Величие Пушкина как поэта и человека¹

На пространстве последних двадцати лет вот уже третий раз совершаются пушкинские празднества: первое в 1880 г. по случаю открытия памятника Пушкину в Москве, второе в 1887 г. по поводу исполнившегося пятидесятилетия со дня его кончины и третье торжество совершается ныне, в столетнюю годовщину со дня рождения великого поэта. Предшествовавшие нынешнему, пушкинские праздники 1880 и 1887 годов были в высшей степени отрадными явлениями в нашей русской жизни. Они дороги нам уже потому, что показали, какой резкий поворот совершился в отношениях русской публики к Пушкину, развенчанному было публицистической критикой шестидесятых годов. Недаром первое московское торжество называют «покаянным». Русская большая публика хотела как бы загладить свою собственную вину и вину своих предшественников, с самым горячим сочувствием встречая восторженные речи о Пушкине представителей науки, литературы и искусства. А сколько было произнесено таких речей! Сколько собрано и издано новых материалов для изучения жизни и поэтической деятельности Пушкина! Сколько написано специальных исследований о Пушкине и его эпохе! Торжества 1880 и 1887 годов в общем были плодотворны для изучения поэзии Пушкина и вместе поучительны, потому что вызванные ими специальные работы воочию показали, как мало точного и научного в том, что недавно считалось общепринятым, и как много еще нужно сделать для того, чтобы Пушкин был разъяснен и усвоен русскому народу так, как заслуживает его великий гений. Как относится значительное большинство к нашему поэту? Иной в жизни Пушкина заинтересован лишь историей его сердечных привязанностей и увлечений; другой, опуская всю поучительную повесть его самовоспитания и поэтического роста, старательно выискивает те случаи его литературной деятельности, где она встречалась с препятствиями цензурного ведомства, или ограничивает весь интерес свой к Пушкину, как к лицу, не ладившему с администрацией. Обращаясь к научным определениям значения Пушкина, мы находим несколько характеристик личности и поэтической деятельности его, резко расходящихся не только в мелких подробностях, но и в основных взглядах. За редкими исключениями, эти характеристики основаны не на детальном и всестороннем изучении всех произведений Пушкина, а на отдельных мыслях и местах, нарочито подобранных из его сочинений. Кроме того, текст большинства пушкинских произведений доселе не установлен надлежащим образом, в биографии поэта – доселе много спорных и неясных пунктов. Что же нужно? Нужно многое, очень многое. Например, не задаваясь наперед предвзятыми идеями и скороспелыми выводами, исследователи должны поставить своею целью всестороннее освещение каждого отдельного произведения, сопоставляя его с другими пушкинскими произведениями, с жизнью поэта и современного ему общества, с данными русской и европейской литературы вообще, привлекая и соответствующий научный материал, считаясь каждый раз с историей развития поэта. Подобная постановка вопроса, можно надеяться, выведет изучение пушкинской поэзии на более широкий, объективный и научный путь. Но при сем необходимо новое строго-научное издание текстов сочинений Пушкина, начало чему уже положено Императорскою Академией Наук, предпринявшею таковое издание, под редакцией вице-президента Академии Л. Н. Майкова. К нынешнему юбилейному дню вышел первый том академического издания. В него вошли лицейские стихотворения поэта. Одну половину тома занимает текст стихотворений, а другую – комментарии, в которых, кроме различных вариантов, приводятся оригиналы чужих произведений, которым Пушкин подражал в своих начальных опытах, с объяснениями исторического и биографического характера. По плану, разработанному Л. Н. Майковым, издание будет состоять из двух отделов: 1) произведений, вполне законченных или, по крайней мере, таких, которые хотя и не были вполне обработаны поэтом, но по степени своей отделки и художественному достоинству могут считаться наравне с закопченными, и 2) произведений, только набросанных вчерне или вообще незаконченных. Первая задача издания – установить правильный текст произведений Пушкина. В академическом издании все произведения Пушкина, вышедшие в свет при его жизни, будут напечатаны в том именно виде, в каком они появились в печати под его собственным надзором, притом в последний раз. Исключение в этом отношении будет допущено только для тех случаев, когда достоверно известно, что подлинный пушкинский текст подвергся в свое время изменениям со стороны цензуры. При печатании тех произведений Пушкина, которые были изданы уже после его смерти, редакция будет держаться его рукописей, а в примечаниях указывать относящееся к ним рукописные варианты. В состав приложений к академическому изданию Пушкина войдут: 1) его подробная биография, 2) библиография его сочинений и 3) обзор всего, что о нем было писано.

И так пожелаем, чтобы нынешнее торжество послужило не только поводом к внешним проявлениям чувств признательности к памяти великого поэта, но и толчком к более глубокому и всестороннему изучению и освещению жизни и поэтической деятельности Пушкина.

Нужно ли доказывать, что Пушкин – гениальный поэт и оказал огромные услуги русской литературе? Довольно сказать, что Пушкин научил публику и литературу не бояться правды житейской, какая бы она ни была, и отучил от ложных и ходульных сантиментов, составлявшихся по классическим и романтическим рецептам, но очень далеких от обыкновенных человеческих чувств. Пушкин заставил бросить риторику для простой человеческой речи, украшенную, подмалеванную, попросту измышленную жизнь – для правдивой, изученной и воспроизведенной художником действительности. Он приучил к художественной правде и показал, как ее находить в неподкрашенной, непосредственной действительности и как богата сюжетами для творчества эта обыденная, человеческая жизнь. Он – родоначальник здорового, не отрицающего эстетизма реального направления, учитель и вдохновитель наших лучших поэтов, литераторов и художников. Вот одно из свидетельств о том известного романиста И. А. Гончарова: «Первым прямым учителем моим, – говорит Гончаров, – в развитии гуманитета, вообще в нравственной сфере был Карамзин, а в деле поэзии мне и моим сверстникам, 15–16-летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали тоже за поэта. И вдруг Пушкин! Я узнал его с Онегина, который выходил тогда периодически, отдельными главами: Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылась вдруг – и какие правды – и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса, для впечатлительной натуры!» «Пушкин, – говорит Гончаров в другом месте, – был наш учитель и я воспитался, так сказать, его поэзией. Лермонтов весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Гоголь объективностью своих образов обязан Пушкину же». Знаменитый наш драматург А. Н. Островский засвидетельствовал, что «Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют». Гений Пушкина вызвал к новой жизни и русское искусство. Не его ли образы, не его ли мир видений и грез дали нам Глинку, Даргомыжского, Рубинштейна, Чайковского? Поэтические образы Пушкина начинают пробиваться также в область ваяния и живописи.

«Никто из поэтов наших, – говорит Гоголь, – не выше Пушкина и не может более назваться национальным: это право решительно принадлежит ему». И, в самом деле, как могуче сказывается гений поэта в картинах родной природы, в так памятных всем блестящих описаниях времен года и как еще выше и величественнее выражается он в создании характеров, в воспроизведенных поэтом типах русского народа! Пушкинская Татьяна – что может быть лучше и прекраснее этого поэтического образа! Как этот образ понятен и дорог нам! Понятен также и Онегин, этот москвич в Чайльд-Гарольдовском плаще, натура, без сомнения, интеллигентная и элегантная, но обретающаяся в вечно «пустом кипении», жертва заблуждений и неугомонных страстей. Раньше «Евгения Онегина», еще в «Кавказском Пленнике», «Цыганах» и «Галубе» Пушкин первый с необычайною силою и страстностью выразил всегдашнюю непримиримую противоположность культурного и первобытного человека. Пленник – первообраз Алеко, Евгения Онегина, Печорина... И эта тема сделалась одним из главных мотивов последующей русской литературы. Ее после раскрывали Лермонтов, Гончаров, Тургенев, Достоевский, гр. Л. Толстой и др.

О чем жалеть? – говорит Алеко Земфире, изображая жизнь культурного человека, от которой он бежал:

Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди в кучах, за оградой

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов,

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Что бросил я? Измен волненье,

Предрассуждений приговор,

Толпы безумное гоненье

Или блистательный позор.

Как грандиозен, как могуч и вместе как ясен под кистью поэта величественный образ Петра I! Какое глубокое понимание этой богатырской личности! С одной стороны это – страшный, титанический представитель брани и воинских доблестей, с другой – в том же образе видим милосердие, великодушие, прощение врагу (второе–в известном стихотворении 1835 г.: «Над Невою резво вьются Флаги пестрые судов...»).

Что пирует царь великий

В Петербурге – городке?

Отчего пальба и клики,

И эскадра на реке?

Озарен ли честью новой

Русский штык иль русский флаг?

Побежден ли швед суровый?

Мира ль просит грозный враг?

Нет, он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская веселится;

Чашу пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом.

Как глубоко нарисовал поэт образ Годунова в своей драматической хронике, где все от царя до отшельника-летописца носит на себе, печать глубокого понимания жизни народа и теплого сочувствия к ней! Как симпатичны и вместе глубоко художественно воспроизведены типы коменданта Белогорской крепостцы Миронова с его женою, дочерью и помощником; не менее удачно освещен и образ Пугачева с его свитой и волнующейся массой. Указанные нами, равно и другие, созданные гением Пушкина типы (Белкина, Дубровского отца) имеют важное историческое значение, как образцы своего времени, наглядно знакомящие с характером эпохи. Нужно ли указывать сказочные типы, созданные поэтом и на которых воспитывается наша детская впечатлительность? Сказки Пушкина имеют именно воспитывающее значение: они пробуждают в юных сердцах любовь к своему отечеству и народу, Царю и Церкви... Слушая сказки Пушкина, в которых так задушевно и любовно изображаются простые, но здравые верования народа и так привлекательно выводятся прекрасные качества его характера, каждый с детства приобщается мировоззрению и чувствам своего народа...

Пушкин дал образцы всему разнообразию словесности: лирике, драме, роману, сатире, критике, журнализму. Он – величайший народно-русский поэт, – народный не в смысле того или другого сословия (хотя и в этом отношении поэзия его обнимала собою все сословия: и дворянство, и духовенство, и купечество, и мещанство, и крестьянство), не в смысле той или другой тенденции, но в наиболее широком смысле слова «народность». Он угадал душу русского человека, его умственный склад, истинный колорит его исторических эпох, и дал нам выражение этих народных тайн в формах превосходных и чисто-национальных. У Пушкина народность стала самой стихией его поэзии, бывшей в тоже время первым фактом реализма, изучением действительности, верным изображением жизни.

Пушкин украсил, возвысил и прославил нашу народность, он заставил не только своих, но и чужих полюбить наш язык и литературу. Произведения его сделались известны и популярны и среди западно-европейских народов. Там его переводили и изучали с небывалым дотоле интересом. И это от того, что его гений возвел типические особенности народного духа в высшую форму искусства. Эта высокая художественность давала Пушкину средство обнимать своим взором и сочувствовать и чужой жизни. Фантастические образы цветистой поэзии востока, ясная прелесть классической формы, суровая поэзия Данте, дышащая негой и страстью жизнь испанца, глубоко задуманные и вполне законченные характеры Шекспира, родные нам звуки и мотивы славянских песен, – все это было достоянием поэзии Пушкина, все это прошло чрез горнило его поэтического гения и вылилось в образах и звуках полных глубокой прелести и выразительности.

Словом, то, что представляет собою для Италии Данте, для Испании Сервантес, для Португалии Камоэнс, что для Англии Шекспир и Байрон, для Германии Гете и Шиллер, для Франции Мольер и Виктор Гюго, т. е. то, что другие народы в своих национальных литературах считают каждый у себя самым великим, для нас составляет Пушкин, высший и самый полный представитель русского гения в области поэтического творчества.

Пушкин, бесспорно, одарен был от природы богатейшими дарами и способностями, какие достаются в удел далеко не всякому поэту или писателю. В высшей степени проницательный и острый ум его, необыкновенная легкость в работе, страстное отношение ко всему, к чему только он ни прикасался, способность обобщения, – словом все с избытком дано было поэту. Из числа русских поэтов никто, ни до него, ни после него, не владел в таком совершенстве гармонией стиха, рифмой².

Но одни хотя бы и гениальные природные дарования не сделали бы Пушкина тем, чем он стал для русской литературы. Величие его, по крайней мере, столько же обусловлено его необыкновенным трудолюбием и умелой энергией в работе, сколько и его природными дарованиями.

Поэзия была для Пушкина не праздною забавою, а делом жизни, которому отдавал он свои лучшие силы и для которого работал неутомимо. С громадным поэтическим талантом Пушкин соединял почти небывалое у нас по широте своей литературное образование. Еще 10–11-летним мальчиком он прочитывает французских писателей XVII и XVIII веков. В Лицее с особенною охотою занимается историей. В лицейском стихотворении «Городок» (1814) 15-летний Пушкин перечисляет многих иностранных и русских поэтов и писателей, которых он читал. Тут и Вольтер, и Грей, Томсон, Виланд, Тасс, Ариост, Гомер, Вергилий, Анакреон, Расин, Мольер, Жан-Жак Руссо, Жанлис, Лафонтен, Вержье, Парни, Грекор, Шамфор, Шолье, Грессе... Тут и русские: Ломоносов, Державин, Дмитриев, Крылов, Карамзин, Батюшков, Жуковский.

И в молодости Пушкина сквозь видимое легкомыслие и беззаветную веселость проглядывают серьезное настроение и строгий взгляд на жизнь. Например, глубокие ноты слышатся в 2-м послании к Дельвигу (1817):

О, милый друг, и мне богини песнопенья

Еще в младенческую грудь

Влияли искру вдохновенья

И тайный указали путь.

Я мирных звуков наслажденья

Младенцем чувствовать умел,

И лира стала мой удел.

Но где же вы, минуты упоенья,

Неизъяснимый сердца жар,

Одушевленный труд и слезы вдохновенья?

Как дым исчез мой легкий дар!

Нет, нет, ни счастием, ни славой,

Ни гордой жаждою похвал

Не буду увлечен!

А в лицейскую годовщину 1825 года, Пушкин сказал:

Служенье муз не терпит суеты:

Прекрасное должно быть величаво;

Но юность нам советует лукаво,

И шумные нас радуют мечты...

Опомнимся – но поздно! и уныло

Глядим назад, следов не видя там.

Пора, пора! душевных наших мук

Не стоит мир; оставим заблужденья!

Сокроем жизнь под сень уединенья!

Во вдохновенных строках этого стихотворения слышится недовольство поэта своими страстными и суетными увлечениями, жажда тишины и покоя и сознание важного и чистого значения своего поэтического дара.

В лицее Пушкин никогда не был праздным, – с удивительною легкостью и быстротой усваивал он себе все, что по-видимому бегло читал или слышал, всякое приобретение ума или памяти. «Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления, – говорит Плетнев, – не пропадали для него на целую жизнь». Оттого-то, при видимой лености и невнимательности к классным урокам, он, по словам того же писателя, из преподавания своих профессоров выносил более нежели товарищи, и уже в лицее овладел обширным запасом преимущественно историко-литературных сведений. В лицейских стихотворениях его невольно бросается в глаза знакомство его с древним миром, с его литературой и мифологией.

По выходе из лицея Пушкин посреди шумных развлечений столицы не переставал читать и учиться: развитие его души и таланта шло с усиленной быстротой, и в конце 1819 года, 20 лет от роду, он уже сам сознавал в себе нового человека. Это прекрасно выразил он в пьесе «Возрождение», где сравнивает себя с картиной мастера, над которой какой-то бездарный живописец намалевал было новое изображение.

Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит

И свой рисунок беззаконный

Над ней бессмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами,

Спадают ветхой чешуей;

Созданье гения пред нами

Выходит с прежней красотой.

Так исчезают заблужденья

С измученной души моей,

И возникают в ней виденья

Первоначальных, чистых дней.

Известный собиратель «Материалов для биографии А. С. Пушкина», П. В. Анненков говорит: Друзья поэта единогласно свидетельствуют, что, за исключением двух первых годов его жизни в свете, никто так не трудился над дальнейшим своим образованием, как Пушкин. Он сам, несколько позднее, с упреком говорил о современных ему литераторах: «Мало у нас писателей, которые бы учились; большая часть только разучиваются». Если бы нам не передали люди, коротко знавшие Пушкина, его обычной деятельности мысли, его многоразличных чтений и всегдашних умственных занятий, то черновые тетради поэта открыли бы нам тайну и помимо их свидетельства. Исполненные заметок, мыслей, выписок из иностранных писателей, они представляют самую верную картину его уединенного, кабинетного труда. Рядом со строками для памяти и будущих соображений, стоят в них начатые стихотворения, конченные в другом месте, перерванные отрывками из поэм и черновыми письмами к друзьям. С первого раза останавливают тут внимание сильные помарки в стихах, даже таких, которые, в окончательном своем виде, походят на живую импровизацию поэта. Почти на каждой странице их присутствуешь, так сказать, в середине самого процесса творчества, и видишь, как долго, неослабно держалось поэтическое вдохновение, однажды возбужденное в душе художника; оно несколько не охладевало, не рассеивалось и не слабело в частом осмотре и поправке произведения. Прибавьте к этому еще рисунки пером, которые обыкновенно повторяют содержание написанной пьесы, воспроизводя ее, таким образом, вдвойне.

Невольное удаление Пушкина из Петербурга в 1820 г. было весьма плодотворно и для поэзии его и для нравственного перерождения. В промежуток времени от 1820 по 1826 г. проведенный им на Кавказе, в Крыму, Кишиневе, Одессе и, наконец, в псковской деревне, он понял и размеры своего таланта, и важность своего призвания. А наглядное знакомство с живописной природой юга России, с разнохарактерными племенами ее и с провинциальным обществом должно было дать новый сильный толчок и так уже далеко опередившему годы развитию Пушкина. Увлекшись гением Байрона, он серьезно принялся за изучение английского языка. В Кишиневе, несмотря на множество случаев к рассеянной жизни, он находил время для серьезных занятий. Товарищ его Липранди свидетельствует, что Пушкин в Кишиневе постоянно искал случаев обогатить себя познаниями. Запальчивый и резкий, особенно в спорах, «он смирялся, когда шел разговор о каких-либо науках, в особенности географии и истории, и легким, ловким спором как бы вызывал противника на обогащение себя сведениями. Смеющийся в избытке непринужденной веселости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие, – такое впечатление производил Пушкин на современников, близко его знавших». Военный кружок, в котором вращался Пушкин в Бессарабии, был весьма разнообразен: кроме товарищей кутежа и игроков в карты, поэт находил между офицерами и людей дельных, просвещенных, с которыми вел серьезные беседы и споры. Такими людьми были, например, Раевский, Вельтман, Охотников, Липранди. У последнего часто собирались названные лица и другие его знакомые; на этих вечерних собраниях не было ни карт, ни танцев, а шли беседы и споры, и обыкновенно о серьезных предметах; Пушкин принимал в них очень деятельное участие. Липранди рассказывает, что Пушкин неоднократно, после таких споров, на другой или третий день брал у него книги, касавшаяся до предмета, о котором шла речь.

Самообразованием, чтением поэт поправлял в Кишиневе недостатки своего лицейского воспитания. О своих серьезных занятиях он сам говорит в послании Чаадаеву (1821). Вспомнив о Петербурге, где оставил шумный круг безумцев молодых, он продолжает:

Сети разорвав, где бился я в плену,

Для сердца новую вкушаю тишину.

В уединении мой своенравный гений

Познал и тихий труд, и жажду размышлений;

Владею днем моим; с порядком дружен ум;

Учусь удерживать вниманье долгих дум;

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы,

И в просвещеньи стать с веком наравне.

Пушкин много читал особенно в первую половину своей жизни в Кишиневе. Книги брал генерала Инзова, Орлова, Пущина, Липранди. Так, у последнего он брал Овидия, которому посвятил большую, прекрасную элегию, Валерия Флакка, Страбона и другие книги, особенно относящиеся к истории и географии. Читал и русские летописи: на это указывает сочинение им в 1822 г. «Песни о вещем Олеге».

Имев случай в Кишиневе встречать болгар и сербов, Пушкин обращал на них свое внимание и серьезно заинтересовался народною славянскою поэзией, плодом чего явились верные духу своей народности художественные «Песни западных славян» (1832–1833)³.

В 1821 г. Пушкин начал свою автобиографию, которою и продолжал заниматься несколько лет сряду (от нее сохранились лишь незначительные остатки). К 1822 году относятся весьма интересные и для печати собственно не предназначавшиеся «Исторические замечания» Пушкина. В них он еще задолго до расцвета славянофильского учения высказал одно из важнейших и справедливых положений о значении православия в исторических судьбах славян. «Греческое исповедание, – говорит Пушкин, – отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». Вот еще изложенные здесь же мысли Пушкина о значении духовенства в России и о важности духовного образования. «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государем, как между человеком и божеством. Мы обязаны монахам нашей историей, следственно и просвещением». «Духовенство, – говорит Пушкин в другом месте («Мысли на дороге», 1834),– пощаженное удивительною сметливостью татар, одно, в течение двух мрачных столетий, питало искры бледной византийской образованности. В безмолвии келий иноки вели свои беспрерывные летописи; архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами в тяжкие времена искушений и безнадежности». Говоря о недостатках народного просвещения, Пушкин в «Исторических замечаниях» высказал следующее: «Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностью». «Церковь и при ней школа, – говорит Пушкин в другом месте, – полезнее колонны с орлом и длинною надписью, которой безграмотный мужик наш долго не разберет» (отрывки из дневника).

В Одессе Пушкин продолжал серьезно заниматься чтением, принялся за изучение итальянского и испанского языков. Начал основательно знакомиться с Шекспиром, читал Гете. Много денег тратил он на приобретение книг: в это время у него возникло стремление к собиранию библиотеки. Особенно занимала его тогда литературная критика.

В сельце Михайловском Пушкин продолжал настойчиво и усидчиво свое самообразование, начатое еще на юге. Главное средство к этому – чтение поэта в Михайловском было и серьезно и разнообразно, как показывают списки книг, о высылке которых из Петербурга просил он в письмах своего брата. Тут значатся, между прочим, Вальтер Скотт, Жизнь Емельяна Пугачева, Дон Жуан с 6-й песни, Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах и прозе (12 частей, СПБ. 1822–24 гг.). Schlegel, Dramaturgie и т. д. Занятиям Пушкина много помогала библиотека соседнего села Тригорского, в которой имелись, например, старинные издания русских авторов (Сумарокова, Лукина и др.), «Ежемесячные сочинения», журнал Миллера, «Российский театр», обширное собрание театральных пьес прошлого столетия, первое издание «Деяний Петра Великого» Голикова...

С особенным вниманием и любовью изучал Пушкин в Михайловском историю Карамзина, Шекспира и наши летописи, и на этих основах: на изучении творчества Шекспира, исторических воззрений Карамзина и миросозерцании наших летописцев создал он в 1825 г. своего «Бориса Годунова». «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей, – говорит Пушкин в своих заметках о Борисе Годунове, составленных около 1830 г., – дало мне мысль облечь в формы драматические одну из самых драматических эпох новейшей истории. Я писал в строгом уединении, не смущаемый никаким чуждым влиянием. Шекспиру подражал я в его вольном и широком изображении характеров, в необыкновенном составлении типов и простоте; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий, в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени. Источники богатые! Успел ли ими воспользоваться – не знаю. По крайней мере, труды мои были ревностны и добросовестны».

Так, Пушкин неутомимо работал, постоянно читал, изучал свои источники, делал выписки, заметки и т д. «Без постоянного труда нет истинно великого», – сказал сам поэт. Много времени и труда употребил он на собирание материалов для истории пугачевского бунта и для истории Петра Великого. Поэтическое творчество Пушкина стояло в тесной связи с его учеными занятиями. Как драма «Борис Годунов» основана на историческом изучении эпохи и на изучении сочинений Шекспира, так повесть «Капитанская дочка» стоит в тесной связи с «Историей пугачевского бунта» и т. д. Пушкин своим художественным чутьем ясно понимал, что поэтическое творчество только тогда может быть плодотворным, когда под ним есть научная почва…

И с какою любовью, с каким увлечением отдавался наш поэт любимому труду! Между антологическими стихотворениями его от 1830 года есть одно, под заглавием «Труд», в котором Пушкин выражает то чувство грусти, которое овладевает им по окончании труда, к которому он привязался всей душой, в котором находил так много прелести и наслаждения:

Миг вожделенный настал. Окончен мой труд многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив я стою, как поденщик ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,

Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Пушкин, с ранней юности «любивший свет и толпу», сумел однако хорошо оценить освежающее влияние «строгого уединения».

Я знал и труд и вдохновенье,

И сладостно мне было жарких дум

Уединенное волненье.

В уединении Пушкин как бы перерождался:

Оракулы веков! Здесь вопрошаю вас.

В уединеньи величавом

Слышнее ваш отрадный глас:

Он гонит лени сон угрюмый.

К трудам рождает жар во мне,

И ваши творческие думы

В душевной зреют глубине.

Остановлюсь еще на одной стороне личности Пушкина – религиозной его настроенности.

Легкое направление поэзии его в первую эпоху и некоторые стихи, в которых он, под влиянием Вольтера и других писателей XVIII века принес дань юношеским увлечениям, были причиною, что на Пушкина стали смотреть как на вольнодумца и безбожника. Эта репутация и доселе держится отчасти. Между тем, внимательное изучение произведений Пушкина открывает, что и в ранней его молодости под видимым легкомыслием и беззаветною веселостью таилось серьезное настроение и строгий взгляд на жизнь. «Душа человека, – читаем в статье «Анекдот о Байроне», – есть недоступное хранилище его помыслов, если сам он таит их, то ни коварный глаз неприязни, ни предупредительный взор дружбы не могут проникнуть в сие хранилище. И как судить о свойствах и образе мыслей человека по наружным его действиям? Он может по произволу надевать на себя притворную личину порочности, как и добродетели. Часто, по какому-либо своенравному убеждению ума своего, он может выставлять на позор толпе не самую лучшую сторону своего нравственного бытия; часто может бросать пыль в глаза одними своими странностями». Пушкин, как и Лермонтов, отличался этою особенностью гениальных людей – желанием выставлять на вид свои дурные стороны.

Припомним, что Пушкин-лицеист на выпускном экзамене 9 июня 1817 года читал свое стихотворение под заглавием: «Безверие». Здесь выражается серьезный взгляд юноши-поэта на веру.

Тогда (при разлуке с миром), беседуя с оставленной душой,

О, вера, ты стоишь у двери гробовой!

Ты ночь могильную ей тихо освещаешь

И, ободренную, с надеждой отпускаешь.

Но, други, пережить ужаснее друзей!..

Лишь вера в тишине отрадою своей

Живит унылый дух и сердца ожиданье:

«Настанет, – говорит, – назначено свиданье».

Безверие изображается мрачными красками: оно

По жизненной стезе, во мраке, вождь унылый,

Влечет несчастного до хладных врат могилы!

Заметим, что во всегдашней искренности не отказывали Пушкину даже и враги его! В глубине души его смолоду теплилось религиозное чувство. Уклонения его в противоположную сторону были не более как либо мимолетные сомнения, либо юношеские шалости, в которых он в позднейшие годы горько раскаивался.

Могут указать на известное стихотворение его, полное отчаяния «26 мая 1828»:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал?..

Цели нет передо мною,

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

Но этому стихотворению могут быть противопоставлены его же стансы (1830), посвященные митрополиту Московскому Филарету, свидетельствующее, до какой высоты может возвышаться он как христианский поэт:

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима,

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе серафима

В священном ужасе поэт⁴.

Здесь же можно вспомнить и более ранние, менее известные, но также замечательные стихи его:

Ты, сердцу непонятый мрак,

Приют отчаянья слепого,

Ничтожество, пустой призрак,

Не жажду твоего покрова!

Мечтанье жизни разлюбя,

Счастливых дней не знав от века,

Я все не верую в тебя.

Ты чужд мысли человека,

Тебя страшится гордый ум!..

Но, улетев в миры иные,

Ужели с ризой гробовой

Все чувства брошу я земные

И чужд мне станет мир земной!

Религиозное чувство жило в нем с юных лет и с годами становилось все теплее, и явственнее отражалось в его трудах. В 1826 г. в сельце Михайловском, в стихотворении «Пророк» он высказал, как высоки были его требования от поэта:

Бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!»

Поэма «Галуб» (1829–1833) служит выражением овладевшего душою Пушкина религиозного настроения. Путешествие по Кавказу пробудило в нем мысль о необходимости христианской проповеди среди кавказских племен. Поэма рисует нам противоположность чувств любви, прощения и великодушия христианского юноши с суровыми и мстительными страстями дикого горца. По плану поэмы Тазит должен был сделаться потом проповедником христианской веры среди своих соотечественников. Мысль о необходимости христианской проповеди среди кавказских племен высказывается и в «Путешествии в Арзрум» (1829–1835). Для сближения кавказских горцев с Россией «есть, – говорит Пушкин, – средство более (других) сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия; но об этом средстве Россия доныне и не подумала. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с ней несовместно? Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братьям, лишенным до ныне света истинного. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака, или странствующего семейства диких, или мальчика, а затем нужда, голод, мученическая смерть. Кажется, для нашей холодной лености легче, взамен слова живого, выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, незнающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям, по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров. Мы умеем спокойно в великолепных храмах блестеть велеречием. Мы читаем светские книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные. Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои коллекции стихов с черкесским негодованием, подумают, что не всякий имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадается. Кавказ ожидает христианских миссионеров». Выше мы уже приводили мысли Пушкина о значении православия в исторических судьбах славян, о значении духовенства в России и о важности духовного образования.

Религиозное настроение, овладевшее Пушкиным в последние годы его жизни, проявилось в нескольких его произведениях, каковы: «Странник» (1834, – начало поэмы, представляющей переложение с английского; странник после сильной борьбы с привязанностью к своей семье и, не взирая на мольбы своих близких, оставляет все, чтобы вступить на «узкий пусть спасенья»), «Молитва» (переложение в стихотворную форму начала молитвы преп. Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему»), «Подражание итальянскому» (1836, о предателе Иуде) и др. Что это было прочное, устойчивое настроение в Пушкине за эти годы, доказательства сему представляют черновые рукописи поэта. «Они, – говорит Анненков, – нам свидетельствуют, что Пушкин прилежно изучал повествования Четьи-Минеи и Пролога (эти книги читал он и раньше, в с. Михайловском)». Между прочим, он выписал из Пролога одно сказание, имеющее сходство с указанным его стихотворением «Странник». «Вложи (диавол) убо ему мысль о родителях, яко жалостию сокрушатися сердцу его, воспоминающи велию отца и матере любовь, юже к нему имеша. И глаголаше ему помысл: что ныне творят родители твои без тебя, колико многую имут скорбь и тугу и плач о тебе, яко не ведающим им отшел еси. Отец плачет, мать рыдает, братия сетуют, сродницы и ближнии жалеют по тебе и весь дом отца твоего в печали есть, тебе ради. Еще же воспоминаше ему лукавый богатство и славу родителей, и честь братий его, и различныя мирския суетствия во ум его привождаше. День же и нощь непрестанно таковыми помыслами смущаше его яко уже изнемощи ему телом, и еле живу быти. Ово бо от великаго воздержания и иноческих подвигов, ово же от смущения помыслов изсше яко скудель крепость его и плоть его бе яко трость ветром колеблема». В другой раз Пушкин переложил на простой язык повествование Пролога о житии преподобного Саввы игумена. Переложение это сохраняется в его бумагах под следующим заглавием: «Декабря 3. Преставление Преподобного отца нашего Саввы, Игумена Святые обители Пре святой Богородицы, что на Сторожех, нового Чудотворца (Из Пролога)».

В «Современнике» 1836 года Пушкин поместил свои отзывы о книгах протоиерея И. Григоровича: «Собрание сочинений преосв. Георгия Конисского, с его жизнеописанием и портретом», 2 части. СПБ. 1835 и князя Эристова: «Словарь исторический о святых, прославленных в российской церкви», СПБ. 1835. Отзыв Пушкина об архиеп. Георгии Конисском весьма сочувственный. «Георгий есть один из самых достопамятных мужей минувшего столетия. После присоединения Белоруссии, Георгий мог спокойно посвятить себя на управление своею епархией. Просвещение духовенства, ему подвластного, было главною его заботою. Он учреждал училища, беспрестанно поучал свою паству, а часы досуга посвящал ученым занятиям. Проповеди Георгия просты, и даже несколько грубы, как поучения старцев первоначальных; но их искренность увлекательна. Протоиерей И. Григорович, издав сочинения великого архиепископа Белоруссии, оказал обществу великую услугу». По поводу книги князя Эристова Пушкин пишет: «Издатель «Словаря о святых» оказал важную услугу истории. Между тем, книга его имеет и общую занимательность: есть люди, не имеющие никакого понятия о житии того св. угодника, чье имя носят от купели до могилы, и чью память празднуют ежегодно. Не дозволяя себе никакой укоризны, не можем, по крайней мере, не дивиться крайнему их нелюбопытству.

«Друзья поэта, – говорит Анненков, – утверждают, что в последнее время он находил неистощимое наслаждение в чтении Евангелия и многие молитвы, казавшиеся ему наиболее исполненными высокой поэзии, заучивал наизусть». «Есть книга, – говорит Пушкин в 1836 г. в своем отзыве о сочинении Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека», – коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира: из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного: книга сия называется Евангелием – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром, или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению, и погружаемся духом в ее божественное красноречие».

В «Северном Вестнике» за 1893–1897 гг. печатались весьма любопытные «Записки А. О. Смирновой», в которых центральное место отведено Пушкину. Фрейлина Императрицы, Александра Осиповна Россети, в замужестве Смирнова († 1882 г.), по словам кн. Вяземского, могла бы прослыть «академиком в чепце». Сведения ее были разнообразные, чтения поучительные и серьезные, впрочем, не в ущерб романам и газетам. Даже богословские вопросы, богословские прения были для нее заманчивы. Профессор духовной академии мог быть не лишним в дамском кабинете ее, как и дипломат, как Пушкин или Гоголь, как гвардейский любезник, молодой лев петербургских салонов. Она выходила иногда в приемную комнату, где ожидали ее светские посетители, после урока греческого языка, на котором хотела изучить восточное богослужение и святых отцов. Известно, что Пушкин убеждал Смирнову записывать все, что ей придется увидеть и услышать замечательного и подарил ей для этого альбом, в который вписал известное стихотворение «В альбом А. О. Россети, 16 марта 1832»:

В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взор холодный,

Простое сердце, ум свободный

И правды пламень благородный,

И как дитя была добра.

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой черной

Писала прямо на бело.

В «Записках А. О. Смирновой» Пушкин изображается серьезно верующим и много рассуждающим о религиозных и философских вопросах. Что к подобным известиям можно относиться с доверием, за это говорит как то обстоятельство, что – как известно – Пушкин сам не раз прочитывал записи ее и поправлял их, так и свидетельство Мицкевича, относящееся к эпохе вслед за созданием «Бориса Годунова»: «В разговорах Пушкина, которые становились все более и более серьезными, – говорит Мицкевич, – нередко слышались зачатки его будущих творений. Он любил рассуждать о высоких религиозных и общественных вопросах, о которых и не снилось его соотечественникам». Достоверно известно, что не только в последние годы, но и раньше, в Кишиневе, Одессе и сельце Михайловском Пушкин любил читать Библию. Но вот несколько известий о Пушкине из «Записок А. О. Смирновой». Конечно, известия эти не новы и давно знакомы нам, но в юбилейный день отчего еще раз не вспомнить их?.. В 1836 г. Пушкин вместе со Смирновыми ездил смотреть картину Брюллова «Распятие». В зале, где была выставлена картина, были поставлены часовые. Это глубоко возмутило Пушкина, как и Смирновых. Смирнова поспорила с мужем, что Пушкин напишет стихотворение на этот случай, потому что, говорила она, когда что-нибудь произведет на него сильное впечатление, ему надо излить его в стихах. Спустя несколько времени, Пушкин у Смирновых прочел свое стихотворение «Когда великое свершалось торжество». «Не могу вам выразить, – сказал при сем поэт, – какое впечатление произвел на меня там этот часовой, я подумал о римских солдатах, которые охраняли гроб и препятствовали его верным ученикам приближаться к нему».

К чему, скажите мне, хранительная стража?

Или распятие – казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

II чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

По поводу этого стихотворения Жуковский сказал нам (пишет Смирнова): «Как Пушкин созрел и как развилось его религиозное чувство; он несравненно более верующий, чем я». Мы запротестовали. «Да, да, я прав, – говорил Жуковский, – это результат всех его размышлений, это не дело одного чувства, его сердце и его разум вместе уверовали, впрочем, он уже в самой первой молодости написал «Пророка»».

В другой раз Барант после одного разговора с Пушкиным сказал Смирновой: «Я и не подозревал, что у него такой религиозный ум, что он так много размышлял над Евангелием». «Религия, – говорил Пушкин в беседе с Хомяковым (по записи А. О. Смирновой), – создала искусство и литературу, все, что было великого с самой глубокой древности: все находится в зависимости от этого религиозного чувства, присущего человеку так же, как и идея красоты вместе с идей добра. Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». Невольно припоминаются нам при сем та изумительная сила духа, истинно-христианская кротость и трогательная нежность семьянина, какие Пушкин, конечно, под влиянием живого религиозного чувства, проявил на смертном одре!

Анненков, отметив в «Материалах для биографии Пушкина», что обвенчан он был с Н. Н. Гончаровой февраля 18 дня 1831 года, в Москве, в церкви Старого Вознесенья, в среду, и что день его рождения был в самый праздник Вознесения Господня, продолжает: «Обстоятельство это Пушкин не приписывал одной случайности. Важнейшие события его жизни, по собственному его признанию, все совпадали с днем Вознесенья. Незадолго до смерти, он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение выстроить, со временем, в сельце Михайловском, церковь во имя Вознесения Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с одним великим днем духовного торжества, он прибавил: «Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая».

Примечательно, что и столетний юбилей А. С. Пушкина падает на канун праздника Вознесения Господня.

Эти совпадения и желание самого Пушкина построить в сельце Михайловском церковь во имя Вознесения Господня подали некоторым нашим публицистам прекрасную мысль, к которой нельзя не присоединиться от всей души, – ознаменовать столетний юбилей Пушкина, кроме монументов и различных благотворительных и просветительных учреждений построением (прибавим от себя – именно в сельце Михайловском, которое ныне приобретено правительством у наследников Пушкина) церкви во имя Вознесения Господня. Сооружение монументов имеет значение для мирской, человеческой славы величайшего русского поэта. Построение же храма Божия и постоянное возношение в нем молитв о Пушкине будет полезно и благоплодно для вечной его славы, для спасения его души.