Польша и мы

В дни военного затишья, перед новой, еще неведомой фазой войны, мысль обращается к ее первой жертве: к замученной, истекающей кровью Польше. Она первая приняла на свою грудь удар врага, вдвое сильнейшего, вдесятеро лучше вооруженного, ни минуты не колеблясь, не думая о безнадежности, о бесполезности борьбы. Какое удивительное зрелище в наш век рационализма, утилитарности, всяческих «цель оправдывает средства». Бескорыстный, бесцельный, чисто героический акт классической «смерти за отечество» – кажется нам изумительным, неправдоподобным: точно ожили и перенеслись в нашу повседневность страницы Плутарха. И пусть не говорят, что самонадеянность и власть иллюзий обесценивают жертвенность Польши. Бесспорно, Польша недооценила врага и мечтала не о смерти, а о победе. Но там, где не было уже никакой надежды, ее силы точно возрастают. Горсточка поляков – два батальона – в немецком Данциге, под обстрелом артиллерии, выдерживала много дней сряду осаду врагов. Отдельные летчики врезались в неприятельские эскадрильи; конница бросалась в атаку на танки; Варшава, обойденная со всех сторон, разрушаемая с неба, охваченная пожарами, продолжала защищаться, когда уже не существовало ни польской армии, ни польского правительства. Гражданское население Варшавы понесло более тяжкие потери, чем войска, ее оборонявшие, и не генерал, а городской голова¹ стал воплощением ее жертвенной борьбы. Такие «эпизоды» спасают достоинство не одной страны, а и всей эпохи. Отдаленные наши потомки, перечитывая смутную историю Европы 30-х годов и изнемогая от всего этого моря низости, рабства и насилий, очнутся от нравственного кошмара и отдохнут – как ни странно это слово – да, отдохнут на ужасной и возвышающей трагедии: гибели Польши.

Трагедия заканчивается сейчас торжеством победителей. Вслед за убийствами грабежи, разорение, увод в неволю, на каторжные работы, порабощение несчастного народа – вероятно в таких формах, каких он не знал еще за всю свою тысячелетнюю историю

В такое время уместно ли говорить, и даже думать, о причинах рокового исхода, о содержащемся в нем элементе вины? Говорят, население Белоруссии и Украины восторженно встретило русские войска. Могло ли это быть иначе? Этот факт подчеркивает ненормальность национальных отношений на территории многоплеменного польского государства. Обстоятельство, которое не могло не ослаблять способности к сопротивлению. Были и другие изъяны в фасаде пышно-демократического государственного здания. Они всем известны. Речь Посполитая некогда погибла от безнарядья² и от восстания угнетенных национальностей. История повторяется, хотя и в иных формах. Польша не умела жить, но всегда умела героически умирать. И не нам, русским, указывать на сучки в ее глазу, в тот момент, когда сталинские – русские – войска нанесли ей последний, предательский удар.

Тяжба России и Польши – древний, многовековой спор. Не как иностранцы и сторонние наблюдатели, а как соучастники, мы вовлечены в эту трагедию. Для нас не «безмолвны Кремль и Прага», т. е. 1619 и 1830 годы³. Но мы уже не можем повторить вслед за Пушкиным, что этот старый спор уж взвешен судьбою. Между Пушкиным и нами лежит воскресение Польши и ныне, в последний исторический час, ее новое схождение во ад. Нам кажется сейчас почти непонятным то равнодушие, с которым русские люди XIX века воспринимали польскую трагедию. Им не приходило в голову оспаривать исторический факт такой вескости: раздел Польши. Отчасти это происходило от того, что они легко, не задумываясь, принимали данность Российской империи, не сомневаясь в ее прочности – чуть ли не вечности. Они даже не задавали себе вопроса о русской вине. Я не говорю здесь о революционерах, которые с 60-х годов ставили своей целью разрушение империи. Я думаю сейчас о начале и середине великого века апогея русской силы и расцвета русского слова. Кто из русских больших писателей, которых никто не обвинит в черствости сердца, попробовал подойти к трагедии братского народа и постарался понять ее? Всесветные печальники, готовые отречься от себя, от России ради всечеловечества, кажется, для одной Польши не нашли слова участия, простого сострадания. Так и прошли мимо – в лучшем случае. В худшем – мы имеем оду Пушкина и пародийные эпизоды Достоевского. Издевательство над поляком стало одной из типичных тем русской литературы.

Особенно тяжела позиция славянофилов. Среди них было немало людей, искренне заинтересованных судьбой славянства и работавших в общеславянском движении. Нельзя было не видеть, что один этот факт – участие в разделе Польши – делал лицемерной и невозможной для России ту роль покровительницы и освободительницы славянства, которая ей, казалось, была исторически предназначена. Отдельные славянские народы сочувствовали России и еще сейчас сохраняют ей верность. Но центром, объединяющим все славянство, Россия стать не могла. И одной из причин была незаживающая польская рана, – этот великий грех России против славянства.

В этом нечувствии русского общества к трагедии Польши и состоит главная вина России, – превышающая самый факт польских разделов и столетнего государственного гнета в Царстве Польском. Есть много грехов государства, которых русское общество никогда не брало на свою совесть. Безгрешных государств не бывает. Лишь политический грех, принятый до конца национальным сознанием, вменяется ему в вину. Когда на Страшном Суде народов Россия услышит: «Что ты сделала с сестрой своей Польшей?» – кто, кроме Герцена, посмеет сказать слово в ее защиту? Он смеет, ибо за рыцарскую защиту Польши он заплатил потерей друзей, одиночеством, крушением своего дела. Но на чаше весов перевесит ли его мужественная защита оду «Клеветникам России»?

Об этом прошлом не следует забывать, когда думаешь о польской вине – в частности, о последнем двадцатилетии, которое было для Польши временем исторического реванша.

Трудность взаимного понимания Польши и России сама по себе необъяснима до конца исторической судьбой: памятью прошлых и ощущением настоящих обид. За нею стоит глубокая противоположность духовных типов и культур, без преодоления которых не может быть искреннего примирения.

Славянофилы, задумывавшиеся о корнях русско-польской распри, видели их в польском католичестве. Но иноверие чехов, хорватов не препятствовало сближению с Россией. С другой стороны, не религиозные же споры разделяли демократическую интеллигенцию двух народов, в большинстве своем бесцерковную. К католической Франции или Италии жадно тянулись. Отталкивались только от Польши.

Может быть, наше противоречие коренится в различии социального строя и миросозерцания. В грубой форме оно может быть выражено так: аристократическая свобода против уравнительного деспотизма. Польша осуществляла когда-то феодальную свободу меньшинства в формах невиданных в мире, но ценой безучастия к закрепощенным массам. Русское самодержавие в корнях своих имело, несомненно, уравнительные тенденции. Большевизм до конца осуществил эту потенцию: всеобщее равенство нищеты и рабства. Польша погибла некогда от односторонности своего развития. Сможет ли жить новая Россия в своем тоталитарном рабстве?

Все духовное спасение России заключается в возрождении – или, для ее впервые к культуре причастившихся масс, – в зарождении чувства, потребности, любви к свободе. Но любовь к свободе должна научить нас тому, чего не понимали ни русские историки, ни учителя русской национальной идеи: что свобода в своих истоках всегда аристократична. Не стоит радоваться провалу замысла верховников⁴ или гибели боярства при Грозном – с точки зрения демократии. Боярская свобода в средневековье обеспечила бы нам дворянскую конституцию в XIX веке и всенародную – в XX. Но пересматривая свое прошлое, мы должны пересмотреть – или впервые присмотреться к судьбе соседней, столь близкой и столь далекой, Польши. Не с высоты мужицко-пролетарской гордости надо смотреть на ее шляхетское безумие. Если бы нам хоть в малой доле той любви к свободе, которая в чистом виде, в национально-аристократической исключительности, губит Польшу! Ее отрава была бы нашим спасением.

Тот, для кого идея славянского – конечно, духовно-культурного – братства не кажется праздной мечтой, не может не думать о настоятельной необходимости русско-польского примирения. Мы не сомневаемся в грядущем воскресении Польши. Пожелаем, чтобы судьба избавила ее от непосильного и изнурительного для нее империализма. Но это восстановление этнографически чистой и цельной Польши является лишь предварительным, далеко недостаточным условием для русско-польского сближения. Главный шаг навстречу должен быть сделан с нашей стороны: с той стороны, откуда нанесен и последний удар. Этим шагом мог бы явиться полный пересмотр русско-польских отношений и серьезное углубление в польскую культуру, для нас все еще более закрытую, чем любая из романских и германских культур Запада.