XXXI. Лжедимитрий в Москве
20 июня 1605-го года Лжедимитрий торжественно прибыл в Москву.
Приближение его к столице было медленное и величественное. Он проезжал в один день не более одной мили, так как его движение замедляли толпы народа, со всех сторон ежедневно сходившегося смотреть на „царя“ и просить его о помиловании. Многие вельможи и знатные лица приезжали из Москвы, и каждый из них подносил подарок. Отсюда же ежедневно привозили всё, что нужно было для содержания „двора“. В то же время Лжедимитрий вёл продолжительные беседы с именитыми людьми и так рассказывал им о своих приключениях, что можно было составить наиболее выгодное мнение о нём, и они были занимательны для народа. Он многое сообщал и ему верили.
Торжественный въезд Лжедимитрия в Москву был радостнейшим событием и для него самого, и для обманутого им русского народа. Ликованиям и восторгам всех встречавших якобы своего природного государя не было конца.
Стояла прекрасная летняя погода. Шествие открывали польские хоругви. Их тщательно вычищенные латы и оружие ярко блистали на солнце. Трубачи и барабанщики потрясали воздух звуками своих инструментов. За ними шли попарно русские стрельцы, ехали нарядные царские кареты, запряжённые шестернёй, и вели лучших царских коней. Дальше следовали: конный отряд боярских детей в праздничных кафтанах, сопровождаемый громом бубнов и набатов, и духовенство в светлых ризах с хоругвями, иконами и евангелиями, шло во главе преднаречённого патриарха Игнатия. Лжедимитрий ехал верхом на статном коне в золотом кафтане, окружённый боярами и окольничими. Шествие замыкали отряды казаков, татар и опять поляков.
Всё московское и окрестное население радостными кликами приветствовало того, кого оно в простоте сердца считало истинным сыном Ивана Грозного и называло своим ясным солнышком. Не только улицы и площади были полны народом: он теснился на кровлях домов и даже церквей. Самозванец приветливо кланялся на обе стороны.
„Все улицы, – рассказывает иностранец Масса, – были наполнены народом так, что невозможно было протолкаться. Все крыши, стены, ворота, через которые Лжедимитрий должен был проезжать, были усыпаны народом. Все были в своих лучших нарядах, и те, которые считали Лжедимитрия своим законным государем и ничего не знали о его настоящем происхождении, плакали от радости. Когда он подъехал к Лобному месту, то остановился со всеми людьми, сопровождавшими его со всех сторон, и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и сейчас же её надел. Окинув взглядом великолепные укрепления, город и несметную толпу народа, запрудившую все улицы, он, По-видимому, очень горько заплакал и возблагодарил Бога за то, что Он продлил его жизнь и дал ему возможность видеть отцовский город Москву и своих любезных подданных, которых он сердечно любил. Много и других речей говорил Лжедимитрий, проливая горячие слёзы. Многие вместе с ним плакали. Но, увы! – заключает свой рассказ Масса, – если бы они знали, что слёзы Лжедимитрия были притворные! Тогда они вместо плача предприняли бы что-нибудь другое».
„Когда этот царь Димитрий вступил в великую Москву, – рассказывает очевидец и живой свидетель всех этих событий, Арсений, архиепископ елассонский, – то весь народ встретил его с великой церемонией, все архиереи и священники со всем народом вышли к нему навстречу с честными и святыми крестами и иконами, со множеством свечей и кадильниц на Лобное место, которое называется лифостротоном. Там после великой литии архиереи, благословивши, поднесли ему святые иконы, а по благословении все мы с новым царём пешком пошли в соборный храм Пречистой Богородицы. Поклонившись и поцеловавши святые иконы по чину, царь вышел и отправился в соборный храм Архангелов, поцеловал святые иконы и поклонился гробам царей и великих князей, и гробам Ивана царя и Феодора царя поклонился и заплакал, сказавши громким голосом следующее: „Увы, мне, отче мой и брате мой, царие! Много зла соделаша мне враждующие на мя неправедно, но слава святому Богу, избавляющему мя ради святых молитв ваших из рук ненавидящих мя и делающих мне с неправдою, воздвизающему от земли нища и от гноища возвышающему убога посадити его с князи, с князи людей своих». Говоря со слезами, он провозгласил пред всеми, что отец его – царь Иоанн и брат его – царь Феодор. Так как все ничего не знали, то громогласно воскликнули: „Да, истинно сей – твой отец, а сей – брат твой, благочестивейший царь и великий князь всей России Димитрий Иванович!» И исполнилось слово писания, говоряще: „Богатый возглаголал, и вси похвалиша, и слово его вознесоша даже до неба». Отправившись во дворец, он сел на царский трон, и поклонились ему все бояре, весь синклит двора и всё войско, пришедшие с ним, и весь народ».
В Успенском соборе протопоп Терентий приветствовал „самодержца всея Руси» витиеватой речью. Этот даровитый проповедник превзошёл на этот раз самого себя, превознося Лжедимитрия. Его устами говорила вся Москва, в его речи вылилось радостное чувство, одушевлявшее в тот день всех и каждого.
Отправляясь во дворец, самозванец не хотел проехать мимо дома Годуновых, который он приказал немедленно разрушить. Таким образом исчезли последние следы их кратковременного величия.
Этот торжественный въезд не обошёлся, однако, без неприятных для москвичей случайностей. Так, когда духовенство, встречавшее его, поднесло ему икону Богоматери, чтобы он приложился к ней, то Лжедимитрий сошёл с лошади, приложился к иконе, но не так, как бы следовало по обычаю. Вследствие этого, по словам Массы, некоторые монахи, видевшие это, усомнились в том, что он действительно родом из Москвы, а также и в том, что он истинный царь. Об этом, однако, они не смели говорить. Димитрий, обративший внимание на их пристальные взгляды и, может быть, знавший этих монахов, на другой день велел их умертвить и бросить в воду.
Ещё раньше, когда самозванец ехал по мосту, наведённому через Москву-реку, из Стрелецкой слободы в Китай-город, вдруг поднялся вихрь с такой пылью, которая залепляла глаза, и это явление некоторыми было принято за дурное предзнаменование.
Не понравилось многим истым москвичам и то обстоятельство, что на Лобном месте, где духовенство встретило нового царя с образами и с церковным пением, польские трубачи и литаврщики своими инструментами заглушали это пение. А потом, когда он с коня слез и стал обходить кремлёвские соборы, туда следовали за ним пёстрой беспорядочной толпой всякие иноземцы его свиты: поляки, немцы, угры.
Весь этот день Москва дрожала от беспрерывного звона своих многочисленных колоколов.
Въезд в Москву завершил блестящим торжеством дерзкие притязания самозванца. Лжедимитрию теперь необходимо было упрочить своё незаконное положение на московском престоле, и он немедленно приступил к замещению высших должностей своими избранниками и к изъявлению милостей своим подданным. Прежде всего он постарался водворить на патриаршестве своего пособника Игнатия.
На другой же день после въезда в Москву, по рассказу архиепископа Арсения, самозванец пригласил к себе всех архиереев, архимандритов и игуменов и дал им совет, чтобы они избрали патриарха, сказав при этом, что „патриарх, святейший отец наш, господин Иов, – великий старец и слепец и не может пребывать на патриаршестве, посему обсудите, чтобы назначить вместо него другого патриарха, кого вы изберёте? Все ответили: „Хорошо ты определяешь, благочестивый царь и великий князь всея России, Димитрий Иванович; да исполнится воля твоя, как ты повелеваешь». Благословив царя, духовные власти отправились в Успенский собор». Разумеется, избранным оказался Игнатий. „Царь и весь синклит одобрили избранного патриарха». „В 30 день июня месяца, в воскресенье, возвели преосвященнейшего архиепископа рязанского кир Игнатия, нареченного на великий и высочайший патриарший трон великой Москвы и всея России на память славнейших 12 апостолов, в воскресенье, когда совершалась с великим торжеством литургия, в присутствии царя, синклита и всего народа. После литургии царь в большом дворце приветствовал патриарха, архиереев, священников и весь синклит. После трапезы царь одарил многими дарами патриарха и архиереев, и все возвратились домой с великой радостью».
Новый патриарх немедленно же известил народ по всем городам особыми грамотами о восшествии на престол нового царя. Вместе с тем он писал и о возведении его, Игнатия, в патриаршеское достоинство по царскому изволению и повелевал молиться за царя и царицу-мать, между прочим, чтоб „возвысил Господь Бог их царскую десницу над латинством и над бесерменством, и над всеми враги их». „Известно вам буди, – писал патриарх, – премудрый Бог неизреченными и недоведомыми судьбами ещё не до конца прогневася на остаток израительского рода, на создание пречистых Его рук, омраченнии неведением умы наши и слухи, паче же и сердечные очеса разверзе и яви нам, Своим достойным человеколюбием, великого государя нашего, прироженного царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Русии самодержца, от злохищного смертного убивства соблюденна и до днесь во здравии пребывающа; и приде в царствующий град Москву на престол прародителей своих, великих государей наших крестоносных царей, на Российское государство, правити от Бога данное ему христоименитое стадо, множество православного христианского рода; и по его царскому изволению, учинены есмя в царствующем граде Москве, на престоле святых чудотворцев Петра, Алексея, Ионы, патриархом Московским и всея великие России».
Новый царь поспешил явить своему народу милости, особенно тем, которые пострадали при прежних царях Годуновых. Так, мнимые родственники царя, Нагие, были возвращены из ссылки и пожалованы боярским достоинством вместе с Шереметевыми, Голицыным, Мосальским и некоторыми воеводами, ранее других передавшимися на его сторону. Людей менее знатных произвёл в окольничие и думные дворяне. Особое внимание оказано было знаменитой и всем любезной семье Романовых, столь сильно пострадавшей от Бориса Годунова. Из пяти братьев Романовых в живых оставалось только двое: Иван Никитич и насильно постриженный Феодор, в иночестве Филарет. Их вызвали из ссылки и воротили им конфискованные имущества. Ивана Никитича пожаловали званием боярина, а старца Филарета посвятили в сан ростовского митрополита. Бывшая его супруга, в инокинях Марфа, с сыном Михаилом, поселилась в Костромском Ипатиевском монастыре, находившемся в пределах епархии Филарета. Тела Романовых, умерших в изгнании, перевезли в Москву и здесь честно похоронили. Были оказаны и другие милости и пожалования, особенно служилым людям и войску. И эти милости вызывали в Москве радость и возбуждали преданность новому царю. Казалось, ничто не омрачало лучезарного начала его царствования. Но так только казалось... Прозорливый самозванец в своём собственном торжестве мог провидеть и угрожающие зачатки своего падения.
Едва не на следующий день после торжественного въезда в Москву среди ликований и пиров был открыт тайный заговор против нового царя. Князь Василий Иванович Шуйский по ночам собирал у себя доверенных людей, преимущественно из торгового сословия, убеждал их в самозванстве нового паря, в том, что он не сын Иоанна IV, а расстрига Гришка Отрепьев, что он только орудие в руках поляков и иезуитов, что он враг православной веры и намерен уничтожить православные церкви, и поручал им эту истину распространять в народе.
Но, видно, желание князя Шуйского освободить Москву от самозваннического бесчестия и открыть московский престол его законным наследникам было ещё не своевременным. Народ московский ещё находился под обаянием рассказов о чудесном спасении мнимого Димитрия и ещё радовался, видя на престоле прямого будто бы потомка своего исконного царского рода. Слухам о самозванстве нового царя не верили, и они дошли до Басманова. Шуйских схватили. Лжедимитрий отказался судить их самолично и отдал их дело на суд собора. Но на соборе князья не встретили сочувствия, и им никто не „пособствовал»: „ни власти, ни из бояр, ни из простых людей, все на них же кричаху». Собор приговорил князя Василия Шуйского к смертной казни, а его братьев, Димитрия и Ивана, – к ссылке. Лжедимитрий утвердил этот приговор и отложил исполнение его до следующего дня. На Красной площади все приготовлено было для казни. Князя Василия Ивановича Шуйского взвели на эшафот, окружённый густыми рядами стрельцов и казаков, около которых теснились народные толпы. Приставами были назначены Басманов и Салтыков. „Объезжая толпу народа, опечаленного судьбой Шуйского, приговорённого к казни, Басманов, – по словам Массы, – обратившись к народу, говорил, что он должен быть твёрдо уверен в том, что Шуйский хотел снова возмутить землю и имел много предательских намерений ко вреду отечеству». „Наш царь милостив, – говорил Басманов, – и он не казнит даже того, кто вполне этого заслуживает». Этими словами Басманов имел намерение восстановить против осуждённого народ, заметно опечаленный. Наконец явился окружённый толпой палач. Он начал раздевать Шуйского, стоявшего перед большой плахой, на которой лежал топор. Палач хотел снять с Шуйского рубашку, роскошно украшенную золотыми каймами и жемчугом, но Шуйский, желая в ней умереть, стал сопротивляться». Спокойствие и мужество не покидали князя Шуйского, и толпа невольно сочувствовала ему.
– Братия, – воскликнул он, – умираю за правду и за веру христианскую!
Князь положил голову на плаху, и палач уже взмахнул топором, как вдруг из Кремля показался всадник с криком „стой!» „Он не торопился к месту казни, – говорит Масса, – потому что сам желал смерти Шуйского. Он привёз указ о том, что царь милует, дарует жизнь преступнику. Все жители Москвы очень радовались прощению Шуйского. Басманов же, разъезжая кругом, восклицал: „О, какого милостивого царя даровал нам Бог! Царь милует даже своих предателей, покушавшихся лишить его жизни! “ – „Без сомнения, – замечает Масса, – всё это было сделано главным образом для того, чтобы привлечь сердца людей к Димитрию, чтобы и богатые, и бедные твёрдо верили, что царь был истинный Димитрий. Шуйский, как тогда говорили, получил прощение вследствие просьбы царицы-матери и внушений Ивана Бучинского с братьями, поистине умных людей, вывезенных Лжедимитрием из Польши. Один из них был его главным секретарём, находился постоянно при нём и всегда советовал ему быть великодушным и ласковым к боярам, которых немного осталось в Московии. Бучинские говорили, что Лжедимитрий гораздо более выиграет ласковым обращением с боярами, чем истреблением их посредством казней, что может возбудить в людях подозрение и дать повод к мысли, что он – самозванец».
Таким образом князю Василию Ивановичу Шуйскому была дарована жизнь. Вместе с двумя братьями своими он был отправлен в ссылку, а имения их отобрали на государя. Но через несколько месяцев самозванец совершенно простил их и возвратил ко двору.
Самозванец, однако, и после всеобщего признания и присяги, и после различных знаков своего великодушия, явленных народу с целью привлечь к себе сердца подданных, не считал своего положения совершенно упрочившимся. В далёкой Выксинской пустыни, на Шексне, томилась в убогой калии старица Марфа, в мире Мария Нагая, последняя супруга царя Иоанна Грозного, мать убиенного царевича Димитрия. Вот чьё слово о своём кровном сыне было решающим для судьбы самозванца! Если бы и она признала его истинным царевичем, своим единственным сыном, то уже никакие свидетельства не могли бы разубедить русский народ, и царство самозванца было бы прочным, непоколебимым... Но как добыть её признания?.. Говорят, самозванец около двух месяцев вёл с ней тайные переговоры и отправлял к ней своих клевретов, чтобы вынудить её согласие на признание Лжедимитрия своим сыном. Пущены были в ход и просьбы, и обещания всяких благ, и даже угрозы тайным убийством... Старица не устояла и наконец дала своё согласие...
„Могла ли эта несчастная женщина сказать правду? – спрашивает Пирлинг. – Хватило ли бы у неё смелости сказать то, что она думала? Признать Димитрия истинным сыном Иоанна IV значило открыть себе путь к благополучию и счастью; отвергнуть его, как презренного лгуна и обманщика, было равносильно подвергнуть себя страшной мести. Если только Марфа не впала в полную апатию, то она не могла быть беспристрастной».
„Увы! – замечает Масса, – нет ничего удивительного, что она вопреки собственному убеждению признала его своим сыном: её жизнь не ухудшилась, напротив, с ней обращались, как с царицей».
За царицей отправлено было из Москвы торжественное посольство во главе с юным Михаилом Скопиным-Шуйским, который только что был пожалован званием великого мечника. 18-го июля Лжедимитрий, окружённый блестящей свитой, отправился в село Тайнинское навстречу своей мнимой матери, ехавшей в Москву. Всё было обставлено так, чтобы возбудить умиление и восторг народа. Встреча произошла в поле. Марфа и Лжедимитрий заплакали, „сын» бросился к ногам „матери», „мать» обняла „сына». Всеобщее умиление вызвало это трогательное свидание. Марфу ввели в роскошно убранный шатёр, где Лжедимитрий несколько минут говорил с ней наедине, причём, говорят, опять с угрозами заклинал её не обличать обмана. Выйдя из шатра, они нежно обнимались и целовались в виду многочисленной народной толпы. Самозванец посадил Марфу в карету и с непокрытой головой пошёл подле неё. Толпа была растрогана этими знаками сыновнего почтения. Потом самозванец сел на коня и поскакал вперёд, чтобы встретить царицу при везде в Кремль.
Въезд царицы в Москву совершился при звоне колоколов и несметном стечении народа. Лжедимитрий ехал верхом возле кареты царицы Марфы. Торжественный поезд всюду вызывал умиление и восторг народа. Лжедимитрий поддерживал умы в этом настроении, окружая всё время царицу самой почтительной нежностью. В Кремле царь проследовал с „матерью» в Успенский собор поклониться святыням и принести благодарение Господу Богу. Отсюда царь проводил её в Вознесенский монастырь, где для старицы приготовлены были роскошно обставленные помещения. После этого, к великому назиданию подданных, лже-царь чуть не ежедневно посещал „мать» и всячески старался показать себя почтительным сыном. Впрочем, самозванец, по-видимому, не очень доверялся царице Марфе и потому окружил её такой обстановкой, чтобы вовсе устранить всякие сношения её с боярами: несчастная старица, по словам одного историка, очутилась в золотой клетке. Да и сами посещения „матери» в монастыре, очевидно, были лишь благовидным предлогом и удобным отводом для удовлетворения мерзких страстишек бродяги: один иностранец заметил, что, приезжая ежедневно к царице, самозванец „навещал вместе с тем молодых монахинь, живших с ней».
Через три дня после приезда царицы Марфы в Москву совершилось коронование и миропомазание самозванца Лжедимитрия, увенчавшее его сокровенные желания и придавшее ему в глазах народа священное обаяние. Он получил свою власть от Вседержителя, и таким образом между царём и его поданными возникали священные узы!
Накануне великого дня коронования новообращённый католик лже-царь должен был приготовиться к предстоявшему таинству. В то время, когда ему приходилось преодолевать трудности военного времени, он обещал полковым ксёндзам, в порыве будто бы искреннего благочестия, исповедаться у них накануне коронования. Неизвестно, исполнил ли он своё обещание. Но дальше предстояли ещё большие затруднения.
„Исповедаться, – говорит Пирлинг, – ещё куда ни шло: это можно было сделать в тайне, но как было поступить относительно святого причастия? Это таинство входило в чин коронования. Это ставило царя, принявшего в тайне католическую веру, в весьма затруднительное положение. Решится ли он принять причастие из рук православного патриарха? Или он посмеет уклониться от этого исконного обычая? Лжедимитрий высказывал своё сомнение нунцию Рангони на другой же день после своего отречения от православия. Рангони писал об этом в Рим, но из Рима не спешили ответом, хотя с тех пор прошёл уже целый год. Это молчание, видимо, не смущало Лжедимитрия. Сколько нам известно, он не возобновлял своей просьбы и не настаивал на скорейшем разрешении его недоумения. Уверенность не изменяла ему».
Коронование совершено было в Успенском соборе во всём согласно установившемуся обычаю. Самозванец шёл в собор во главе огромной блестящей процессии, облачённый в порфиру, сверкавшую драгоценными камнями, попирая ногами бархатный ковёр малинового цвета, затканный золотом. Впереди царя шёл священник, крестообразно кропивший святой водой царский путь. Приблизившись к алтарю, Лжедимитрий позволил себе отступить от установленного обряда. Он произнёс речь, в которой рассказал всю свою историю, своё происхождение, испытанные им несчастия и своё чудесное спасение. По словам ксёндзов, при этой речи в соборе не мало слез было пролито...
Патриарх Игнатий совершил положенные священнодействия, произнёс установленные молитвы, миропомазал Лжедимитрия, подал ему знаки царского достоинства, корону Иоанна IV, скипетр, державу и возвёл его на престол Иоанна, Василия и Владимира. Тогда высшие сановники государства и во главе их патриарх прошли один за другим перед лже-царём, и склонив голову, целовали его руку...
Выше этих не могло быть почестей: цвет русского народа добровольно склонял главу пред самозванцем и перед Богом и людьми в самом сердце России, под сводами высокочтимого храма, по своему собственному желанию провозгласил его царём и великим князем всея Руси, не ведая ни его происхождения, ни его воровских притязаний!..
Верный древнему обычаю, Лжедимитрий тотчас же после коронования отправился в Архангельский собор, в усыпальницу царей московских, поклониться праху будто бы своих предков и там пал ниц перед гробницами великих князей царей Иоанна IV и Феодора Иоанновича. Здесь Лжедимитрий позволил себе совершить ещё маленький обряд. У алтаря, в приделе св. Иоанна Лествичника, его ожидал архиепископ Арсений. Лжедимитрий преклонил перед ним колена, архиепископом возложил на его голову шапку Мономаха и пропел: „аксиос». Певцы повторили за ним этот возглас. Лже-царя осенил луч древней славы...
Священнодействие завершилось божественной литургией в Успенском соборе, совершённой в присутствии царя патриархом Игнатием в сослужении многочисленного духовенства со всей пышностью и великолепием. По мере того, как божественная служба приходила к концу, для Лжедимитрия приближалась роковая минута. Перед ним восставал грозный выбор: либо причаститься Святых Таин по православному обряду, либо отказаться от причастия и вызвать скандал. Иного выхода не было. Так как все совершилось по чину и не произошло никакого замешательства, то надо думать, что Лжедимитрий притворно и обманно принял Святые Тайны... Об этом же говорят и его хлопоты о Марине. Вскоре после коронации он энергично доказывал, что она не может быть коронована, если не приобщится по православному обряду. Он говорил это как бы на основании опыта, требуя от своей невесты выполнения обряда, коему он подчинился сам.
Архиепископ Арсений, живой свидетель и участник этих торжеств, в своих записках рассказывает следующие подробности об этих событиях: „в воскресенье (21-го июля 1605 года) патриарх великой Москвы и всей России кир Игнатий со всем своим архиерейским собором, со всеми великими боярами, синклитом и всем народом во всечестном соборном храме Пречистой Богородицы венчали на царство царя Димитрия Ивановича, именуемого царём великой Москвы и всей России. Во время торжественной церемонии был украшен царский дворец и разостлана по всему полу дворца и по пути, ведущему из дворца в соборную церковь, и по всему полу церкви и от церкви Пречистой до соборного Архангельского храма и по всему полу Архангельского собора затканная золотом бархатная парча, и таким образом царь пошёл со всеми боярами и синклитом в соборную церковь и встал на уготовленном и высоком месте посредине церкви, и там был венчан патриархом кир Игнатием царским венцом, диадемой и короной отца своего Ивана Васильевича, присланной от кесаря, великого царя Алемании, в присутствии на том же высоком месте архиереев. После венчания всеми царскими регалиями патриархом, царь пошёл в соборный Архангельский храм, поклонился и облобызал все гробы великих князей, вошёл и внутрь предела Иоанна Лествичника, где находятся гробы царей Иоанна и Феодора. и поклонился им. Там, в приделе, стоял хорошо убранный аналогий, на котором находилась корона благочестивейшего князя Владимира Мономаха. И там венчал этой самой короной великого князя Владимира Мономаха смиренный архиепископ архангельский, некогда елассонский и Димоника из Эллады, возложил её на голову его, молясь и сказав „аксиос». Певцы пропели то же самое „аксиос». И после того, как он был коронован, отправились в великий храм Пречистой Богородицы, и там находившиеся патриарх и архиереи, когда вошли в церковь Пречистой Богородицы, начали божественную литургию. По окончании божественной литургии все отправились в большой дворец, так как была приготовлена трапеза. После этой большой трапезы царь, почтив великими дарами патриарха и архиереев, отпустил их домой».
За священным обрядом коронования следовало светское торжество. Из собора все отправились во дворец принести поздравление царю и выразить ему свою преданность. Сюда же прибыли и начальники маленькой польской армии вместе с обоими полковыми ксёндзами, по желанию самозванца. Все присутствовавшие на торжестве, в том числе и поляки, вторично целовали руку царя, и среди этого величавого и молчаливого торжества неожиданно ксёндз Чижовский обратился к Лжедимитрию с речью на польском языке. Иезуит в Кремле, говорящий царю речь на польском языке, был явлением невиданным и неслыханным, возбудившим всеобщее любопытство. Лжедимитрий с видимым удовольствием прослушал тёплые, прочувствованные слова иезуита и сам перевёл некоторые места этой речи на русский язык для своих изумлённых русских подданных, и сам в ответе сказал несколько любезных слов.
Во время пиршества, следовавшего за этим приёмом, один из поляков подошёл к ксёндзам и, по поручению Лжедимитрия, сказал им на ухо, что царь относится к ним всё с тем же благоволением, помнит свои обещания, по-прежнему сожалеет о том, что их нельзя привести в исполнение немедленно, и одушевлён желанием основать коллегии и костёлы. Внимание царя к иезуитам этим не ограничилось: он выразил удовольствие по поводу того, что он короновался 31-го (по новому стилю) июля, в тот именно день, когда у католиков празднуется память Игнатия Лойолы, и велел передать иезуитам, что он считает это совпадение счастливым предзнаменованием и что он вскоре отправит посольство в Рим.
„Под впечатлением этих ласковых слов, – говорит Пирлинг, – при виде всеобщей радости и веселья, будущее казалось иезуитам полным самых успокоительных, радужных надежд. Открывалось обширное поле для распространения католичества. Московия распахивала двери на восток. Открывался широкий путь вплоть до азиатских плоскогорий. Являлась возможность проникнуть в эти таинственные страны, к полудиким народам, и низвергнуть их идолов. Смелый, чуть ли не призрачный план Поссевина был близок к осуществлению. Кремлёвские гости упивались этой надеждой».
Гонцы патриарха Игнатия в особых патриарших грамотах разнесли торжественную весть о восшествии на Московский престол нового царя по всем концам Руси, с повелением звонить в колокола и молиться о здравии царицы Марфы и её сына, царя Димитрия.
Началось новое царствование бывшего монаха, расстриги, дерзко присвоившего себе чужое имя и попущением Божиим достигшего всех владений и всех преимуществ этого имени...