(Рецензия на книгу:) Emil Brunner. Der mittler. Zur besinnung über den chrisusglauben⁹⁵⁰

Впервые: Путь (Париж). 1928. № 13. Октябрь. С. 112–115. Печатается по первому изданию.

Книга Бруннера – исповедь и признание. И, вместе с тем, полемическая книга. В своих отрицаниях Бруннер тверже, чем в утверждениях. Речь его все сильнее, когда он спорит и судит. Четко и резко отмежевывается он от современного протестантского богословия, от этого богословия без веры. В нем не видит он религиозной прямоты и серьезности, в нем он не чувствует живого отношения к Христу. Это относится и к Канту, и к Гегелю, и к Шлейермахеру, и к Ричлю⁹⁵¹. Кажется, один только С. Киркегард близок Бруннеру среди мыслителей последнего века. Из нового и упадочного протестантизма Бруннер отступает к истокам Реформации. В пределах Реформации он и остается. Он отталкивается не только от современного либерально-протестантского «иезуанизма», но и от «византийского» христианства семи вселенских соборов. Он хочет остановиться где-то посередине. И оттого так много неясного и недосказанного в его исповедании.

Бруннер говорит меньше, чем может сказать. Он как бы сам себя останавливает и перебивает – из страха перед разумом и словом. У него снова вспыхивает лютерова вражда и недоверие к разуму. Ему кажется, что «византийские» церковные догматы слишком разумны, что они слишком много говорят разуму, что в них смягчается и притупляется «безумие веры». Вера в его представлении всегда должна оставаться для разума соблазном, должна его тревожить, ожесточать и ослеплять. У Бруннера есть воля к антиномиям и парадоксам. Поэтому он возобновляет ричлианскую борьбу с «метафизикой» в христианском вероучении. В этом сказывается старопротестантская антропология с ее обостренным «августинизмом», с ее болезненным переживанием греха и греховности. Все до конца и без раздела поражено и разложено грехом в человеке. От человека и для человека нет никакого пути к Богу; снизу, от человека, невозможно никакое движение вверх, не может быть восхождения. Этот пафос совершенного разрыва между Богом и греховной тварью, пафос совершенной замкнутости, отчужденности, богооставленности тварного бытия выражен у Бруннера с предельной силой. И к этому присоединяется другой мотив. Бруннер опасается, что «разумность» веры ослабляла бы ее свободу, что с «разумностью» связана общезначимость и общеобязанность, и, следовательно, тогда, в известном смысле, каждый должен был бы веровать и верить. Должен не только в порядке повиновения и послушания безусловным заповедям Божией воли, но и в порядке некоторой «естественной» необходимости. И тогда, кажется Бруннеру, вера потеряла бы свой волевой характер, перестала бы быть усилием, избранием, решением. Тогда она оказалась бы слишком человеческим делом.

В «естестве» человеческом он не видит и не признает ничего чистого, все «естественное», тем самым, для него греховно, все тварное, тем самым, ничтожно и скверно. И потому Бруннер не чувствует и не может понять, что в истине и в вере освобождается и исполняется богозданное естество твари, помраченное, поврежденное, но не упраздненное грехом до тла, – что в вере богозданный и богообразный разум человеческий исполняется, возвращается не только к Богу, но и сам к себе, находит сам себя. И потому вера есть свет разума и свет для разума. У Бруннера очень сильно и остро чувство зла. Всюду ему чудится призрак Пелагия⁹⁵². Пафос расстояния и разрыва между Богом и человеком затемняет для Бруннера библейскую истину об образе Божием в человеке. В последнем счете, он до конца отрицает человека и все человеческое, – ради Бога и Божией чести и славы. И это неправедное, чрезмерное отрицание мешает понять и вместить всю правду о Боге, мешает увидеть живой лик Христа Богочеловека. Надрывное, неправедное самоотрицание и самоуничижение разума и мысли приводит Бруннера к своеобразному, но разрушительному адогматизму. «Догматизму» Бруннер противопоставляет «керигматическое» богословие, и не замечает, что это ложное противопоставление, что всякий догмат «керигматичен», есть луч Божественного света, Откровение Божественной реальности в богообразности человеческого духа. В догматах Бруннер видит только человеческое защитное средство – прежде всего, против «греко-рационального духа». И весь смысл, и значение догматов в том, чтобы привести к молчанию разум человеческий и «освободить место для Божия слова», не изреченного и не измеримого никакими человеческими понятиями. Бруннер отгораживается резко от всякого психологизма, прагматизма и морализма в богословии. Он подчеркивает объективность веры. Но эту объективность она пытается схватить в обход разума. И поэтому снова впадает в, особого рода, «психологизм»: объективность веры ограничивается рамками переживания. И борьба с интеллектуализмом оборачивается борьбой с онтологизмом. Бруннер боится мысли, как области общего, и стремится к конкретному. Его смущает «отвлеченность» догматики, «неконкретность» византийского образа Христова. Он старается без догматов пробиться к живому, евангельскому Христу. Но образ Христа остается для него неуловимым. В его начертании образ Христа до предела «неконкретен». И причина тому – в отрицании человека.

Бруннер верно подчеркивает, что Лицо Христа больше Его учения. Он справедливо спорит против либерально-протестантского разложения Евангелия в нравственную проповедь, против того, чтобы во Христе видели только Учителя или носителя какого-то «идеала» или «идеи». Но и в его изображении тоже нет живого Христа. Не сам Христос дорог и близок его сердцу, но то обстоятельство, что Христос был и есть Посредник. Не сам Христос, но то, что сбылось и открылось во Христе, «смысл» Христова явления в мире... Правда, не «идея», но «смысл», но все же только «смысл», а не живое «лицо»... И во Христе Бруннер, в известном смысле, гнушается человечеством. Он признает и повторяет догматическое учение о двух природах во Христе, но решительно отвергает учение о «взаимообщении природы», communicatio idiomatum⁹⁵³, и видит в нем «метафизическое недоразумение». И это отрицание выдает его сокровенный и тончайший докетизм, неизбежный при отрицании и непризнании человека. Во Христе он исповедует полноту Божества, но Божественная «природа» и Божественное Лицо для Бруннера означает, в сущности, только полноту и совершенную непосредственность Божественного явления и Откровения во Христе, совершенную действительность окончательного движения Бога к человеку. Божество во Христе, по Бруннеру, есть «тайна» или смысл Христова лика. Христос был самое Божие Слово и – человек. Ипостасное сопроникновение природ в Богочеловеке он отрицает. Бог явился в человеке, – но конечного соединения не произошло: Божество «не вступает в историческую область», человечество остается непреображенным и во Христе. «Исторический» Христос был человеком, и в Нем был Бог. На абсолютном Божием Откровении во Христе Бруннер делает резкое ударение, но человеческая природа во Христе его странным образом так мало занимает, что он совсем не дорожит евангельскими «подробностями», не дорожит и словами самого Спасителя. Учение апостолов о Христе для него важнее учения самого Христа, ибо слова Христа, по Бруннеру, только человеческие и исторические слова, не Божие Откровение и правда. По резкому выражению Бруннера, все человечество Христа есть только некое incognito⁹⁵⁴, как бы «маска», под которой является Бог Слово на «маскараде нашей жизни», на маскараде истории. Абсолютность теофании требовала Крестной смерти, ибо иначе не было бы воспринято «все наше» – до справедливой богооставленности, до справедливой пораженности Владычним судом. Только на Кресте исполнилась полнота Воплощения, ибо только осужденный для Бруннера полный человек. И в уничижении Слова до Креста нежданно открылась твари Божия любовь вместо жданного гнева. Любовь Божия к греховной твари есть антиномия, превышающая меру самого Божиего закона. Крест, как последняя теофания, заслоняет для Бруннера Христа. Theologia crucis⁹⁵⁵ занимает место христологии. То, что случилось, важно по Бруннеру: Божие примирение, Божье прощение, – объективная перемена в отношениях Бога и человека, перемена, скорее, с Божественнной, чем с человеческой стороны. Воскресение для него – только знак святого разрыва между Богом и тварью. Во Христе раз навсегда и всецело свершилось движение Бога к человеку. Вечное ворвалось во временную суету. Окончательность и однократность этого Откровения Бруннер остро чувствует. Но в этом Откровении он почти не видит самого Христа. Ибо гнушается человеком.

В книге Бруннера слышится голос искренней веры, но веры испуганной и слепой. В слепоте и испуге не открывается Лик Христов, но только в дерзновении сыновней любви. Ибо и в падении человечество свое Богу. Реформация в чрезмерности смирения забыла об этом. В этом ее жуткий трагизм. В книге Бруннера он обнажен вполне.