XIII. Опалы
Ропот дошёл до царя. Но Борис не внял его справедливым основаниям. Вместо того, чтобы вникнуть в причины неудовольствия и изыскать надёжнейшие средства к их удалению, он обратился к мерам, которые должны были усугубить недовольство: он решился подавить ропот жестокостью и гонениями. Опасаясь постоянно козней от знатнейших бояр, Борис хотел тщательно следить за их поступками и даже словами, а потому стал поощрять шпионство и доносы. А сии последние скоро настроили его к таким действиям, которые окончательно лишили его народного расположения.
„Искони враг наш диавол, повествует летописец, вложи в мысль царю Борису, восхотевшему в Московском государстве всё ведати, чтобы ничто у него утаено не было. И помышляше о сем много, како бы и от кого-то ведати. И положи мысль свою на том, что, кроме холопей боярских, ведати не от кого“.
Беспокойство души обнаружилось в царе несчастными действиями подозрения, которое, тревожа его, скоро встревожило и Россию. Но доверяя даже клятве народной, он хотел быть неусыпным стражем, всё видеть и слышать, чтобы предупредить злые умыслы. Естественно, он обратился к помощи страшных доносов.
Царь Борис, рассказывает летописец, велел тайно допытать у людей князя Шестунова о замыслах господина их. Один из них, какой-то Воинко, явился с доносом. Князя оставили в покое, но доносчика решили всемерно поощрить. Ему сказали царское жалованное слово пред челобитным приказом на площади, пред всем народом выставили его службу и раденье, объявили, что царь даёт ему поместье и велит ему служить в детях боярских. Это поощрение произвело страшное действие: боярские люди начали умышлять всякий над своим боярином, и, сговорившись человек по пяти и по шести, один шёл доводить, а других ставил в свидетели. Тех же людей боярских, которые не хотели душ своих погубить и господ своих не хотели видеть в крови, пагубе и разорении, тех, бедных, мучили пытками и огнём жгли, языки им резали и по тюрьмам сажали. А доносчиков царь Борис жаловал своим великим жалованьем, иным давал поместья, а иным – из казны деньги. И от таких доносов была в царстве большая смута: доносили друг на друга попы, чернецы, пономари, просвирни, даже жёны доносили на мужей своих, а дети – на отцов, так что от такого ужаса мужья таились от жён своих. И в этих окаянных доносах много крови пролилось неповинной, многие от пыток померли, других казнили, иных по тюрьмам разослали и со всеми домами разорили: ни при одном государе таких бед никто не видал.
Иностранцы, бывшие в это время в Москве, с отвращением описывают все ужасы развившегося зла. „Борис; рассказывает один из них, занимался ежедневно только истязаниями и пытками: раб, клеветавший на своего господина в надежде сделаться свободным, получал от царя награждение; а господина его или главного из служителей дома подвергали пытке, дабы исторгнуть признание в том, чего они никогда не делали, не слыхали и не видали. В столице весьма немногие из знатных семейств спаслись от подозрений тирана, по наружности милосердного: ибо во всё время своего царствования до появления Димитрия в России он не казнил и десяти человек всенародно, кроме некоторых мошенников, пойманных из шайки до 500 человек, но тайно терзал весьма многих особ, иных наказывал заточением, других умерщвлял ядом и бесчисленное множество утопил. При всём том не нашёл отрады».
Подозрения Бориса пали на знатнейших бояр Московского государства, и опале его подверглись именитые и любезные народу семейства.
В числе бояр, пострадавших от подозрительности Бориса, был и окольничий Богдан Яковлевич Бельский, когда-то товарищ и приятель Бориса Годунова, удалённый из Москвы в начале царствования Феодора и потом возвращённый из ссылки. Известно, что царь Борис был весьма озабочен постройкой крепостей по южной границе, против крымцев, и вот, рассказывает летописец, Борис послал Бельского ставить там, на поле, город Борисов, а с ним Семёна Алферьева и многих всяких людей, а на житье туда послал казаков, стрельцов и посадских людей. Богдан, человек богатый, пошёл на поставление града с великим богатством и всякого запасу взял с собой много. Придя на городище, он прежде начал делать город своим двором и сделал своими людьми башню и городки, и укрепил великой крепостью; потом по этому образцу велел всей рати делать, и сделали весь город вскоре и укрепили всякими крепостями; ратных людей Богдан поил и кормил всякий день множество и бедным раздавал деньги, платье и запасы. И вот прошла на Москве от ратных людей великая хвала добродетели Богдана. Говорят, что царю донесли, будто Богдан сам похвалялся и говорил: „Борис царь в Москве, а я в Борисове». Царь Борис исполнился ярости и зависти, послал и велел схватить Богдана и там же „позорити многими позоры» и сослать его в один из низовых городов в тюрьму; вотчины и поместья Богдана царь взял себе, а дворян старых, которые были с Богданом и не донесли на него, также повелел разорить. Кроме того, царь подверг позорной казни Богдана, ревнителя русской старины, не любившего иноземцев и не одобрявшего страсти к подражанию иноземным обычаям: Борис в отместку велел своему иноземному медику выщипать у Бельского его густую бороду.
Видимо, Борис стремился уничтожить всех бояр, которые страшны были ему знатностью рода и любовью народной. Особенно боялся он именитых бояр Романовых-Юрьевых, которые казались наиболее опасными по своей близости к последним царям Владимирова дома и по народному к ним расположению. Наконец, царь Борис добрался и до них. Романовых в это время было пять братьев, и в народе их просто называли „Никитичи». И вот приспешники Годунова подговорили дворового человека и казначея Александра Никитича Романова, Бартенева, сделать донос на своего господина. Летописец рассказывает, что Бартенев тайно пришёл к дворецкому Семёну Годунову и объявил, что готов исполнить волю царскую над господами своими. Семён, по приказу царя, наложил в мешки всяких кореньев и велел Бартеневу положить их в кладовую Александра Никитича. Бартенев исполнил всё это и потом явился с доносом, что у господина его припасено отравное зелье. Царь послал обыскать кладовую, и, конечно, в ней нашли те мешки с кореньями. „Иного ничего не искаху, замечает летописец, ведаху бо, что у них в дому ничего неправедного нет». Делу постарались придать самую широкую огласку: мешки привезли на двор к патриарху Иову, царь велел собрать „всех людей», и в присутствии множества народа высыпали коренья из мешков. Привели Романовых, Фёдора Никитича с братьями, и они не могли отвечать от многонародного шума. Тогда Романовых отдали под стражу, а вместе с ними и всех родственников их и приятелей, князей Черкасских, Шестуновых, Репниных, Сицких, Карповых. Феодора Никитича с братьями и племянника их, князя Ивана Борисовича Черкасского, приводили не раз к пытке. Людей их, мужчин и женщин, подвергли пыткам разным и научали их, чтоб они сказали что-нибудь на господ своих, но верные рабы ничего не сказали, умирали в муках, но господ своих не оклеветали. Царь Борис долго держал обвиняемых в Москве под стражей, умышляя разослать их на постоянное житьё из Москвы по городам и монастырям. Наконец, в июне 1601 года состоялся жестокий, несправедливый приговор: Феодора Никитича Романова постригли, назвали Филаретом и сослали в Антониев Сийский монастырь; жену его, Ксению Ивановну, также постригли, назвали Марфою и сослали в один из Заонежских погостов, посадили в тюрьму и морили голодом; тёщу Феодорову, дворянку Шестову, в Чебоксары, в Никольский девичий монастырь; Александра Никитича „к студёному морю», в Усолье-Луда, к Белому морю; Михаила Никитича в Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича в Пелым; Василия Никитича в Яренск; зятя их, князя Бориса Черкасского, с женой и с племянниками её, детьми её брата Феодора Никитича, с малолетним Михаилом и сестрой его, с тёткой их Анастасией Никитичной и с семьёй Александра Никитича, на Белоозеро, и посадили их в тюрьму; князя Ивана Борисовича Черкасского в Малмыж на Вятку; князя Ивана Васильевича Сицкого в Кожеозерский монастырь, а жену его в пустыню Сумского острога; других Сицких, Шестуновых, Карповых и Репниных разослали по темницам дальних городов. Вотчины и поместья опальных раздали другим, имение движимое и дома взяли в казну.
Но гонения на ненавистных Годунову Романовых не кончились ссылкой и лишением свободы и собственности: не веря усердию или строгости местных властей, послали с несчастными московских приставов, которые должны были неусыпно смотреть за ними, доставлять им нужное для жизни и доносить царю о каждом слове их. И пристава держали опальных в чрезмерной строгости. Никто, по словам историка, не смел ни взглянуть на названных „изменников», ни ходить близ уединённых домов, где они жили вне городов и селений, вдали от больших дорог, некоторые в землянках и даже скованные; в монастырь Сийский не пускали богомольцев, чтобы кто-нибудь из них не доставил письма Феодору Никитичу.
Только двое из братьев Романовых пережили своё несчастье, Филарет и Иван Никитичи: трое из братьев не выдержали суровой ссылки и многих притеснений от своих приставов и вскоре скончались, именно: Александр, Михаил и Василий.
С Василием Никитичем отправили его человека и приставу дали строгий наказ: „везти дорогою Василия бережно, чтоб он с дороги не ушёл и лиха никакого над собою не сделал; беречь, чтоб к нему на дороге и на станах никто не приходил и не разговаривал ни о чём и грамотами не ссылался; а кто придёт к Василью и станет с ним разговаривать или принесёт письмо, то этого человека с письмом схватить и прислать в Москву или, расспросив, отписать к государю; а кто доведётся до пытки, тех пытать и расспрашивать подлинно. Приехавши в Яренск занять для себя и для Василья двор в городе от церкви, от съезжей избы и от жилых дворов подальше; если такого двора нет, то, присмотря место, велеть двор поставить подальше от жилых дворов, да чтобы прохожей дороги мимо двора не было. На дворе велеть поставить хоромы; две избы, да сени, да клеть, да погреб, чтоб около двора была городьба. Со двора Василья и детины его никуда не спускать и беречь накрепко, чтоб к Василью и к человеку его никто не подходил. Корму Василью давать с человеком: по калачу да по два хлеба денежных; в мясные дни по две части говядины, да по части баранины; в рыбные дни по два блюда рыбы, какая где случится, да квас житный: на корм послано сто рублей денег. Что Василий станет говорить, о том пристав должен отписать государю».
Пристав точно исполнил приказание наказа и писал царю: „Едучи дорогою, твой государев злодей и изменник со мною ничего не разговаривал; только украл у меня на Волге цепной ключ и кинул его в воду, чтоб я его не ковал, и хотел у меня убежать, но я другой ключ прибрал и цепь, и железо на Василия положил за его воровство; приехавши в Яренск, он со мною воровством говорил: „погибли мы напрасно без вины, к государю в наносе, от своей же братии; они на нас наносили, сами не зная, что делают, и сами они помрут скоро, прежде нас».
Скоро братьев Василия и Ивана соединили вместе в одном городе Пелыме, чтобы дать им печальное утешение страдать вместе. Василий был уже совсем недужен и близок к кончине от зверств пристава. Даже царь Борис не одобрил излишней ревности пристава в угнетении Романовых и писал ему: „по нашему указу Ивана и Василья Романовых ковать вам не велено: вы это сделали мимо нашего указа».
Пристав оправдывался и доносил, что он ковал Василия, услыша многие разговорные речи, например: пристав стал говорить Василию:
– Кому милосердием Божиим, постом, молитвой и милостыней Бог дал царство, а вы, злодеи-изменники, хотели царство достать ведовством и кореньем.
Василий отвечал на это с насмешкой:
– Не то милостыня, что мечут по улицам; добра та милостыня, дать десною рукою, а шуйца не ведала бы.
О смерти Василия пристав доносил: „взял я твоего государева изменника, Василья Романова, больного, чуть живого, на цепи, ноги у него опухли; я для болезни его цепь с него снял, и сидел у него брат его Иван, да человек их Сенька; и я ходил к нему и попа пускал; умер он 15 февраля, и я похоронил его, дал по нём трём попам, да дьячку, да пономарю двадцать рублей. А изменник твой Иван Романов болен старою болезнью, рукой не владеет, на ногу немного прихрамывает».
Александр и Михаил Никитичи также не долго жили в темнице: первого схоронили в Луде, а второго – в семи верстах от Чердыни, близ села Ныроба, в месте пустынном, где над могилой выросли два кедра. До ныне, рассказывал Карамзин, в церкви Ныробской хранятся Михайловы тяжкие оковы, и старцы ещё рассказывают там о великодушном терпении, о чудесной силе и крепости сего мужа, о любви к нему всех жителей, коих дети приходили к его темнице играть на свирелях и сквозь отверстия землянки подавали узнику всё лучшее, что имели, для утоления голода и жажды.
В живых остались только Филарет и Иван Никитичи Романовы. Участь опальных смягчилась. Иван Никитич был переведён в Уфу, а потом вместе с князем Иваном Черкасским отправлен на службу в Нижний Новгород, причём царь наказывал приставу: „Едучи дорогою и живучи в Нижнем Новгороде, ко князю Ивану и к Ивану Романову береженье держать большое, чтоб им нужды ни в чём никакой отнюдь не было и жили б они и ходили свободны».
Почти то же царь наказывал и о княгине Черкасской, жившей с детьми Феодора Никитича на Белоозере: „чтоб им всем в еде, питье и платье никакой нужды не было».
Скоро Иван Никитич с князем Иваном Черкасским возвращены были в Москву. Княгине Черкасской с детьми Феодора Никитича и женой Александра Никитича царь велел жить в вотчине Романовых, селе Клине, Юрьевского уезда.
Но Филарет Никитич оставался в заточении. Царь Борис хотел изъявить милость и ему: позволил ему стоять в церкви на клиросе, взять к себе чернеца в келию для услуг и беседы; приказал всем довольствовать своего „изменника» и для богомольцев отворить Сийский монастырь, но не пускать их к опальному иноку, приказал, наконец, посвятить Филарета в иеромонахи и архимандриты, чтобы тем более удалить его от мира!
И к Филарету был приставлен пристав, но, видимо, Филарет не давал ему повода доносить в Москву. Пристав писал царю: „Твой государев изменник, старец Филарет Романов, мне говорил:
– Государь меня пожаловал, велел вольность дать, и мне б стоять на клиросе.
Да он же мне говорил:
– Не годится со мной в келье жить малому, чтоб государь меня, богомольца своего, пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу с чернецом в одной келье жить непригоже.
Это он говорил для того, чтобы от него из кельи малого не взяли, а он малого очень любит, хочет душу свою за него выронить. Я малого расспрашивал: что с тобою старец о каких-нибудь делах разговаривал-ли или про кого-нибудь рассуждает-ли? и друзей своих кого по имени поминает-ли? Малый отвечал:
– Отнюдь со мной старец ничего не говорит.
– Если малому вперёд жить в келье у твоего государева изменника, то нам от него ничего не слыхать; а малый с твоим государевым изменником душа в душу. Да твой же государев изменник мне про твоих государевых бояр в разговоре говорил:
– Бояре – мне великие недруги; они искали голов наших, а иные научали на нас говорить людей наших, я сам видал это не однажды.
Да он же про твоих бояр про всех говорил:
– Не станет их ни на какое дело, нет у них разумного; один у них разумен Богдан Бельский, к посольским и ко всяким делам очень досуж.
Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать малого, который живёт в келье у твоего государева изменника, и малый сказывал:
– Со мною ничего не разговаривает; только когда жену вспомянет и детей, то говорит: „Малые мои детки! Маленьки бедные остались; кому их кормить и поить? Так ли им будет теперь, как им при мне было? А жена моя
бедная! Жива ли уже? Чай она туда завезена, куда и слух никакой не зайдёт! Мне уж что надобно? Беда на меня жена да дети: как их вспомнишь, так точно рогатиной в сердце толкает; много они мне мешают: дай, Господи, слышать, чтоб их ранее Бог прибрал, я бы тому обрадовался. И жена, чай, тому рада, чтоб им Бог дал смерть, а мне бы уж не мешали, я бы стал промышлять одною своею душою, а братья уже все, дал Бог, на своих ногах».
Царь Борис отвечал приставу на это донесение: „Ты б старцу Филарету платье давал из монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтоб ему нужды ни в чём не было; если он захочет стоять на крылосе, то позволь, только б с ним никто из тутошних и прихожих людей ни о чём не разговаривал; малому у него в келье быть не вели, вели с ним жить в келье старцу, в котором бы воровства никакого не чаять. А которые люди станут в монастырь приходить молиться, прохожие или тутошние крестьяне и вкладчики, то вели их пускать, только смотри накрепко, чтоб к старцу Филарету к келье никто не подходил, с ним не говорил и письма не подносил и с ним не сослался».
Через три года, уже в 1605 году, пристав Воейков жаловался царю на послабление, которое оказывал Филарету сийский игумен Иона. Борис писал игумену: „Писал к нам Богдан Воейков, что рассказывали ему старец Иринарх и старец Леонид: 3-го февраля, ночью, старец Филарет старца Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон и в келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел, а живёт старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеётся неведомо чему и говорит про мирское житьё, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобой, бранит он их и бить хочет, и говорит им: „увидите, каков я вперёд буду». Нынешним великим постом у отца духовного старец Филарет не был, в церковь и к тебе на прощанье не приходил, и на крылосе не стоит. И ты бы старцу Филарету велел жить с собой в келье, да у него велел жить старцу Леониду, и к церкви старцу Филарету велел ходить вместе с собою да за ним старцу, от дурна его унимал и разговаривал, а бесчестья бы ему никакого не делал. А на которого он старца бьёт челом, и ты бы тому старцу жить у него не велел. Если ограда около монастыря худа, то ты велел бы ограду поделать, без ограды монастырю быть не пригоже, и между кельями двери заделать. А которые люди станут к тебе приходить, и ты бы им велел приходить в переднюю келью, а старец бы в то время был в комнате или в чулане; а незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет с прихожими людьми не сходился».
Но не одни Романовы пугали Бориса: страдая подозрительностью и завистью, он одинаково боялся всех бояр и готов был погубить именитых и знатных. Князь Феодор Иванович Мстиславский и князь Василий Иванович Шуйский, знатностью рода, возбуждали сильные опасения Бориса не только за себя и за прочность своего престола, но даже и за сына, за прочность и спокойствие своего потомства. Не имея никаких улик против них, он одинаково преследовал обоих, мучил своей подозрительностью, отнял у обоих семейное счастье, запретив им жениться, чтобы отсутствием потомства отнять побуждение к честолюбивым замыслам и чтобы обезопасить себя на будущее время, подозревая, что дети их, по древней знатности своего рода, могли бы также состязаться с его сыном о престоле. Страх опалы постоянно висел над головами этих доблестных бояр и возбуждал в сердцах всех неповинных чувства недовольства и даже ненависти. По словам одного иностранца, царь Борис несколько раз удалял Шуйских от двора, а потом опять приближал, пытал многих неповинных только за то, что они посещали иногда Шуйских даже и в то время, когда сии последние были в милости.
Мало того, по свидетельству того же иностранца, царь Борис объявил опалу на всех бояр Московского государства: ни один медик не дерзал под опасением ссылки пользовать вельмож без именного приказания государя. Даже несчастная мать, царевича Димитрия, инокиня Марфа, признана была опасной: её вывели из её монастыря и сослали подальше от Москвы.
Печаль и уныние распространились по всему государству!..