Н. Фетисов Святой Григорий Богослов как учитель жизни⁶⁷⁸

Любезный мир – мой труд и моя похвала.

Свт. Григорий Богослов⁶⁷⁹

Св. Григорий Богослов принадлежит к числу тех святых отцов Церкви, имя которых замечательно единодушно славят Восток и Запад. Глубоко просвещенный пастырь христианской Церкви, серьезный богослов-философ, возвышенный поэт, христианин, сиявший благочестием жизни, он возбуждал благоговение и уважение к себе уже у своих современников. «Григорий Назианзин – это уста Христовы, сосуд избранный и колодезь глубокий», – восторженно писал о нем св. Василий Великий. «В богословии Григорий был велик», – отзывается о Григории Назианзине слушавший у него уроки Священного Писания красноречивый и ученый Евагрий, впоследствии нитрийский пустынножитель⁶⁸⁰. Блаженный Иероним, муж, знаменитый ученостью и обширными познаниями в христианстве, несмотря на свои пятьдесят лет, несмотря на не покидавшее его никогда сознание собственного достоинства и авторитета, оставляет свои сирийские пустыни и спешит в Константинополь, чтобы послушать знаменитого Григория Богослова. С чувством глубокой благодарности он вспоминает его и впоследствии во многих своих сочинениях как великого учителя, катехета, ученого, знатока Священного Писания⁶⁸¹. Руфин, епископ Аквилейский, не находит слов, чтобы восхвалить Григория Назианзина. «Григорий, – говорит он, – муж превосходный во всех отношениях, славный словом и делом. Нет ничего честнее и святее его жизни, славнее его красноречия, чище и правее его веры, полнее и совершеннее его знания, так как он один только таков, что о его вере не могли, как обыкновенно бывает, спорить и не согласные между собой партии, и та его заслуга пред Богом и Божьими церквами, что кто осмелится допустить в вере что-либо не согласное с Григорием, тот тем самым уже обличает себя в том, что он – еретик. Ясный признак, что человек держится неправой веры, если он не согласен в вере с Григорием»⁶⁸². «Ужели тебе кажется недостаточным авторитет восточных епископов в лице одного Григория? – спрашивает Пелагия другой учитель Западной Церкви, блаженный Августин.– Ведь это такая личность, что он сам не говорил ничего, кроме всем известного в христианской вере»⁶⁸³.

Слава и обаяние Григория не умерли вместе с его современниками и ближними поколениями к ним, но, как подлинно память праведника, последовательно переходили из рода в род. Спустя достаточно времени после смерти Григория Максим Исповедник называл его славным и богоносным учителем, великим проповедником Церкви, божественными устами Христа, великим в богословии⁶⁸⁴, св. Феодор – начальнейшим богословом⁶⁸⁵, св. Софроний – тайноводителем богословия⁶⁸⁶. Целый Третий Вселенский Собор обращается к Григорию Богослову как к непререкаемому авторитету, Седьмой – неоднократно применяет к нему титул «соименник богословия». А воинствующая христианская Церковь на земле, желающая песнопениями славословить высочайшую главу свою – Господа Иисуса Христа, не находит ничего лучшего, как обратиться за материалом для этого – словами и мыслями – к творениям великого Григория Богослова. Так, словами этого великого учителя она прославляет воскресшего Господа даже в праздник праздников – день Святой Пасхи, родившегося Богочеловека – в праздник Рождества Христова. У Григория Богослова она черпает вдохновение и выражение для него в день Богоявления или Крещения Господня, в день Пятидесятницы, в день празднования вообще святителям.

Неудивительно поэтому, что и восшедший на это священное место сегодня, в день воспоминания Церковью св. Григория Богослова, из уважения и благоговения к этому «мужу желаний» (Дан.9:23), сосуду избранному, устам Христовым хочет предложить свое слово в честь и память его, хочет взять, как говорили современники Григория, челнок⁶⁸⁷ своего духа и, по мере данного ему таланта, хотя, быть может, и в размере одного только [таланта], в назидание и умиление собравшихся, попробовать простереть мысленную нить, простереть, по крайней мере, до того, чтобы на основе ее всем нам можно было начать и молитву⁶⁸⁸.

Сподобившись у Господа на небе одинаковой славы со св. Василием и Иоанном Златоустом, как то засвидетельствовал Сам Господь в таинственном видении Евхаитскому епископу Иоанну (XI в.)⁶⁸⁹, Григорий Назианзин как человек при жизни своей резко отличался от них. Св. Василий, отрасль богатой и благородной фамилии Каппадокии, был мужем силы, крепко закалившим свою натуру в продолжительных аскетических подвигах. Прекрасное знание света и людей с выработанным отсюда поразительным тактом поведения, слава учености и красноречия соединились в нем с замечательным даром организатора и администратора. Иоанн Златоуст, сын богатого антиохийского аристократа Секунда, закаливший свою натуру продолжительным искусом пустыни и монастырей, является пред нами тоже глубоким знатоком света и людей, человеком поразительной цельности, силы и удивительного бесстрастия. Григорий Богослов по своему характеру представлял совсем другое. Как самобытный оригинальный мыслитель, парящий, подобно орлу, в тайнах богопознания, соименный писателю четвертого Евангелия, св. Григорий и своим духовным складом напоминал больше его. В нем были та же редкая глубина и сила чувства, делавшая характер его более женственным, чем мужественным, что и в бессмертном галилейском рыбаке, та же тихая, тонкая, поэтическая воодушевленность, спокойно царившая над землей из святых глубин синего неба. Если Василий Великий и Иоанн Златоуст по своему характеру не были созданы для тихой внутренней жизни самоуглубления, если их натура была более склонна к чисто внешней жизни и деятельности для других, то у Григория Богослова не было именно этого деятельного нерва своих современников. Ему, «пастырю робкому и осмотрительному»⁶⁹⁰, которого, по собственному его признанию, укоряли даже в недеятельности⁶⁹¹, недоставало настойчивости и той закаленности, которая дает людям возможность не только презирать низость своих противников, но и выступать против них и подавлять их. Не будучи слишком вялым и чрез меру горячим⁶⁹², он в деятельную жизнь вносил сильное желание мира и покоя. Он считал себя вправе повернуть свой руль, как говорит пословица и как он свидетельствовал сам другу своему Филагрию, и действовать, как действует кормчий, когда он замечает приближение бури, именно – уйти в себя самого и видеть только издали, как другие потрясаются друг перед другом и потрясают друг друга (письмо Филагрию)⁶⁹³. Отсюда, хотя и Василий Великий, и Иоанн Златоуст не молчали в своих Словах о мире и покое как общей христианской настроенности, но ни тот ни другой не говорили о нем так, как Григорий Богослов. Подобно тому как святой апостол и евангелист Иоанн может быть назван возвышеннейшим певцом любви, ее учителем, несмотря на то что о любви проповедовали и другие апостолы, так и Григорий Богослов, как учитель жизни, по преимуществу является пред нами учителем мира и единодушия людей во взаимных отношениях. «Любезный мир – мой труд и моя похвала. Любезный мир. весьма сильно и более всякого другого люблю и лобызаю тебя, заботливо храню, когда ты с нами, и со многими слезами и рыданиями призываю, когда ты оставляешь нас»⁶⁹⁴. «Скорблю о том, что не могу, взошедши на одну из высоких гор, голосом, соответствующим желанию, пред целой вселенной... возгласить... всем неблагочестиво мыслящим: «сынове человечестии, доколе жестокосердии; вскую любите суету и ищете лжи»» (Пс.4:3)⁶⁹⁵; «Будем прекращать собственные разногласия. поручителем же мира – я»⁶⁹⁶, «пастырь робкий и осмотрительный»⁶⁹⁷, шедший при нести «не меч, но мир»⁶⁹⁸, – так говорил св. Григорий в своих проповедях, и эти слова его, можно сказать, были основой всей его проповеднической жизни.

Мир, согласие, по глубокому убеждению св. Григория, существуют искони во вселенной. Они одни только могут прекрасно сказать то, что провещало сотворившее все Слово: "когда вселенная осуществлялась и устроялась Богом, бехом при Нем устрояя, егда готовяше престол свой на ветрех и егда крепкий творяше облака, егда основа землю и тверды полагаше источники поднебесныя и духом уст Своих даровал всю силу» (ср.: Притч.8:27–28; ср. у Григория). Ограждая, таким образом, как мать, искони вселенную, мир не может окончательно исчезнуть с лица [земли]; поколебавшись, он восстанавливается и, удалившись, непременно возвращается, как то растение, которое, если согнуть его руками и потом оставить на свободе, опять разогнется и обнаружит в себе то свойство, что насилием его можно нагнуть, но не выпрямить⁶⁹⁹. Убеждение в этом вечном мире и согласии на земле св. Григорий повелевает почерпнуть прежде всего из понятия о христианском Боге. «Помыслим [для этого], – говорит он, – во-первых, о превосходнейшем и высочайшем из всего сущего – Боге»⁷⁰⁰. Христианский Бог – Сущий⁷⁰¹, есть Единое⁷⁰² [Божество], неописуемое⁷⁰³, превысшее всех ощущений и мыслей⁷⁰⁴, Само с Собой согласное, всегда тождественное⁷⁰⁵, но в то же время Оно определяющее Себя по отношению ко всякому другому, существующему вне Его, как обладающее, именно, всем этим другим, не могущее иметь ничего вне Себя; Оно не есть что-нибудь, но не может быть лишено и чего-нибудь; Оно – все: «Оно есть жизнь и жизни, свет и светы, благо и блага, слава и славы, Истинное и Истина»⁷⁰⁶. В этом – Его метафизическое всеединство, а переводимое на язык этики – в этом Его мир, любовь и отсутствие всякого разногласия и разъединения. В этом у Него столько согласия с Самим Собой и с вторичным, что, наряду с другими именами, какими угодно называться Богу, стало преимущественно Его названием – «мир» (Еф.2:14), «любовь» (1Ин.4:16)⁷⁰⁷. Человек – это οιχονοούμενον⁷⁰⁸, по выражению Григория Богослова, θεια μοιρα⁷⁰⁹, есть создание Бога по Его образу⁷¹⁰, и это с логической необходимостью заставляет заключать каждого, что метафизическая природа Бога (всеединство) и этическая (мир и любовь) должны были отчетливо обозначаться и в человеке⁷¹¹. Он, как и Творец, в своем внутреннем идеальном бытии самоутверждающийся, самостоятельный, вечный, отрешенный всяких частичных форм бытия и сознающий себя единым во всем и всем в единстве. Он может желать, представлять, чувствовать, но желать, представлять, чувствовать подобно своему Высочайшему Творцу все, и это все дает одинаковое содержание его уму, его воле и его чувству, гармонически мирно объединяя эти способности, но в то же время и утверждая их в своих особенностях, не отрицая обособленности существования каждой из них в отдельности. В этом сознании себя образом Бога, в этом сходстве с Ним внутренней своей жизни и ее закона любви, мира для человека – залог своего определения и по отношению к остальной множественности. От сознания своего богоподобия человек легко может заключить о безусловном достоинстве и одинаковых с ним других людей; я есть, окажется тогда, они, и они на самом деле суть я. И если мое я хочет знать мир и стремиться к нему, то этот мир хотят знать и другие. Отсюда следствием подлинных естественных отношений всякого к другому должен быть тот же любезный, достохвальный мир. Примером же этого мира живых существ после Бога являются окружающие Его служебные силы или духи – Ангелы⁷¹². Они, стоя окрест Бога и озаряясь от Первой Причины чистейшим озарением, неизменно пребывают в своем достоинстве, в котором главное составляют мир и безмятежие. Вместе со светозарностью от всехвальной и Святой Троицы они получают и то, чтобы быть единым⁷¹³. Но, как бы ясно природа духа ни говорила о мире и согласии, сверх сего, говорит св. Григорий Богослов, «внимая гласу Божьему, воззрим еще «на небо горе и на землю низу» (Ис.8:22) и вникнем в закон твари. Небо, земля, море – словом, весь мир, сия великая и преславная книга Божия, в которой открывается самым безмолвием проповедуемый Бог, сей мир, доколе стоит твердо и в мире [согласии] с самим собой, не выступая из пределов своей природы, доколе в нем ни одно существо не восстает против другого и не разрывает тех уз любви, которыми все связал Художник – Творческое Слово, дотоле соответствует своему названию и подлинно есть мир (χοσμος) и красота несравненная, дотоле ничего нельзя представить себе славнее и величественнее его. Но с прекращением мира и мир перестанет быть мирoм. В самом деле, не примечаешь ли, – обращается к слушателю великий учитель, – что закон любви управляет небом, когда оно в стройном порядке сообщает воздуху свет и земле дождь? А земля, воздух не родительской ли любви подражают, когда дают всем животным одна – пищу, другой – возможность дышать и тем поддерживают жизнь их? Не миром ли управляются времена года, которые, кротко между собой растворяясь, постепенно заступают одно место другого и средними временами смягчают суровость крайних, служа тем вместе к удовольствию и пользе? Что сказать о дне и ночи, которые уравниваются друг с другом, равномерно возрастая и убывая, из которых один призывает нас к делам, а другая – к покою? Что сказать о солнце и луне, о красоте и множестве звезд, которые стройно появляются и заходят? Что сказать о море и суше, которые, мирно между собой соединяясь, благосклонно и человеколюбиво передают друг другу человека и богато и щедро расточают ему свои сокровища?.. Что сказать о соразмерности и согласии членов, о пище, о рождении и обитании, определенных каждому животному, из которых одни господствуют, другие подчиняются, одни покорны нам, другие свободны? Если все сие бывает так и распоряжается и управляется по первоначальным законам гармонии, так, как бы все вместе текло, одно имело дыхание, то можно ли сделать из сего другое заключение, кроме того, что все проповедует нам о дружестве и единомыслии, что все предписывает нам закон единодушия?»⁷¹⁴

Правда, с того времени, как человеком в раю был допущен самонадеянный порыв своего ума вопреки заповеди Божией постигнуть то, что для него было еще непостижимо, вселенная, вышедши из руки Творца как χοσμος, изменилась. Сам человек, это всеединство, вступил в борьбу с природой, потерял способность ясно ощущать свою связь с Богом и, отсюда, расторг единство, родство свое с людьми⁷¹⁵. Дерзость, горячность (но не пламенность⁷¹⁶) или тот же порыв знать, чувствовать больше того, чем следует, «эта непомерная великость духа», сделались у человека теперь обычными. В результате человек не хочет при знавать в ближнем своем брата, и Иуда и Израиль уже не поставляют власть едину, и мы уже не одного Христа, а Павла, Аполлоса и Кифы⁷¹⁷; рука презирает глаз, а глаз – руку, голова восстает против ног, а ноги чуждаются головы⁷¹⁸; появились слова «мой, твой, старый, новый, ученее или духовнее, благороднее или ниже родом, богаче или беднее»⁷¹⁹; появилось желание стать справа, слева, в середине, выше, ниже⁷²⁰. И из-за всего этого все у нас стало приходить в замешательство и колебаться, из-за всего этого пределы вселенной мятутся подозрением⁷²¹, многие ниспадают в пропасть, становятся на стороне козлищ (ср. Мф.25:32–46), не только низшие, но даже и те, которые, быв учителями Израиля, "сих не уразумели» (Ин.3:10)⁷²². Но, несмотря на это, мир, поколебавшись так, все же не исчез с лица земли, и по-видимому удалившись, он может быстро возвратиться. «Вселенная поражена грехом, но не неисцельно», – утешает св. Григорий⁷²³. За преобразовательным светом, соразмеренным с силами принимающих его, сенью Истины и тайны великого света⁷²⁴, то есть ветхозаветным писанным Законом⁷²⁵, на землю является само Слово Божие⁷²⁶, принимает к Своему Божеству человечество и в Своем учении и жизни Богочеловека предлагает средства восстановить поколебленный мир на земле. Для этого Искупитель, по мысли Богослова, должен был пережить все земные состязания и войти во все человеческие отношения, чтобы чрез это унижение и снисхождение Бога все человечество было возвышено и очищено, чтобы под всеми ограничениями открылся образ Божественной жизни и представлен был человечеству высочайший и вечный нравственный образец⁷²⁷. Короче, этим Искупителем мы, люди, возвращены снова к Богу⁷²⁸. Теперь змий, считающий себя мудрейшим, приступив к новому Адаму (человеку), встретит в нем уже Самого Бога и о крепость Его сокрушит свою злобу, подобно тому как бурное море сокрушается о твердую скалу⁷²⁹. Путем исполнения новых заповедей Иисуса Христа⁷³⁰ человек может легко познать это Божество, свое всеединство, свое родство с другими и для всех готовить единение духа в союзе мира. Значит, верный залог мира вселенной, несмотря на видимые постоянные бесчинства и несогласия ее, опять остался в человеке. Пусть человек, руководясь мыслью о Боге, о Христе, заглянет глубже внутрь себя, здесь узнает то, как он духовной природой похож на Самого Бога⁷³¹. От этого своего богоподобия или богопознания он пусть перейдет к такой же мысли богоподобия и богопознания и в других людях, и окажется, что все люди – родные братья, дети одного общего Отца, такой же образ Его Бессмертного, одинаково восстановленный или просвет ленный после грехопадения праотцев кровью одного Искупителя, Христа – Богочеловека, а вся вселенная – одна общая братская семья, в которой мир и любовь должны быть основным правилом жизни.

Такова в кратких чертах была проповедь Григория Богослова о мире. Нельзя не видеть, что по своим основаниям она представляет не что иное, как одухотворение философии Платона (в позднейшей ее форме – неоплатонизме), и потому понятно, что она могла производить соответствующее впечатление больше и прежде всего на образованных современников Григория. Только те, которые, согласно духу времени, руководились в своих догматических исследованиях правилами диалектики⁷³², которые занятым у мирской мудрости были сведены с ума и вдавались во всевозможные новизны понятий, могли с пользой внимать такой логике св. Григория в Словах о мире. Остальные же, всего скорее, шли слушать Григория, более увлекаясь изяществом и колкостью его речи, которая, несмотря на слабость и провинциальность выговора⁷³³, звучала, по отзыву современников (подобно софисту Полемону), как олимпийская свирель⁷³⁴. Для того чтобы в эту простую массу народа насадить истинное понятие о мире во вселенной, необходимо было к словам проповедника прибавить еще нечто другое. Последний сам должен был живым примером своей жизни убедить в красе и последовательности для христианина мирного настроения, собственной жизнью наглядно подкрепить малопонятные богословско-философские обоснования его в своих звучных, красивых речах, и Григорий Богослов отчетливо сознавал все это. Его женственная натура как раз была создана для того, чтобы везде и во всем искать прежде всего этого мира и спокойствия для себя и других. Поэтому живет ли св. Григорий в Афинах, среди буйного студенчества, переселяется ли монахом на уединенную лесистую гору «бессолнечного» Понта, возвращается ли в маленькое поселение диокесарийцев⁷³⁵ Назианз, принимает ли скромное звание пресвитера и хорепископа, становится ли епископом сначала бедного грязного городка Сасимы, затем патриархом блестящей роскошной столицы Константинополя или опять, наконец, удаляется в Арианз, отказавшись от света и думая наслаждаться только садом с его ручьем и приятной тенью, – везде он хочет знать и видеть один только мир и мир кругом. Из каждого периода его жизни мы имеем поразительные свидетельства о том, как действительно дорог и любезен был для него этот мир в себе и других.

Вот св. Григорий – еще юноша, с первым пробивающимся пушком на щеках, в Афинской школе. Молодежь во все времена более или менее похожа одна на другую: всегда школьные занятия она любила и любит разнообразить всевозможными шалостями и проказами. Во времена Григория у афинской учащейся молодежи был в ходу один грубый обычай приема новичка. Прием этот носил название «бани», и его побаивался всякий новый студент Афинской академии; назначение его – на самых первых порах вытравить всякое высокомерие новичка и подчинить его товарищескому авторитету⁷³⁶. Зная, как тяжело, как далеко не мирно этот грубый способ уплаты за свое водворение в училище знания может отразиться на молодом аристократе Каппадокии – св. Василии, св. Григорий убеждает своих товарищей принять его земляка без этого старинного обычая. А затем, когда армянский училищный феррейн⁷³⁷ вместо бани придумал втянуть Василия в один бессмысленный спор, то св. Григорий ловким диалектическим приемом выручил Василия и дал ему возможность одержать блистательный триумф над проказниками.

Уже здесь, в Афинах, св. Григорий начал лелеять желание, как бы по окончании образования удалиться ему в пустыню и всецело обратить свои мысли к иному миру. Но забота о родителях, опасение, что подвиг отшельничества не даст мира и покоя его престарелым родителям, заставляют предпочесть «бессолнечному»⁷³⁸ уединенному Понту «многие и отяготительные заботы»⁷³⁹ тиберинского отцовского имения. Вскоре ему пришлось осуществить свое желание – вырваться из отцовского имения и уйти в Понт, к Василию Великому, но ненадолго – от Рождества до Пасхи. Через два года то же желание мира отцу и назианзской пастве, смущенной опрометчивой подписью отцом Григория арианского символа веры, побуждает его снова бежать – теперь из пустыни в Назианз, утешаясь, что Бог дарует родителям детей для того, чтобы «имели в них помощь и ими, как жезлами, подпирали дрожащие члены свои»⁷⁴⁰.

Григорий бежит в Понт, взволнованный неожиданной хиротонией в пресвитера, бежит, как вол, уязвленный слепнем⁷⁴¹, чтобы в божественном друге найти врачевство, но через несколько месяцев, вспомнив отца, изнемогавшего от желания иметь его при себе⁷⁴², возвращается в Назианз, произносит первую свою проповедь и публично просит прощения, старается и в себе, и в отце, и в пастве водворить мир, объявляя, что наряду с искренней неохотой служить Богу Моисея и Иеремии у него уже есть охота служить подобно Аарону и Исайи⁷⁴³.

Когда у Василия Великого (еще пресвитера) вышли недоразумения с Евсевием, епископом Кесарийским, Григорий укрывает первого в Понте, а последнего целым рядом писем старается примирить со скрывшимся Василием: «Если я имею какое-либо значение у тебя, – писал Григорий Евсевию, – то, пожалуйста, примирись с Василием»⁷⁴⁴. Когда Василий Великий после некоторых препятствий, благодаря случайному присутствию Григория-старшего, отца Григория Богослова, сам сделался епископом Кесарии, то Григорий, горячо любивший друга Василия, пишет ему только поздравительное письмо, но не является лично сам, чтобы свидетельствовать другу епископу свою радость. В данном случае великий Григорий опять имел в виду мир – нового епископа со своей паствой, ведь клеветники, видя Григория Назианзина в это время у Василия в Кесарии, легко могли сказать, что новый епископ окружает себя собственными сторонниками⁷⁴⁵. Однако как только Василий был втянут в распри и затруднения с гражданской властью, Григорий немедленно пишет ему и обещается немедленно прибыть сам, чтобы восстановить опять поколебленный мир в кесарийской пастве.

Григорий неожиданно для себя был поставлен другом своим Василием в епископы грязного и бедного города Сасимы. Красноречие, утонченная образованность и богословская глубина назианзского пресвитера как будто бы были забыты при этом его назначении и беспощадно оказались отосланными в эту станцию перемены лошадей, в это поселение агентов, погонщиков и странствующих торговцев⁷⁴⁶. Григорий не мог не скорбеть от такого незаслуженного третирования его другом, но в момент епископского посвящения своего, ради горячо любимой идеи мира, он решительно осудил свою самостоятельность и недостаток смысла, нашел в себе силы без всякой иронии и сарказма публично благодарить своего друга за его доброту и преданность, по которой он не дал ему зарыть своего таланта в землю⁷⁴⁷.

Не расположенный совершенно к борьбе с Тианским епископом Анфимом, который начал настраивать сасимскую паству против Василия, Григорий считает за лучшее оставить Сасимы и удаляется в пустыню; однако не может отказать отцу в просьбе прибыть в Назианз, чтобы там, по его собственной метафоре, поддерживать крылья сильного, но утомленного орла, освободить назианзскую паству от арианских разногласий и дать ей мир и единодушие.

В 373 году в Назианзе было народное возмущение. Губернатор провинции в наказание бунтовщикам обещал низвести город на степень поселения и даже разрушить его совсем. Для предотвращения этого наказания с одной стороны и для утешения и успокоения трепещущего народа с другой в роли народного ходатая пред разгневанным властелином и трибуна-миротворца пред народом мы видим не кого другого, как св. Григория, епископа Сасимского.

В 379 году св. Григорий приглашается епископом в Константинополь – столичный город греко-римской империи. Этот центр борьбы всевозможных партий, не только ереси и раскола, но даже и Православия, дал Григорию громадное поле для деятельности в духе мира. В красивых, сильных Словах он осуждал пустую логомахию⁷⁴⁸ и игру антитезами лжеименного разума у своей новой паствы. Это именно, по мысли св. Григория, было причиной безрассудной партийности между ними, отсутствия между ними беспристрастного отношения друг ко другу. Сами собрания, где говорил св. Григорий, по его собственному заверению, походили на бушующее море, но только пока не начиналась его проповедь. Как только «он взывал словом против бури, и буря утихала».

Прежним духом мира оставались запечатленными и все поступки Григория в высоком звании столичного патриарха. Напомним то оскорбление, какое нанес Григорию обласканный им модный философ того времени Максим Циник. Он хотел взять у Григория кафедру Константинополя для себя и коварной лестью даже добился сочувствия в этом со стороны Александрийского епископа Петра и некоторых египетских епископов. Если бы Григорий был человеком, который может затаить вражду против лиц, причинивших ему несправедливость, то он бы мог находить трудным для себя подавить чувство мщения по отношению к Петру и египтянам, вставшим на сторону Максима, ставленника жалкой лавки одного свирельщика⁷⁴⁹. Но на самом деле, как истинный миротворец, он воспользовался первым же случаем для того, чтобы примириться с ними, и делал все зависящее от себя, чтобы обеспечить истинный и прочный мир.

Напомним далее, как после неудачного приглашения к миру собравшихся епископов на Втором Вселенском Соборе, когда для Григория стало ясно, что голос спокойствия и разума оказывается бесполезным во время бурных заседаний этого Собора, он с искренней простотой выразил готовность отказаться не только от чести председателя Собора, но и от кафедры Константинополя. Он решил принести себя в жертву миру и, отправившись на Собор, заявил отцам, что каково бы ни было их решение касательно его, сам он просит их возвести свои мысли к высшим предметам и быть единомышленными друг с другом в любви. Неужели они хотят сделаться притчей и присловьем распри и партийности? Что касается его лично, то он совершенно готов, если только хотят этого, сделаться вторым Ионой. Хотя он и совершенно неповинен в причинении всей этой бури, однако пусть они выбросят его за борт, чтобы спасти корабль; некая дружественная рыба из бездны морской придет спасти его! Более сильной любви к миру Григорий показать уже не мог. Этим он ясно показал, что любил мир и спокойствие до самоотвержения.

Наступившие дни после удаления с Константинопольской кафедры Григорий провел в своем небольшом поместье, вдали от шума и света, наслаждаясь только тенью собственного сада и журчанием ручья. Здесь же, на ложе из древесных ветвей, в постели из надежной власяницы и среди пыли, омоченной слезами, оставив позади себя всю суету грешного мира, он уже всецело обращал свои взоры к иному миру, оттуда почерпая основания для собственного мира и покоя. В полном мире с окружающим, трепеща радостью соединения с Богом – этим действительным миром и покоем, св. Григорий и преставился в 389 или 390 году.

Итак, мы видим, что и жизнь св. Григория была осуществлением той любви к миру и согласию, которую он настойчиво обосновывал и проповедовал в своих Словах. Она, во всей целости своей, несмотря на самые разнообразные направления ее, как нельзя лучше дополняла полные глубины философского умозрения теоретические наставления Григория о мире и делала их доступными, понятными для всякого слушателя.

Несомненно, настойчивой проповеди о мире и согласии от Григория требовало и то время, когда он жил. Его время было временем пустых, в сущности, распрей распаленной партийности. Тогда, по словам одного историка, все спорили, все говорили, все с жаром стояли – кто за то, кто за другое, но мало прислушивались друг к другу⁷⁵⁰. «Предположи, если угодно, что корабли порываются сильной бурей, – образно характеризует это время св. Василий, – что мгла покрывает все туманом, что невозможно различить ни врагов, ни друзей. И теперешнее обуревание Церкви не сильнее ли всякого морского волнения? Им сдвинуты все пределы отцов, приведены в колебание все основания и все твердыни догматов. Друг на друга нападая, друг другом низлагаемся. Кого не ниспроверг противник, того уязвляет защитник. Если враг низложен и пал, то нападает на тебя твой соратник. Как скоро враг прошел мимо, друг в друге уже видят врагов»⁷⁵¹. Такое ожесточенное время споров, и притом везде – в банях, в лавках, на улицах, даже в местах кутежей и распутства, споров, задевавших глубочайшие тайны богословия, требовало от истинного христианина, несомненно, горячей и настойчивой проповеди о мире и единодушии, глубоком самоанализе каждого и полном беспристрастии к другому. Проповедь о мире, философское обоснование этого мира для любителей мудрости того времени были вполне современными.

Но не в этой ли проповеди о мире и согласии людей нуждается и наш век? Прошло со времени Григория пятнадцать столетий, но и теперь из-за любви к Богу и Христу мы не разделили ли Христа, из-за истины не стали ли лгать друг на друга, ради любви не научились ли ненависти, из-за камня (см.: 1Кор.10:4) не поколебались ли, из-за Краеугольного Камня не рассыпались ли?⁷⁵² Не наши ли недуги теперь – полагать восхождение в сердце своем, но не исповедания, а отречения, не богословия, но богохульства; не ныне ли все один другого расточительнее в богатстве нечестия, как будто не нечестия боятся, но чтобы не стать умереннее и человеколюбивее других? Где у нас устне едине и глас един? Если и есть, то разве лишь для того, для чего в древности хотели иметь созидавшие столп⁷⁵³. Не у нас ли мир, порядок извращен до того, что мы, сделавшиеся прежде из не-народа народом, из не-языка языком, подвергаемся теперь опасности – из самого великого народа и языка опять стать не-народом и не-языком?⁷⁵⁴ И не теперь ли в мире живут только разбойники, которых связывает злодеяние, в мире живут замышляющие о насильственной власти, сообщники воровства, заговорщики мятежа, соучастники прелюбодеяния? Мы же, сыны Бога, не имеем согласия и союза, никогда не можем сойтись в одном, не видим даже и способа уврачевать такую болезнь, но как будто бы и учим, и учимся злонравию, а не добродетели; много трудимся, чтобы поджигать раздор; о единомыслии же мало заботимся или вовсе не заботимся⁷⁵⁵.

Значит, возлюбленные, как современна, как необходима и для нас проповедь о мире и согласии! Такие проповедники мира и единодушия, каким был в свое время воспоминаемый св. Григорий Богослов, для нас дороги и всегда вечны. Как Ангелы, они вещают нам славу в вышних Богу и так страстно желанные, давно забытые нами мир и благоволение среди вселенной. Будем же поэтому приклонять свое сердце к словам и жизни этих вестников и устроителей мира на земле. Мы видели, что св. Григорий Богослов не только на примере личной жизни показал любовь к миру, его необходимость, но в прекрасных словах раскрыл и те средства, которые необходимы для водворения этого мира. Средства эти – в нас самих. Пусть человек, по наставлению св. Григория Богослова, при свете идеи христианского Бога познает сам себя. Пусть познает, что он, как дыхание, частица Божества, в отражении – тот же Бог. И если Последний, обнимающий согласно в Себе все существующее, есть все же Единство, Мир и Любовь, то этим же Единством, Миром и Любовью должен быть и каждый человек. Отчетливо определив себя как согласное проявление разнообразной множественности чувств, желаний и представлений при единстве самого себя, он легко может построить такое же определение и всех других. «Я – выходит – наблюдаю, что все эти другие – они – сами по себе суть самостоятельные сущности, как я; я наблюдаю свободное единство их со мной, я вижу, что это единство существует как через меня, так и через другого. Их я наблюдаю, как себя, себя – как их»⁷⁵⁶. «Я наблюдаю все это и определяю себя к ним как любовь, благо – в общем, как мир, единодушие. Как алавастр мира, если растворится сам в миро, – говорит один из позднейших мистиков христианства св. Николай Кавасила, – беспрепятственно сообщает это миро всему внешнему, так и человек, носитель Божества, отчетливо сознавая это свое богоподобие, является самым легким проводником мира и любви в окружающее его общество»⁷⁵⁷.

К этому миру и согласию в честь и память святого вселенского учителя и богослова Григория будет в заключение призывать вас, братие, и наше скромное слово. Для «ловитвы» мира отселе и назначено это наше слово. Умершим святым нет ничего приятнее, если оставшиеся в живых по долгу благодарности к ним помнят их заветы и наставления. Должно запомнить и нам, в благодарность за великие заслуги перед христианским обществом Григория Богослова, его пастырские заветы. Заветы же эти: во имя Бога-Мира, во имя себя, как образа этого Бога, будем прекращать возникшие несогласия и беспорядки! Поручителем же мира пусть будет сам Григорий Богослов, пастырь робкий и осмотрительный, ибо он говорил: «Будем прекращать собственные разногласия. поручителем же мира – я»⁷⁵⁸, «пастырь робкий и осмотрительный»⁷⁵⁹, шедший принести «не меч, но мир»⁷⁶⁰. Аминь.