Шестнадцать
Расстрел шестнадцати коммунистов в Москве поразил всех своей неожиданностью. Тяжелый воздух сталинской «веселой жизни» и захолустной скуки висел над Россией. Это не мешало нам смотреть на нее, как на выздоравливающего больного и с надеждой отмечать каждый новый симптом морального восстановления. Толковали о гуманизме. Диктатор улыбался. И вдруг, без всякого внешнего повода, улыбка исказилась звериной судорогой, и на нас глянула такая харя, от которой становится страшно за человека.
Последнее изобретение советского гуманизма, оказывается, состоит в том, что люди, которых обвиняют в заведомо несовершенных преступлениях, не только признают себя виновными, не только отказываются от защиты и обливают сами себя грязью, но просят для себя казни. Ни одному тирану, ни одной инквизиции не удавалось так растоптать человека, как удалось Сталину.
Перед этим моральным фактом, право, бледнеют все политические стороны «процесса». Они для нас еще не вполне ясны. Ясно, конечно, что новые казни лишь звено в старой борьбе Сталина с партией. За троцкистами и зиновьевцами удары направлены на ленинцев. Опасность, нависшая, было, над Рыковым и Бухариным, самоубийство Томского1 это подтверждают. Сталин торопится расправиться над всеми учениками Ленина, которые еще не забыли Октября и не изменили коммунизму. Вот почему эти убийства находят порой столь радостный отклик и в эмиграции и в Европе – не сомневаюсь, и в России.
Но почему Сталин пожелал, нарушив завет Ленина, придать форму кровавой расправы длительному процессу ликвидации партии, нам неизвестно. Представляет ли левая коммунистическая группа политическую силу в России? Сомнительно. Боится ли Сталин исходящей из этой группы угрозы для своей жизни? Возможно, хотя скудость обвинительных данных скорее доказывает обратное. Возможно и третье предположение. Опасность Сталину грозит совсем не со стороны левой оппозиции, а со стороны подавленных им рабочих и крестьянских масс. Он и торопится направить их негодование по ложному руслу – старой партии – и, выбрасывая народу ненавистные коммунистические головы, спасти свой непрочный трон.
Но, может быть, вообще искать политический смысл во всех поступках тирана значит оказывать ему слишком много чести. Может быть, для него это просто акт личной мести, лелеемой целые годы, смакуемой во всех подробностях и поданной, как лакомое блюдо к столу людоеда, когда разыгрался его аппетит. Понадобились годы тюрьмы и ссылки, чтобы превратить Зиновьева и Каменева в окончательную труху. Просто убить врага – недостаточно вкусно. Надо насладиться до конца его унижением. Не в этом ли самое простое абдул-гамидовское2 объяснение для кавказского падишаха?
Сбивчивость политических оценок московского дела только подчеркивает бесспорность морального факта. Здесь Сталин превзошел самого себя. В этой международной Олимпиаде подлости, современниками которой мы являемся, снова первое место, недавно оспариваемое Германией, принадлежит России. Что нового представляет московский процесс в прогрессирующей технике унижения человека? Два момента в нем оказываются рекордными: 1) никогда еще жертвы, публично опозорившие себя, не требовали для себя смерти, 2) никогда еще эта комедия публичного позорища не заканчивалась действительной казнью. Мы привыкли к тому, что жизнь обвиненных покупалась ценой чести. Теперь Сталин берет все: и честь и жизнь. И страна, все эти голосующие стада, от академиков до заводских цехов, не просто выполняют механическую жестикуляцию, но проливают настоящую человеческую кровь. Круговая порука палачества связывает Россию. В том-то и заключается специфическая гнусность современного вождизма, что тиран заставляет весь народ соучаствовать в своих злодействах. То, что для Медичи и Висконти3 выполняли наемные убийцы, для Иванов IV и Генрихов VIII их палачи, то должен теперь выполнять для своего господина весь народ, превращенный в миллионнорукого палача. Даже дети не избавлены от этой повинности крови. Знал ли мир что-нибудь более гнусное, чем письма советских школьников, чем стихи девочки, требующей расстрела «бешеных собак»? Какие моря страданий ждут еще русский народ, чтобы смыть с него этот позор!
Самое мучительное в переживаниях московского дела – стыд за Россию. Напрасно было бы стараться провести разграничительную линию между Россией и партией, Россией и диктатором. Они живут в общей атмосфере аморализма, в том спертом «русском духе», где свежему человеку нельзя дышать, где и муха, казалось бы, должна умереть, но который в пределах одной шестой земного шара кажется нормальным воздухом. Доказательство этому – в той интернациональной публичности, с которой Сталин поставил свою трагикомедию. Он никак не ожидал, что дух московских застенков может кому-то прийтись не по вкусу в Европе – в Европе, которая ему нужда до зарезу для собственной безопасности. Московский процесс внес трещину в народный фронт на Западе, надломил коммунистические партии, облегчил чрезвычайно моральную позицию Гитлера против Москвы. Сталин не ожидал! Его никто не предупредил. В Москве никто не ожидал такой брезгливости западных друзей. Знали бы, покончили бы без свидетелей, не вынося сора из ГПУ. Но как было знать, когда моральное чувство атрофировано, как обоняние при насморке?
И, наконец, последнее. После страны и падишаха – его жертвы. Шестнадцать большевиков, из которых многие – сподвижники Ленина, герои октября. Знаю, что их рабская низость перед лицом смерти доставила многим из нас, их врагов, минуту злорадного удовлетворения. Эти люди – или большинство из них – пожали то, что посеяли. Они были творцами и деятелями той системы, которая измолола их в порошок. Но почему же, почему же все-таки они проявили так мало человеческого достоинства?
Зиновьев был, бесспорно, низким человеком. Каменев никогда не отличался большим мужеством. Но мы читаем письма старых большевиков, лучших из старой гвардии, которые заранее торопятся взять на себя свою долю подлости. Раковский, Преображенский,4 Крупская... (Одному Томскому не спасти чести партии).
Мне стыдно за них. Я не радуюсь их унижению. Я унижен вместе с ними. Ибо их позор – тоже, в конце концов, позор России. Ведь эти люди когда-то победили Россию. Они оказались сильнее всех ее вождей. Они кичились своей несокрушимой «большевистской» волей. И эта сила, и эта воля оказались мнимыми. Когда-то воздух революции вышел из этих пустых резиновых шаров, они свернулись в жалкие тряпочки.
Но их мнимая сила была некоторым утешением в трагедии русского народа. Злая сила, но все-таки сила. Великий народ – велик и в своих злодеяниях, в своем безумии.
Каждый народ стоит своих вождей, по крайней мере, на данный отрезок своего исторического существования. Оказался ли бы Сталин сильнее их на их месте? Не знаю. Сомневаюсь.
За Сталиным и Зиновьевым, за всем разнообразием личных характеристик большевистских вождей, маячит зловещая фигура Ленина, который воспитал это поколение, который своим принципиальным, циническим аморализмом, своим отрицанием личной чести, правдивости и достоинства убил в зародыше возможность большевистского благородства. Растил палачей, но не героев. И по образу этих растленных, на все готовых слуг, творил новую Россию – рабыню Сталина.
* * *
Томский Михаил Павлович (настоящая фамилия – Ефремов) (1880– 1936) – советский партийный и профсоюзный деятель. В 1922–1929 годах – председатель ВЦСПС. В 1925 году совместно со Сталиным, Бухариным, Рыковым выступал против «Новой оппозиции» Зиновьева и Каменева. В январе – феврале 1929 года Томский вместе с Бухариным и Рыковым выступил против свёртывания НЭПа и форсирования индустриализации и коллективизации. 9 февраля 1929 года Н. И. Бухарин, А. И. Рыков и М. П. Томский направили совместное заявление Объединенному заседанию Политбюро ЦК ВКП(б) и Президиума ЦКК. На апрельском Пленуме ЦК в 1929 году Сталин объявил эту позицию «правым уклоном». Пленум принял решение снять Томского с поста председателя ВЦСПС. Это решение было исполнено в мае того же года на пленуме ВЦСПС. В августе 1936 года в ходе судебного процесса «Антисоветского объединённого троцкистско-зиновьевского центра» Г. Зиновьев и Л. Каменев неожиданно стали давать показания о причастности Томского, Рыкова, Бухарина к контрреволюционной деятельности. 22 августа 1936 года А. Вышинский заявил, что прокуратура начала расследование в отношении этих лиц. Прочитав сообщение об этом, опубликованное в газете «Правда», Томский застрелился у себя на даче в подмосковном посёлке Болшево.
Абдул-Гамид – имеется в виду Абдул-Хамид II (1842–1918) – султан Османской империи. Правил в 1876–1909 годах. Пытался установить режим единоличной власти и сохранить территориальную целостность империи, опираясь на идеологию панисламизма. Упоминается Г. П. Федотовым как символ неограниченной власти.
Висконти – речь идет о Лукино Висконти (1287 или 1292–1349)– представитель дома Висконти, правитель Милана с 1339 по 1349 годы (совместно со своим братом Джованни). Будучи талантливым полководцем и правителем, Лукино был человеком жестоким, подозрительным и злопамятным.
Раковский Христиан Георгиевич (настоящая фамилия Станчев, урождённый болгарин Кръстьо Раковски) (1873–1941) – советский политический, государственный и дипломатический деятель. С января 1919 по июль 1923 года председатель СНК и нарком иностранных дел Украины. В 1927 году был снят со всех должностей, исключен из ЦК и на XV съезде ВКП(б) исключён из партии в числе 75-ти «активных деятелей оппозиции». Особым совещанием при ОГПУ приговорён к 4 годам ссылки и выслан в Кустанай, а в 1931 году вновь приговорён к 4 годам ссылки и выслан в Барнаул. Долгое время отрицательно относился к «капитулянтам», возвращавшимся в партию для продолжения борьбы, но в 1935 году вместе с другим упорным оппозиционером, Л. С. Сосновским, заявил о своём разрыве с оппозицией. В 1936 году был вновь исключён из партии, а в начале 1937 года арестован.
Содержался во внутренней тюрьме НКВД. В течение нескольких месяцев отказывался признать себя виновным, но в конечном счёте был сломлен и в марте 1938 года предстал на процессе по делу «Антисоветского правотроцкистского блока». Признал себя виновным в участии в различных заговорах, а также в том, что был японским и английским шпионом. 13 марта 1938 года оказался в числе трёх подсудимых (наряду с Бессоновым и Плетнёвым), кто был приговорён не к расстрелу, а к 20 годам тюремного заключения. В последнем слове заявил: «Наше несчастье в том, что мы занимали ответственные посты, власть вскружила нам голову. Эта страсть, это честолюбие к власти нас ослепило». Наказание отбывал в Орловском централе. После начала Великой Отечественной войны Раковский, как и осуждённые вместе с ним Бессонов и Плетнёв, был расстрелян.
Преображенский Евгений Алексеевич – (1886–1937) партийный и государственный деятель, экономист, соратник Ленина, член большевистской партии с 1903 года. После октябрьского переворота 1917 года работал председателем Главпрофобра, был членом коллегии Наркомфина, возглавлял Финансовую комиссию ЦК РКП (б) и Совнаркома, созданную по предложению Ленина для разработки вопросов финансовой политики в связи с переходом к НЭПу· В годы правления Сталина неоднократно арестовывался и подвергался ссылкам. Последний раз был арестован в начале 1937 года. 13 июля этого же года уголовное дело по обвинению Преображенского в руководстве «Молодёжным троцкистским центром» и участии в контрреволюционной террористической организации было рассмотрено Военной коллегией Верховного суда СССР· Он был приговорён к расстрелу, и в тот же день приговор был приведён в исполнение.