пока, наконец, не решился опубликовать первый выпуск первой части своего широко задуманного исследования (см. подробный план всего исследования в предисловии к книге, стр. Ill – IV), посвященного одному из интереснейших, но вместе и труднейших вопросов – вопросу о религиозном экстазе в русском мистическом сектантстве.

Этот первый выпуск исследования, являющийся лишь началом целой серии других выпусков, Д. Г. Коновалов и представил в мае 1908 года в Совет Академии для соискания магистерской степени⁵. В заседании 10 июня того же года Совет определил передать диссертацию г. Коновалова для рассмотрения и. д. доцента по кафедре истории и обличения русского раскола. И. М. Громогласову, а вторым рецензентом Преосвященный Ректор Академии назначил профессора по кафедре психологии П. П. Соколова. Представленные ими официальные отзывы о книге г. Коновалова были заслушаны и одобрены Советом в октябрьском заседании. В своих подробных, обстоятельных отзывах оба рецензента, отметив некоторые, преимущественно, формальные, методологические недочеты диссертации, единогласно признали в ней исключительные, высокие достоинства, дающие полное основание не только считать ее заслуживающей искомой степени, но и назвать ее «выдаю трудом», а ее появление в свет – «научным событием». Вполне соглашаясь с лестными отзывами о диссертации г. Коновалова со стороны официальных рецензентов, Совет Академии сделал постановление о допущении ее к публичной защите. По исполнении всех дальнейших законных формальностей (занесения отзывов в журнал Совета, отсылки всего журнала подлежащей Епархиальной власти и обратного его возвращения с благоприятной резолюцией), был, наконец, точно определен и самый день диспута, именно, 24-е октября, вечером. Не лишне, при этом, заметить, что о дне этого диспута, равно как и предшествовавшего ему диспута И. М. Громогласова, было сделано несколько публикаций в различных, наиболее распространенных ежедневных Московских газетах (см., напр., «Русские Ведомости» и «Голос Москвы» 1908 г., 22 октября, №№ 254-е).

Диспут Д. Г. Коновалова происходил в той же, что и накануне, первой аудитории и приблизительно при том же составе ученого собрания, в общем, очень внушительного и для Посада довольно необычного. Открылся он в 6 ч. 45 м. вечера традиционным прочтением краткого curriculum vitae магистранта. – Дмитрий Григорьевич Коновалов – уроженец Могилевской губернии, родился 4 октября 1876 года, низшее и среднее образование получил в Мстиславском духовном училище и Могилевской духовной семинария, а высшее – в Московской дух. Академии, куда поступил первым студентом в 1897 году. За время обучения в Академии, г. Коновалов обращал на себя особенное внимание своими выдающимися успехами в письменных работах: его кандидатское сочинение и шесть из девяти семестровых сочинений были отмечены исключительным баллом (5+) и удостоены самых лестных отзывов со стороны профессоров и тогдашнего Ректора Академии епископа Арсения (ныне архиепископа Псковского)⁶. В 1901 году г. Коновалов окончил курс Академии первым магистрантом, был оставлен профессорским стипендиатом и тогда же единогласно избран Советом для замещения единственной в то время вакантной кафедры греческого языка и его словесности. Для специальной подготовки к означенной кафедре г. Коновалов был командирован Советом Академии на историко-филологический факультет Московского Университета, где он пробыл осенний семестр 1901 года. Весенний семестр 1902 года он провел в занятиях на том же факультете С.-Петербургского Университета. По представлении отчета о своих занятиях греческой филологией и прочтении пробных лекций⁷, г. Коновалов был утвержден 15 сентября 1902 года исправляющим должность доцента по кафедре греческого языка, которую и занимает до сих пор. Кроме того, с 1907 года он состоит еще лектором французского языка при Академии⁸.

По прочтении секретарем Академии curriculum vitae, на кафедру взошел сам диспутант и произнес речь на тему: «Психология сектантского экстаза» ⁹ . Содержание ее, говоря кратко, сводится к следующему.

Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве, по своей природе, есть не что иное, как «своеобразное душевное волнение, разряд нервно-психического возбуждения, вызываемого искусственными религиозными упражнениями, подготовляемого суровым аскетическим режимом и обусловленного в значительной мере особенной психофизической организацией самих сектантов – экстатиков». В своем полном развитии экстатическое волнение сектантов слагается из трех моментов: умиления, восторга и вдохновения. Приступ умиления «нападает» на сектантов чаще всего под влиянием неизъяснимой жалости, навеваемой на них трогательным содержанием проповеди, слова Божия и особенно «распевцев», – или под влиянием живого чувства собственной греховности. Чувство жалости изливается в обильных слезах и нередко сопровождается приливом необычайной взаимной нежности и любвеобилия. Чувство греховности вызывает у сектантов слезы сокрушения, публичную исповедь грехов и горячие мольбы о прощении их. Разрешившись слезами, изъявлениями нежностей, в исповеди и молитве, чувства умиленной жалости и сокрушения оставляют в душе сектанта ощущение необыкновенной легкости, подъема духа и радости. Распространяясь на тело, такое самочувствие вызывает ощущение чрезвычайной телесной легкости и подвижности. Сектанты ощущают, как тело их становится необыкновенно легким, как их «сердце, все жилы и ноги радуются», «играют», «все члены приходят в движение», «начинают веселиться». В этом состоянии сектанты предаются неудержимому ликованию или восторгу: улыбаются, смеются, плачут слезами радости и, наконец, не чуя под собою ног, пускаются в «духовный пляс». По мере усиления телодвижений, растет и восторг сектантов. Один хлыст, в пылу экстатической пляски восклицал: «ох, братцы, такая радость, что если бы не потолок, то хватил бы выше звезд небесных»! «Таким крайне возбужденным, восторженным, бурным, страстным характером экстатическая радость русских сектантов резко отличается от тихой, мирной, хотя и глубоко проникающей, радости различных мистиков – созерцателей, религиозным идеалом которых является исихия (ήσυχία), квиетизм. Наши сектанты – экстатики sui generis. – Наконец, восторженная радость, постепенно нарастая, доводит сектантов до полного исступления, выхождения из себя или экстаза в собственном смысле. Будучи «вне себя», они беспрепятственно подчиняются психическому автоматизму: бредят, произносят вдохновенные пророчества, галлюцинируют и т. д. – Придя в себя, после пережитого эмоционального урагана, сектанты испытывают облегчение, которое, однако, соединяется с ощущением истомы, разбитости, подчас полного изнеможения и даже временным параличом. Описанное экстатическое волнение, по сравнению с обыкновенным душевным волнением, отличается: а) чрезмерным развитием своих физических и психических элементов, совсем не соответствующим моменту; обусловливающему его наступление, б) неестественным соотношением между различными элементами волнения и в) наклонностью к чрезмерной длительности. Наличность указанных особенностей в сектантском экстазе позволяет охарактеризовать его, как ненормальное душевное волнение, или честнее, как ненормальную радость, в виду господства в нем этой эмоции. Подобного рода ненормальная радость встречается и помимо сектантского экстаза: при опьянении алкоголем, гашишем и другими «ядами интеллекта», в эмоциональных припадках истерии, в кризах неврастеников и приступах маниакального возбуждения у различных душевнобольных. Сами сектанты предпочитают сравнение своего экстаза с алкогольным опьянением. Во всех этих случаях ненормальная радость возникает на почве повышенной нервной возбудимости. Такой возбудимостью отличаются и сектанты – экстатики. Обусловливается она многими и сложными причинами – болезнями, особенно первыми, плохим питанием, а также и суровым аскетическим режимом. В заключение оратор заявил, что, высказывая в данный момент свой взгляд на природу изучаемого явления, он имел в виду создать возможно более благоприятные условия для предстоящей беседы по поводу его описания физических явлений в картине сектантского экстаза, – описания, составляющего содержание подлежащей защите диссертации.

Беседа не замедлила наступить. Лишь только смолкли дружные аплодисменты, покрывшие речь диспутанта, – начал свои возражения первый официальный оппонент, профессор психологии П. П. Соколов.

Прежде чем формулировать свои возражения, П. П. Соколов указал на свое «затруднительное положение», как оппонента. Его, как психолога по специальности, особенно интересует вопрос о психологической природе сектантского экстаза. Между тем, предстоящий научный спор по необходимости должен вращаться лишь в пределах проявлений физических сектантского экстаза, изучением которых автор ограничил пока свою задачу и, таким образом, заранее создал для своих оппонентов нечто в роде «забронированного бюджета», недоступного для критики: при всякой попытке коснуться вопросов, выходящих за отмежеванные в диссертации пределы, диспутант может ответить ссылкой на дальнейшие части своего труда.

Связанный необходимостью беседовать лишь о том, что говорится в диссертации, П. П. темой для своих возражений избрал вопрос: насколько содержание книги соответствует ее заглавию («Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве») и подзаголовку («Физические явления в картине сектантского экстаза»)? Применительно к этой теме, он и построил свои главные возражения, предложив их диспутанту в форме двух довольно пространных речей.

1-e возражение П. П. Соколова. Всматриваясь в физическую картину сектантского экстаза, описанную автором, оппонент, по его словам, не находит в ней экстаза. Высказав, далее, сожаление, почему диссертация почти не касается вопроса о том, что такое религиозный экстаз, – оппонент сам перешел к его решению. Чтобы определить понятие экстаза, недостаточно опереться на простое этимологическое значение этого греческого слова: его смысл настолько широк и не определен, что, основываясь на нем, под понятие экстаза можно подвести самые различные явления. Для этого нужно обратиться к фактам, которые обыкновенно принято называть этим именем. За отсутствием точных описаний таких фактов в дохристианском мире, в том числе у Плотина и Порфирия, и на православном востоке, где экстаз никогда не играл сколько-нибудь значительной роли, – нужно обратиться за ними к классической эпохе религиозного экстаза – к католическому средневековью. На западе в средние века экстаз был очень обычною формою религиозных переживаний; он там разрабатывался теоретически и культивировался практически, и нигде не найти такого полного и точного изображения не только психических, но и физических явлений экстаза, как в биографиях и автобиографиях средневековых католических мистиков. Приведя, затем, подробные описания случаев экстаза у Кельнской экстатички Христины из Штуибеле (ХIII в.), Катерины Сиенской (XIV в.), у Иосифа Копертинского (XVII в.) и у св. Терезы (XVI в.), – П. П. сделал, на основании их, краткое описание и характеристику «физической картины экстаза». Последняя, по его словам, не сложна и очень однообразна. Экстаз иногда начинается летаргическим припадком, напоминающим обыкновенный сон; затем, наступает состояние каталептической оцепенелости и бесчувственности, и, наконец; следует период экстатических видений, вовремя которых экстатик большею частью также продолжает оставаться неподвижным, хотя ригидность мышц и проходит. После этой стадии видений постепенно начинается пробуждение: члены экстатика мало по малу приходят в движение, он начинает говорить и реагирует на внешние впечатления. Как видно, экстаз поразительна сходен с явлениями естественного сомнамбулизма и гипноза. В нем легко различить даже три классических периода гипноза, установленные школой Шарко: летаргию, каталепсию и сомнамбулизм, в тесном смысле этого слова. Экстаз – это автогипноз, и физическая картина экстаза – картина гипноза. В этой картине нет никаких резких форм двигательного возбуждения, эксцессов, бурных проявлений. Напротив, ее характерной, постоянной, типической чертой является полная неподвижность субъекта. Совсем иную картину описывает диссертация: вместо каталептической или гипнотической неподвижности, она изображает ряд двигательных явлений и эксцессов. Очевидно, «в ней нет или почти нет экстаза». Но что же в ней есть? – Описание картины сектантских радений, т. е. сектантских!» религиозных собраний со всею совокупностью совершающихся во время них явлений. Разнообразные явления, из которых слагается эта картина, можно соединить в 4 группы: 1) явления продромальные, т. е. предшествующие экстазу, и следующие за ним; 2) экстазогенные, или вызывающие экстаз; 3) обнаружения сильного религиозного энтузиазма и 4) самой банальной истерии. Диссертация описывает их по схеме развития припадка «большой истерии».

Правда, в своей речи диспутант назвал сектантский экстаз особенным (sui generis), вероятно, имея в виду его коллективный характер и отсутствие у сектантов индивидуальных форм экстаза, в роде наблюдаемых у средневековых мистиков. Но, во-первых, если сектантский экстаз радикально отличается от состояния, которое обычно разумеется под этим словом, то зачем называть его экстазом? Не лучше ли наименовать его религиозным возбуждением или энтузиазмом? Во-вторых, нельзя отрицать наличности у сектантов подлинной, сомнамбулической формы экстаза в индивидуальной форме. Случаи такого экстаза, в виде явлений беспамятства, каталептической неподвижности, обморочных и сноподобных состояний, спорадически описаны в самой диссертации, напр. на стр. 3 (экстатические припадки Радаева), 61 (экстазы Кутырева), 68 – 79 (экстатические позы распятия) и 129 – 130 (падение сектантов без чувства на землю после прыганья и пляски). Эти случаи действительно напоминают картину экстаза и могут быть названы этим именем. Все остальное, о чем говорится в книге, не экстаз, а лишь его обстановка.

Ответ Д. Г. Коновалова. Отсутствие в диссертации определения понятия религиозного экстаза, о чем сожалеет оппонент, допущено автором вполне сознательно и намеренно, сообразно с планом всего исследования. Иное дело иметь определенное понятие о том, что такое религиозный экстаз, другое – давать его определение. Тогда как первого вправе требовать от автора, пишущего о проявлениях религиозного экстаза в среде мистического сектантства, – второе для него совершенно не обязательно, как не входящее в его прямую задачу. Сверх того, помещение вначале книги особого экскурса, посвященного разрешению теоретического вопроса о сущности религиозного экстаза, совершенно не гармонировало бы с общим планом, положенным автором в основу изложения своего предмета: автор исходит от фактов, указывает сначала наглядные примеры сектантского экстатического возбуждения, описывает, затем, на основании их картину последнего. Теоретические выводы о природе исследуемого явления, которые, естественно, должны базироваться на описываемых фактах, и в изложении должны следовать за ними, а не предварять их. У автора возникал вопрос при описании «исступленных телодвижений сектантов, не сделать ли примечание относительно значения термина «исступление» или «экстаз», но, в силу указанных соображений, он и от этого отказался.

Развивая свой взгляд подробнее, диспутант, заявил, что назвать сектантскую религиозную экзальтацию «экстазом» он имел право, помимо других оснований, уже по одному тому, что сами сектанты называют ее «исступлением», т. е. экстазом. Вопрос другой, правильно или нет такое название. Разбором этого он предполагал заняться в той дальнейшей части своего труда, которая будет трактовать о психологической природе сектантского экстаза; но оппонент своим возражением поставил его в необходимость кратко ответить на постановленный вопрос и в данный момент.

Как видно из предъявленного возражения, оппонент отрицает наличность экстаза в физической картине сектантского религиозного возбуждения, как ее изображает диссертация, – на том основании, что она является противоположностью по сравнению с физической картиной религиозного экстаза, наблюдавшегося у средневековых и позднейших католических мистиков: там ряд двигательных явлений и эксцессов, здесь, напротив, неподвижность субъекта. Для выяснения этой противоположности, он нарисовал, по данным, извлеченным из биографий и автобиографий упомянутых мистиков, общую физическую картину религиозного экстаза и определил последний, как автогипноз.

Трудно оспаривать чрезвычайно важное значение для изучения экстаза приведенных оппонентам классических примеров, верность нарисованной картины экстаза и его истолкования. Примеры эти, особенно заимствованный из автобиографии св. Терезы, общеизвестны и, в виду их замечательной полноты, для западных психологов с давних пор неизменно служат главным источником для изображения экстатических состояний, вместе с некоторыми наблюдениями врачей, описанными в разных медицинских журналах (Annales mеdico psychologiques и др.) и сочинениях.

Но диспутант решительно не видит оснований, почему именно только такую картину религиозного автогипноза, какая наблюдалась у средневековых и позднейших католических мистиков, следует считать единственно точным и подлинным изображением религиозного экстаза вообще и, в силу этого, отрицать наличность экстаза в типичной и наиболее распространенной форме сектантской религиозной экзальтации. Ведь ссылка на особенную роль, какую играл религиозный экстаз в католическом средневековье, и на полноту описаний его, сохранившихся от тех времен, не говоря уже о заключающемся в ней преувеличении (на православном востоке, напр., экстаз исихастов играл в средние века не меньшую роль), – нисколько не доказывает, что там культивировался подлинный, настоящий, типичный экстаз. Очевидно, нужен иной масштаб для определения того, что такое настоящий экстаз. Но где же его искать? Ответ на этот вопрос вытекает из анализа самого термина «экстаз». Слово это греческое, оно выросло на греческой почве. В виду этого, раз дело идет о выяснении смысла данного термина, необходимо прежде всего обратиться к древним греческим источникам, как бы они ни были скудны, а не к позднейшему католическому средневековью, как это делает оппонент, – не смотря на то, что от средневековых католических мистиков сохранились очень подробные и превосходные описания экстатических состояний. Если действительно обратиться к древнегреческим источникам, то окажется, что слово έϰστασις; означало там вообще своеобразное душевное состояние – «бытие вне себя», независимо от того, чем оно вызвано и в какой внешней, физической форме выражалось: сопрягалось ли оно с полной неподвижностью, или, наоборот, с бурными телодвижениями, как у вакханок. Такое состояние «бытия вне себя», соединенное чаще всего с бурными, восторженными телодвижениями, переживают и наши сектанты-мистики в моменты сильного религиозного возбуждения. Вот почему и он, диспутант, счел себя в праве назвать это возбуждение, заканчивающееся исступлением, – именем экстаза.

При такой постановке дела, вполне определяется спорное отношение между экстазом наших сектантов и средневековых мистиков: это – две параллельные, но не исключающие друг друга разновидности (стеническая и астеническая) одного и того же явления, две формы экстаза, различающиеся между собой до противоположности с физической стороны, но однородные по существу с психической, поскольку в обеих на лицо главный определяющий признак – особое душевное состояние «бытия вне себя». Таким образом, описанная оппонентом форма средневекового экстаза, по мнению Д. Г., не должна рассматриваться, как единственно типичное и подлинное выражение существа экстаза вообще, но лишь как одна разновидность последнего. Эта разновидность – резко патологическая. Ее следует называть каталептическим или сомнамбулическим экстазом. В диссертации, действительно, пока «почти нет» описания этой разновидности, так, как она редко встречается у сектантов, хотя и не чужда последним даже в своей чистой форме. Напр., в одном судебном деле о Самаркандских! хлыстах подробно рассказывается, как сектантка Яшина в религиозных собраниях и вне их самопроизвольно засыпала, становилась как бы «мертвой» или «каменной» руки и ноги у ней не сгибались, глаза были закрыты. То где к ней подходил сектант, клал на ее грудь евангелие брал за руку и обращался к ней с вопросами. При этом у спящей изменялось дыхание и лицо: первое становилось тихим, не похожим на дыхание спящего человека а второе – светлым, как будто нарисованным на картине. Наконец, Яшина начинала отвечать на вопросы собеседника от имени св. Духа. Очнувшись, она «никогда не помнила, что говорила во сне». Вот картина одной из разновидностей сектантского экстаза, совершенно тожественная с описанной оппонентом. В ней также не трудно различить три фазы гипноза по схеме Шарко – летаргию, каталепсию и сомнамбулизм, с последующей амнезией. Эта сомнам булическая разновидность сектантского экстаза, вместе с другими (экстазом в чистой форме припадка большой истерии, начинающимся падением сектанта на землю, и в форме так называемого «обмирания» или синкопального припадка истерии), будет описана автором во второй части исследования, которая, как видно из .предисловия, будет трактовать о «природе и разновидностях сектантского эк стаза».

Принявши одну из разновидностей экстаза (сомнамбулический экстаз) за экстаз вообще и не находя такой разновидности в диссертации, оппонент естественно, приходит! к выводу, что в ней нет экстаза, и задается вопросом что же описано в ней под именем «религиозного экстаза в русском мистическом сектантстве»? и отвечает, что описаны по схеме «большой истерии» разнообразные проявления коллективного религиозного возбуждения или энтузиазма царящего в сектантских собраниях, короче говоря, «картина сектантских радений».

В ответ на это утверждение оппонента, диспутант за метил следующее. Под радением у сектантов разумею искусственные религиозные упражнения (молитва, чтение писания, пение, искусственные телодвижения и т. п.), имеющие целью вызвать те автоматические проявления нервного возбуждения, которые описаны в книге. Говоря об этих последних явлениях, он совсем не имел в виду описывать исключительно коллективное религиозное возбуждение сектантов. Его, прежде всего, интересовали индивидуальные переживания сектантов в экстазе, независимо от того, при каких условиях последний наступает: за общим радением, или наедине; и картина сектантского экстаза изображена им не только по списаниям коллективного, но и индивидуального, одиночного экстаза, напр., по описаниям Радаева, Мавры Ермаковой и многих других. Что же касается наименований «религиозное возбуждение» и «энтузиазм, то сам автор в своей книге неоднократно пользуется ими для обозначения описываемого явления, в виду специфической природы сектантского экстаза – его возбужденного, восторженного характера. Но поставить одно из них в заглавие книги, взамен слова экстаз, он не решился по следующим соображениям. «Религиозное возбуждение» – понятие слишком широкое. В его объем, кроме экстаза и энтузиазма, входят всевозможные виды религиозной эксцитации, не исключая самых элементарных, несложных. Таким образом, оно обнимает явления, которые автор пока не считает предметом своего исследования. Кроме того, поставленное в заглавии книги, оно внушало бы мысль, будто в ней речь идет о каком-то исключительном, массовом религиозном брожении или движении среди сектантов. Слово «энтузиазм», напротив, суживало бы задачу автора: за ее пределами оказались бы те многочисленные проявления сектантской религиозной экзальтации, которые производят парализующее или угнетающее действие на мышечную систему. Помимо того, самое слово «энтузиазм», греческое ένϑουσιασμός, буквально значит «боговдохновенность» или «богоодержимость» (ένϑουσιάν= ένϑεοτ γίνεσϑαι). – Наконец, замечание оппонента, будто физические явления религиозного возбуждения сектантов описаны в диссертации по схеме припадка большой истерии, также нуждается в серьезном ограничении. Схема «трех периодов возбуждения», принятая автором, есть, прежде всего, схема развития всякой сильной эмоции, в особенности ненормальной, осложняющейся истерическими явлениями. Если она имеет некоторое сходство с той, которую изображали для истерического припадка Шарко и Рише, то объясняется это сходством основных моментов, по которым протекают в своем развитии как сильная эмоция, так и истерический припадок. Автору хорошо известно, что схема Шарко- Рише новейшими невропатологами не считается в точности соответствующей действительному течению истерического припадка. Кроме того, он сам лично наблюдал в нервной клинике Московского Университета припадки большой истерии и убедился воочию, что названная схема слитком искусственна и отмечает последовательность движения, не вполне согласную с действительностью. Уже по одному этому основанию не рационально было бы с его стороны применять ее целиком к описанию сектантского экстаза.

В заключение изложенного обмена взглядов па значение термина «религиозный экстаз», проф. П. П. Соколов, переходя ко второму возражению, сказал: «В конце концов это лишь вопрос терминологии и чтобы не говорить с Вами в пашей дальнейшей беседе на разных языках, сохраним название экстаза не только за индивидуальными религиозными переживаниями сомнамбулического характера, но и за коллективными формами религиозного возбуждения».

2-е возражение П. П. Соколова было направлено против следующих слов на 4 странице диссертации: «В виду различия между отдельными случаями сектантского экстаза, объясняемого не только естественным разнообразием в его проявлениях, но и неодинаковой полнотой в описаниях последних, – начертание полной, всеобъемлющей картины религиозного экстаза в русском мистическом сектантстве возможно лишь путем сопоставления всех известных случаев его обнаружения, выдающихся в каком-нибудь отношении; полная картина сектантского экстаза, таким образом, неизбежно должна быть сводной». Исходя из того положения, что всякая картина, даже в том случае, когда художественный образ есть тип, выражающий в себе отвлеченную идею, предполагает изображение непременно чего-нибудь цельного, индивидуального и конкретного, – И. П. заявил, что в диссертация, где собраны «на протяжении почти трех столетий» всевозможные случаи сектантского экстаза, заимствованные у представителей различных мистических сект, и перемешаны между собой, а наблюдаемые в них явления описаны, как симптомы одного и того же состояния, с распределением по группам, чередующимся в определенном порядке, он не находит картины сектантского экстаза. Если проявления сектантского экстаза отличаются «естественным разнообразием», если, другими словами, его формы индивидуальны, то о нем нельзя дать конкретного понятия путем простого «сопоставления всех известных случаев его обнаружения»: «картина» экстаза не может быть «сводной». Художник поступил бы совершенно противоестественно, если бы вздумал сочетать в своем изображении черты различных исторических эпох и обстановок, различных бытовых и психологических положений, если бы, напр., желая изобразить на своей картине полководца, взял для этой цели отдельные части тела, одежды, украшений, доспехов и т. д. у различных знаменитых полководцев старого и нового времени. По мнению П. П., самым естественным способом описания проявлений сектантского экстаза было бы изображение их по типам. Есть два общих типа сектантского экстаза: нормальный и патологический. Первый обнаруживается в слезах, умилении, молитвенных восторгах, радостных телодвижениях и представляет, в общем, такую же картину, как проявления обыкновенной глубокой эмоции. Второй заключает в себе очевидные элементы истерии. В каждом из этих двух общих типов можно было бы найти определенные разновидности, характеризующиеся со внешней стороны в одних случаях преобладанием органических рефлексов, а в других – развитием внешних движений. Наконец, в пределах этих разновидностей можно было- бы отметить особые формы, какие принимает экстаз у представителей различных мистических сект, в зависимости от их религиозных идей, экстазогенных приемов, психических и даже физиологических особенностей (напр., у скопцов). Разграничение двух общих типов экстаза (нормального и патологического) определенно намечается и в самой диссертации, в ее начале, на 2 – 3 страницах. Нс в дальнейшем изложении отделяющая их грань сглаживается и обе формы экстаза без различия утилизируются для построения одной общей или «сводной» картины этого состояния. Правда, и при таком смешанном изображении типические формы сектантского экстаза могли бы до известной степени определиться и обособиться для читателя сами собой, если бы они были воспроизведены в сколько нибудь цельном, конкретном виде. Но автор поступает совершенно обратным способом: поставив себе синтетическую задачу, он разрешает ее чисто аналитическим путем. Желая сопоставить различные случаи сектантского экстаза, он разложил их на физиологические их элементы и рассортировал последние по соответствующим рубрикам. В результате получилась очень детальная классификация и вполне научный анализ симптомов экстаза. Но классификация не картина и анализ не есть конкретное воспроизведение действительности. Физиологические элементы экстаза, взятые в отдельности, уже перестают составлять то целое, из которого они извлечены, и превращаются в то, что они есть сами по себе, в простые физиологические элементы. Собрав различные случаи сектантского экстаза, автор собрал множество этюдов для задуманной им картины. Но вместо того, чтобы написать по ним картину, он снял с полотна краски, рассортировал их по оттенкам, разложил их па палитре и назвал эту систему красок картиной. Автор поступил подобно такому коллекционеру – энтомологу, который, собираясь создать образцовую коллекцию бабочек, разложил бы по отдельным ящичкам их membra disjecta. Он собрал в своей книге богатую коллекцию физических симптомов сектантского экстаза, разъединивши для этого своим анатомическим анализом различные конкретные случаи экстаза на составляющие их элементы. Правда, эти симптомы поставлены в известную взаимную связь при помощи общей схемы. Но схема не – картина.

Ответ Д. Г. Коновалова. Как бы ни казался несовершенным способ описания картины сектантского экстаза, примененный в диссертации, – другого, лучшего, более целесообразного и естественного для данного случая диспутант не знает и даже не считает возможным. В таких случаях, как настоящий, когда приходится, вследствие крайней неполноты и отрывочности материала, воссоздавать общую, типическую картину сектантского экстаза по кусочкам, мозаически, нет возможности обойтись без того приема, который автор назвал «описанием сводной картины». Сущность этого приема заключается в том, что исследователь, подобно коллекционеру – энтомологу, тщательно собирает по возможности все известные случаи интересующего явления, когда бы и где бы они ни наблюдались, разлагает их, при помощи анализа, на составные элементы, определяет, путем сопоставления, сходство и различие их по моменту обнаружения в процессе явления и по качеству или природе и, на основании добытых результатов, вновь соединяет (синтезирует) разделенные анатомическим анализом элементы в цельную картину, располагая их в том же порядке и в той же связи, в каких они наблюдаются в живой действительности. Особенность названного приема, объясняемая неполнотой источников, заключается в том, что отдельные части общей картины изображаются не всегда по давним, извлекаемым из описаний одних и тех же случаев явления; напротив, ей усвояются черты, наличность которых засвидетельствована лишь в некоторых случаях, но не во всех, привлеченных к ее реконструкции, раз есть основание думать, что эти черты, зарегистрированные лишь некоторыми наблюдателями, в действительности оказываются обычной принадлежностью данного явления. Применивши подобный прием к описанию картины сектантского экстаза, автор наименовал последнюю «сводной». Название это, по мысли автора, должно указывать на то, что картина начертана на основании «свода» или систематизации описаний всех известных случаев сектантского экстаза, без различия времен, мест и сект, причем пробелы одних описаний восполнены сведениями из других, а исключительные симптомы собраны и приведены в качестве варьянтов. Оправданием для начертания такой «сводной картины» служит поразительное общее сходство между отдельными случаями сектантского экстаза, наблюдавшимися на протяжении почти трех столетий, в различных местностях европейской и азиатской России, у представителей разнообразных мистических сект. Сектантский экстаз – явление ненормальное, сплошь и рядом осложняющееся патологическими симптомами, а явления такого рода, как известно, чрезвычайно стереотипны, шаблонны, остаются неподвижными и устойчивыми в течение веков и при смене обстоятельств.

По поводу основной мысли возражения проф. П. П. Соколова, будто диспутант в своей книге смешивает два различных типа сектантского экстаза – нормальный и патологический, г. Коновалов решительно заявил, что такого смешения у него нет. В своей книге он описывает пока только один основной, общий, наиболее распространенный тип сектантского экстаза, наиболее часто встречающуюся его картину. Таковым он считает экстаз в форме ненормального душевного волнения, осложненного множеством истерических и других чисто болезненных симптомов. С описания случаев, дающих наглядное представление об этом типе экстаза, начинается книга, и на ее первых трех •страницах совсем нет сообщений о случаях нормального экстаза, о которых говорит оппонент (см., напр., истерическое чередование слез и смеха в экстазе хлыста Зотова, с. 1). По мнению диспутанта, самое понятие «нормального экстаза» заключает в себе некоторое contradictio in adjecto: экстаз всегда означает выхождение из нормы или нормального состояния. To-же, что оппонент предлагает назвать «нормальным» экстазом, есть не более, как «обыкновенная глубокая эмоция».

Отвергая обвинение в смешении двух различных форм экстаза при построении сводной его картины, диспутант вполне согласен с тем, что проявления сектантского экстаза следует описывать по типам, и в своей работе, насколько возможно, проводит этот принцип. В основу своего исследования он положил упомянутый наиболее распространенный тип сектантского экстаза, попутно отмечая разновидности (варьянты) в его пределах и особые формы, какие принимает он в различных мистических сектах (напр., преобладание прыганья у прыгунов, отсутствие пророчеств у Екатеринбургских квакеров и т. п.). Когда будет закончено описание и анализ этого типа, автор перейдет к другим. Но и тогда ему неизбежно понадобится тот же прием описания «сводной картины» экстаза, применительно к каждому из его типов. Характерно, по мнению диспутанта, что подобного приема не мог избегнуть и сам оппонент, когда ему понадобилось, в предшествующем возражении, изобразить сомнамбулический тип экстаза: собрав различные случаи сомнамбулического экстаза на протяжении четырех столетий (XIII – XVI в.), он, путем сопоставления их, извлек сходные черты, дал общее описание физических явлений экстаза, распределивши их по трем последовательным периодам (летаргии, каталепсии и сомнамбулизма), и назвал это описание «физической картиной экстаза».

По поводу замечания проф. П. П. Соколова, что у автора анализ слишком преобладает над синтезом и уничтожает впечатление живой, целостной «картины» сектантского экстаза, – диспутант, во первых, заявил следующее. Заметное преобладание анализа в диссертации вызывалось, между прочим, необходимостью устанавливать подлинный смысл многих метафорических и вообще неясных выражений в описаниях симптомов сектантского экстаза, прежде чем вводить последние в общую картину явления (ср., напр., выражения: «дух трепещется в животе», «чтение писания по гласу» и т. п.). Но нельзя забывать, что разъединяющее влияние анализа парализовано в диссертации созидательной работой синтеза, восстановляющего естественную взаимную связь экстатических симптомов. Выделенные анализом симптомы соединены автором в комплексы и группы, сообразно с их связью, наблюдаемой в действительности, и, что всего важнее, распределены в порядке, соответствующем моментам их реального проявления в течении экстатического приступа. Таким образом, описание физических симптомов сектантского экстаза в диссертации дает цельное и наглядное представление о том, как в действительности протекает типичное экстатическое возбуждение сектантов и из каких физических элементов оно слагается. Вот почему автор и назвал свое описание «картиной» экстаза, конечно, в переносном смысле, совсем не думая отожествлять ее с картиной в настоящем художественном смысле слова. Такое применение слова «картина» не составляет изобретения автора диссертации. Достаточно сослаться на медицинскую литературу, где постоянно встречается выражение «клиническая картина болезни», чтобы убедиться в этом. Между тем, оппонент в своем возражении, по-видимому, исходит от буквального значения слова «картина», с каким оно употребляется в живописи. Само собой понятно, что такой картины он не нашел в диссертации, где картина сектантского экстаза описывается научно, а не рисуется художественно.

3-е и последнее возражение П. П. Соколова, являясь дальнейшим развитием второго, касалось некоторых повторений, встречающихся в диссертации. Напр.. в ней о слезах и сродных им секреторных явлениях говорится в трех отделах (с. 18 – 20; 20 и след.: 33 – 34 и след.), о криках – на с. 35.., 38... 127 – 128, о смехе речь идет в связи со слезами (с. 24 – 26) и в параграфе о «смешанных дыхательных спазмах» (с. 29 – 30). По мнению П. II., эти и подобные повторения произошли от чрезмерной детализации принятых автором подразделений и описаний. Между тем физические обнаружение сектантского экстаза так разнообразны и так тесно связаны между собой, что обособить их друг от друга и уложить в точные классификационные рамки весьма трудное дело. Поэтому, лучше было бы, во избежание повторений, объединить сродные и близкие друг другу симптомы экстаза и описывать их не как отдельные элементы, а как целые комплексы, в их естественной связи и взаимодействии. Слишком подробная классификация этих симптомов, конечно, свидетельствует о тщательности, с какою их изучает автор, и в этом смысле, несомненно, составляет его заслугу; но в то же время она является и недостатком книги.

Ответ Д. Г. Коновалова. Упоминание об одних и тех же физиологических явлениях в нескольких местах книги объясняется не чрезмерной детализацией классификационной схемы, а повторяемостью самых явлений (слез, смеха, воздыханий, криков и т. д.) в различные периоды сектантского экстаза и обнаружением их не только в виде отдельных симптомов, но и в характерных сочетаниях между собою (комплексах). Напр., непроизвольный смех встречается во всех периодах сектантского экстаза и, сверх того, образует иногда, в сочетании с слезами, очень своеобразный комплекс, чрезвычайно важный для определение природы самого экстаза. Вот почему об экстатическом смехе неизбежно приходилось говорить в нескольких рубриках, я автор допустил бы несомненную ошибку, если бы, из опасения упрека в повторении, этого не сделал, если бы, напр., устранил из диссертации параграф о сочетании слез и смеха. Таким образом, из допущенных в диссертации «повторений» видно, что автор заботился не об одном бесконечном дроблении обнаружений экстаза на их физиологические элементы, но, где было нужно, описывал целые комплексы симптомов, не разрывая их естественной связи. Сохраняя некоторые комплексы, автор руководился, как было указано, их своеобразием, существенно важным для понимания природы изучаемого явления.

В заключение своей продолжительной, почти двухчасовой ученой беседы с диспутантом, как бы резюмируя свои возражение, проф. Соколов, прежде всего, отметил, что все они касаются не столько самого существа дела, сколько метода работы автора, его формул и внешних приемов исследование. Но в области таких сложных, неясных и мало изученных явлений, как сектантский экстаз, вопрос о методе всегда бывает спорным; тем более спорны формулы. «Поэтому, – говорил проф. П. П. Соколов, – как бы ни расходились в некоторых отношениях наши взгляды, я не могу отвергать одного: законности Ваших точек зрение. Не может быть никакого сомнение в том, что Вы имели право понять предмет Вашей работы так, как Вы его поняли, и исследовать его так, как Вы его исследовали. А раз мы допустим Ваши исходные точки и Ваш метод, Ваша книга является замечательною. Вы сделали первую систематическую попытку научно разобраться в том своеобразном комплексе явлений, который Вы назвали сектантским экстазом; и Вы выполнили эту попытку с такими громадными знаниями, с такой широтой научного кругозора, с такою тщательностью анализа и стройностью синтеза, которые в диссертациях встречаются лишь в виде исключение. В своем официальном отзыве я назвал Вашу работу научным событием в области русского сектоведения, и теперь мне приятно еще раз засвидетельствовать это мое мнение перед настоящим достопочтенным собранием».

К этому проф. Соколов присоединил горячее пожелание автору, чтобы он получил, наконец, возможность непосредственного личного знакомства с сектантским миром,, и вообще, чтобы его дальнейшая работа протекала при более благоприятных условиях.

Заключительные слова проф. В. В. Соколова были покрыты громкими аплодисментами аудитории, после чего диспутант в кратких словах поблагодарил своего оппонента за очень внимательное отношение к диссертации и заявил, что, в связи с критическими замечаниями П. П-ча, он вновь продумает схему, положенную в основу своего произведение.

Второй официальный оппонент, И. М. Громогласов, начал выражением сожаление о том, что он не может, не выходя из порученной ему роли присяжного обвинителя, подробно остановиться на выдающихся достоинствах работы г. Коновалова: обилии привлеченного к исследованию первостепенно-ценного рукописного материала, массе новых и чрезвычайно интересных фактических данных, впервые вводимых в научный оборот, замечательно стройной и продуманной системе, в какой они сведены, тонкости сделанных наблюдений и важности уже теперь ясно намечающихся выводов по целому ряду первостепенных вопросов сектоведения (в частности – по вопросу о происхождении основных форм русского мистического сектантства). Это тем более неприятно для оппонента, что заготовленный им не длинный список возражений подвергся значительному сокращению по мере того, как развивалась беседа диспутанта с предыдущим возражателем, так что, в конце концов, из всего обвинительного материала осталось только два не возражение, а скорее – недоумения, которые желательно было бы уяснить, да еще две-три мелких «придирки» к неточностям или недосмотрам, неизбежным во всякой работе.

Сущность первого недоумение, предъявленного затем диспутанту, сводилась к тому, как смотрит он на общую массу последователей разнообразных форм мистического сектантства, признавая характерною чертою его религиозный экстаз. В картине последнего, данной в рассматриваемом исследовании, видное место занимает целый ряд патологических моментов. Не скрывается ли за этим мысль, что вся сущность мистического сектантства в психопатологии, и что общины сектантов – мистиков состоят исключительно из нервно и душевно – больных субъектов? Такое воззрение представляло бы крайность, с которой оппонент решительно не находил возможным согласиться.

На это возражение, признавая особенную его серьезность. Д. Г. Коновалов дал довольно подробный и обстоятельный ответ, который сводился к следующему. Прежде всего, сильного ограничение требует мысль, будто автор диссертации считает религиозный экстаз, наблюдаемый в русском мистическом сектантстве, явлением совершенно и всецело патологическим, болезненным. В своей речи он определил сектантский экстаз лишь, как «ненормальное душевное волнение»; а термин «ненормальный» еще не значит непременно «больной» или « патологический» в общепринятом смысле этих слов. Затем, в сектантской среде нужно строго различать отдельных субъектов – специфических экстатиков – от общей массы, группирующейся вокруг них. И если первых, за редким исключением, нельзя не признать людьми ненормальными, нервно или душевно – больными, то рядовую сектантскую массу и с точки зрение диспутанта нет надобности считать непременно сплошным подбором болезненных личностей. Соотношение между числом настоящих экстатиков и рядовых членов в отдельных сектантских общинах бывает различным. Крайностями нужно считать случаи, когда в целых сектантских общинах, не смотря на все усердие сектантов в радении, не находится человека, способного войти в экстатическое состояние, когда «дух» не накатывает ни на кого из радеющих, очевидно, за отсутствием нерво – возбудимых субъектов, наклонных легко «выходить из себя», из пределов обычной нормы. В таких случаях сектанты обращаются на сторону, приглашают «пророков» из других кораблей, иногда издалека. Напр., Царевские хлысты (Астрах, г.) привозили однажды пророка из Черноморья, потерявши надежду собственными силами войти в общение с Духом Святым. Равным образом исключительными случаями нужно признать и те, когда экстаз овладевает всеми участниками молитвенных собраний. Это наблюдается преимущественно в эпохи религиозно-экстатических эпидемий среди сектантов, когда их возбуждение бывает чрезмерным. Но в обычных условиях настоящий религиозный экстаз оказывается переживанием, не всегда и далеко не для всех сектантов общедоступным. Некоторые сектанты, по собственному их признанию, удостоиваются посещение экстаза не более одного раза в жизни, чрез десятки лет по вступлении в секту. – Что же, спрашивается, привлекает и удерживает в сектантской среде эти натуры, очевидно нормальные, чуждые надлежащей нервной возбудимости, раз им почти недоступен настоящий экстаз, являющийся, по словам автора диссертации, «действительным выражением существа религии» русского мистического сектантства? Игнорируя случаи, когда вступление отдельных лиц в ряды сектантов-мистиков ничего общего с религией не имеет, можно сказать, чти связь людей, совершенно нормальных в нервно-психическом отношении, с названными сектантами объясняется доступностью и для таких людей простой религиозной экзальтации, совершенно аналогичной с волнениями, составляющими начальные фазы настоящего экстаза. Эта религиозная экзальтация, слагающаяся из чувств умиление, облегчение и радости, является состоянием в высокой степени приятным, утешительным, особенно для людей, которым пришлось много выстрадать на своем веку. Вот пример. Харьковский профессор-психиатр Анфимов, в своей экспертизе о Супоневских хлыстах, приводит слова одной из освидетельствованных им сектанток, которую он признал совершенно здоровой: « Много я видела на своем веку горя, потеряла почти всех детей; бывало у меня часто на душе тяжело; я ходила на хлыстовские моление; они нравились мне, потому что на душе становилось легче». Сектантские радение тем и привлекательны для народа, что там, под влиянием сильных экстазирующих средств (воодушевленной проповеди и молитвы, умиленного чтение св. писание, своеобразного пение, плясок и пророчеств) и особенно под впечатлением экстатического возбуждение некоторых участников, – даже мало возбудимый человек невольно заражается общим повышенным настроением, приходит в экзальтацию, соединяющуюся с очень приятным самочувствием. Без этого утешительного возбуждение, близко граничащего с экстазом, мистические секты, по словам одного бывшего хлыста, были бы «ничтожны».

В качестве второго своего «недоумение» г. Громогласов предложил диспутанту вопрос, каким образом оказывается возможным примирение, по-видимому, совсем непримиримого: различных болезненно-экстатических явлений (конвульсий, судорог) с переживанием сектантами приятных ощущений (телесной и душевной легкости, умиление, радости и т. п.) в состоянии религиозного экстаза?

По поводу этого недоумение, Д. Г. Коновалов сделал следующие разъяснение. Как бы ни казалось парадоксальным и неестественным сочетание необыкновенно приятного самочувствие с физическими проявлениями ненормального и прямо болезненного перевозбуждение нервной системы, – но это неоспоримый факт, хотя пока не объясненный наукой. Подобное сочетание наблюдается и помимо сектантского экстаза. По словам знаменитого подвижника, епископа Феофана Затворника, при «художественном» совершении молитвы Иисусовой, когда молящийся несколько стесняет дыхание и сводит к груди напряжение мышц, он иногда испытывает «приятное» раздражение нервов. У людей «слаботелых, нервных» это раздражение входит глубже в нервы и начинает отражаться в мускулах: происходят легкие движение, тоже приятные, которые, усиливаясь, переходят в заметные трясение. Недавно диспутантом, после продолжительных поисков, найдена чрезвычайно интересная рукопись «О 78 молитвенных действиях, бывших в Сибирском монахе – подвижнике Василиске». Рукопись составлена сподвижником Василиска, Зосимой Верховским, причем первый сам просматривал ее и поправлял. Как видно из этой рукописи, Василиск, творя «художественно» молитву Иисусову, испытывал необычайно сильное трепетание сердца («сердце его начинало трепетать, потом колебаться и как будто бы металось во все стороны»), сильнейшее колебание головы и сотрясение всего тела, так что едва мог усидеть на месте. И замечательно, что столь крайнее физическое возбуждение, обыкновенно сопровождающееся у других людей и в иных условиях соответствующим интенсивным ощущением физической боли и страдание, – у Василиска соединялось с живейшим ощущением неизъяснимой «сладости» в сердце и во всех членах, чувством умиление, легкости и радости. Вне религиозной сферы, подобное состояние встречается при раздражении нервной системы наркотическими веществами, во многих случаях так называемого «наслаждение страданием», иногда в предсмертные минуты (эйфория умирающих), в обморочных состояниях, в момент гипнотического засыпание, в приступах маниакального возбуждение у разного рода душевнобольных, в некоторых припадках истерии и эпилепсии. Напр., Достоевский, описывая в романе «Идиот» эпилептический припадок, говорит, что князь Мышкин в самый последний сознательный момент пред припадком испытывал реальнейшее ощущение беспредельного счастья. Таковы факты. Они еще ждут своего объяснения. Если оно будет найдено, то получит полное разрешение и представленное оппонентом недоумение.

И. М. Громогласов сделал еще три мелких замечание по поводу отдельных сообщений, приводимых в диссертации. Он обратил внимание, прежде всего, на курьезное показание Тамбовского хлыста Токарева о том, как он прикладывал руку к сердцу спящей жены, предварительно ее перекрестивши, и, когда ощущал «внутри ея трепет», заключал, что это «Дух радуется слову Божию и любови» (стр. 46). Д. Г. Коновалов согласился, что описанный здесь опыт представляется действительно курьезным, но его нельзя назвать невероятным. В доказательство возможности такого опыта, Д. Г. сослался на аналогичный факт из жития ранее им упомянутого Сибирского подвижника Василиска. Там рассказывается, как один боголюбивый отец, узнавши, что Василиск совершает молитву Иисусову очень медленно, посоветовал ему произносить слова молитвы несколько поспешнее, уверяя, что чрез это удобнее отражаются суетные помыслы. При этом, он, приложи руну свою к сердцу Василиска, наблюдал движение и биение сердца его при более быстром произношении молитвенных слов,, но, ничего особенного не ощутив, велел ему но своему навыку производить молитву. Василиск начал, и вдруг вскипела благодатная сладость в его сердце, которое вострепетало и начало биться во все стороны. Когда это ощутил упомянутый старец, он сказал Василиску: «Блажен ты, отче! твори и подвизайся, как наставил тебя Господь». О таком приеме, практикующемся среди подвижников, легко могли знать Тамбовские хлысты половины XIX века, как из личных бесед с разными подвижниками, так из аскетических сочинений, которые, вообще, в большом почете у сектантов – мистиков. Напр., те же Тамбовские хлысты зачитывались книгой св. Тихона Воронежского «О должностях христианина» и находили в ней обоснование почти всех пунктов своего учение.

Затем, И. М. Громогласов прочел из диссертации приведенную в ней «сцену поборония нечистой силы действием св. Духа», сцену, которую изобразил на молении Закавказских прыгунов новообращенный в их секту армянин Хачатур (стр. 133–134), – и поставил вопрос: действительно ли армянин Хачатур в этот момент был в состоянии экстаза, или, быть может, эта сцена была им разыграна умышленно? Диспутант ответил, что описание этой сцены им заимствовано из книги Дингельштедта «Закавказские сектанты», где есть указание о том, что Хачатур действительно был «в духе», когда на молении изображал описанную сцену (стр. 11–12).

Последнее замечание И. М. Громогласова касалось примечание на странице 148-й, где Tholuck отнесен к числу «новейших» ученых, со ссылкой на его сочинение, напечатанное в 1821 году. Диспутант пояснил, что «новейшим» ученым он назвал Tholuck’a по сравнению с Аристотелем, о котором речь идет вначале того же примечание.

В заключение И. М. Громогласов приветствовал своего собеседника, как автора замечательного по своим качествам ученого труда, появившегося, к тому же, весьма кстати и своевременно. Нужда в научной разработке вопросов о русском сектантстве никогда еще не сознавалась так ясно и настоятельно, как теперь. Этим сознанием подсказано, между прочим, постановление недавнего всероссийского миссионерского съезда в Киеве о необходимости открытие при всех духовных академиях особой кафедры сектоведения. Но честь первенства в этом важном деле принадлежит собственно Московской академии или, точнее ее высшему иерархическому руководителю, по инициативе которого у нас еще три года тому назад Высочайше утверждена названная кафедра и тогда же академическим Советом единогласно избран первый ее заместитель в лице Д. Г. Коновалова. И академический совет знал, что делал, избирая г. Коновалова на кафедру сектоведения, так как рассматриваемой работой диспутант блестяще оправдал мнение о нем, выраженное в советском постановлении. Остается пожелать, чтобы, достойно увенчанный ученою степенью за свой весьма ценный труд по изучению русского сектантства, он получил возможность, с переходом на соответствующую кафедру, безраздельно отдаться разработке излюбленной им, только еще зарождающейся у нас отрасли научно-богословского знание.

Когда официальные оппоненты закончили свои возражение, председатель собрание, Преосвященный Ректор Академии, обратился к присутствующим с предложением, не пожелает ли кто-нибудь из них сделать диспутанту возражение с своей стороны. На его предложение первым отозвался С. П. Мельгунов, небезызвестный писатель – публицист по вопросам русского раскола и сектантства¹⁰.

Г. Мельгунов с самого же начала заявил, что он вполне присоединяется к лестным отзывам о диссертации г. Коновалова его официальных оппонентов, и если все же берет на себя смелость несколько затянуть диспут, то делает это единственно с тою целью, чтобы высказать автору ряд предостережений и пожеланий, в интересах его дальнейшей работы. «Русское сектантство, говорил г. Мельгунов, это – не только важное религиозное, но и крупное общественное явление. Оно вполне заслуживает самого добросовестного и серьезного научного изучение. А между тем науки сектоведение у нас, как это ни грустно, до сих пор еще не было и нет. Самое большее, что мы теперь имеем, это – лишь материал для будущей науки. Таковы, напр. и все труды наиболее известных у нас писателей и историков сектантства: Пыпина, Бобрищева-Пушкина, проф. Милюкова, Пругавина и др. О русском сектантстве, правда, еще писали у нас и различные духовные авторы. Но трудам этих писателей, к сожалению, приходится отказать даже и в значении сколько-нибудь пригодного материала. Зависит это от того, что работы духовных писателей резко окрашены полемикой, проникнуты духом нетерпимости и лишены истинно-научного объективизма. А между тем сектантство, как явление религиозное по самой своей природе, требует, именно, богословски образованного исследователя. Я по собственному опыту знаю, как трудно в этой области работать липу, не получившему специального образования. И вот, в лице Вас, Д. Г., я и хотел бы приветствовать, именно такого крайне нужного и полезного для дела работника, который бы с прекрасным специальным образованием соединял бы и просвещенную широту и научность взглядов. Своей настоящей работой Вы доказали, что стоите на верном пути и можете оправдать мои лучшие надежды. Но я позволю себе высказать Вам и некоторые предостережение, которые, надеюсь, будут Вам небесполезны в Вашей последующей работе по сектантству. Прежде всего, я хотел еще больше усугубить Вашу осторожность в пользовании материалом. Вы, как и сами заявили, еще не имеете непосредственного личного знакомства с мистическим сектанством, а принуждены судить о нем по отзывам других лиц, или по делам окружных судов и консисторий. Но кто же не знает, как много пристрастного и субъективного в освещение дела вносит большинство, так называемых, «достоверных свидетелей-очевидцев?» Нельзя в данном случае доверять и судебной экспертизе. Недоброкачественность подобного материала удостоверена таким, более чем умеренным, авторитетом, как проф. Ивановский, так что нужна крайняя критическая осторожность в пользовании подобными источниками: они носят слишком специфический характер. Мне кажется, что Вы не всегда достаточно анализируете тот обильный материал, которым Вы пользуетесь. Таким образом, Вы можете нарисовать картину, не всегда соответствующую действительности. Опасность эта вытекает отчасти из особенности, свойственной предмету, Вами изучаемому. Сектантство – явление жизни, а потому чрезвычайно трудно подвести его под обычные рубрики. Принятая терминология (деление па рационалистическое и мистическое, на евангелическое я духовное сектантство) по необходимости носит чрезвычайно искусственный характер. Сектантская идеология не представляет чего-либо установившегося; это вечно текущая река. Каждая сектантская ячейка переживает самые разнообразные эволюции. Отсюда трудность обобщение и выводов. Еще большую опасность представляет пользование сравнительным методом без достаточного критическая анализа, стремление установить известную исторических преемственность, как это делали некоторые из Ваших? предшественников в работах о хлыстах. Недостаточно отчетливое отношение в данном случае приводило к грубым искажениям наблюдаемой действительности. Между тем, по отношению к так называемому мистическому сектантству, с которым у нас так часто связывают, и не редко без всяких оснований, проявление различных без нравственных действий, надо быть особенно осторожным? в выводах. Эти выводы затрагивают жизненную практику и до сих пор тяжело отзывались на интересах значительной группы людей. В наши дни, когда на очереди стоит вопрос о реформировании отечественного законодательства в области вероисповедных отношений несомненно Вашей работой будет пользоваться законодатель при определении своего отношение к так называемым, по терминологии современного кодекса, «изуверным сектам».

Нельзя также не отметить в Вашей работе одну тенденцию – чрезмерное увлечение данными психиатрии. Окончательных выводов в ней еще нет, а потому и хотелось бы предостеречь Вас от тех слишком рискованных заключений, какие допускают некоторые из наших психиатров занимавшихся изучением сектантства: я говорю о трактовании религиозно-психических эпидемий проф. Сикорским и д-ром Якобием. Они чуть ли не склонны всех сектантов считать какими-то параноиками и дегенератами; а веди это, конечно, не отвечает истине.

Наконец, я должен отметить, что Вы, при изучении русского мистического сектантства, слишком исключительно сосредоточиваясь на одном психопатологическом факторе, игнорируете многие другие, играющие здесь огромную роль, взять хотя бы социально-экономический фактор. Но в общем, – закончил свою речь г. Мельгунов, – я признаю за Вашей книгой выдающиеся достоинства и приветствую ее, как первый опыт истинно-научной разработки вопросов русского сектантства. Я бы выразил пожелание, чтобы Ваша дальнейшая работа, из которой мы познакомимся с выводами диссертации, поскорее увидала бы свет и чтобы Вы исполнили свое обещание опубликовать собранный материал. Этим самым Вы внесете крупный вклад в науку».

Диспутант, поблагодарив г. Мельгунова за лестный отзыв, предостережение и благожелание, заявил, что он вовсе не склонен игнорировать значение социально-экономического фактора в жизни сектантов и переоценивать роль психопатологического. Это будет видно из последующих выпусков его труда, где будет речь о происхождении русского мистического сектантства, его распространении и живучести. Коснувшись сделанной оппонентом оценки источников, по которым написана диссертация, Д. Г. заявил, что не разделяет пессимистического взгляда на их доброкачественность. Судебные дела о сектантах содержат множество великолепных и, безусловно, достоверных сообщений, подтверждаемых единогласными показаниями целых десятков и сотен свидетелей, непосредственных очевидцев или участников сектантских радений. Некоторые показание описывают такие детали сектантской религиозной экзальтации, при чтении которых исчезает всякое подозрение в сочинительстве. Конечно, есть немало показаний «по слухам», «по народной молве», но об этом источнике сведений обычно предупреждают сами свидетели. Что касается экспертиз, имеющихся в «делах», то одни из них – медицинские – чрезвычайно ценны и содержат, безусловно, объективные наблюдение, другие, исходящие от миссионеров, консисторий и от чиновников министерства внутренних дел, нередко голословны, основаны на непроверенных рассказах и тенденциозны; ими автор избегал пользоваться в своей работе. Среди печатных! сообщений очевидцев сектантских молений (врачей, священников, бывших сектантов, миссионеров и т. д., есть также много, несомненно, правдивого и важного материала. Ручательством и критерием достоверности как рукописных, так и печатных сведений о сектантах является их нередко поразительное согласие между собой, не смотря на огромную разницу времен и мест, когда и где они собирались. Ценность рассматриваемых источников возрастает еще от того, что личные наблюдение над религиозной экзальтацией во время сектантских радений, охраняемых строгой тайной, – как они ни заманчивы, оказываются доступными лишь в редких и исключительных случаях. Диспутант, однако, не отрицает, что, при всей доброкачественности бывших в его распоряжении источников, требовалась большая критическая осторожность при пользовании ими. И он применял таковую в полном объеме. Доказательство на лицо: не взирая па многочисленные заверение миссионеров, автор не ввел в физическую картину экстаза пресловутого «свального греха».

Резким диссонансом по отношению ко всем предшествовавшим отзывам и характеристикам диссертации г. Коновалова прозвучали возражение последнего частного оппонента – Московского епархиального противосектантского миссионера И. Г. Айвазова. Он начал с характерного признание, что к диспуту подготовиться он не успел, вследствие неизвестности и неожиданности дня диспута, а с диссертацией ознакомиться надлежащим образом нс имел возможности, вследствие отсутствия ее в продаже. Так как в этом признании сквозило довольно недвусмысленное обвинение не только г. Коновалова, но и всего Совета Академии в якобы намеренном замалчивании такого важного диспута, то г. Айвазов получил, во- первых, справедливое разъяснение от председателя Совета – Преосвященного Ректора Академии, а во вторых, фактическое опровержение и от г. Коновалова¹¹.

Как бы иллюстрируя свое слабое знакомство с книгой магистранта, г. Айвазов начал возражение не с нее, а с речи г. Коновалова. В этой речи он усмотрел две серьезных вины автора: во первых, материализацию им даже и психологической стороны русского мистического сектантства, а, во вторых, огульное обвинение всех сектантов в алкоголизме. Пытаясь дать некоторую аргументацию этим своим обвинением, г. Айвазов по первому из них указал на несколько таких мест из речи г. Коновалова, в которых говорится о первобытно-материалистическом воззрении сектантов на благодать св. Духа («ловят ртом св. Духа», «друг в друга вдувают дух»). По второму пункту – он сослался па проведенную автором речи параллель между сектантским экстазом и алкогольным опьянением и на прямое его упоминание о сектантах-алкоголиках. При этом г. Айвазов не преминул даже заступиться за сектантов, сказав, что если в чем либо еще, то в употреблении спиртных напитков русские сектанты могут быть заподозрены всего меньше.

Отвечая на эти возражение, г. Коновалов сделал, прежде всего, их общую характеристику, сказавши, что они основаны на полном непонимании его слов и на извращении их подлинного смысла. В частности, его речь не дает ни малейшего основание говорить о какой-то материализации душевных процессов; наоборот, и тема речи, и все ее содержание, и, наконец, прямое определение сущности экстаза, как своеобразного душевного волнение – все это ясно говорит о совершенно противоположном. Если же, тем не менее, он употребляет при этом и некоторые чисто физические образы, то, во первых, пользуется здесь подлинной сектантской терминологий, а во вторых, характеризует таким путем сектантское же мировоззрение, а отнюдь не свое собственное. Что же касается вопроса о сектантском алкоголизме, то и здесь г. Айвазов непростительно спутал две совершенно разных вещи: одно дело предъявлять сектантам огульное обвинение в пьянстве, о чем не было решительно никакого упоминание в «речи», другое – говорить о бывшем алкоголизме или тяжелой алкоголической наследственности некоторых сектантов – экстатиков, что, действительно, допускает автор, и, наконец, совершенно иное – устанавливать лишь параллелизм между двумя явлениями – сектантским возбуждением и алкогольным опьянением, повод к которому дают опять сами же сектанты своими «приточными» сравнениями.

Переходя, далее, к самой книге диспутанта, г. Айвазов больше всего упрекал автора за то, что тот, задавшись целью охватить весь сектантский мир, остановился лишь на одной физической стороне, и притом, не индивидуального, а коллективного экстаза, чем, по взгляду оппонента, автор будто бы доказал, что отрицает все другие стороны в сектантстве и смотрит на пего грубо материалистически. Диссертация же, вследствие этого, оказывается будто бы чуждой богословского характера.

Но, предъявляя диспутанту столь серьезное обвинение, г. Айвазов не дал своим мыслям строгой логической формулировки, почему и мы затрудняемся передать их, подобно предыдущим, последовательно и связно. Насколько припоминаем, г. Айвазов особенно упрекал автора за то, что он исследовал физические явление сектантского экстаза даже во всех их деталях, а внутренней сущности экстаза, самой души его не уловил, тогда как, именно, в ней-то и заключается вся суть дела. В подтверждение этого, он сослался на свою беседу с Козьмой Рябых, судившимся в Екатеринославском окружном суде по обвинению в хлыстовстве, и с благодарностью вспомнил даже французского писателя Флобера, который в своем известном сочинении «Искушение св. Антония» смотрит-де на вещи глубже¹².

В ответ на это обвинение Д. Г. категорически заявил, что оно совершенно неприложимо к его диссертации, на заглавном листе которой ясно и определенно ограничен ее предмет. Таковым оказываются исключительно физические явление сектантского экстаза, и странно было бы в книге с таким заглавием трактовать о «душе экстаза». По намеченному автором плану, психическим проявлением экстаза будут посвящены дальнейшие выпуски исследование. Начал же он не с них, а с физических, главным образом, потому, что метод восхождение от наглядного и простого к более отвлеченному и сложному признает самым целесообразным. Полным недоразумением со стороны оппонента считает автор и обвинение в небогословском характере диссертации. Ведь физиологические явление сектантского экстаза исследуются в ней не изолированно от их природной религиозно-психологической почвы, а в связи с последней, как, именно, явления религиозные поскольку сами сектанты считают их действиями Св. Духа в человеке.

От обвинения автора в злоупотреблении физиологией, оппонент, по какой-то неуловимой ассоциации, перешел к противоположному обвинению – стал упрекать автора за чрезмерное увлечение психиатрией, которая, как известно, есть наука о «душевных» болезнях. Ясно, что этим вторым возражением оппонент опровергал свое первое и вообще сам ясе дискредитировал их оба. Объяснение такого грубого внутреннего противоречие в возражениях г. Айвазова нужно искать в его плохом знакомстве с книгой, благодаря чему, за отсутствием собственных возражений, ему пришлось пробавляться чужими, к тому ясе и нс всегда правильно воспринятыми и часто ложно освещенными. Особенное пристрастие обнаружил он к возражениям проф. Соколова, нередко искажая их до степени карикатуры, что вызвало невольный смех в рядах публики. Не понимая истинного смысла этого, в сущности безобидного смеха, г. Айвазов как то наивно оскорблялся и требовал себе свободы слова, которой никто и не думал его лишать. Однако эта самая свобода послужила ему скорее во вред, чем на пользу, так как она еще больше обнаруживала слабое знакомство оппонента с диссертацией и даже вскрыла некоторые непростительные промахи в специальной для него области сектоведения. Усиливаясь, напр., отстоять наличность «свального греха» у сектантов, г. Айвазов ссылался на дела о Радаеве, которых, как выяснилось из прений, он лично не видал. Но в этих источниках и речи нет о «свальном грехе» сектантских радений, а приводятся лишь факты самого обыкновенного разврата. Равным образом, сославшись во время прений на секту каких-то «иссопников», якобы развивающих особое воззрение на Св. Духа, он не мог ни указать падежных источников, откуда он черпает такие сведение о названной секте, пи вообще дать сколько-нибудь удовлетворительных доказательств самого ее существование, решительно отрицаемого диспутантом. Ярким же примером поверхностного знакомства оппонента с диссертацией было заявление, будто в ней ничего не говорится о скопцах, тогда как на самом деле там приводится множество фактов из жизни этих сектантов.

Из более мелких возражений г. Айвазова нам припоминается его указание на один пропуск в диссертации, именно, в отделе о глоссолалии, где автору, по мнению оппонента, следовало бы, во избежание могущего произойти соблазна, сделать ряд полемико-миссионерских примечаний об истинной и ложной глоссолалии. Диспутант ответил, что такие примечание выходят за рамки его специальной задачи и могут служить предметом особой, чисто миссионерской работы, заняться которой ой и порекомендовал самому г. Айвазову, как миссионеру по специальности. Наконец, оппонент не. постеснялся преподать указание и всему Совету Академии в том смысле, что ему надлежит воздержаться от присуждение г. Коновалову магистерской степени за чисто клиническое исследование и подождать выхода в свет дальнейших выпусков его труда, когда он даст именно то, что нужно для них, миссионеров, и чего они желают и ждут от профессоров Духовных Академий.

В заключение не в меру затянувшегося диспута, – закончился он около часу ночи – на несколько минут слово взял проф. Петербургского Университета – И. Д. Андреев, который с большим подъемом и в самых лестных выражениях отозвался, как о диссертации Д. Г., так и о Московской Академии, имеющей возможность выпускать подобные диссертации и потому заслуженно пользующейся высокой репутацией у русского образованного общества и русской университетской науки.

Вслед за этим, Преосвященный Ректор Академии, собрав мнение всех присутствующих на диспуте членов Совета, единогласно признавших защиту диссертации удовлетворительной, объявил Д. Г. Коновалова магистром богословие, при дружных, долго не смолкавших аплодисментах всей аудитории.

Оттиск из №№ Богословского Вестника за 1908 и 1909 год.

Печатать дозволяется. Декабря 3 дня, 1908 года.

Ректор Академии, Епископ Евдоким.