Исповеди

Однажды во время Великого поста 1966 года я слушал лекцию по нравственному богословию в первой аудитории богословского факультета. Лекцию читал Иоанн Карми́рис, человек мудрый и образованный, с прекрасным для мужчины характером: строгим и мужественным. Среди преподавателей он был единственным, кто имел смелость заявлять о поспешности действий православных иерархов, направленных на объединение с католиками. Он говорил: «Пусть патриарх Афинагор не думает, будто объединение Церквей – это поцелуи и объятия. Всё, что не касается вопросов веры, – несерьёзно. Неужели в Церкви догматика стала ненужной? Отказаться от неё – всё равно, что вынуть у Церкви сердце и сделать её детей слепыми, чтобы они не знали, откуда пришли и куда идут».

Этот прекрасный преподаватель догматического и нравственного богословия иногда рассказывал нам истории, связанные с таинством исповеди. Среди прочего он говорил, что у всех людей бывает необходимость открыть кому-то свою душу: «Испытывать обличения совести – одно из самых тяжёлых мучений. И даже самым отъявленным разбойникам и злодеям нужен человек, которому можно было бы довериться, они ищут какого-нибудь благоговейного священника, чтобы исповедаться ему».

И он рассказал нам о Даве́лисе ¹¹⁶, атамане шайки разбойников, орудовавшей в Аттике, который, возможно, был последним атаманом в нашей стране: «Отец Николай Плана́с ¹¹⁷ служил одновременно на двух-трёх приходах. Церковь пророка Елисея на склоне Ликавитто́са ¹¹⁸ была его любимой. Кажется, из всех храмов в Афинах этот закрывался последним, и в нём оставались лишь святые, изображённые на иконостасе. Отец Николай любил до глубокой ночи общаться с ними посредством молитвы. Так, в один вечер, затеплив лампаду и ещё не успев выйти из северных дверей алтаря, он увидел, как маленькая дверь церкви открылась, затем быстро закрылась, и сам атаман Давелис, вооружённый до зубов, запер её на цепочки и засовы. Священник застыл на месте, его дыхание стало затруднённым, а ум пришёл в оцепенение. Помыслы говорили ему: «Может, этот несчастный думает, будто приходящие ко мне люди оставляют мне деньги, и он пришёл их забрать? Господи, конец мой близок; не дай моей душе оробеть». Тем временем разбойник снял с себя оружие, сложил его в одной из стасидий и тяжёлыми шагами стал приближаться к перепуганному священнику: «Отец Николай, я пришёл, чтобы ты меня исповедал и снял с меня мои грехи. Принеси епитрахиль». Этот преступник преклонил колени под епитрахиль и поведал о всех своих злодеяниях: убийствах, грабежах и насилиях. Преподобный выслушал разбойника, не упрекнув его за душевную чёрствость, и только сказал: «Всё это Бог тебе простит. Вот только не знаю, что тебе сделают власти, если поймают и будут судить по закону». И он прочёл над ним разрешительную молитву. Разбойник поцеловал епитрахиль, руку священника и святые иконы, взял своё оружие и ушёл в ночную темноту. А преподобный повернулся к иконе Христа, прося Его простить разбойника».

Для покаяния годится всякий час и всякое мгновение, но святые отцы убеждают христиан чаще приступать к исповеди и Божественному Причащению, особенно во время многодневных постов. В одной горной области Греции по соседству с монастырём было расположено селение, дома которого были разбросаны по склонам горы подобно орлиным гнёздам. Его жителями были потомки людей, которых некогда притесняли турки и которые ради спасения своей жизни были вынуждены бежать в горы. Там, где удавалось найти хотя бы немного земли и воды, они устраивали своё хозяйство, не испытывая потребности в близком соседстве друг с другом. Так получилось, что они жили вдалеке один от другого, как будто были аскетами древности. Некоторые из них поселились в прекрасных, но необычайно опасных местах, напоминавших афонские Кару́ли ¹¹⁹, где постоянно дуют сильные ветры. А когда они разжигали очаги или печи, чтобы испечь хлеб, то их дымоходы напоминали чадящие трубы старых пароходов, работавших на угле. Посещение церкви, а тем более слушание бесед о вере, было для этих людей затруднительным по причине больших расстояний и сурового климата. Несчастный игумен горного монастыря постоянно старался приручить этих людей, которые были настолько же тяжёлыми в общении, насколько скалистыми были окружавшие их горы.

Однажды Рождественским постом он сказал приходскому священнику этого села: «Объяви в церкви, что я никого не стану причащать без исповеди ¹²⁰».

У этих людей ещё сохранялась память об их корнях, и они послушались. Каждый вечер игумен клал епитрахиль в свою сумку и на пару с добрым батюшкой обходил тот или иной участок села, чтобы смогли исповедаться даже самые старые и больные. Дорога была трудной, так как снегу навалило больше шестидесяти сантиметров, поэтому священник, знавший все тропы, шёл впереди. Один из участков был особенно удалён и труднодоступен. Немощный игумен говорит священнику:

– У тебя на этом участке есть ещё кто-то? Я не смогу прийти сюда ещё раз: холод невыносимый.

– В верхней части участка живёт один старик, но это человек жестокий и грубый. Не думаю, что он захочет исповедаться.

– Ступай, дорогой мой батюшка, и скажи ему: «Через сорок дней ты перейдёшь в иной мир. К тебе идёт игумен, чтобы ты мог исповедаться».

Священник оказался в затруднении.

– Да ты что! Как я пойду и скажу такое этому невыносимому человеку?

– Пусть это тебя не заботит. Иди, а Бог что-нибудь скажет его душе. Он постоянно стучит в двери и бо́льшим грешникам, и во многих случаях они Ему открывают. Кто знает, может для него это как раз такой момент.

Добрый священник, опираясь на посох, стал подниматься по крутой тропинке в домик дяди Хри́стоса ¹²¹. Он в точности передал ему слова игумена. У старика открылось дотоле запертое сердце, и для него наступило время благодати.

– Отлично! Пусть приходит твой игумен.

Обрадованный священник вернулся и с удивлением сказал:

– Железо уже раскалилось и готово к ковке. Пойдём быстрее, пока оно не остыло.

Этот батюшка был к тому же и кузнецом, владевшим искусством обработки железа. Его епископ говорил ему: «Обычно, отец, мы становимся священниками и потом уже кузнецами, а с тобой всё наоборот: сначала ты стал кузнецом, а потом священником».

Впереди священник, а за ним игумен, подошли они к дому грубияна. Деревянная лестница, довольно крутая, вела к верхнему этажу дома. Нижний этаж, как повсюду в этих местах, был предназначен для животных и для хранения съестных припасов. Скрип ступенек под тяжёлыми шагами двух священников возвестил жильцам об их визите. Невестка сказала тугому на ухо старику:

– Папа, пришёл отец игумен.

Мы ещё не успели войти в сени, как старик закричал громким голосом:

– Я пёс, не достойный милости. Я был дикой собакой. Не может Бог поместить меня в Свою святую обитель. Я старая собака, у которой нет хозяина. Я заблудился на путях греха, которые сам избрал.

– Отчего, дедушка, в твоём крике столько отчаяния?

– Уже много лет я лежу в глубоком болоте и ищу руку, которая смогла бы вытащить меня. Дай мне свою руку и, насколько можешь, поддержи меня. Моя обросшая паутиной душа видит ночами страшные сны: собаки вытягивают меня из дома, мулы тащат меня, а потом какие-то чёрные твари гадят мне прямо в рот. Я просыпаюсь в такой горечи и страхе, что не знаю, на какую сторону мне повернуться, чтобы найти покой. Моя покойная мать говорила мне, что надо спать на правом боку, но и в таком положении мне снятся эти ужасы.

– Исповедуй то, что тебя мучит, и многомилостивый Бог очистит твою душу от всякого грязного пятна.

– Отец, у меня на душе не просто пятна, она у меня вся почернела.

Этот интересный старик принёс покаяние с таким плачем, какого я никогда ещё не слышал в исповедальне. Я прочёл над ним разрешительную молитву. Старик издал такой громкий вздох, как будто опустил на землю тяжёлый груз.

– Теперь, дедушка, ты можешь причаститься.

– Я, отец, впущу Христа в своё сердце?! Мне уже девяносто и я не помню, когда в последний раз причащался. И теперь, когда мне уже конец, Христос войдёт в моё сердце?! Я не сгорю от этого?

– Не сгоришь. Христос сожжёт только твои грехи, а Сам останется в тебе как Царь.

– Да будет так по твоим молитвам, отец. Но у меня есть проблема: от многолетнего курения мои лёгкие закоптились и теперь я вынужден постоянно отхаркивать чёрную мокроту.

– А ты не сможешь удержаться хотя бы пару часов?

– Постараюсь.

Он причастился в тот же день за два часа до захода солнца, а через тридцать восемь дней этот человек, промышлявший разбоем в горах и овчарнях, умер. Нам ещё нужны священнослужители, подобные этому игумену, который смог, хоть и с ошибкой в два дня, предсказать смерть дяди Хри́стоса.

Пришла осень, и в горном монастыре стало холодно. Разве что в полуденные часы можно не замёрзнуть на его дворе. Он весь усыпан пожелтевшими листьями ореховых деревьев, и дядя Георгий не успевает их подметать: утром он их собрал, а вечером они уже снова лежат кучками во всех закоулках. Вместе с природой теряют весеннюю радость и наши сердца: становится грустно. Мы ведь тоже похожи на листья, увядающие и падающие на землю, чтобы снова стать ею.

В один из таких полдней какая-то девушка ходила по монастырскому двору подобно ореховому листу, носимому ветром из стороны в сторону. Вдруг её заинтересовала надпись «Исповедальня». Она стала смотреть, как люди заходят и выходят из неё: одни задумчивые, другие радостные. Она решила тоже занять очередь, чтобы спуститься к духовнику. Девушка была высокой и довольно красивой, но на лице её читалось раздражение: оно было мрачным, как грозовое облако, которое вот-вот разразится ливнем и молниями. Зайдя, она села напротив духовника, но не как подсудимый, как всякий раз говорил о себе старец Филофей, когда исповедовался, но как строгий обвинитель. Казалось, будто во всех её грехах и разочарованиях был виноват священник. Вся её душа была изранена, а сердце изболелось, но невозмутимый духовник в ответ на все вопросы о тех или иных грехах слышал: «Это Ваш грех, а не мой». Во всём был виноват священник, и лишь она одна не чувствовала стыда за всё, что сделала. Наконец девушка встала и с отвращением, будто увидев перед собой что-то омерзительное, бросила: «Прощайте». Она ушла взволнованная, хотя духовник и старался своим спокойствием посеять мир в её душе. Но её эгоизм воздвиг такую стену между ними, что этот мир не смог к ней пробиться.

Перед Рождеством эта девушка написала игумену письмо с просьбой разрешить ей провести праздник в монастыре. Ещё не получив ответа, она вновь оказалась в обители Богородицы, но уже не с надменно поднятыми бровями, как в первый раз, а с лицом, по которому угадывалось страдающее сердце. Она уже не пускалась в споры, никого не осуждала и со всеми сердечно здоровалась. После окончания вечерни она вежливо спросила:

– Отче, можно мне исповедаться?

Первыми её словами были:

– Знаете, батюшка, почему я опять пришла?

– Не знаю, дочка.

– На прошлой исповеди (да вменит мне её Бог в исповедь!) я вела себя как бушующее море, а Вы были подобны скале на берегу, которая испытывает на себе всю ярость волн, но остаётся неподвижной. Я говорила себе: «Что это за человек? Почему он остаётся спокойным? Он что, гора, которую Бог поставил посреди моря?» Чем дольше Вы оставались спокойны, тем больше это меня бесило. Я подумала: «Вот для меня подходящая возможность выместить свою злость, а заодно и развлечься». И ещё: «Или он не понимает, что я над ним издеваюсь, или Сам Бог послал его вразумить меня, сумасшедшую». Причина, по которой я вымещала свой гнев на Вас, священнике, хотя Вы ни в чём не были передо мной виноваты, была та, что другой священник вынул из-под меня последний камень, который не давал мне окончательно упасть. Велик или мал был этот камень, я не знаю, но с тех пор я опустилась на самое дно ада, и это едва не привело меня к самоубийству. Я думала: «Если жизнь лишь в удовольствиях, мимолётных связях и наслаждениях, то в ней нет никакого смысла». После этого я накупила лекарств и ядов и приехала в ваше горное селение, чтобы покончить здесь со своей безрадостной и тревожной жизнью. Первую ночь в гостинице я провела без сна, мучаясь помыслами отчаяния. Утром я вышла на площадь и взглянула на людей, наслаждавшихся сходившей с высокой горы прохладой. Им, опалённым жаром мегаполисов, казалось, будто они очутились в раю. В один момент мой взгляд упал на такси и застыл в недоумении. Машины постоянно наполнялись людьми. Они уезжали и тут же возвращались. Постепенно площадь опустела, и я осталась практически одна. Я подошла к таксисту и спросила: «Куда едут все эти люди?» – «Ты разве не знаешь? В монастырь к чудотворной Румелийской иконе Богородицы. А ещё там хранится оружие командора Караиска́киса ¹²²». – «Ты не понял, оружие меня не интересует. Есть там люди, с которыми можно было бы поговорить о своих проблемах?» – «Есть, и даже образованные». – «Тогда вези меня туда». Отче, по дороге мне было страшно. Я никогда ещё не видела таких диких мест, никогда не проезжала по такому длинному ущелью. Таксист постоянно рассказывал мне о чудесах Богородицы («Вот здесь видны следы Богородицы, там – отпечаток ноги, там – постоялый двор, в котором спали нашедшие икону, а там – пещера, которая ведёт…»), но я его совсем не слушала: внутри у меня всё горело. Когда я прохаживалась по монастырскому двору, меня впечатлило спокойствие на лицах монахов. Мне вспомнилось старинное присловье: «Увидел человека – увидел Бога твоего». А ещё я вспомнила нашего учителя, который рассказывал нам о своём паломничестве к иконе Богородицы в Лионе: «На длинном пути, ведущем к святыне, ты встречаешь монахинь с чётками в руках: одна от другой довольно далеко. Их скромные фигуры и опущенные головы говорили о том, что когда ты дойдёшь до цели, то найдёшь там Бога, Который беседует с людьми. А если ты не почувствуешь этого, то в этом будет целиком твоя вина». Тогда я подумала: «Или я здесь вымещу на ком-то свой гнев, или покончу с собой». С таким помыслом и зашла я в исповедальню. Если помните, я дерзко спросила Вас: «Ты хочешь жить?» – И Вы мне ответили: «Конечно». – «Сколько лет?» – «Тысячу и ещё столько же». – «Ты радуешься жизни?» – «Ещё как: я целыми днями смеюсь». – «И у тебя не бывает тревог?» – «Нет, только испытания, которые Бог посылает мне, чтобы я стал лучше». А теперь, дорогой мой отец, я пришла, понимая всю свою ответственность за то, что сделала. Путь греха я выбрала сама.

Она начала с грехов плоти, с неправильного употребления всего, что Бог дал человеку на земле. Мой ум смутился, когда я увидел её слёзы и услышал сквозь рыдания о её падениях. К сожалению, человек вдали от Бога становится ненасытным ко всякому наслаждению и разврату и не знает границ в греховных удовольствиях. Затем последовали грехи, связанные с её профессией: ложь, махинации, хитрости – сплошной ад: нигде не было человечных отношений, сострадания и любви. Всё это было убито корыстолюбием и самолюбием. Здесь невольно почувствуешь правоту слов, которые нам когда-то сказал один неверующий учитель: «Сочувствие – свойство недоразвитых людей». Она всё говорила и говорила… Как в одной сказке о драконе, мы поднимались на горы и спускались с них, пока не дошли до равнины, где она возблагодарила Бога и прославила Его за долготерпение, с которым Он относился к ней столько лет, и стала просить о милости и прощении за свою прошлую жизнь. Я подумал: «Разве мытарь в Евангелии сделал больше, чем она, простёршаяся у ног Иисуса?»

Монастырские часы пробили полночь, когда мы закончили исповедь. Снаружи снега намело по колено, мороз продирал до костей. Я сказал ей:

– Как же ты, дочка, провела прошлую ночь без отопления?

– Это правда, в моей гостинице не топят. Дома мне постоянно не хватает батарей, и хотя я включаю электронагреватели, тепла мне всё равно мало. Я из тех, кто не переносит холода.

Утром на богослужении она рассказала мне о чуде благодати Божией:

– Лишь только я вошла в келью, как открыла окно (я чувствовала какой-то неприятный запах) и стала на колени, чтобы помолиться и поблагодарить Господа и Бога моего, Который дал мне силы повергнуть к Его ногам бремя моей несчастной души и Который не уничтожил меня, но возродил. От жгучего холода я во время молитвы дрожала так, как будто душа моя хотела из меня выйти. Спустя короткое время через раскрытое окно на меня сошёл луч света, который окутал и согрел меня всю. Я совсем перестала чувствовать холод. Короткая ночь прошла при свете Христовом. Мне трудно описать то, что я чувствовала. Наверное, если я скажу, то потеряю это, а если промолчу, то эта сладость останется со мною.

Сотрудница таможни поступила по совести: она оставила работу в таможне, чтобы пресечь поводы к греху. Раньше она была богатой, привыкшей жить на широкую ногу, а теперь обеднела и стала жить очень скромно. Чтобы заработать себе на жизнь, она по ночам одевалась в самую простую одежду и шла в больницы помогать медсёстрам. Целыми ночами она утешала больных, а когда они приходили в себя, читала им Евангелие и жития святых. Она дошла до крайней нищеты. Как-то раз она встретилась мне на улице и попросила пару драхм, чтобы купить хлеба, так как уже три дня ничего не ела. Она была опытным адвокатом, но ей не давали практики и быстро увольняли из судов за то, что она, в согласии с евангельским учением, добивалась оправдания подсудимых: такой стиль работы судам был не выгоден. Ей претило быть адвокатом, который говорит своему клиенту: «Заплати мне, и тогда я буду убеждён в твоей невиновности».

Она и сейчас продолжает идти узким путём и верит, что если умрёт ради Христа, то будет жить вечно. У неё осталась одна забота: причастие Иисусу. Всюду и всегда – Христос Бог наш. Аминь.

Горный монастырь, как и много веков тому назад, и ныне обновляет Крещение в таинстве исповеди, этой купели очищения и освящения. Никто не поднимался в эти горы ради туризма, это слово было даже неизвестным для приходящих в монастырь паломников. С другой стороны, этот монастырь никогда не был знаменит своими сокровищами и древностями, которые обычно привлекают туристов и любопытных путешественников. Единственным заметным сокровищем были слёзы и вздохи христиан, раздававшиеся сначала перед чудотворной иконой Богородицы, а потом под епитрахилью духовника. Кажется, что и жители равнин, у которых никогда не было недостатка в духовных отцах, предпочитают именно в глубоких горных ущельях прятать свои злые «сбережения», собранные в их душах дьяволом, миром и собственным эгоизмом. Народ говорит: «Неси своё зло в холмы и горы, туда, где нет людей, но видит один лишь Бог». Сбережениями я назвал грехи, так как сегодня люди, приобретая их, хвалятся ими, как будто они бесы. А наши рассказы – о слезах покаяния, благодаря которым можно найти Бога, вселяющегося в души кающихся, поэтому мы будем говорить только о них.

Тёмным августовским вечером одна женщина, приклонившая колени перед духовником, рыдала и с горечью повторяла: «Кровь моих детей!» Духовник, видя такой сильный плач, такие обильные слёзы, подумал: «Быть может, с её детьми случился какой-то несчастный случай, и она их потеряла». Впрочем, он уважал её скорбь и в течение долгого времени не прерывал причитаний. К тому же, не каждый день встречаешь такую боль и столько слёз. Наконец он осторожно сказал ей:

– Скажи-ка мне, что с тобой случилось?

– Ах, батюшка, когда я стала девушкой, то стала делать аборты – грех, обычный для нашего времени. Моя связь была кровосмесительной и долгой. Как садовник день за днём срезает цветы тыквы, так и я, несчастная, головы. Не цветы тыквы, но цветы Божиего творения.

– Да, дочка, это большой грех. Старец Филофей говорил: «Если вы так хотите избавиться от ребёнка, то, когда родите его, крестите, а потом уже убивайте; так на вас будет меньше греха». Мы, христиане, наполнили иной мир некрещёными детьми. Велика наша вина. Эти дети будут собраны перед небесными вратами и будут отталкивать от них каждого убийцу, не давая им войти.

Когда женщина услышала от духовника такие слова, то её слёзы и стенания ещё более усилились. Запинаясь, она с трудом начала рассказывать:

– Когда я повзрослела, отче, то вышла замуж за одного хорошего человека. Я скрыла от него, в каком болоте греха находилась до брака. У нас родились дети, но внутри меня никогда не прекращался плач об убитых мною младенцах. Однажды, когда я была в доме и делала уборку, мои дети в это время играли во дворе. Вдруг я услышала, что они начали драться. Я выглянула в окно и увидела, как один из них поднял мотыгу и разбил ею голову своему брату. Его мозг вылился на землю, во дворе моего дома. В тот час, хотя я и смотрела на этот кошмар, мои мысли были в другом месте. Я вспоминала об абортах, которых было не один и не два, но гораздо больше. Тогда я потеряла рассудок, а когда он ко мне вернулся, то я начала бродить по знакомым местам и оплакивать потерю, или, точнее, убийство моих детей. Самой себе я кажусь Иродом, злодеем, убийцей, и не нахожу покоя.

Она не села, чтобы выслушать разрешительную молитву, считая себя недостойной прощения. Она распахнула дверь и с рыданиями выбежала, не чувствуя никакого стыда перед смотревшими на неё паломниками. В монастырской гостинице она ночевать не стала. Один из монастырских работников сказал духовнику:

– Какая-то женщина сидит за воротами и не хочет заходить.

– Если там ей спокойнее, то не трогай её.

Когда рассвело, она ушла в долину к своей семье с горечью и вздохами.

Духовники поощряют своих чад к рождению детей как к одному из путей спасения. Из-за этого они часто кажутся выходцами из другой эпохи, не понимающими действительности. Поэтому современные люди, всё-таки желающие исповедоваться и причащаться, избегают одного духовника и ищут другого, который не станет касаться больной темы контрацепции. Сегодня самые разные христиане то ли по причинам экономическим, то ли по причине занятости, из-за которой не могут заниматься воспитанием детей, то ли из-за каких-либо болезней часто не хотят иметь детей и этим сами лишают себя радости патриарха Иакова, у которого было двенадцать сыновей. Как будто в прежние времена муж и жена не трудились на суше и на море ради насущного хлеба! Закаты и рассветы заставали женщину на кухне, когда она месила тесто, пекла хлеб, стирала (в те времена ни одна женщина не стирала днём), занималась рукоделием или наводила в доме порядок. На рассвете она выходила из дома, но не в магазины, а на поля или к рыбацким лодкам и сетям. Она разделяла с мужем все его труды. А если в доме не было дедушки и бабушки, то старшие дети помогали воспитывать младших, и между ними была крепкая братская любовь. Раньше часто можно было услышать: «Я воспитал своего младшего брата», «Я воспитала свою младшую сестру», «Я очень рано стала матерью для своих братьев». Это были прекрасные, ангельские слова, в отличие от ужасных слов современной матери: «Я избавилась от своего ребёнка», – или сына: «Я не хочу других братьев».

Так и одна учительница, не имея серьёзных причин избегать деторождения (у неё и зарплата была хорошая, и в доме было кому помочь), говорила, стуча ногой по полу: «Нет, я больше не хочу детей!»

А духовник, видя такую наглость педагога, говорил ей: «Ладно, давай поговорим об этом через год. Успокойся. Никто не заставляет тебя становиться матерью».

Год пронёсся, как вода в реке. Снова наступил август. В живописном монастыре ежедневно забрасываются Христовы сети, в которые попадаются и водоросли, и плавающие по морю нефтяные пятна, и моллюски, и камни, и разная мелкая рыба. Вот и опять попался духовнику моллюск в твёрдой раковине. Она уже не говорит «нет», уже не бьёт ногой, а только плачет и всхлипывает. Но не потому, что била ногой, ропща на Самого Бога, а потому, что больше не сможет стать матерью.

«Успокойся, – говорит ей духовник. – Подождём ещё год, чтобы ты поняла, о чём стоит плакать. Не лей напрасно столько слёз».

Она ушла, не получив разрешительной молитвы. На третий год она, наконец, почувствовала свой грех, перестала бороться с духовником, научилась не бунтовать против Бога, научилась подчиняться воле Божией безропотно, чего бы ей это ни стоило. Удары судьбы сделали её уравновешенной и привели к познанию божественной истины после трёх лет духовного руководства. Как жаль, что в гордые и надменные сердца покаяние просачивается по капле!

Дядя Афанасий был хорошим человеком. Он со всеми здоровался дважды, как монахи монастыря Лонгова́рда, которые повторяли в своём приветствии слова «благословите, благословите», чтобы человек наверняка услышал во второй раз, если не расслышит в первый. Своих родственников он любил больше, чем собственных детей. Он был щедр ко всем, был человеком «с душой нараспашку», как говорят у нас на островах Архипелага. Его мать происходила из Э́носа и Айвали́. Она была очень религиозна. Местом её служения Богу был храм святого Димитрия, которого она называла своим соседом. По ночам, когда были потушены все свечи, святой стучал в её окно и никогда не лишал её этого знака своего присутствия. Этот стук, как она сама сообщала, всегда был тихим. К сожалению, она быстро умерла, не успев довести до конца воспитание своих детей, из-за чего её дети удержали в своих сердцах лишь небольшие искры благочестия. Она не успела полить семена, посаженные ею в их мягких сердцах.

Афанасий работал портовым грузчиком. Он всегда был честным и почтительным, но работа в Пире́йском порту ¹²³ постепенно внушила ему гордую мысль, что он знает если не всё, то, по крайней мере, больше других. Он называл порт школой добра и зла.

– Мои глаза видели, а уши слышали такое, о чём вы, образованные, никогда не прочтёте в книгах.

Какая-то связь с Церковью у него оставалась всегда. Он никогда не богохульствовал и не развратничал. Но после того, как священник, совершивший для него собрование и освящение дома, в чём-то сплутовал (как Афанасий сам рассказывал), сердце его остыло к Церкви. Впрочем, веры своих отцов он не оставил.

Прошло много лет, и он оказался прикован к постели острой лейкемией. Лечащий врач утверждал: «Стоит прекратить переливание крови, как праздник жизни для дяди Афанасия закончится». Как хороший родственник, я навещал его каждый вечер – малое воздаяние за его любовь ко мне. Как-то раз его дети задержали меня у входа в клинику и попросили меня уговорить его исповедаться.

– А почему вы сами этого не скажете?

– Мано́лис, ты ведь знаешь, какая у него немощь…

– Дядя, кровь останавливается и скоро твоя жизнь закончится.

– Я это знаю, сынок.

– Думаю, что тебе пора исповедаться и причаститься. Подумай, как ты предстанешь Господу в таком состоянии?

– Быстрее приведи ко мне духовника, я сделаю всё, что нужно.

Недалеко от больницы находится храм святого Спиридона, в котором тогда служил священником один молитвенник и удивительный учитель благочестия. Его проповеди всегда меня трогали: он умел донести свои слова до сердец слушателей. Его слово было свежим и благоуханным, как свежеиспечённый пшеничный хлеб, наполняющий весь дом своим ароматом. Оно вселяло в сердца покой, подобный первой росе, выпадающей на рассвете августовского дня. Ах, если бы он и теперь был жив! Мы слушали бы из его золотых уст евангельское учение. Но он рано оставил свой приход, став митрополитом на острове Хи́ос. Да пошлёт нам Христос больше таких священников, каким был отец Хризосто́м Ялури́дис!

– Вы сможете прийти исповедать моего дядю, который лежит в больнице?

– Идём прямо сейчас.

Когда на следующий вечер я пришёл к дяде, то оказалось, что он уже исповедался и причастился. Его жена, сутками не отходившая от него, сообщила мне новости хорошие и не очень: с утра он стал задумчивым, но ни с кем не общается.

Она сказала ему на ухо:

– Пришёл Манолис.

И тогда мой полумёртвый дядя приподнялся с подушки и, плача, стал говорить мне:

– Спасибо тебе, дорогой мой сынок! Последний раз я исповедовался в 1912 году. Тогда в Фессалониках мы исповедовались всем полком. Мы причастились и дошли пешком до Софии ¹²⁴. С тех пор я погряз в житейской суете, к тому же один священник столкнул меня в бездну, хотя я и сам как будто искал кого-то, кто дал бы мне повод уйти из Церкви. С того времени я был как осёл, который ушёл с дороги, заблудился в лесу и бродит туда-сюда. Всему причиной мой эгоизм, который появился у меня от общения с портовыми людьми, которые любили говорить: «Есть только мы, других нет». А теперь я облегчил себе душу. С моего сердца как будто сдвинули могильную плиту. Если я выживу, то буду жить по-новому, по Христу, истинной жизнью, сынок. Ещё раз спасибо тебе, дорогой племянник! Дай я тебя поцелую.

Через час мой дядя продолжил свою новую жизнь на небе. Не «внизу», как говорят в Афинах о Пирее, а наверху, в Горнем Иерусалиме.

Была середина зимы. Холод был такой, что никто из нас не показывал носа на улицу. В этих горах ночь наступает быстро. Как будто могильной плитой накрывает нас туман и густая тьма. Даже лунный свет не мог нас утешить. Ни один человек не приходит в такое время к нам в ущелье, чтобы узнать, живы мы ещё или уже умерли. Но, несмотря на это, как-то раз после вечерни я увидел в монастырском дворе трёх человек: двое юношей сопровождали своего отца.

– Как вы оказались здесь в такую погоду?

– Мы, отец, приехали из Афин, зашли в здешнюю деревню и привели сюда нашего отца, чтобы он исповедался. У Вас найдётся для него время?

– Идём, дедушка, к Богородице, побеседуем. У тебя хорошие дети. Видно, что они тебя очень любят, если прошли такой путь, да ещё в такую погоду. Но ты сам захотел сюда прийти, или они тебя привели?

– Привели. Они в буквальном смысле несли и тащили меня в этот монастырь. Уже много лет моя жена и дети пилят меня, чтобы я исповедался. Хотя сам я не знаю за собой грехов.

– Сколько тебе лет?

– Семьдесят пять.

– И ты никогда не ошибался? Я вот согрешаю каждую минуту, а как тебе удалось избежать дьявольских сетей?

– Если ты называешь грехами еду, питьё, женщин, то это – природные вещи. Если это зло, то зачем Бог дал их? Если их создал дьявол, то что тогда делает Бог? Несчастья и болезни, землетрясения, стихийные бедствия и войны? С детства я слышу о том, что с нами случается: «Это гнев Божий». Что, Бог умеет только гневаться?

Я подумал: «Похоже, с этим стариком будет тяжело». Спрашиваю его:

– Кем ты работал?

– Не работал. Работаю. Я пастух.

– В гражданской войне ты совсем не участвовал?

– Да что ты, отец? Правду тебе говорю: совсем не воевал. Хотя, как-то раз по дороге через лес, в котором я прятался, шли двое вооружённых мужчин в военной форме. Это были партизаны. Я их прибил и оставил лежать.

– А откуда ты знаешь, что это были партизаны?

– Об этом потом говорили: «На дороге нашли двух убитых партизан. Убийца не найден».

– Партизаны тебе когда-нибудь причиняли зло?

– Нет, никогда.

– За что же ты их убил?

– Как за что? Да ведь они были коммунистами.

Целый час я бился, пытаясь убедить его в том, что это было преднамеренное убийство, тяжкий грех. К сожалению, мне не удалось пробудить в его душе хоть тень раскаяния. Он жил в собственном «раю».

Снаружи у церкви меня ждали его сыновья.

– Скажите, ребята, может быть, он не в себе?

– Да нет, он всегда был таким самоуверенным.

– Я ничего не смог с ним сделать. Может, другой духовник сможет. Доброй вам ночи. А за вашу жертвенность да наградит вас Господь!

Эвритании ¹²⁵ Сам Бог расставил горы, разбросал скалы и раздвинул ущелья. Как говорил мне один местный дедушка, «Бог как будто просеивал землю, поэтому хорошая почва попала на равнину, а у нас Он свалил ненужные отбросы». Впрочем, Он дал нам и утешение: необозримые еловые леса. Особенно возле селения Фурна́ всех поражает сильное благоухание елей. Их тёмная тенистая хвоя одновременно радует и устрашает. Благоухание елей совершенно не похоже на неприятный запах цветущих весной каштанов.

В Эвритании есть большая область, которая называется А́графа. Говорят, что турки никогда туда не заходили. Однако многие монахи не только смогли пройти туда, но и построили там прекрасные монастыри, такие как обитель Скалы, монастырь святой Параскевы, в котором подвизались Иоанн Этолийский, Гордий и многие другие, имена которых я не могу теперь вспомнить. Несмотря на труднодоступность и суровый климат, эти монастыри действовали, и посреди диких скал в них вырастали удивительные цветы. Кроме того, они способствовали тому, что в окрестных селениях появлялись удивительные люди, выраставшие в патриархальных семьях. Они жили в простых хижинах (здесь редко можно встретить хорошо построенный дом), но, несмотря на это, им удавалось воспитывать по двенадцати и четырнадцати детей, которые все были очень смышлёными, с блестящими способностями и верными Богу: настоящие эллины и прекрасные люди, у которых было уважение и любовь к Церкви и родине. Их общество радовало сердце. Это были подлинные герои, которых не согнула тяжесть нищеты; трудности лишь увеличивали у них желание жить. У них не было притворства и лукавства. Приходя в монастырь, они не требовали себе одноместной комнаты с отдельным туалетом, не были привередливы к еде. Простой коврик во дворе монастыря был для них лучше кровати из слоновой кости, а кусок хлеба и немного оливок – царским обедом.

Эти люди, впрочем, как и все, кто жил в прежние времена, приходили в монастырь для исповеди. Богородица, принимавшая от них богатые дары в виде оливкового масла, воска и животных, принимала у них также и грехи. Они считали, что Богородица слушает их с большей любовью и легче прощает. «Богородица да простит нам грехи наши, отец игумен!» Однажды сюда пришёл один из этих славных людей, уже старик, чтобы принести исповедь за всю жизнь, так как он был уверен в своей скорой смерти.

– Сколько у тебя детей, дедушка?

– Столько, сколько дал мне Бог: четырнадцать, с Божией помощью.

В тот момент я вспомнил одну бабушку из села Пла́танос в Навпактии ¹²⁶, у которой я спросил:

– Сколько у тебя детей, моя благородная госпожа?

Она ответила:

– Я лучше скажу, сколько у меня внуков, а детей ты уж сам сосчитай: тридцать восемь, с помощью Богородицы.

Я продолжил беседу со стариком:

– Что тяготит твою душу?

– Есть у меня тяжкий грех, который уже много лет не даёт мне покоя. Теперь вот у меня получилось прийти сюда, чтобы оставить его у ног Богородицы. Только Она может скрыть его от Командира.

– Что это за Командир?

– Это Христос, сынок. Ты прости, что я называю тебя сыном, но такие уж мои годы.

– Что же это за тяжкий грех?

– Я, отец игумен, нарушил пост в одну из пятниц.

– Ты съел что-нибудь скоромное?

– Нет, такого я никогда не делал. Я в пятницу переспал со своей женой. А ведь в этот день был распят Христос. Он – на страсть, а я – на сласть? Я не могу этого забыть. Много лет я молюсь, крича об этом в горах, по которым хожу, но чувство вины не покидает меня. О моём грехе узнали птицы, дикие звери, каждая ветка на деревьях в лесу. Теперь я хочу, чтобы о нём узнала Богородица и изгладила его из моей души.

Я застыл в изумлении и не мог ничего сказать, а потом подумал: «Мы, монахи, говорим о строгости к себе. О какой строгости мы говорим! Этот дедушка – вот самая строгая строгость, какую я видел в своей жизни!»

Духовники всегда испытывают затруднения во время исповеди. Люди не хотят раскрывать свою душу или от стыда, или по действию дьявола, или из-за лукавства. Их грязь, проступки и пороки приходится вынимать из их сердца чуть ли не багром. Приходится задавать наводящие вопросы, по которым исповедующиеся начинают судить о духовнике. А из-за этого у них зачастую возникает превратное понимание его слов, от чего они сильно обижаются не только на молодых духовников, но и на убелённых сединами старцев. Как правило, исповедующиеся начинают с перечисления своих достоинств: «Я не клеветал, никого не убивал, не разрушал чужую семью. Ты лучше сам меня спрашивай, а я буду отвечать…»

Скольких трудов стоит раскрыть подобное сердце! Ключ от него человек забывает дома и приходит с душой, запертой со всех сторон, как осаждённая крепость. Как войти в такое сердце?!

Но, слава Богу, встречаются ещё люди, готовые сами говорить и имеющие признаки истинного покаяния. Их исповедь – настоящее утешение для духовника. Так, один раз к моей радости преклонил колени под епитрахилью один из таких истинно кающихся.

– Отче, не спрашивай меня ни о чём. Я сам всё расскажу: мне хочется самому получить всю награду исповеди; не хочу, чтобы она досталась ещё кому-нибудь, пусть вся будет моей.

Он начал со своего самого тяжкого греха. Обливаясь холодным потом, он старался избавиться от этого огромного похотливого зверя, о котором не знали ни его жена, ни дети, ни сотрудники.

– Внутри меня постоянно живёт какой-то дикий зверь. Сейчас мне очень стыдно, но это чудовище должно из меня выйти.

Вслед за этим грехом стали выходить другие, менее тяжкие, подобные мелкой морской рыбе. Он наклонился лицом к земле и со слезами стал просить о прощении.

– Мне стыдно, стыдно, – повторял он. – Не смотри мне в лицо, иначе я умру от стыда. Как старый корабль, я стремлюсь к пучине Божественной милости, которая одна может меня спасти. Отче, ничто не исцеляет от страстей – ни образование, ни высокое положение в обществе, только великая Божия милость. Раньше я думал, что если я добьюсь высокого положения и займу важный пост, то моему уму будет стыдно думать о гадостях. Но всё стало только хуже. С тех пор я не нахожу покоя. «Помилуй мя, Господи, помилуй мя, падшаго!»

Когда я читал над ним разрешительную молитву, он опять склонил голову до земли, поцеловал мою руку и ушёл, чтобы на следующий день встретиться с Господом, причастившись от Чаши жизни.

Вплоть до 70-х годов нужда и нищета были нередкими в горных районах нашей страны. Люди, приходившие в наш монастырь, были обуты в куски свиной кожи. О такой обуви я только слышал, но никогда ещё не видел, чтобы ею пользовались. Приближалось Рождество, и все старались подготовиться к этому великому празднику: люди шли к нам за оливковым маслом, мукой, мылом, одеждой, уже сменившей одного или двух владельцев. Пришла к нам и одна женщина, обутая в эту старинную обувь, чтобы взять масла и ещё чего-нибудь, чем монастырь мог бы ей помочь. Но прежде всего она пришла для того, чтобы исповедаться в своих давних и тяжких грехах. Несмотря на поясняющую жестикуляцию, ничего не было понятно из того, что говорила эта беззубая старуха. Я сказал ей: «Разрешительная молитва всё это смоет».

Наступило Рождество. На литургии женщина причастилась из рук игумена, и это стало главной темой разговоров во всей округе: в домах, за столом, в кофейнях: «Игумен причастил убийцу!»

Вечером ко мне пришёл встревоженный монастырский повар.

– Отче, как ты мог это сделать?!

– Что именно, дядя Андрей?

– Причастить убийцу. О тебе теперь везде говорят как о духовнике, который не знает священных канонов и церковного устава. Они ведь запрещают убийцам не только причащаться, но даже заходить в церковь.

– Из-за чего столько шума? Чего испугались твои земляки? Неужели этим осквернилось святое Причастие?… А кто, собственно, этот убийца?

– Старуха, которая перед тобой прикинулась доброй, а теперь повсюду болтает: «У меня есть друг – игумен, а до вас мне теперь дела нет».

– Ну и хорошо, пусть ей от этого будет легче. Она что, вечно должна быть в презрении?

Пришла Пасха. Старуха-убийца, совершенно поникшая, тихонько кралась вдоль стены, как будто она совершила своё убийство сегодня.

– Иди сюда, не бойся. Садись рядом, поговорим.

Она осмелела, и на её мрачном лице показалась тень улыбки.

– Ты в порядке? Как провела зиму?

– Было трудно, батюшка. Все отвернулись от меня из-за того убийства, которое я и не знаю, как случилось.

– Расскажи-ка мне о нём, потому что в прошлый раз я ничего не понял.

– В нижней части нашего села, батюшка, у меня был сад. Туда у нас была проведена вода. Когда я спустилась сверху, чтобы направить струю для полива, вода внезапно перестала течь. Мне опять пришлось карабкаться наверх. Поднявшись, я увидела, что какой-то мужчина у корней дуба отводил мою воду в свой собственный сад. Долго я говорила с ним по-хорошему. Но в наших краях тебя никто не станет считать за человека, если ты слабый. Тогда гнев затмил мой рассудок. Я спряталась за дубом и, выбрав момент, отрубила топором его голову, которая скатилась в канаву. Меня посадили в тюрьму. Но в 1940-м началась война, и меня с другими узниками освободили. С тех пор я живу в презрении от всех. Никто не открывает мне дверей, все отворачиваются от меня, хотя я не ношу с собой топора и никого не оскорбляю. Я часто слышу, как звонит церковный колокол. Тогда я плачу, но в храм не иду, боясь всеобщего негодования. Мне говорят, что если я войду внутрь, то Бог разрушит мир. Правда ли это? Ложь? Я не знаю. Мне страшно. Я не знаю, куда приткнуться. От людей я слыхала, что здешний игумен всех принимает, всем помогает и отпускает грехи. Потому-то я тогда и пришла, но вышло только хуже: стали говорить, будто я обманула тебя и хитростью получила разрешение на причастие.

– Люди, дорогая моя, могут тебя унижать, но Христос тебя прощает и принимает.

– И Он мною не гнушается? Меня ведь все зовут отверженной.

– Нет. Он любит тебя больше, чем они. Все могут тобой гнушаться, но Христос, и я тоже, мы тебя очень любим.

– И мне этого хочется, батюшка. Мне этого так не хватает.

Та, которой гнушалось всё село, заплакала. Семидесятилетняя бабушка стала «подружкой» тридцатилетнего игумена, который любит убийц.

Господи, помилуй! Бог прощает, хотя не знающие Евангелия люди и осуждают духовника, сердятся на него и не понимают, как он может принимать убийц и отпускать им грехи.

С каждым годом я всё больше убеждаюсь, что наставления преподобного Ефрема Сирина имеют своей последней целью привести человека к хорошему духовному устроению, которое, в свою очередь, ведёт его к покаянию. Ту же цель преследуют великопостные службы с их стихирами, канонами, чтениями из книг святых отцов, частым крестным знамением и бесконечными поклонами. Все это призвано разбить эгоизм, заставить преклонить несгибаемые от гордости колени, чтобы христиане стояли перед Богом с благоговением, прося у Него прощения за совершённые грехи. Преклонять голову и особенно колени боятся лишь инославные, которые являются еретиками и у которых, по слову преподобного Иоанна Лествичника, невозможно найти смирения.

Во время Великого поста согревает сердце также печальное убранство храма. Чувствуется, что в году наступил особый период. Красота и радость будут после, теперь же – время покаяния и исповеди, вздохов и слёз. Одни иконы накрываются чёрной тканью, а другие отворачиваются, потому что я не поворачиваюсь ко Христу. И даже святая Трапеза облачается в чёрное из-за моей жестокости, окаменения и бесчеловечности. К сожалению, в последние годы храмы перестали облачать в печальное великопостное убранство, чтобы нам не впадать в тоскливость. Люди забыли, что православный храм – место слёз и поклонов, призванное рождать в людях смирение. Один покойный профессор в Афинском университете говорил: «Священное Писание я изучил до последней буквы и понял, хорошо понял, что Богу не нужно от человека ничего, кроме смирения».

В монастырях, где придерживаются святоотеческого предания, ещё сохраняются покаянные великопостные обычаи. На Патмосе я как-то спросил одного француза:

– Что привело тебя к Православию?

– Убранство православного храма. Мне пришлось быть в русском храме на отпевании моего друга. Там моё сердце оттаяло. А в католических и протестантских храмах холодно, как в Альпах. В Альпах разве можно жить? Так и в этих храмах.

В монастырь, где мы, несколько монахов, служили Богу, как-то во время великого повечерия зашёл один крепкий старик. Он занял стасидию чуть ли не в самом центре небольшого храма и уселся в ней. Видя, как монахи постоянно крестятся и кладут поклоны, он попробовал делать то же, но скоро устал. Он понял, что не в силах угнаться за ними, и стал охать.

– Дедушка, что с тобой? Ты болен?

– Нет, сынок. Душа моя сокрушается, видя, как много поклонов вы делаете, словно величайшие грешники, а я, несчастный, не сделал за всю свою жизнь ни одного поклона. Да и крестился я кое-как, будто стыдился крестного знамения ¹²⁷.

В конце службы он попросил меня об исповеди. Во время её он пришёл в большое сокрушение и плакал, как маленький ребёнок.

– Я пострадал от собственной шутки, которую хотел пошутить с вами. Я пришёл, чтобы надо мной просто прочитали разрешительную молитву, и я смог бы причаститься, а вот вдруг раскис. Вы мне напомнили обо всех моих грехах. Садисты вы после этого. Ну, ладно, я обо всём расскажу, пусть даже и покажусь тебе смешным.

Старик раскрыл свою душу вплоть до самых тёмных её тайников. Он рассказал всё, начиная от детских лет. Наконец, он воскликнул:

– Мне нечего больше тебе сказать, нечего больше показывать. Прости меня и дай мне стакан воды.

Я побежал в церковь за водой.

– Я не такой воды хотел. Я хотел, чтобы ты освежил меня молитвой, после которой я мог бы спокойно уйти домой.

Старик ушёл, громко охая всю дорогу до села. Его услышала калека Александра.

– Что с тобой, старик, что ты так стонешь? Что тебе сказали монахи? Они с тобой плохо обошлись?

– Я увидел, чем они заняты, и мне стало жалко себя. Если бы существовала только эта жизнь, то всё было бы хорошо. Да вот, на беду, есть ещё и другая…

Через несколько дней он преставился. Да будет он блаженным в вечной жизни.

В монастыре на перевале между двух селений ежедневно совершаются богослужения, посты, молитвы, исповедь. Его привратники с раннего утра открывают ворота всякому приходящему. Одни приходят сюда, чтобы полюбоваться старинной архитектурой, другие – древними фресками, третьи – пожаловаться на свои беды и несчастья, четвёртые – испросить милости у Богородицы и Христа. Конечно, всегда есть и те, которые несут в монастырь свои небогатые пожертвования: от плодов из своих садов или от других доходов, какие даёт им Бог.

Среди других тайно от своих родных пришла к нам и одна девушка с покрасневшими глазами и обжигающими слезами. Это не преувеличение: когда она целовала мою руку, я почувствовал, как горит её сердце.

– Дочка, почему ты так плачешь и вздыхаешь? Что с тобой случилось? Приходи к нам как-нибудь и без слёз.

– Ах, батюшка, я прихожу сюда потому, что в Вашем лице вижу любящего отца, которого у меня никогда не было. Отец у меня и был, и не было. Я была дочерью пастуха и играла на свирели, радовалась горным склонам и вершинам. Я со стадом доходила до тех мест, где среди леса стоит монастырь Богородицы. Утром и вечером я стояла возле него, слушая сладкий колокольный звон. И потом я постоянно вспоминала его и радовалась величию Богородицы. Оттуда, с высоты, я смотрела, как к Её благодати по дороге едут повозки, и считала их. До конца я их так и не досчитала. Потом меня сосватали за одного парня. Понимаете, я соблазнилась комфортом жизни на равнине. От моего мужа я не вижу ничего плохого, но свекрови я стала бояться с первого же дня. Что бы я ни делала, всё для неё плохо. У неё рука всегда легка на побои, а язык на оскорбления. Но и это ещё не всё. Теперь, когда я забеременела, она меня избивает и, кроме обычных ругательств, грозится, что если родится девочка, то она пошлёт меня в горы сторожить коз.

Я ужаснулся, услышав о таком деспотизме свекрови. Молодой женщине я посоветовал потерпеть и добавил: «Когда чаша твоего терпения переполнится, приходи сюда. Богородица тебе поможет. Сам Бог вмешается и станет говорить на ухо твоей свекрови».

Прошло время, и как-то вечером ко мне зашёл знакомый врач, чем-то очень взволнованный.

– Что случилось? Чем ты так взволнован?

– На равнине я принимал роды у одной молодой женщины. У неё родился страшный урод: ребёнок без головы.

– Это был мальчик или девочка?

– Мальчик.

Этим Бог как бы ответил на бесстыдство свекрови: «На вот, бери мальчика, которого ты так хотела, только безголового».

Солнце стало клониться к западу, и тень от высоких гор накрыла монастырь Богородицы. Ущелья стали мрачными, предвещая скорую темноту ночи. Звонарь начал звонить к вечерне. Прекрасный миг и для монаха, и для паломника. Народ съехался в монастырь со всей Центральной Греции. Какая-то пожилая женщина осталась стоять в конце храма, хотя и попыталась было занять одну из стасидий.

– Госпожа, почему твои колени не сгибаются?

– Отец игумен, я хочу исповедаться, потому и пришла сюда, в святые дворы Богородицы, из одного села области А́графа.

После окончания вечерни она чуть ли не силой повела меня в исповедальню. С большим трудом преодолев немногие ступеньки, она стала на колени под епитрахилью.

– Встань, дорогая моя, ведь ты не можешь согнуть колен.

– Отец игумен, я стояла на коленях перед палачами, так разве мне может быть трудно стать на колени перед Христом, чтобы Он избавил меня от грехов? Дорогой мой батюшка, я – попадья. В наших местах ещё не так давно были тяжёлые и чёрные годы. Пресвятая Дева, пусть они никогда не вернутся! После немецкой оккупации для нас, жителей гор, настали ужасные дни. Брат стал убивать брата. И, как говорил мой муж, «пусть тебя ненавидит и преследует твой враг, от него ты можешь укрыться; но как укрыться от ненависти собственного брата?» Я слышала, что похожие слова есть в Псалтири ¹²⁸. Я неграмотна, и поэтому не могу больше ничего добавить. Моего мужа наши «братья» выгнали из дому, потому что считали его опасным для дела освобождения. Они грозились, что насадят его на вертел и зажарят посреди села, как они это сделали с дьяконом Афанасием. Днём он прятался в убежище, о котором я не знала, и только по ночам приходил, чтобы немного поесть и переодеться, после чего опять уходил в обрывистые ущелья. И вот, однажды двое подлых парней потащили меня за волосы в Карпени́си ¹²⁹. Дети, лишившиеся отца и матери, провожали меня с плачем. То, что мне пришлось вынести по дороге, я не в состоянии тебе рассказать. Это были не люди, а дикие звери из джунглей. В Карпениси они меня связали и заставили стоять в снегу на коленях в общественном туалете без крыши. Я целых два дня простояла там на декабрьском морозе. В моих коленях начался анкилоз ¹³⁰, как сказали врачи, и с тех пор мне очень трудно ходить по ухабистым улицам нашего села. В начале 50-х в наше село на храмовый праздник приехал владыка. После литургии мы с мужем пригласили его в наше бедное жилище. Это был не дом, а настоящая хибара. Туалетом нам служил выдолбленный внутри ствол ели. В комнате владыка сел спиной к открытому окну. Я попросила его исповедать меня, пока готовился обед. «Владыка, я не могу простить этих собак, которые сделали из меня калеку, особенно когда они, всякий раз встречая меня на улице, умирают со смеху, потешаясь над моей неуклюжей походкой». Владыка откинул голову назад ¹³¹ и сказал: «Никогда! Никогда не прощай их!» В этот момент с него слетел клобук, и до того, как я успела подойти и поднять его, проходивший мимо ослик стал топтать его копытами, пока тот не превратился в лохмотья. Подняв то, что от него осталось, я увидела, что его уже не исправить. Владыка уехал в Навпакт, накрыв голову полотенцем. Мне было совершенно ясно, что данный им совет был плохим. Его слово было не от Бога, и потому немедленно последовало знамение с неба. Мой муж сказал мне: «Беги к духовнику и расскажи ему обо всём». Потому я и проделала такой путь, чтобы исповедать тебе это до того, как умру.

Мне кажется, что этот несчастный епископ никогда не обращал внимания на слова святителя Иоанна Златоуста, который говорил, что самая угодная Богу добродетель – умение прощать своего брата.

С ностальгией я вспоминаю одну возвышенность, которая получила название Матья́ ¹³² после того, как один проходивший через неё человек остановился и сказал: «Отсюда одним взглядом можно окинуть весь мир!»

Мне также часто приходит на память великий художник и реставратор Антоний Гли́нос, который, увидев в Синайском монастыре написанную воском икону Христа, долго дивился мастерству иконописца, а потом, посмотрев Ему в глаза, в изумлении воскликнул: «В этом взгляде можно прочесть всё!»

Всё больше я убеждаюсь в истинности утверждения, что глаза говорят и выражают мысли даже тогда, когда уста закрыты и голос не слышен. Одним лишь взглядом можно высказать другому человеку и мысли, и то, что вертится на языке, и даже то, что лежит глубоко в сердце. Одна смиренная исповедь подтвердит правдивость моих слов.

Ожидая в больнице «Благовещение» своей очереди на процедуру, один дедушка рассказал мне о незабываемом взгляде своего брата. На маленьком острове Си́кинос жила супружеская пара. Из-за нищеты их дочь вынуждена была выйти замуж за троглодита ¹³³. Он жил один в пещерах острова, присматривая за небольшим стадом коз и овец. Дома его видели редко. Каждый раз он приходил таким уставшим, что, увидев его, дети прятались. Мать напрасно говорила им: «Детки, не бойтесь, это ваш папа». Третьи роды были неудачными, и мать с ребёнком скончались. Двое старших мальчиков остались сиротами. На острове у одной бездетной супружеской пары англичан был свой дом. Дети ходили туда, чтобы получить немного еды. Как-то раз англичане сказали старшему мальчику, который казался им более смышлёным: «Мы возьмём тебя к себе, но только ты должен будешь прогнать из дома своего брата».

– Я схватил его за руку, вытащил наружу, спустил с лестницы и захлопнул за ним дверь. Когда я отпустил его руку (это был самый страшный момент в моей жизни), он поднял на меня свои глаза, посмотрел в мои и как бы сказал этим: «На кого ты меня оставляешь?» Но я тогда ожесточил своё сердце и думал лишь о собственной выгоде. С тех пор я всегда вижу перед собой этот взгляд, я думаю о нём постоянно, и он не выходит из моего сердца. Всякий раз, когда мне становится весело, он, как могильная плита, придавливает мою радость.

– Как сложилась судьба твоего брата?

– Мне об этом трудно говорить. Даже тот домик, который оставался у нас от матери, у нас забрал наш дядя, а мой брат до сих пор живёт в пещере без света и воды. Лишь большие черви составляют ему компанию во время сна и трапезы.

– Что ты, дедушка, разве сейчас есть ещё люди, которые живут в пещерах? Разве никто не может приютить его у себя?

– Сейчас, батюшка, я привёз его в Афины и вожу по врачам, чтобы хоть немного угасить память о том страдальческом взгляде, но всё равно не нахожу покоя. Его взгляд постоянно жжёт моё сердце. Послушай, батюшка, всегда смотри человеку в глаза, чтобы всё увидеть и понять. Если он печален, то сними с него его скорбь, а если весел, то укрой его, чтобы ему не потерять своей радости.

В годы, когда в Албании, на этой территории древнего Иллирика, стало распространяться безбожие, то её хитрый правитель не захотел, чтобы это выглядело как его собственная инициатива. Он организовал так называемое Движение, чтобы всем казалось, будто безбожие идёт от народа, а не от власти. После того как он опьянил народ вином отречения от Бога, тот по своей слепоте сам начал уничтожать все напоминания о вере.

В одном селе, как рассказывал мне житель Северного Эпира Василий, школа находилась рядом с церковью. Учителем в ней был грек.

– Он целыми днями учил нас, что насколько лучше было бы, если бы у нас не было ни религии, ни Христа, ни Церкви. Он говорил, что церковные запреты превращают нашу жизнь в пытку. Его слова были настолько убедительны, что в один день мы все вломились в церковь, начали снимать иконы и бросать их в грузовик, как ненужный хлам. Нам так хорошо промыли мозги, что мы не понимали того, что делали. Я сам снял икону Христа с епископского трона и швырнул её в государственный грузовик. Всё происходило так быстро, как будто Сам Бог покидал нашу страну. В тот момент, когда я протянул свои руки, чтобы снять икону, мои глаза встретились с глазами Христа. Я почувствовал укор в Его взгляде, как будто Он говорил мне: «Что Я тебе сделал, что ты прогоняешь Меня?» Но я подумал: «Хочешь, не хочешь, но Ты уйдёшь из моей жизни. Государство приказало, чтобы в Албании исчезла даже память о Тебе». Прошли годы, у меня появилась семья. Когда у нас родилась дочка Евангели́я, то, едва посмотрев ей в глаза, я сказал: «Этот взгляд мне знаком. Где я его видел? Где встречал? Не помню». Позже, когда обнаружилась, что Евангелия от природы увечная, я отвёз её к одной бабке, которая лечила травами. И когда она сказала мне: «Это гнев Божий, она неизлечима», – то я вспомнил взгляд Христа на иконе в моей сельской церкви и с тех пор не нахожу себе покоя. Мне стыдно встречаться глазами с укоряющим взглядом моей дочки, я чувствую, что она как бы говорит мне: «Ты, папа, один раз съел кислый виноград, а оскомина у меня на зубах осталась навсегда».

Вот какие полезные находки попадаются порой духовнику на исповеди.