Парос – родина святых

А теперь давайте устремимся на быстрокрылом корабле с Патмоса на Па́рос. На этих небольших островах всегда были духовные отцы, которые утешали местных жителей и благодаря которым те не чувствовали себя сиротами. Было видно, что Бог любит их и никогда не лишает их Своей заботы. Я назвал обитель Лонговарда своей матерью и не считаю это неуместным преувеличением. Ведь мать не только вынашивает, рождает и вскармливает, но и заботится о своих малышах, которые в опасностях не могут ещё сами себя защитить. Для меня, едва научившегося ходить, Лонговарда стала вторым домом. С шести лет я стал посещать этот неприступный монастырь. Его «дремучие» монахи, сохранившие неповреждённым древний чин монашества, не открывали своих ворот современной культуре. От лампад в храме до еды на трапезе, от одежды до обхождения они были моими учителями в монашеской жизни.

– Мама, я не буду этого носить, эта одежда слишком яркая. В монастыре такого не носят.

– Но ведь ты пока ещё не монах.

– Не волнуйся, мама, я обязательно им стану.

В этой школе подвизались и служили Богу замечательные мужи, отличавшиеся великим самопожертвованием, украшенные добродетелями самоукорения, воздержания, скромности, непрестанной молитвы и, что выше всего, смиренномудрием, которое выражалось в том, что они старались оставаться незаметными для мира. В этом монастыре на лицах монахов легко было заметить печать их глубокого покаяния. Они следовали завету апостола Иакова: «Не многие становитесь учителями» ¹⁸⁵. В этой киновии не было этой беды, когда монахи сами ищут себе слушателей. Ни один из них не заводил себе круга знакомых, чтобы омываться помоями похвал. У них даже пение и чтение в церкви было простым и безыскусным, чтобы бровь не поднималась выше того места, на котором её расположил Создатель ¹⁸⁶. Эти старцы не допускали у себя никакой манерности. Они считали её пробоиной ниже ватерлинии, которая привела бы их корабль к затоплению посреди бушующих волн тщеславия. Никакие благовония ими не допускались: они предпочитали им кислый запах немытого тела. В храме не допускалось даже природное благоухание цветов. Они опасались размягчиться от неосмотрительного осязания и боялись стать женоподобными от пристрастия к благовониям: они сочли бы это великим падением. Их одеждой была полинявшая чёрная ряса, которая и чёрной-то была не всегда. Она была пошита из грубой ткани, окрашенной в лучший из цветов лучшей в мире краской – листьями орехового дерева. Их загорелые лица, мозолистые руки со вздувшимися от работы венами, обувь в бесчисленных заплатках, пояса со следами ремонта – всё это заставляло других краснеть. Смотревший на это казался жалким самому себе. Хотелось бить себя в грудь, эту мастерскую всякого зла. Откуда в этом монастыре было взяться мягкой одежде, ухоженным рукам и заботливо причёсанным волосам?

Послушников воспитывал старец, поседевший в келье Архангелов. Раз в год он приводил их в монастырь на стрижку: как можно было распутать волосы, свалявшиеся от пыли и пота? Над ними как бы совершали постриг прежде пострига.

– Теперь срежь волосы, и тебе не нужно будет ни расчёсывать их, ни мыть.

Всё это смиряло плоть, и её не тянуло к женскому полу. Монахи не позволяли блуждать своему взгляду и не смотрели людям в лицо. Другое мучение – постель: голые доски, давившие на бока. Где было найти покой? Некуда было повернуться, чтобы дать телу хоть немного отдыха.

В этой кузнице я встретил людей, которые оставили неизгладимый след в моей жизни. Я умолчу о старце-игумене, который просиял подобно яркой звезде не только в своей обители, но и во всём христианском мире ¹⁸⁷, и займусь описанием его подчинённых. Начну я с эконома – отца Дамиана, третьего в монастыре по занимаемому положению.

Отец Дамиан был родом из Три́поли ¹⁸⁸. Он окончил какое-то торговое училище, отслужил в армии и уехал в Америку, «страну счастья». Там у его братьев был свой ресторанчик, в который заходили многие греки, в основном беженцы, бывали там также уроженцы Понта и Малой Азии. Разговоры у посетителей всегда были о церквях, о приходских традициях, о священниках, монастырях и их храмовых праздниках.

– В этот день мама не давала нам пищи с маслом, а бабушка вообще ничего не ела.

– Ну да, ведь с сегодняшнего дня начинает петься «Господи Сил, с нами буди» ¹⁸⁹. У нас на родине супруги на это время разлучались и спали в разных комнатах, чтобы больше молиться.

А книг о святых в их магазине было так же много, как карт в казино.

– Ты читал это? Замечательная книга. Почитай, не пожалеешь.

Книга «Грешных спасение» была у них на первом месте: в Америке она глубоко трогала сердца, в то время как в Греции была предана забвению как написанная только для монахов, вместе с другими книгами, на которых был воспитан некогда порабощённый греческий народ. Кому нам теперь её предлагать? Нас тут же обвинят: «Вы, монахи, хотите завлечь наших детей в ваши монастыри. Не бывать этому! Живите себе в монастырях, но подальше от других христиан, и тогда вас будут любить».

Юный Косто́пулос впитывал беседы посетителей с такой жадностью, с какой слепые котята подставляют свои мордочки солнцу, чтобы оно открыло их глаза. Но то, что до глубины потрясло его душу, было внимательное чтение книги «Грешных спасение». Целый месяц он читал её ночами в своей комнате. Она буквально пропиталась его слезами.

– Братья, я благодарен вам за то, что вы пригласили меня потрудиться с вами, но теперь я возвращаюсь в Грецию, чтобы стать монахом.

Тогда слово «монах» стало его братьям поперёк горла, впрочем, это случается и сегодня, как, наверное, и всегда.

– Дурачок, куда ты пойдёшь? В Америке безопасно, ведь она для бедняков – как родная мать. Ты что, забыл, с каким усердием мы у себя на родине сажали кукурузу, и почти ничего не вырастало? Здесь можно жить в своё удовольствие, а в Греции что? Страдания и муки. Да и турки всё время ждут удобного времени, чтобы напасть.

– Нет, решено. Я возвращаюсь.

– Вот это ты читал по ночам?

Старший брат оторвался от разговора с клиентами и подошёл, неся подмышкой монашеские книги. Он схватил «Грешных спасение» и швырнул на улицу.

– Проклятые книги! Это вы съели моего брата и утащили его в монастырь!

Эти слова возмутили одного старика из Смирны.

– На этот путь, парень, ничто другое и не может увлечь. У твоего брата не блажь, а призвание от Бога. Не поноси это призвание, чтобы тебе не оказаться богоборцем. Мы слишком ничтожны, чтобы противиться Богу.

Суровый брат смягчился и на следующий день сам купил билет в Грецию для ненормального юноши.

Спустя месяц тот спустился с трапа парохода в Пирее. Там он увидел двух людей, одетых в рясу, камилавки которых говорили о том, что они монахи ¹⁹⁰.

– Отцы, отцы, постойте!

У него был багаж с вещами из Америки, которыми знакомые нагрузили его для передачи своим родным, и он не давал ему быстро идти.

– Я приехал из Америки. Вы возьмёте меня с собой в монастырь?

– Хорошо, иди за нами.

– Первое, что я заметил, – рассказывал потом отец Дамиан, – было то, что все люди с любопытством смотрели на лица других и на витрины магазинов, а отцы мимо всего этого проходили, не обращая внимания. Я не успевал за ними, мне приходилось бежать. С тех пор и поныне мне кажется, что я всё бегу, чтобы угнаться за монашеским идеалом.

– Откуда ты родом, парень?

– Из Триполи.

– Мы тоже из Триполи, а живём в монастыре Лонговарда на Паросе.

– Куда бы вы ни пошли, я пойду с вами.

Корабль медленно повёз нас, и утром мы уже были на Паросе. Сперва мы зашли поклониться иконе Богородицы в Катаполианский монастырь, затем пришли в обитель Живоносного Источника. Это было суровое испытание. Мы ни разу не отдохнули, а я не успевал бежать за отцами.

Игумен Иерофей поручил ему послушания эконома и казначея. Он их исполнял и при игумене Филофее Зерва́косе до самой его смерти, а в 80-х годах он стал преемником старца Филофея на посту игумена. Как-то я спросил у него:

– Как поживаешь, отец игумен?

На что он ответил:

– И не спрашивай. Ну какой из меня игумен?

Он был кротким, спокойным и умиротворяющим. Никогда ни о ком он не говорил плохого, кроме тех случаев, когда ему по должности приходилось на кого-то прикрикнуть. Как он сам признавался мне, это удавалось ему только благодаря молитве и терпению. Когда он ходил по мощёному двору монастыря, поднимался и спускался по лестницам, то можно было услышать, как он всё время повторяет: «Терпение, терпение».

– Отец Дамиан, почему ты постоянно это повторяешь?

– Чтобы не забыть. Терпение спасает меня от множества дурных вещей: благодаря ему я не спешу составлять суждения и принимать решения; таким образом, оно помогает мне не допустить несправедливости по отношению к брату.

Для братии он был как мать. Когда кого-то уязвляло чьё-то замечание или порицание, то он прибегал к отцу Дамиану.

– Не печалься. Пойдём, попьём кофе с лукумом. Ты знаешь, монашество требует от нас большого терпения.

Он мог успокоить сердце послушника одним лишь ласковым прикосновением, ни на кого не возлагая вины за случившееся.

– Все хорошие. Христос с нами. Все мы стучимся в райские врата, и Бог никого не отвергает. Молчанием мы посрамляем дьявола.

Когда какой-нибудь любопытный брат приходил к нему в келью с обычными разговорами:

– Ты слышал новости, отец Дамиан?

– Какие? Что хорошего случилось?

– Да нет, новости плохие.

– Тогда иди, иди, не надо говорить.

Он не хотел слышать никакого осуждения. Все для него были хорошими и замечательными. Во время исповеди он не хотел выслушивать обычные супружеские жалобы: «Он мне сказал, а я ему сказала…».

– Ладно, хватит. Давай я прочитаю разрешительную молитву. Всякое бывает, не стоит это обсуждать. Когда есть терпение, этот корень всех благ, тогда проблем не возникает. Терпение, дорогая моя, наводит мосты и не через такие пропасти. Разве ты не слышала, что Богородица называется мостом ¹⁹¹, так как благодаря терпению у Неё было и смирение – самая высокая из добродетелей. У нас есть и святая Ипомони́ ¹⁹², молись ей, чтобы у тебя прибавилось сил терпеть. Христос сказал: «Претерпевший до конца спасётся» ¹⁹³. Твой муж, уставший после работы, может сгоряча сказать тебе что-то обидное. Разве ты должна ему отвечать тем же? На терпении святых держится мир, а на терпении жены – дом.

Мы можем назвать отца Дамиана человеком терпения, который учил ему и словом, и делом. Его терпение в монастыре было таким, что отражало любое нападение искусителя. Весь остров знал о том, что говорит о терпении отец Дамиан, люди часто говорили друг другу: «Терпение, мой дорогой, как говорит отец Дамиан. Разве ты слышал другое Евангелие?» Его учение очень не нравилось старухам, которые постоянно жаловались на своего пожилого духовника, стараясь оправдать себя, но отец Дамиан требовал от людей добродетелей, а не оправданий и заявлений о своих правах. Миряне могли приводить тысячу резонов своей правоты, но отцу Дамиану всё это было не нужно.

«Оставь это, – говорил он, – и подчинись терпению. Оно может уврачевать раны, нанесённые даже самой невыносимой несправедливостью. Настаивание на своих правах лишь накаляет страсти, возбуждает ненависть и памятозлобие. Не становись орудием в руках искусителя. Требование своих прав разделяет людей. Еще в Законе Моисея были введены правовые отношения между людьми, а также равенство всех перед Законом, но для людей это была непосильная ноша, и потому пришёл Христос, заповедавший любовь и прощение. Твой обидчик такой же человек, как и ты. Прости его, не пытаясь взвесить вину и измерить ответственность, потому что к себе ты всё равно не будешь так же строг, как к нему. Лучше прими ответственность на себя, скажи: «Это я виноват», – и тогда желание сравнивать себя с другими отпадёт у тебя само собой. «Если Бог будет судить нас по справедливости, то никто не спасётся», – говорит авва Варсануфий».

На нём лежала обязанность раздавать монастырскую милостыню, вся она проходила через его руки. День её раздачи был для него самым радостным днём в неделе. К бедным его руки были божественно щедры. Он прятал металлические деньги в мешочки с бобами и, улыбаясь, говорил: «Вот бабушки обрадуются, когда опустошат их!»

Думаю, что это доставляло больше радости ему, чем тем, кто находил сюрприз.

Когда он совершал богослужение, в монастыре ли, в миру ли, глаза его почти всегда были закрыты. Казалось, будто мир Литургии принадлежал ему одному, что он черпал из него радость и наслаждение. Он напоминал любителя выпить, который, глотнув из стакана, закрывает глаза, чтобы получить от напитка побольше удовольствия. Воздержание зрения во время выходов в мир было свойственно всем монахам Лонговарды, но отец Дамиан превосходил в этом всех. Он хорошо усвоил изречение: «Смерть в душу входит через её окна». У него не было ни особенно хорошего голоса, ни музыкальности, но когда он пел и воздевал руки, то это было действительно «прилежное моление» ¹⁹⁴. Все любили его простые Литургии и старались на них попасть. Его возгласы, исходившие из глубины сердца, радовали и Бога, и людей. Его облачения всегда были простыми, сшитыми из самых дешёвых тканей. У себя на островах мы из таких тканей делали накидки на диваны, но он любовался ими, как ребёнок новыми сандаликами. Можно было услышать, как старухи говорили: «Сегодня отец Дамиан не мог нарадоваться этому стёганому одеялу, которое он на себя надел».

На примере отца Дамиана легко можно было понять, что значит относиться к священнику с благоговением, а не с человекоугодием. Впрочем, когда люди могли его видеть, чтобы оказывать знаки почтения? Одно имя его освящало и благословляло их, где бы они ни находились.

Он хорошо знал жизнь. В монастыре кроме богослужений были ещё и послушания. Он не хотел слишком затягивать службы, чтобы они не были в тягость тем из братии, у которых были трудные послушания. Он говорил: «Ну, хорошо, у нас и работы хватает: надо ещё приготовить еду и позаботиться о животных, которые проголодались и ждут от нас милости».

Для него было совершенно неприемлемо, чтобы монастыри жили за счёт трудов и приношений бедных людей.

– Мы сами должны заботиться о нашей скотине. У людей в миру и без того хватает обязанностей. Не годится нам выпрашивать у них что-то ни прямо, ни намёками. Если у них большие доходы, то пусть радуются и тратят их на свою семью. Если у них есть избытки, то пусть тратят их на что хотят, а если они умеют подавать милостыню, то это ещё лучше.

Как эконом он требовал от каждого монаха, чтобы порученное ему послушание приносило свои плоды. Он умел отправить на работу даже самого строптивого: он начинал с шуток, а если те не помогали, то заканчивал строгими приказаниями.

Отец Дамиан был необычайно бережливым человеком. За шестьдесят лет, в течение которых он был экономом, суточный паёк монаха не изменился. Он хотел, чтобы все в монастыре были так же бережливы. Ему было досадно, когда портилось монастырское имущество. Он говорил: «Расточительность Богу не угодна».

Водой, оставшейся после мытья ног, он до глубокой старости мыл каменную монастырскую лестницу, ползая по её ступеням на коленях: ему не хотелось, чтобы вода пропадала.

Достойно внимания и то, что отец Дамиан, прожив на Паросе больше шестидесяти пяти лет, всего дважды покидал его. Оба раза он ездил на ближайший к Паросу остров На́ксос для лечения зубов. Он никогда не выражал желания поехать в свой родной город или навестить родных в Афинах. Эти добродетели встречаются у современных монахов всё реже, которые, оправдываясь тем, что они «тоже люди», устремляются в мир с таким рвением, будто они евреи, уходящие из Египта. Монастырь им кажется тюрьмой, и они под любым предлогом стараются выйти из него.

Всякий, кто оказывался рядом с отцом Дамианом, непременно что-то перенимал от его прекрасного бесхитростного характера. Внешность этого священника, несмотря на пожилой возраст, была удивительно выразительной. Один вид его лица доставлял духовное наслаждение. Я всегда старался сидеть напротив него, чтобы созерцать сияние святости на его старческом лице. За год до его смерти я у него спросил:

– Отче, как ты жил раньше?

– Очень хорошо.

– А теперь?

– Просто замечательно.

– Ну а дальше?

– Дальше будет ещё лучше.

– Рай?

– Он весь наш.

Заметьте: не уголок рая и не место у его врат. Он весь наш! Старец сказал это с такой убеждённостью, что меня тогда охватил страх.

Когда открывали его останки, то кости оказались янтарного цвета ¹⁹⁵; у находившихся рядом было ощущение, что это кости преподобного. Пусть он теперь в раю молится о нас и о своём монастыре, для которого столько трудился от юности до смерти. Аминь.

Отец Иерофей был родом с острова Си́рос, который находился под духовным влиянием монастыря Лонговарда. Сирос находится на пересечении морских путей Архипелага, и потому довольно часто посещался монахами. Многие благочестивые семьи, такие как семья Малате́ста, принимали их у себя и внимательно слушали то, о чем они говорили. Один из колливадов ¹⁹⁶ – преподобный Афанасий Парийский – всегда соединял свои беседы с Таинством исповеди. Среди жителей острова была замечательная ученица этих монахов – Парама́ни, мать отца Иерофея. Эта святая мать родила ребёнка, чтобы посвятить его жизнь монастырю Живоносного Источника на Паросе. Учение святых колливадов дитя впитало с её молоком, она постоянно говорила ему о Паросе как о месте его дальнейшей жизни: «Там ты найдёшь покой, сынок. Там находится спокойная пристань – Лонговарда. Её отцы приведут тебя к небу».

Когда Иерофей вырос, его взяли в армию. Службу он проходил в Калама́те ¹⁹⁷. Митрополит Каламаты, заметив благородство его души, захотел удержать его у себя. Юноша уже был готов поддаться на уговоры владыки, но его мать была категорически против. Она его буквально выкрала, привезла на Парос, открыла монастырские ворота, втолкнула его внутрь, захлопнула дверь и вернулась к себе на Сирос. В конце своей жизни она тоже постриглась в монахини и умерла смертью святых, по свидетельству бывших рядом с ней.

Отец Иерофей был монахом строгой жизни и великого подвига. Говорил он мало, но слова его были полны благодати. Он достиг такого совершенства в умной молитве, какого в то время достигали немногие. Он очень хорошо знал этот способ общения с Богом и был в состоянии помочь молодым монахам научиться ему. Простота и доходчивость его слов во время исповеди многих привела к покаянию. Он был очень серьёзен и не позволял себе ни слушать, ни говорить чего-либо пустого. Он рассказывал только о тех святых, которые были прославлены Церковью, а современные сентиментальные книжки о «подвижниках» считал сказками, не стоящими внимания людей, живущих духовной жизнью. Он говорил: «И у мух есть сало, да только оно никуда не годится».

Исповедью он очень помогал молодым монахам. Он был убеждён, что некоторые грехи выходят из нас только после молитвы и какого-нибудь подвига. Человек сам не в силах искоренить свои страсти без содействия благодати Божией. Поэтому людям, которые не надеялись на благодатную помощь свыше, он говорил: «То, что в тебе спрятано, не может выйти наружу».

Если кто-то действительно хотел почтить его, то должен был исповедаться ему со всей откровенностью.

Отец Иерофей поднял духовный уровень монастыря Лонговарда даже выше, чем это сделал старец Филофей. В его ведении находилась внутренняя жизнь обители. Молодых он удерживал в духовном бодрствовании, и в наблюдении за ними его око не смыкалось ни на мгновение. Он не допускал, чтобы молодой монах оставался в своей келье долгое время: «Потрудись в молодости, ежедневно прилагай труды к трудам, чтобы в старости иметь покой».

Пока у него была возможность управлять внутренней жизнью монастыря, тот процветал, а когда он прекратил это делать, то обитель утратила своё прежнее величие. Следы, оставленные отцом Иерофеем, отчётливо видны повсюду: и во внешней деятельности монастыря, и в духовной. Его мужественный характер всему давал дыхание и жизнь. Он избегал случайных разговоров с мирскими людьми. Его немногих бесед с ними оказалось достаточно, чтобы наладить отношения между монастырём и миром. Любимым предметом разговоров были для него монахи и монастыри.

На богослужении он всегда стоял прямо, как корабль посреди вод. Когда он кадил, громыхая звонцами кадила, то лицо его терялось среди клубов дыма ладана, которого он не жалел (в то время как отец Дамиан предпочитал каждение бесшумное и почти бездымное). Голос у него был совершенно немелодичным: он был подобен шуму великих вод и будил любителей подремать на службе.

Трудился он постоянно и неутомимо. Однажды во время одного из моих посещений монастыря я услышал молитву, звучавшую как будто из бочки. Я посмотрел кругом и увидел, что старец наклонил огромную бочку для вина, забрался в неё и скоблил стенки.

– Отец Иерофей, ты что, до сих пор работаешь?

– Молю Бога дать мне здоровья, чтобы я мог работать, а у младшей братии благодаря этому оставалось бы больше времени для чтения и молитвы.

Незаметно для других он трудился также для двух женских монастырей Пароса. Во все великие праздники он служил в монастыре Да́сос с большим вниманием и чувством ответственности. Помогал он также на строительных работах в Фапса́нском монастыре. Несмотря на свой возраст, он работал лопатой и мастерком энергичнее других рабочих. Но когда он увидел, что женские монастыри начали удаляться от монашеского предания, то стал называть их «туристическими лаврами». Как-то ему показали фотографии из женского монастыря, на которых было большое Распятие, украшенное камешками и цветочками. Увидев их, старец сказал: «Эти несчастные до сих пор не отреклись от мира».

А песен, которые пели монахини ¹⁹⁸, он и вовсе не желал слышать. Он настаивал на том, что монашество – это такое внутреннее состояние и внешний порядок, которые соответствуют мужской природе. Ему хотелось, чтобы монашество оставалось древним и традиционным.

В последние годы жизни от многих трудов у него начали дрожать руки, но и тогда он старался хоть что-то ими делать. Он не умел быть сладеньким, и поэтому изнеженные люди называли его суровым и жестоким. Но, несмотря на то, что после его кончины прошло уже много лет, на монастыре до сих пор лежит неизгладимая печать его трудов.

Жизнь в Лонговарде сурова: там не до шуток. В вино аскезы там не доливают водичку, но всегда пьют его неразбавленным.

Подушкой для отца Илии были шалфей и чабрец, а одеялом – фисташковые деревья и кусты можжевельника. Он сеял, жал и молотил, копал землю, сажал деревья, обрезал ветви и собирал виноград, пас овец, доил их и делал из их молока сыр, чтобы у монастыря были хлеб и вино, маслины и оливковое масло, молоко и сыр. Этот маленький ростом монах, как и все другие монахи-земледельцы, в буквальном смысле оставил свою плоть и кости на принадлежащих монастырю горных склонах. Те из соседей монастыря, которые не отличались благочестием, часто с завистью говорили: «Богат монастырь», – но не замечали того, благодаря чему он был богат. Монахи один рядом с другим возделывали каменистую почву острова. Такая земля может приносить урожай, но для этого с ней нужно много чего сделать, а часто, несмотря на все усилия, она даёт намного меньше, чем получает. Земледелец – это человек, всегда живущий надеждой.

Как-то раз я зашёл в келью к отцу Илии.

– Батюшка, у вас вся келья почернела. Её бы побелить.

– Я, сынок, не знаю, какого она цвета: двадцать лет я возвращаюсь в неё ночью и ночью выхожу.

Одним летом мы праздновали Преображение в домовой церкви семьи Драга́ци. На обратном пути он увидел, что каменная стена, ограждающая монастырское поле, в одном месте обвалилась. Он сказал мне: «Бери священные сосуды, садись на мула и отправляйся в монастырь. Я починю стену и приду в монастырь к трапезе».

И действительно, лишь только раздался последний удар малого колокола, созывавшего на обед, в монастырь поднялся обливающийся потом отец Илия, чтобы успеть к общей трапезе. В монастыре было и такое правило: в праздник все должны присутствовать на общей трапезе. Монастырский устав нужно исполнять в точности и относиться к нему с благоговением. Для того чтобы в киновии жизнь оставалась размеренной, каждый должен прилагать большое старание. Являться вовремя в церковь, на трапезу, на послушание – всё это требует труда. Хорошие монахи во время исповеди называли и такой грех: «Нарушал устав монастыря», – чего я никогда не слышал от молодых. После трапезы мы с отцом Илиёй сели на деревянную кровать в его келье.

– Отец Илия, то, что Вы после всенощной и литургии остались чинить стену, это не слишком? Её мог бы починить кто-нибудь другой.

– Дорогой мой Мано́лис, «кто-нибудь другой» – это всегда я: и сегодня, и завтра. Я уже много лет живу в монастыре, но никогда не искал кого-нибудь другого.

– Да, но если бы Вы поранили руку и пролили на камни свою кровь, разве это было бы хорошо?

– Эта кровь, сынок, прогнала бы беса, и он никогда уже не мог бы спокойно находиться рядом с этой стеной.

Я получил этот урок в 1957 году и помню его до сих пор. Благодаря ему я, слава Богу, избавлен от пагубного осуждения моей братии («Кто оставил здесь этот горшок?» – «Это я забыл его вчера.» – «Убери его, и не жди кого-нибудь другого, кто сделал бы это за тебя»).

В храме отец Илия служил очень просто: он служил для того, чтобы служить. Его голос был не очень красив, в нём были слышны жалобные нотки, но это было не из-за его постоянной усталости, а оттого, что он видел, что молодые монахи не питают любви к своей матери-земле и не хотят трудиться своими руками. Если бы он был жив сегодня, то увидел бы чудо, совершённое по его молитвам над нашим братством ¹⁹⁹.

Я часто спрашивал его о годах немецкой оккупации и о том, как немцы держали его в тюрьмах на материке, но он в ответ говорил всегда одно и то же: «Бог да простит того, кто меня предал».

У отца Илии был особенный дар от Бога смотреть людям в глаза: не похотливо, не лукаво, не испытующе, но кротко и мирно. Одним лишь взглядом он передавал другому человеку своё состояние, так что тот даже не понимал, откуда оно у него появилось. Такой дар мне редко встречался.

Он, подобно всякому доброму домостроителю благодати ²⁰⁰, тихо и мирно почил в своей нищей келье и был погребён с прочими отцами на монастырском кладбище как истинный борец и мученик киновиальной жизни. Когда один святогорский старец услышал, что мозолистые и сухие руки отца Илии уже скрещены и связаны ²⁰¹, то сказал следующее: «Братья, когда Адам перестал возделывать рай и заботиться о нём, но стал заниматься самим собой и искать себе удовольствий, то Бог изгнал его оттуда. Я очень боюсь, что мы, под многими предлогами оставившие заботу об Уделе Богородицы, также будем изгнаны Ею и окажемся вне этого земного рая».

Одно из самых красивых зрелищ видимого мира – наблюдение за поведением рыб в море, и если у человека есть возможность опускаться в морские глубины, то там он может увидеть нечто подобное красотам наземного мира, а то и превосходящее их по красоте. Там можно увидеть сады из водорослей и кораллов, небольшие холмы, обросшие всевозможными подводными растениями, на которых стаями пасутся рыбы. Глаз радуется этому зрелищу, в то время как слух наслаждается тишиной. Рыбы ни кашляют, ни блеют, но живут и растут, как и все прочие творения. Лишь движения выдают в них живых существ.

А теперь давайте представим подобную картину посреди монастыря. Одной такой рыбой был отец Сампсон в Лонговарде. Лишь по движениям можно было догадаться, что эта маленькая рыба жива. Много лет я думал, что у него есть слух, но он лишён возможности говорить. «Вот счастливчик, – думал я, – Бог связал ему язык, чтобы он не грешил. «Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный» ²⁰²». И лишь спустя сорок лет я услышал, как он читает девять песней: «Поим Господеви, славно бо прославися» (чтение этих песен было одним из преданий, оставленных монастырю святыми колливадами) ²⁰³. Я благодарен Богу, Который сподобил меня познакомиться с такими подвижниками. Едва став монахом, отец Сампсон закрыл свои уста, оставив свободными для исполнения послушаний лишь руки и ноги. Эконом монастыря не успевал произнести до конца его имя, как он оказывался рядом с ним, готовый исполнить любое приказание. Каждый, кому в монастыре нужна была помощь, кричал «Сампс!» и был уверен, что в ответ не услышит «сейчас», или «подожди, я занят». Для отца Сампсона на первом месте была помощь другим, а потом уже его собственное послушание.

Он готовил коливо для поминальных служб и прислуживал в храме. Его присутствие напоминало скорее тень, чем человека. Его худощавая сутулая фигура напоминала изображения святителей в алтарной апсиде.

Когда у него начали выпадать зубы, он наотрез отказался вставлять искусственные. Сухой монастырский хлеб он грыз дёснами. Когда он ел, то был больше похож на ребёнка, у которого меняются зубы, чем на беззубого старика. Он так робко протягивал руку, чтобы взять хлеб со стола, как будто всё предложенное на трапезе было не для него. Он всегда был очень застенчив, словно находился в гостях.

Ещё одним его послушанием был уход за курами. Никто не мог понять, когда он успевал заботиться о них, но у них всегда были вода и корм.

Когда ему нужно было выезжать в мир, то он, заранее подсчитав, сколько дней его не будет в келье, исполнял двойное правило из опасений, как бы дорожные обстоятельства не помешали ему совершить положенные молитвы. Уходя к небесным обителям, он говорил: «Братья, предпочитайте ваше правило даже пище и питью».

Не думаю, что написанное мною смогло показать богатство этой небесной сокровищницы, но надеюсь, что преподобный простит меня. Как красота морских глубин несравнима с поверхностью моря, так и сердечная глубина отца Сампсона была несравнимой с тем, что нам было видно. Как бы то ни было, он был настолько незаметен, что наблюдать за ним было почти невозможно. Я записал лишь то немногое, что мне удалось увидеть. Наверное, в раю он более заметен и не прячется, как Адам, среди листвы.

Всякий, кто прошёл духовную школу в Лонговарде, может с радостью от всего сердца воспеть: «Процвела есть пустыня, яко крин, Господи! ²⁰⁴» Как мне не воспеть отца Иерофея, который был игуменом перед старцем Филофеем?! Когда его звали помолиться о бесноватом, бесы кричали: «Зачем вам этот нытик? Зачем вы его зовёте?» Святой Нектарий, который был с ним знаком, удивлялся его подвижнической жизни.

Не могу ещё не вспомнить об удивительном отце Нектарии, который сменил парижские шёлковые рубашки на грубую шерстяную одежду, а батистовый носовой платок на парусиновый. От него я часто слышал: «Богослов только тот, чьё ухо прижато к груди Христовой и кто слышит удары Его сердца».

Ещё он говорил: «Культурным и образованным народам свойственно спокойствие, а постоянные волнения и бурные проявления раздражительности – диким племенам».

А для того, чтобы показать высоту европейской культуры, он говорил, что во Франции даже быки мычат спокойно, в то время как в Греции – резко и жалобно.

Как мне не упомянуть и об отце Филофее портном, которого немцы за действия в поддержку своего народа посадили на материке в тюрьму и подвергали ужасным пыткам, под которыми он никого не выдал? Он всегда сопровождал отца Дамиана, когда тот шёл служить в часовнях и домовых церквях, где пел своим характерным голосом, напоминающим плач младенца. Это он делал спокойно и скромно в любое время года и в любую погоду. Передвигались они на вьючных животных и отправлялись задолго до рассвета, чтобы оказаться на месте вовремя.

Как я могу предать забвению двух Харитонов, старого и молодого, необычайно много потрудившихся, или Иакова – англичанина, который сменил университетскую кафедру на суровую жизнь земледельца? Также мне приходят на память Леонтий учитель и Филарет – художник и изумительный певчий.

Ещё я помню нестяжательного отца Косму и его брата – простеца Иоасафа, которые были образцом добродетели странничества. Младший из них, Косма, упрашивал отцов позволить им собирать оливки, сколько бы их ни было, но только вокруг монастыря, чтобы по дороге к дальним оливковым рощам им не пришлось подниматься на вершину горы, откуда видны горы их родного острова, глядя на которые они могли бы утратить странничество.

Не могу не упомянуть и об отце Лазаре, большом шутнике, который расстояние двух часов пути проходил пешком за час, чтобы отнести на почту какую-нибудь срочную монастырскую корреспонденцию. Ещё мне вспоминается маленький Филофей – пекарь с подвижническим духом. А сколько я мог бы рассказать об отце Варлааме, помощнике игумена! Он часто говорил мне: «Старец отдыхает». Он готовил мази из растений, серы и воска, которые помогли многим людям во время оккупации, когда был большой недостаток в лекарствах. Будет досадно не упомянуть и о старце Михаиле, одно присутствие которого доставляло мне большую радость, и о старце Антонии из селения Пу́нта на Паросе, который постоянно сажал плодовые деревья, чтобы у братии после его смерти было утешение на трапезе.

Ещё хочется вспомнить и о старом монахе-садовнике, имени которого я так и не узнал. У этих старцев не было в обычае представлять себя другим. Для меня все они родные, хоть с некоторыми из них мы никогда не видались. Этот монах-труженик на бдениях занимал стасидию, находившуюся за мной. Всякий раз, вставая на ноги, он говорил словами псалма: «Слава Богу, слава Богу, вся премудростию сотворил еси, Господи! ²⁰⁵ Вот, вздремнул я десять минут и проснулся свежим-свежим, и стою на службе так, как будто слышу ее впервые». На самом деле десять минут сна этого дедушки длились около часа. Я тогда смеялся над его простотой.

«Смейся, сынок, – говорил он мне, – пока жизнь не придавила тебя своей тяжестью и пока ты ещё способен радоваться».

Все эти души, посвятившие свою жизнь любви ко Христу и служению Ему, являются для нас прекрасным благоухающим букетом, составленным из цветов пустыни. Да не лишит нас Бог их благоухания! Со всеми ними я был знаком, с одними более, с другими менее, кроме одного, о котором я только слышал. Я видел, с каким самопонуждением они трудились, и это меня пугало, но я также видел их любовь, усердие и сердечное тепло, которые придали мне решимости стать на тот же жизненный путь. Я ощущал исходившее от них духовное благоухание и наслаждался их плодами, мне всегда хотелось оказаться с ними в одном ряду. Если я забуду их, то боюсь, как бы меня не постигло проклятие псалма, воспетого евреями в Вавилоне ²⁰⁶.

Святые отцы, я помню о вас, помяните же и вы меня в Церкви первородных, имена которых записаны в книге жизни!

Для Церкви монашество всегда будет оставаться хрустальной чашей, без соли и отпечатков грязных пальцев, из которой люди без опаски могут пить чистую воду.

Немецкая оккупация была в самом разгаре. Голод и болезни сводили в могилу людей любого возраста. Один за другим они возвращались в землю, из которой были взяты ²⁰⁷. Вид трупов стал для всех настолько отвратительным, что мать не решалась дать последний поцелуй своему умершему ребёнку. Население островов было поставлено на колени экономической блокадой и ограничением поставок продовольствия. Хозяину приходилось хуже, чем тем, кем он владел: потерявшиеся мулы и ослы, умершие и уже съедаемые червями, попадали в котелки и утоляли голод своих хозяев. В монастыре Лонговарда дневной паёк монахов был ограничен до минимума, чтобы была возможность хоть как-то помогать едой жителям острова. Туда приходили все несчастные и страдающие от голода, зная, что из Живоносного Источника исходят неистощимые потоки исцелений.

В это время один из самых ревностных подвижников братства приближался к концу своей жизни. Это был Даниил из Эвританийского городка Кри́келло. Он был настоящим монахом, всегда стремившимся к вечной жизни. Единственным отечеством для него было Небо.

В середине вечерни раздался удар колокола, в котором слышалось последнее прощание. Все монахи собрались у входа в маленькую келью. Они стали в два ряда, облечённые во всё монашеское вооружение: великую схиму, рясу и куколь, как будто сейчас совершалась литургия. Среди них не было того, что обычно бывает в миру, где зачастую ожидают кончины родственника, скучая и торопя события с такими мыслями: «Ничего, здесь все свои. Кто нас увидит?» Облечённые в священный сан зашли в келью умирающего. Началось соборование. Во время разрешительной молитвы все преклонили колени, все помазались ваткой, которой было помазано чело отца Даниила. Вскоре ему принесли Святые Тайны – залог будущей жизни – и все с непокрытыми головами начали тихо петь: «Тело Христово приимите, источника безсмертнаго вкусите. Вкусите и видите, яко благ Господь». Затем последовало прощание, во время которого отец Даниил в свойственной ему манере наполнил сердца монахов надеждой на всеобщее воскресение. Он, уже полумёртвый, сидя на своей кровати, поднял руки в прощальном жесте и каждому монаху, подходившему с поклоном к его ложу, громко говорил: «Братья мои, я ухожу в горний Иерусалим, ухожу в горний Иерусалим…»

После прощания с последним из пришедших монахов он закрыл своими старческими руками уста, полные божественной благодати, и душа его без хрипа и предсмертной агонии отошла в горние обители, где живут первородные, в страну живых. Всем присутствовавшим он оставил твёрдую надежду на вечную жизнь. Расходясь по своим кельям, они говорили: «С этого дня наш брат Даниил находится в Царстве Небесном».

Когда кто-нибудь, идя по дороге из Парики́и в На́усу, начинает спускаться к Э́литу, то, посмотрев направо, он увидит древнюю Лонговарду, слева – исихастирий преподобного Филофея, а немного дальше – высокую финиковую пальму. Обычно прохожие смотрят туда, где есть люди, чтобы увидеть следы их жизни.

В этом исихастирии подвизались две монахини: Парфения и её сестра Анастасия. После окончания немецкой оккупации они сами построили его на участке земли, который достался им по наследству от их матери Марусо́, происходившей из рода Зуми́сов.

Эта небольшая келья была для меня духовной колыбелью. Меня не так тянули к себе мальчишеские забавы, сколько влекло общество этих двух монахинь. В те чудесные годы я чувствовал себя царём, когда мои тётушки пускали меня внутрь, чтобы рассказать о мужестве мучеников и подвигах преподобных. В течение бесконечных часов я без устали слушал, как освящали свои рясы святые отцы, дышавшие больше Христом, чем воздухом. Тётя Парфения так трогательно и убедительно читала мне писания святых, что они доходили до самой глубины моего детского сердца. Домой я возвращался радостный и нагруженный историями, и так точно пересказывал всё, что услышал, что моя бабушка крестила мою голову. У моих родных не было ни малейшего страха, что они потеряют наследника, если я стану монахом. Среди прочих рассказов она поведала мне историю собственной жизни.

«До восемнадцати лет я совсем ничего не знала о монашестве, не знала даже того, что на нашем острове есть женский монастырь. Я ничем не отличалась от прочих девушек в нашем селе.

(Это совершенная правда. Мой дядя, работавший мебельщиком в Афинах, рассказывал мне, что когда он приехал на Парос и увидел её на празднике Усекновения главы Иоанна Предтечи, то удивился её красоте и признавался, что никогда не видел женщины красивее. «Высокая, дородная, с большими округлыми глазами, настоящая Кариатида. Когда я узнал, что она стала монахиней, то удивился силе её духа».)

Однажды я беззаботно занималась шитьём своего приданого и тихонько пела какую-то песню. На дворе уже темнело, в храме Благовещения зазвонили к вечерне. И тут я услышала голос, который сказал мне:

– Оставь всё и следуй за Мной.

– А кто ты, что требуешь от меня такой жертвы? – спросила я.

– Я Христос.

Всё это я держала в секрете, пока мой отец не вернулся из поездки. Когда он вернулся и мы с ним остались вдвоём, я ему всё рассказала.

– Папа, я слышала такой голос. Что мне делать?

– И ты ещё меня спрашиваешь, доченька? Завтра же утром мы с тобой пойдём в монастырь Христа.

(Этот монастырь Христа был основан в конце 1700 года иеромонахом Иоасафом Парийским на земле семьи Маврогени́ди, которую они посвятили Богородице Катаполианской. Первыми монахинями, которых он постриг, были его мать и сестра.)

– Папа, – спрашиваю я, – а где этот монастырь находится?

– За Парики́ей. Из него открывается вид на остров Анди́парос.

На следующий день мой старый отец позвал возницу, нагрузил его моими вещами и приданым, и мы отправились с ним в монастырь. Я попала в послушание к великой старице Парфении Ма́ндила, которая при моём постриге нарекла меня собственным именем. Это была величайшая из стариц монастыря Христа. Со временем нас стало восемьдесят монахинь, в церкви негде было стать. На бдениях песнопения были ангельски прекрасны. Богослужения совершались по уставу Святой Горы, которому научил первых монахинь иеромонах Иоасаф. Монастырь, руководимый святыми старцами Лонговарды, был земным раем. Его очень любил старец Иерофей Восинио́тис, помогавший ему как материально, так и духовно. Он никогда не оставлял нас без священника. Если у него не получалось кого-нибудь прислать, то приходил служить сам, несмотря на то, что был уже очень стар.

Сразу после пострига моя старица дала мне духовную программу: утром после подъёма и вечером перед сном я должна была делать по триста земных поклонов. Она научила меня произносить Иисусову молитву не только во время правила, но и в течение всего дня. Пост для меня был настолько строгим, что она ограничивала меня даже в воде.

«Доченька, – говорила мне мама, – у вас там что, воды нет? Поэтому ты так мало пьёшь?»

Старица запрещала нам любые выходы в мир. Для нас существовали только монастырь Христа и небо. Чтобы мы могли не выходить из монастыря, старцы назначили служить нам одного добродетельного и духовного монаха. Я расскажу тебе о том, в чём заключалось служение этого монаха, чтобы ты увидел, насколько отцы старались оградить нас от зла. Каждое утро после окончания богослужения мы на скамье, находившейся во внешнем дворе монастыря, оставляли наши корзинки, в которых оставляли свои заказы, написанные на бумажке, и деньги. Своих имён мы не писали. Видишь ли, наш монастырь был особножительным, и поэтому каждая из нас должна была сама заботиться о своём пропитании. После того как мы оставляли заказы в безымянных корзинках, дверь монастыря закрывалась. Только тогда приходил монах-служитель, навьючивал корзинки на ослика и ехал в село. Вернувшись, он оставлял корзинки на скамье, стучал в дверь кольцом и исчезал. Наверное, многие из нас вообще никогда не видели его фигуры. Как-то раз одна сестра, что-то забыв, вышла во двор после того, как двери закрылись, чтобы что-то дописать в своём заказе, так он её чуть не убил! После этого никому из нас уже не хотелось показываться там в то время, когда он уходил или возвращался с покупками. Этот порядок был нерушимым. Старцы спросили этого монаха, прослужившего нам около сорока лет, не было ли у него какого-нибудь искушения. «По вашим молитвам, – отвечал он, – я не видел их лиц, не видел их даже со спины, и Бог сохранил меня от самого тонкого помысла».

Старица особенно помогла мне возлюбить Христа при помощи непрестанной молитвы. Эта молитва буквально спасала меня во время искушений. Она сделала моё сердце пламенным.

(Это действительно было так. Она достигла высокого духовного совершенства и привлекла к жизни с собой двух своих сестёр, а потом и свою мать, так что под конец в келье их жило уже четверо. Под влиянием её постоянных увещаний вернулся из Америки также её брат, который стал монахом Модестом в монастыре Лонговарда.)

В монастыре Христа всё шло прекрасно, пока на острове не появился митрополит Херувим. Монахини возрастали и численно, и духовно. В монастыре было несколько монахинь очень высокой жизни. Монахиня Мелания, с которой я был лично знаком, когда уехала на Крит, стала образцовой игуменьей. Когда на Крите хотели охарактеризовать какую-нибудь хорошую монахиню, то говорили: «Она похожа на монахинь старицы Мелании».

Митрополит Херувим стал часто приходить в монастырь, что игуменье Парфении совсем не нравилось. Он лишил её игуменства и поставил на её место монахиню, которая была гораздо хуже. С этих пор монастырь лишился покоя. Начались беспорядки, вынудившие старицу Парфению вместе с сорока монахинями оставить монастырь. Тогда ушла и Мелания с некоторыми другими, и нас осталось совсем немного, по большей части те, кто родился на Паросе. Тогда и наша сестра ушла от нас из-за введения нового стиля. Я с моей сестрой Анастасией ежедневно были под прицелом новой игуменьи из-за того, что я жила со старицей Парфенией и часто говорила о её хороших качествах. Впрочем, я не дерзала уйти без благословения старца и извещения свыше. Услышав глас Божий, я стала монахиней, поэтому и уйти из монастыря я тоже могла лишь услышав этот глас снова. Я много молилась, спрашивая о том, уходить мне или нет. Наконец, я пошла ко гробу преподобного Арсения, опустилась на колени и со слезами стала просить его указать, каким путём мне идти. В конце своей молитвы я добавила, как всегда: «Молитвами святых отец наших и преподобного отца нашего Арсения…» – и, не успев окончить, услышала из гроба преподобного: «Аминь, Парфения!»

По благословению старца Филофея мы построили исихастирий на этом участке, доставшемся нам в наследство от нашей матери, бывшей из рода Зуми́сов. Наш дядя Хруси́с, мамин брат, очень любил нас. Раз в две недели он приезжал к нам и доставал из своего мешка разное добро, какое в то время могло быть у сельской семьи. Он испытывал к нам глубокое благоговение и заботился о нас. Монахини спрашивали Анастасию:

– Что вам принёс старик Зуми́с?

– Ничего особенного.

– Ничего себе «ничего особенного»! Чтобы привезти к вам свой мешок, ему пришлось погрузить его на телегу с двумя лошадьми.

Во время оккупации нам приходилось очень тяжело. Мы едва не умерли от голода и недостатка самого необходимого. О нас тогда много заботилась твоя тётя Мару́ли, которая теперь стала монахиней Феоктистой. Тайком ли, открыто ли, она находила способ принести нам хлеб. А в 48-м произошло ужасное: коммунисты убили нашего брата, монаха Модеста.

Модест стал монахом в 30-х годах в монастыре Лонговарда. Мой отец, постоянно его навещавший, рассказывал: «Всякий раз, когда я оставался в его келье, мне было непонятно, когда он отдыхает. Всю ночь он клал поклоны и молился на коленях. Клянусь, это правда: я никогда не видел его спящим. На богослужения он приходил первым и постоянно осенял себя крестным знамением».

От братии его монастыря я также слышала хорошие отзывы. Он был человеком очень сильным и усердным в послушании. Он готовил еду, накрывал столы, читал во время трапезы, а потом мыл посуду. Никто из нас никогда не видел его ленящимся или трудящимся на монастырском послушании спустя рукава. Послушание никогда не было ему в тягость, каждое дело он всегда доводил до конца. Говорят, что столовые приборы он выравнивал по натянутой нитке!

Он очень желал священства, но из-за какой-то его немощи старцы не хотели просить о его рукоположении. Этой его слабиной воспользовался митрополит Херувим и, когда его перевели в город Три́кала, он взял его с собой. (Все такие перемещения монахов никогда не оказывались полезными для Церкви.) Он рукоположил его в священника и поставил игуменом в монастыре Стайя́дон, а заодно поручил ему служить на приходе в одном горном селе возле Калаба́ки. Его священническое служение совпало по времени с годами гражданской войны.

В селе, где он служил, орудовали бандиты, которые одним вечером зашли в церковь и перевернули в ней всё вверх дном, написав на её стенах свои лозунги и всякие непристойности. За несколько дней до Вербного воскресенья он сделал им выговор за безобразие, устроенное ими в храме, и за надписи на стенах. Он предложил им собраться на сельской площади и поговорить. Когда, спустя несколько дней, он куда-то шёл, они схватили его и стали таскать из села в село. Когда наступило Вербное воскресенье, они проходили мимо одного села. Местный священник подошёл к ним и увидел, что они тащили его по земле за привязанную к шее верёвку, словно какое-то животное.

«Я умолял их, – говорил мне этот священник, – позволить мне взять его к себе домой, а утром привести его обратно, но они отказались. Я принёс ему тарелку с едой и одеяло, но они положили всё это так далеко, чтобы несчастный не смог дотянуться».

Через несколько дней, может быть, в Великую Пятницу, его убили, ударив сзади киркой по голове, а перед этим они его раздели, бросили на землю и избивали ружейными прикладами и палками, а потом ещё кололи штыками. Его мученичество произошло в районе Ката́ра, неподалёку от села Малака́си.

Весть об этом дошла до моего маленького села в Великую Пятницу. После вечерни в селе раздался погребальный звон колоколов, и все начали гневно перешёптываться: «Партизаны убили киркой иеромонаха Модеста Андромана́коса». Так в тот год Великая Пятница стала для нас вдвойне скорбной».

Старица Парфения часто говорила мне, что после этого она три дня ничего не ела и просила Бога открыть ей, был ли её брат готов к мученичеству (так как он пребывал в грехе непослушания, уйдя из монастыря, в котором был пострижен) и действительно ли принял Христос его жертву. На третий день, когда уже смеркалось, она наяву увидела брата, стоящего на воздухе. Он сказал ей: «Не печалься, Парфения. Как только Христос меня увидел, то сразу позвал, раскрыв Свои объятия: «Иди ко Мне, Модест!»».

Мученическая смерть брата для старицы Парфении не прошла бесследно: у неё появилась сердечная болезнь, от которой она страдала до самой смерти, а её величественное лицо прорезали глубокие морщины.

Старица Парфения достигла больших духовных высот. Монахи Лонговарды часто спускались к ней в скромный исихастирий преподобного Филофея за наставлением и утешением. Она всегда приводила им мудрое изречение: «Исполнение первого слова старца – честь послушнику». В её сердце находились добрые слова и для мирян. Она всегда заканчивала своё наставление словами: «Возлюбим Христа», – и добавляла такие стихи:

Каждый, кто хочет счастья и радости в жизни, должен от всей души Христа возлюбить.

Её любовь ко Христу понуждала её спрашивать даже у маленьких детей: «Как ты думаешь, увидим мы лик Христов в будущей жизни?»

Когда в 58-м году, уже после праведной кончины Парфении, я посетил старца Филофея, то он сказал мне с твёрдой уверенностью: «Твоя тётя спаслась. Она удостоилась вечной жизни за свою любовь ко Христу».

Когда она кого-то наставляла, то делала это в такой манере, которую я не знаю, как описать. Она не выставляла себя ни всезнайкой, ни святой, но чувствовалось, что сердце её горит желанием просветить других. Она не была монахиней, которая живёт на пожертвования, и в точности исполняла своё монашеское правило.

Люди, опускавшие в могилу её тело, говорили: «Она благоухает. Понюхайте наши руки, если не верите».

Это благоухание не было одним из обычных ароматов: Сам Бог дарует его тем, кто любил Его.

В своём исихастирии сёстры совершали богослужения и всенощные бдения по чину, который они переняли в обители Христа. На бдении праздника преподобного Филофея, 21 октября, едва старица начала петь предначинательный псалом ²⁰⁸, как лампада, висящая перед иконой преподобного, начала мерно раскачиваться, хотя не было никакого сквозняка: и окно, и дверь были закрыты. Увидев это, преподобная сказала: «Похоже, преподобному нравится наше бдение, раз он сам приводит в движение свою лампаду» ²⁰⁹.

Она очень заботилась о спасении своих родственников по плоти, и когда узнавала, что кто-то из них поступает вопреки Евангелию, то писала письма, в которых старалась исправить согрешающего. Благодаря её любящему сердцу всякому приходившему к ней казалось, будто он попал в рай.

У неё не было особого образования: она окончила лишь начальную школу, но писала грамотно и красиво. Она состояла в переписке с многими духовными людьми того времени. Она также писала стихи и церковные песнопения. К сожалению, монахиня, жившая в исихастирии после неё, сожгла все её рукописи, а заодно с ними и много других замечательных вещей, таких как письма, написанные рукой преподобного Арсения. Парфения была талантливой женщиной: она замечательно вышивала и рисовала. Теперь в исихастирии преподобного Филофея не осталось ни одной из её работ.

У старицы Парфении была ещё одна добродетель, превосходившая её возможности: милосердие. Если ей нечего было дать, то она, уходя, дарила свой платок.

– Прости, мне нечего тебе дать, возьми хотя бы мой платок. Я буду плохо себя чувствовать, если ничего тебе не подарю.

Подарив платок, она покрывала голову какой-нибудь тряпочкой, а сестра на неё кричала:

– Что ты опять сделала со своим платком?!

– Бедная Анастасия, что ты так кричишь из-за какого-то платка?

Она была человеком, внушавшим к себе уважение и почтение, поэтому и сестра относилась к ней с уважением, как к игуменье, и с благоговением, как к преподобной.

Законность исихастирия, как это у нас часто бывает, не признавалась местным епископом. И даже когда в нём стала возводиться маленькая церковка, то он послал полицию и остановил строительство, когда стены были уже метровой высоты. Тогда они превратили в церковь одну из комнат. К сожалению, этот владыка, ныне покойный, лишь при помощи полиции хотел решать возникавшие в его епархии проблемы, такие как проблема старого стиля, почитание преподобного Арсения до его канонизации в Константинопольской Патриархии и многие другие, о которых теперь лучше не вспоминать. Епископ Амвросий ни разу не взял своего пастырского жезла, чтобы посетить этих смиренных монахинь, которые, как и сам он, носили рясу, не пожелал сам посмотреть, почему миряне и монахи идут к ним за словом утешения. К сожалению, таковы многие нынешние врачи Церкви, высказывающие своё авторитетное мнение о больном, не выслушав его самого. Они помрачают самих себя, а заодно делают мутной и всю церковную атмосферу. Великие дела зачастую совершаются вопреки законам и канонам. Так и эти две монахини оставались беззащитными, подобно тонким тростинкам посреди поля. Любой ветер качал их и пригибал к земле, но Сам Бог заботился о том, чтобы они оставались на своём месте.

И сегодня в этом исихастирии продолжают жить монахини, правда, уже не в нищих и смиренных хибарках Парфении и Анастасии, но в новых величественных зданиях. Тех прежних монахинь оберегал сам преподобный, сегодняшних – крепкие стены. И сегодня они наставляют паломников, но их словам не хватает той утешительной свежести, которую оставляли в сердцах людей слова Парфении и даже одно её присутствие.

Да пребудут с нами молитвы этих святых матерей, угодивших Богу и научивших нас, ничтожных, пути Господню.