Врачевание

В чем всякий может удостовериться, если врачевание душ сравнить с врачеванием тел и знать, насколько трудно последнее, всякий поймет, насколько наше врачевание труднее, а вместе с тем и предпочтительнее: и по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания. Одно трудится над телами, над веществом бренным и стремящимся долу³⁹, над веществом, которое непременно разрушится и подвергнется своей участи, хотя теперь с помощью врачебного искусства и преодолеется происшедшее в нем расстройство; ибо тело, уступив природе и не выходя из своих пределов, будет разрушено или болезнью, или временем. А другое печется о душе, которая произошла от Бога и божественна, которая причастна горнего благородства и к нему поспешает, хотя и сопряжена с худшим (может быть и по другим причинам, которые известны Единому Богу, сопрягшему ее с телом, и разве еще тому, кто самим Богом посвящен в такие тайны, но насколько мы знаем – я и подобные мне люди) для двух следующих целей. Во-первых, чтобы душа могла наследовать горнюю славу за подвиг и за борьбу с дольним и, быв здесь искушена ими, как золото огнем, получила уповаемое в награду за добродетель, а не только как дар Божий. И конечно, в том – верх благости Божией, что добро стало и нашей собственностью, не только всеяно в нас с естеством, но возделывается также нашим произволением и движениями свободы, преклонной на ту и другую сторону. Во-вторых, чтобы душа могла и худшее, постепенно отрешая от дебелости, привлекать к себе и возводить горе, чтобы она, став руководительницей для служебного вещества и обратив его в сослужебное Богу, была для тела тем же, чем является Бог для души.

Врачующий тело принимает во внимание место, случай, возраст, время года и тому подобное, дает лекарства, предписывает образ жизни, предостерегает от вредного, чтобы прихоти больного не воспрепятствовали искусству; иногда же, когда и над кем нужно, употребляет прижигания, резание и другие, еще более жестокие способы лечения. Хотя все это оказывается очень трудным и тяжелым, однако же, не настолько, как наблюдать и врачевать нравы, страсти, поведение, свободное произволение и все тому подобное в нас, исторгать, что приросло к нам зверского и дикого, а на освободившееся место вводить и укоренять все, что есть кроткого и благородного, устанавливать надлежащее отношение между душою и телом, не попуская, чтобы лучшее управлялось худшим, что было бы величайшею несправедливостью, но низшее по природе подчиняя начальственному и владычественному, как, без сомнения, требует Божий Закон, прекрасно постановленный для всего творения, и видимого и сверхчувственного.

В рассуждении всего исчисленного мною примечаю еще и то, что охраняемое врачом тело, каково есть по своей природе, таковым и остается, само же собою нимало не злоумышляет и не ухищряется против средств, употребляемых искусством; напротив, врачебное искусство владеет веществом; разве иногда произойдет какой-либо временный беспорядок по воле больного, что, впрочем, нетрудно предотвратить и пресечь. А наше мудрование, самолюбие и то, что не умеем и не терпим легко уступать над собою победу, служат величайшим препятствием к добродетели и составляют как бы ополчение против тех, которые подают нам помощь. Сколько надлежало бы прилагать старания, чтобы открыть врачующим болезнь, столько усилий мы употребляем, чтобы избежать врачевания. Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду своего здоровья. То рабски скрадываем грех, утаевая его в глубине души, как некоторый загноившийся и злокачественный струп, как будто, скрыв от людей, скроем и от великого ока и суда Божия; то под различными предлогами извиняем в себе грехи и придумываем оправдания своим страстям; то, заградив слух, подобно аспиду глухому и затыкающему уши, принимаем все меры, чтобы не слышать голоса заклинателей (см. Пс. 57, 5–6) и не пользоваться врачествами мудрости, которыми исцеляется душевный недуг; то, наконец (как поступают более смелые и храбрые из нас), явно не стыдимся ни греха, ни врачующих грех, идем, как говорится, с открытою головою на всякое беззаконие. Какое расстройство ума! Или как еще приличнее назвать такую болезнь? – Кого надлежало бы любить, как благодетелей, гоним от себя, как врагов, ненавидя обличающего в воротах, гнушаясь тем, кто говорит правду (Ам. 5, 10), и подобно тем, которые, терзая собственную плоть, думают, что терзают плоть ближних, предполагаем нанести тем больший вред своим доброжелателям, чем больше зла сделаем сами себе.

Посему-то полагаю, что наше врачебное искусство гораздо труднее, а следовательно, и предпочтительнее искусства врачевать тела; но оно труднее еще и потому, что последнее мало заглядывает вглубь, более же занимается видимым: напротив, наше врачевание и попечение все относится к сокровенному сердца человеку (1Пет. 3, 4), и наша брань – с врагом, внутрь нас воюющим и противоборствующим, который, нас же самих употребляя оружием против нас (что всего ужаснее!), предает нас греховной смерти. А для этого нам нужны: великая и совершенная вера, в большой мере Божие содействие, но не в малой также, как убежден я, и собственная наша ревность, выражаемая и действительно оказываемая словом и делом, если нужно, чтобы наши души, которые для нас всего предпочтительнее, хорошо были врачуемы, очищаемы и ценимы дороже всего.

Что же касается до цели того и другого врачевания (нам остается еще сличить их в этом отношении), то цель одного – или сохранить здоровье и благосостояние плоти, когда оно есть, или возвратить, когда оно утрачено, – хотя и неизвестно, полезно ли это будет обладающему здоровьем. Ибо и противоположное сему часто приносило великую пользу, равно как нищета и богатство, слава и бесславие, унижение и знатность, также все, что по природе своей занимает середину, не преклоняясь ни на ту, ни на другую сторону, делается лучшим или худшим по употреблению и произволу обладающих. Но цель другого врачевания – окрылить душу, исхитить из мира и предать Богу, сохранить образ Божий, если цел, поддержать, если в опасности, обновить, если поврежден, Духом вселить Христа в сердца (см. Еф. 3, 17); короче говоря, того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горнего блаженства. Этого хотят для нас и пестун-закон, и посредствующие между Христом и законом пророки, и Совершитель и конец духовного закона – Христос... Этого-то врачевания служители и сотрудники – все мы, председательствующие перед другими; мы, для которых важно знать и врачевать собственные немощи и недуги, или, вернее, это еще не столько важно (но меня заставила выразиться так порочность многих, находящихся в сане) – гораздо же важнее – быть в состоянии врачевать и искусно очищать других, чтобы от этого была польза тем и другим: и имеющим нужду во врачевании, и поставленным врачевать.

Сверх того, врачи тел должны переносить известные нам труды, бдения, заботы и, как сказал один из их мудрецов⁴⁰, – из чужих несчастий собирать себе скорби; иное узнавая и изобретая самостоятельно, иное заимствуя и собирая у других, они должны обращать это на пользу требующих; и что ими найдено или избегнуто, не исключая и самых малостей, для них не маловажно, но признается имеющим силу к укреплению здоровья или к предотвращению опасности. И для чего все это? Чтобы больше дней прожил на земле человек, и человек, может быть, не полезный для общества, но самый негодный, которому по его порочности было бы даже лучше давно умереть и через это освободиться от порока, этого величайшего недуга. Но положим, что он и добрый человек; долго ли он будет жить? Ужели всегда? И что приобретет от здешней жизни? Желать разрешиться от нее, по моему мнению, есть первое и вернейшее благо и свойственно человеку подлинно здравомыслящему и умному.

Но нам, когда мы – в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, – какой предстоит подвиг и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо не одинаковы понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих. А если еще разберем подробнее, то, какое различие между вступившими в супружество и безбрачными! И у последних опять – между пустынножителями, между находящимися в общежитиях и между остающимися в мире! Между опытными и преуспевшими в созерцании и между теми, которые просто исполняют должное! Между городскими и сельскими жителями, между простосердечными и хитрыми, между занятыми делом и живущими праздно, между потерпевшими измену счастья и успешными, не встречавшими неудач! Все таковые различаются между собою желаниями и стремлениями – иногда более, чем они различны по телесному виду или (если угодно) по сочетанию и растворению стихий, из которых мы состоим; и потому нелегко иметь над ними смотрение. Но как телам неодинаковые даются лекарство и пища – иное пригодно здоровому, иное больному, – так и души врачуются различным образом и способом. Свидетели такового врачевания – сами болящие. Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других – узда; ибо одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких должно возбуждать ударами слова; другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым сильным коням, бегущим дальше цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, для других – укоризна, но и та, и другая – вовремя: напротив, без времени и без основания они вредят. Одних исправляет увещание, других – выговор, и последний – или по всенародном обличении, или по тайном вразумлении. Ибо одни привыкли пренебрегать вразумлениями, сделанными наедине, но приходят в чувство, если укорят их при многих; другие же при гласности обличений теряют стыд, но их смиряет тайный выговор, и за такое снисхождение к себе воздают они покорностью. Иные, надмеваясь мыслью, что дела их тайны, о чем они и заботятся, считают себя умнее других, и в таких надобно тщательно наблюдать все, даже самые маловажные, поступки; а в других лучше иного не замечать и, как говорится, видя, не видеть, слыша, не слышать, чтобы, подавив их ревностью обличений, не возбудить к упорству и напоследок не сделать дерзновенными на все, истребив в них стыд – это средство к внушению покорности. Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь, сколько того требует свойство каждого; других должно врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать; от других часто полезнее быть самому побежденным; и хвалить или осуждать должно – у иного достаток и могущество, а у иного нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевство не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех всего лучше и полезнее, а последний всего хуже и вреднее; у нас одно и то же, например, – строгость или кротость, а равно и прочее, мною перечисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным. Напротив, для иных хорошо и полезно одно, а для иных другое, первому противное – сообразно тому, думаю, как требуют время и обстоятельства и как допускает нрав врачуемого. Хотя сколько бы кто ни употреблял старания и ума, невозможно всего изобразить словом и обнять мыслию в таких подробностях, чтобы вкратце был виден весь ход врачевания; однако же, на самом опыте и на деле делается это известным и врачебной науке, и врачу. Вообще же известно нам, что как для ходящего по высоко натянутому канату небезопасно уклоняться в стороны, и малое с виду уклонение влечет за собою большее, безопасность же его зависит от равновесия; так и в нашем деле: кто по худой жизни или по невежеству уклоняется в ту и другую сторону, для того очень опасно, что и сам он впадет в грех, и вовлечет в него управляемых. Напротив, должно идти самым царским путем и остерегаться, чтобы, как сказано в Притчах, не уклониться ни на право, ни налево (см. Притч. 4, 27). Таково свойство наших немощей, и от этого столько труда доброму пастырю, обязанному хорошо знать души своих пасомых и быть вождем их по закону прямого и справедливого пастырства, которое было бы достойно истинного нашего Пастыря (1).

* * *

Подлинно – всего более желаю вовсе не грешить. А если это невозможно, сделав неправду, желаю возвратиться на истинный путь, что составляет второй отдел людей благомыслящих… по крайней мере, радуюсь, когда другой врачует меня (1).

* * *

Беззаконие умножилось, и немного нахожу людей, действительно врачующих его (1).

* * *

Многие воздыхают под железными веригами; иные, сколько знаю, употребляют в пищу пепел, и питие у иных растворено горькими слезами; иные, осыпаемые зимними снегами, по сорок дней и ночей стоят как древа, воспрянув сердцем от земли и имея в мысли Единого Бога. Иной замкнул себе уста и на язык свой наложил узду, которую, впрочем, не всегда стягивает, ослабляет же ее для одних песнопений, чтобы уста его были одушевленными гуслями, в которые ударяет Дух. А кое-кто освятил Христу главу свою, ради благочестивого обета блюдет ее от острижения. Другой же смежил свои очи и к слуху приставил двери, чтобы не уязвило его откуда-нибудь неприметным образом жало смерти.

Такие шесть способов врачевания и я употреблял против неприязненной плоти (2).

* * *

Плотская любовь, пьянство, ревность и бес – равны между собою. K кому пришли они, у того погублен ум. Умерщвление плоти, молитва, слезы – вот целебные пособия! Это составляет врачевство и для моих недугов (2).

* * *

Недужное врачуют, а не сокрушают (2).